Текст книги "Путями ветра"

Автор книги: Ольга Казакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Ольга Казакова
Путями ветра

Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.

           Екклесиаст, 1:6

Жрецы заупокойных служб исчезли,

Их памятники покрылись грязью,

Гробницы их забыты.

Но имена их произносят, читая эти книги,

Написанные, пока они жили,

И память о том, кто написал их,

Вечна.

Глава 1

Все было тихо, только время от времени где-то в ветвях деревьев тревожно кричала одинокая птица, тщетно пытаясь пробиться сквозь зимний сон Карлеоне.

Майкл, едва поспевавший за своим спутником, споткнулся о камень, чуть не выронив фонарь.

– Ничего смешного, – буркнул он в спину Рутгеру Райну.

– Я и не смеюсь, – серьезно отозвался тот, не считая нужным повернуться.

Они прошли еще двести метров и выбрались за ограду экспедиционной станции. Монастырские руины были хорошо видны за аккуратно подстриженными деревьями и невысокими домиками поселка.

Рутгер порылся в кармане и, развернув фольгу, отправил в рот кусок шоколада.

– Твоя мать предупреждала, что тебе это нельзя, из-за печени, а ты уже сожрал две плитки сегодня.

Рутгер остановился на дороге и глубоко вдохнул, проверяя, не болит ли в правом боку под ребрами.

– Лучше думай о том, что нам нужна лопата в лучшем случае, а в худшем – отбойный молоток. Там надо вытащить пару камней из стены.

Майкл почесал затылок, беспорядочно посветив фонарем вокруг, где-то залаяла собака.

– Если нас там поймают, то исключат из университета. Ты об этом думаешь?

Тощий и сутулый Рутгер еще глубже втянул голову в плечи и кивнул.

– Жаль, что я без тебя не могу обойтись, надоело слушать твое нытье, – он направился дальше подпрыгивающей легкой походкой.

Его грузный приятель нехотя потащился следом, чувствуя, как мокрый правый ботинок противно хлюпает, натирая ногу. Дорога после дождя была скользкой, а до развалин оставалось еще километра полтора.

Это была дурацкая ночь, пришедшая на смену дурацкому дню, и в целом это вообще была дурацкая затея, дурацкая поездка и дурацкая вылазка, в которой он согласился сопровождать Рутгера по старой дружбе, хотя и дружбы-то между ними особой никогда не было. Разве что несколько лет назад в колледже, когда Майкл еще не мечтал так страстно бросить бесполезные занятия археологией и поездки в экспедиции, в которых они, студенты, никогда ни на что не имели права, даже их имена никогда не упоминались в научных статьях, где беззастенчиво использовались результаты раскопок и исследований. Теперь он с удовольствием сменил бы исторические изыскания на что попроще, например, на экспресс-бизнес-тренинг. Он еще раз повторил про себя как заклинание, что больше не позволит себе поддаться на уговоры Рутгера и пуститься в какую-нибудь авантюру. А пока Райну все-таки удалось втянуть его в свои бредовые фантазии, и что самое обидное, он как всегда держался с таким видом, точно делал одолжение ему, Майклу, что взял его с собой. Он, видите ли, надеялся на открытие в этом захолустье в заплесневевших стенах бенедиктинского монастыря…

Карлеоне – «сердце льва», милый приют для туристов средней руки, связующее звено цивилизаций Африки и Европы. Вечно эти цивилизации: Египет, Греция, снова Египет, Сирия… Майклу вспомнился капуцинский монастырь Палермо и его катакомбы. Восемь тысяч мумифицированных и забальзамированных трупов, женщин, детей, монахов… Трехсотлетние трупы. Как будто спящая двухлетняя девочка – тоже труп, вот он Египет! И кто знает, не уходила ли эта кошмарная традиция оберегать мертвые тела от тления корнями в самые глубокие катакомбы Александрии?

Снова начал моросить дождь, капля упала прямо на конец только что зажженной сигареты, огонек зашипел и потух. Майкл чертыхнулся и, усилив свет фонаря, побежал догонять Райна.

Им оставалось три дня до возвращения домой, тря дня до конца этого бестолкового времяпрепровождения, когда им приходилось отряхивать средиземноморскую пыль с железных плошек и черепов, извлеченных из монастырских подвалов. В соседней комнате этого добра накопилось на целую экспозицию. Майкл зевнул, потрогал огромную водянистую мозоль на правой ноге и, брезгливо поморщившись, подозрительно посмотрел на Рутгера. Тот спал, засунув руку под подушку, крепко вцепившись в спрятанное под ней «сокровище». Хорошо, что их вчера не поймали… теперь дело было за малым – свалить отсюда, пока не обнаружили вывороченные из стены камни. К счастью, они обошлись самой обычной лопатой, которую Майкл все же стащил на станции, никакого отбойного молотка, толи сама кладка была никудышней, толи они были не первыми, кому пришла в голову идея поковырять стену. И слава их предшественникам! Они выполнили за них самую тяжелую и грязную работу, предоставив им забрать желанный запретный плод – увесистый пергамент, помещенный в мешок из пропитанной влагостойким раствором свиной кожи. Дай Бог теперь без приключений протащить находку в автобус и через границу. Впрочем, это Майкла уже не интересовало – Рутгер сам будет виноват, если попадется. Ибо красть – грешно.

К концу весны Майкл Хьюз все же поменял специальность, а Рутгер и вовсе ушел из университета, устроившись на какую-то подсобную работу в библиотечном хранилище, где и пропадал целыми днями. В январе в газетах появились заметки о бесценном письменном памятнике, предположительно похищенном в период реставрационных работ из бенедиктинского монастыря неподалеку от Карлеоне. Однако никаких имен подозреваемых названо не было. Не исключено, что сам Рутгер Райн и придумал эту «новость», чтобы подготовить почву для будущей сенсации.

Майкл попробовал отыскать бывшего приятеля, чтобы убедить его прекратить рискованную игру, пока не поздно, хоть и подозревал, что это бесполезно. Райн был упрям и немного не в себе, когда дело касалось его пристрастий. Так что еще через полгода, когда скандал в прессе поутих, а вопрос об их пребывании в числе участников экспедиции так и не был затронут ни разу, Майкл, вздохнув с облегчением, спокойно уехал в Бразилию на стажировку по своей новой специальности.

В июле одна из их общих знакомых Марсель вскользь упомянула о болезни Райна, а еще неделей позже пришла посылка, – средних размеров коробка, с пометкой «Очень важно». Майкл, тем не менее, не спешил ее открывать. В течение последующих двух месяцев он перевозил ее с квартиры на квартиру, из офиса в офис, еще не зная, что Рутгер умер.

Возможно, она провалялась бы у него еще неопределенное количество времени, если бы не вечеринка, устроенная в его доме его случайной подружкой Урсулой. Какой-то пьяный гость свалился в тот самый угол, где стояла коробка, проломив обшивку. Теперь деваться было некуда – нужно было разобрать этот хлам, выяснить, что там, и выкинуть его наконец.

Неизвестно почему перед этим не слишком приятным занятием с похмелья, Майклу снилась та самая ночь, когда они вдвоем отправились в монастырь, темная дорога и влажные от дождя развалины, где они вывозились в грязи с ног до головы. У Рутгера был нюх на такие штучки, и еще он имел наглость утверждать, что разберет эти хитроумные засаленные латинские каракули.

Но, похоже, он разобрал их. В коробке лежало семь толстых тетрадей, исписанных его размашистым почерком.

Солнце пробивалось сквозь жалюзи спальни, мешая сосредоточиться, Майкл пододвинул к дивану стол с кофейником и, водрузив стопку тетрадей себе на грудь, перелистнул в «номере один» первую пустую страниц.

***

В год 1542, когда накануне Пятидесятницы разогретый солнцем камень плавится под ногами, а торговцы продают воду втридорога, пользуясь страданиями своих сограждан, герцогиня Лучия Фраттини изволила пригласить нас для беседы в резиденцию его высокопреосвященства кардинала Джованни Сторце – Бенмарте. Да будет Господь милосерден к нам, грешным, я запомню эту женщину до конца своих дней, ибо не всякому верному слуге Христа доводилось видеть такое распутство и такую красоту. Жаль, что ее глубочайший недостаток благочестия неотвратимо привел к погибели даже то, что являлось ее несомненными достоинствами. И если бы не отец Андреа и его распоряжение держать в тайне все, чему я стал свидетелем, я поведал бы большее, чем то, что могу позволить себе записать здесь. Да минует меня гнев его высокопреосвященства, моего наставника и Святой Инквизиции.

Все началось с того, что по исполнению мне семи лет я оказался в монастыре св. Бенедикта неподалеку от Карлеоне, куда мои добрые и любящие воспитатели, более не имевшие возможности содержать меня, вынуждены были отдать меня на попечение братьев обители.

Я сразу же проникся благим покоем и чистотой этого святого места и полюбил его всей душой, хотя с момента своего появления на свет, когда я лишился матери, еще не изведав ее любви и не зная, что мне никогда не суждено будет даже узнать имя моего отца, я не ожидал от своей жизни ничего утешительного. В монастыре я по крайней мере нашел защиту и сытую жизнь настолько, что желудок мой, привычный к скудости, не требовал большего, работа же, которую мне поручали братья, всегда была мне в радость. Я возблагодарил Господа за то, что смогу хотя бы отчасти искупить грехи моей несчастной родительницы, молясь денно и нощно во спасение ее души, а также во спасение тех милосердных и порядочных людей, что не бросили сироту и не покинули меня после ее смерти, хотя и не были связаны со мною никакими узами родства. Мольбы же мои о том, чтобы я мог послужить к славе Всевышнего Отца Нашего и Спасителя и был бы избавлен от искушений бренного мира навеки, смею надеяться, не остались безответными, ибо я неустанно предавался им до самого того мгновения, пока не довелось мне, покинув монастырь, пройти во врата отнюдь не райские, хоть и увитые смарагдовой зеленью и цветами роз. То были владения Бенмарте, принадлежавшие молодому кардиналу Джованни Сторце. Своего высокого сана удостоился он по милости папы Алессандро Фарнезе11
  Алессандро Фарнезе (1468-1549) последний из римских пап Ренессанса (правил 1534-49).


[Закрыть] не более восемнадцати месяцев назад.

Бенмарте – это роскошное поместье в тенистой долине, приличествовало, как справедливо заметил отец Андреа, скорее наследному принцу, нежели ревностному служителю Церкви. Но поскольку его высокопреосвященство оказывал нам покровительство и проявлял всяческую заботу о нашей обители и процветании всего ордена бенедиктинского в Сицилии, то и я воздержусь от того, чтобы осуждать его за эту очевидную нехристианскую невоздержанность.

Итак, после долго изнуряющего пути под палящими лучами солнца я со своим наставником оказался в прохладной комнате с фонтаном. Там в разгар жаркого летнего дня среди позолоты и мрамора обнаженных тел языческих идолов, заключенные в клетки на все лады распевали экзотические птицы. Еще в ожидании аудиенции в приемном зале дворца между мною и отцом Андреа, настоятелем нашего монастыря и моим духовником, случился разговор, содержание и смысл коего я не хотел бы излагать здесь подробно. Позволю себе лишь кратко записать некоторые его моменты, особенно сильно тронувшие, либо смутившие мою душу, искавшую уединения и покоя, но заключенную в темницу моего тела, истерзанного и истомленного длительным переездом и страхом. А страх, надобно сказать, не покидал меня все это время, ибо места, по которым нам довелось путешествовать, были излюбленным местом промысла разбойничьих банд.

– В целях предупреждения недоразумений и усмирения нечестивых помыслов, сын мой, я вынужден предупредить тебя – остерегись раскрывать свое сердце, какими бы сладкоголосыми не были обращенные к тебе увещевания, – напомнил мне отец Андреа.

Мне неловко было поднять глаза и взглянуть на него в то время, когда я знал, что увижу оргию, вытканную на гобелене, висевшем прямо над его головой.

– Его высокопреосвященство пребывает, должно быть, в сильном плотском ослеплении, если позволяет этой женщине нарушать все заведи Господни, – он поднял вверх руку, не позволяя мне перебивать его и задавать вопросы, – ибо всем известно, что герцогиня, – тут он заговорил совсем тихо, глядя на дверь и наклонившись к самому моему уху, – давно уже вызывает интерес Святой Инквизиции. Особенно с тех пор, как ее одержимая дьяволом золовка, столь же развратного и недостойного поведения и питавшая такую же слабость к служителям церкви, была излечена и отправлена по распоряжению папы в монастырь святой Анны, дабы сестры там позаботились как следует о ее спасении.

Он поцеловал крест, висевший у него на шее, и затем продолжил.

– Жители Тулузы по сие время с ужасом вспоминают ее танец на площади, перед храмом, где она и встречалась со своим любовником. Танцевала-то она обнаженной, выкрикивая всяческие богохульства в адрес Пресвятой Девы и, – о, Господи, прости мне такие слова, пела о том, что «Слаще небесной любви была…

– Была любовь земная», – раздался в эту минуту голос за моей спиной, и я так и обмер, не смея повернуться и посмотреть на его обладательницу.

Ни я, ни отец Андреа в пылу нашей беседы не заметили, как одна из потайных дверей, скрытых за гобеленами, приоткрылась, и в зале появилась герцогиня Лучия Фраттини.

Тут мне надлежит попридержать свою руку, прежде, чем она снова коснется пергамента, поскольку не так уж я искусен в словах, чтобы описать красоту этой синьоры лучше, чем то было сделано его высокопреосвященством Пьетро Бембо22
  Бембо Пьетро (1470–1547), итальянский писатель, историк и теоретик по вопросам литературного языка и стиля. Кардинал с 1539. В своём творчестве опирался на традиции Ф. Петрарки. Лирика Бембо мало оригинальна. Наиболее ценное сочинение Бембо «Рассуждение в прозе с народном языке» (1525) посвящено стилю, метрике и основам нормативной грамматики итальянского языка.


[Закрыть], славнейшим и ученейшим из поэтов, также не избегнувшим ее чар:

Потоки ваших золотых кудрей

Подобны облакам над полем снежным;

Глаза огнем сияют безмятежным,

Что тьму ночную делает светлей;

Речь исцеляет от любых скорбей;

Смех жемчугом блестит и лалом нежным.

Воистину так оно и было, когда я впервые услыхал ласковый смех герцогини Лучии и увидел ее улыбку. Ни у кого прежде, ни у мужчины, ни у женщины, не встречал я зубы столь ровные и столь белые, и только один изъян портил ее прекрасное лицо – родимое пятнышко на подбородке столь необычной формы, что напоминало оно своим видом дьявольскую отметину – венерино зеркальце.

По заранее ли изъявленному ею желанию, или же по собственному наитию, ибо отец Андреа отличался необычайной проницательностью, он немедля удалился, оставив меня наедине с ее светлостью. И тогда робость овладела мною вполне.

Мне довелось повидать в своей жизни немного женщин, да и те, что попадались мне, по большей части были грубые и невежественные простолюдинки. Но я готов поклясться всеми святыми моими заступниками, что одна Лучия на этой грешной земле соответствовала небесному идеалу, который во время уединенных бдений, молясь за душу моей бедной матушки, представлял я себе, вспоминая тех пречистых девственниц, что не задумываясь готовы были пожертвовать жизнью земной во имя радости в сиянии чистоты пройти сквозь врата небесные. О, это, конечно, была не наивная крестьянка, привыкшая к тяжкому труду, богобоязненная и все же ничего не смыслившая в вопросах истинной веры. То была женщина искушенного ума, редких дарований и столь красноречивая, что впору было бы многим мужчинам поучиться у нее ораторскому мастерству. И, кроме того, она была наделена столь сокрушительной и чарующей силой обольщения, что можно было не сомневаться – само появление ее под сводами храма не могло бы не стать подлинно суровым испытанием для служителей Церкви. Все в ней наводило на мысли о жестокой и неотвратимой прелести языческих времен, не знавших ни милости, ни покаяния.

Была она высокой и стройной, а благодаря роскошному наряду, расшитому жемчугом и высокой прическе из золотых волос, казалась еще выше и еще прекраснее, и ножки ее были обуты в украшенные рубинами и изумрудами туфельки из алого бархата столь тонкой и изящной работы, что каждая из них стоила целого состояния. И все же ни одной греховной сладострастной мысли не пришло мне тогда в голову, то ли от ужаса, который я испытывал перед этой госпожой, то ли от того, что крест под власяницей жег мне грудь так сильно, что не было бы мне больнее и если бы там был спрятан кусок раскаленного железа.

Кажется, дважды она изволила обратиться ко мне по имени и дважды улыбнулась, взглянув на меня глазами, зелеными, как море в солнечный день, когда смотришь на него с самой высокой монастырской колокольни, в глазах этих с черными точками зрачков, словно остававшихся напоминанием о неизбежной скорби посреди бесконечной радости и изобилия, многие пожелали бы утопить и честь свою и волю, по единому ее жесту, и ради одного лишь благосклонного слова на ее устах.

Как же случилось, что прибыв в этот благоуханный вертеп по делу, имевшему касательство исключительно до моего предусмотрительного и многоопытного наставника и его высокопреосвященства кардинала Джованни, оказался я наедине с этой опасной женщиной так надолго, что все больше и больше мною завладевало убеждение, что мне надлежит исполнить любое ее пожелание, каким бы тягостным и суровым бременем не легло оно на мою душу. Ибо герцогиня Лучия представлялась мне созданием глубоко страдающим и несчастным, невзирая на всю беспутную роскошь, ее окружавшую и напоминавшую драгоценную оправу, своим блеском не способную затмить безупречную чистоту адаманта.

– …я хочу, чтобы ничто не помешало тебе начать и завершить работу над этой рукописью. И даже если что-то станет к тому препятствием, я желаю чтобы ты немедля известил меня об этом, дабы я оказала тебе всю возможную помощь… а я могу многое, Джузеппе, очень многое…

Вот как далеко зашел наш разговор с герцогиней, пока я стоял посреди залы, а она кормила с руки пестрых птиц, чирикавших в клетках, словно души, лишенные возможности освободиться из плена, в который они однажды попали благодаря своей доверчивости и заблуждениям. Надобно добавить и пояснить здесь, что за время своего пребывания в монастыре я освоился с ремеслом переписчика и, как правило, братья с гораздо большей охотой мне, нежели кому-либо другому, поручали делать самые ценные копии. Должно быть, преувеличенные известия о моих способностях распространились далеко за стены обители и достигли даже Бенмарте. Иначе откуда было знать госпоже о том, что я могу оказать ей подобную услугу… Так по наивности своей полагал я, вглядываясь в колдовские глаза синьоры Лучии, и лишь позже перед самой смертью моего наставника стало мне известно, что это никто иной, как он сам сообщил ей о том, что привезет с собою весьма сведущего в письменном деле послушника.

– Да, ваша светлость, так и будет, если позволят отец Андреа и устав нашего ордена и если не случится мне совершить нечто неугодное воле Господа.

– Воля Господа тут абсолютно ни причем, – она взяла со стола зеркало в серебряном переплете и принялась покрывать кармином свои полные напоминавшие сочные плоды гранаты губы.

Я вздохнул и лишь поклонился в ответ.

– Я желаю, чтобы ты это сделал, даже если рухнут небеса. Так, кажется, говорил кто-то из язычников? Никогда еще ни одна книга не казалась мне более занимательной, чем эта. И я хочу, чтобы она была приведена в надлежащее состояние. Я слыхала, что из Константинополя ее доставил морем один венецианский купец, а точнее разбойник… и среди строк, над которыми ты будешь трудиться в тишине твоей кельи, крови пролито больше, чем нужно было бы, чтобы наполнить вот это озеро, – она указала зеркалом на окно, за резной решеткой которого поблескивало озеро весьма обширных размеров, – но тебя это не должно волновать.

Тут она умолкла, и во время долгой паузы не было слышно ничего, кроме шелеста ее одежд и веселого пения птиц, насытившихся благодаря ее заботам. Герцогиня открыла дверцу клетки и одна из птах выпорхнула сквозь дверцу и села ей на плечо, но она не попыталась тут же возвратить ее в неволю, точно и не боялась, что крылатое создание может испортить ее прекрасный наряд, а, подойдя к окну, позволила пленнице улететь в прохладную густую зелень сада.

И тут я заметил, что глаза сеньоры Лучии стали влажными, как озеро, на которое они смотрели в тот миг. Должно быть, она едва сдерживалась от слез, а то, что сказала она после, только еще больше утвердило меня в мысли о том, что ее светлость знала или догадывалась так или иначе о печальной судьбе, что была уготована ей из-за предательства возлюбленного ее кардинала Джованни.

– Довольно ей томится здесь… приходит пора, когда каждый из нас заслуживает права на свободу.

– Душа всегда страждет, ваша светлость, такова участь человеческая, – осмелился возразить я ей.

– Моя душа страждет узреть плоды твоих трудов, Джузеппе, – она отвернулась, и я невольно залюбовался изгибом ее открытой длинной шеи и плечами не менее белыми и гладкими, чем у статуй, заполнявших ниши вокруг, – Так вот я буду раз в месяц присылать гонца в монастырь, дабы узнавать новости, которые ты захочешь мне передать, а также для того, чтобы забрать свежие списки, за сохранность коих ты отвечаешь головой.

– Да, ваша светлость.

– Я довольна твоими ответами, вижу, что ты молод, но на твою честность и готовность служить можно положиться. Я поговорю с кардиналом, чтобы твои усилия не остались без награды в дальнейшем. Тебе лишь придется подумать хорошенько, чего ты хочешь.

Как мог я сказать ей тогда правду, протачивавшую подобно червю дорогу в моем сердце. Ничто не казалось мне более желанным, чем ее поцелуй, хоть в то время я и не осознавал, что мог он стоить мне жизни, ибо эти полные жизни губы уже несли на себе печать погибели.

Однако она пожаловала меня только своей улыбкой и кошельком серебряных монет, кои должны были быть пожертвованы на нужды обители, а также еще одним бесценным подарком, который и велела спрятать подальше от любопытных взоров. И на том она и покинула меня, так что мне запомнилась ее стремительная легкая походка и золото волос, блеснувшее еще раз в темном проеме, когда луч солнца упал ей вслед сквозь приоткрытую оконную раму. И лишь только герцогиня исчезла, как возвратился отец Андреа и велел мне приготовиться к встрече с кардиналом.

В тот же день, решив все дела, приведшие нас в Бенмарте, мы с отцом Андреа отправились назад, и он был премного доволен, вероятно, получив от его высокопреосвященства заверения о помощи и протекции в будущем. Но вскоре случилось то, о чем я и по сие время вспоминаю с превеликим ужасом и отчаянием.

На второй день пути, когда мы остановились в трактире, где уже бывали прежде, отцу Андреа сделалось плохо, и так простонав всю ночь, к утру он скончался у меня на руках. Но прежде, чем его душа рассталась со своей смертной оболочкой, он обратился ко мне с покаянным признанием, что не случайно взял меня с собой и что по желанию герцогини Лучии, он привез меня к ней, дабы я получил от нее для создания копии рукопись, представляющую огромную ценность и подвергающуюся опасности быть изъятой и уничтоженной по распоряжению Святой Инквизиции, поскольку содержалось в ней слишком много сведений о нечестивых нравах древности.

– Береги себя и это сокровище, сын мой, – сказал мне напоследок отец Андреа, – никто не должен знать, что ты везешь его с собой, и среди братьев не доверяй никому этой тайны.

Еще не зная, что за греховное сочинение я держу в своей суме, я уже трясся от страха, когда он испустил дух.

Пришлось мне заплатить хозяину постоялого двора, чтобы тот немедля послал кого-нибудь из слуг известить о случившемся несчастии братьев, дабы они могли доставить тело нашего настоятеля в обитель и похоронить его так, как он сам завещал, на земле монастырского кладбища.

Столь прискорбные события и скоропостижная смерть отца Андреа так потрясли всех нас, что никто не успел опомниться прежде, чем распоряжением из Рима был назначен новый глава нашей общины, и во многом был он гораздо хуже покойного отца Андреа.

Напрасно ожидал я гонца от ее светлости, герцогини Лучии, чтобы обратиться к ней с просьбой оградить меня от возможных преследований со стороны нового настоятеля – отца Биндо, но ни гонца, ни каких-либо известий от нее так и не приходило.

Наступила зима, а в тот год она выдалась на редкость ненастной и холодной, так что и речи быть не могло о том, чтобы покинуть обитель раньше начала марта. И вот, продолжая выполнять со всем рвением свои обязанности и предаваясь молитвам не менее горячо, чем раньше, я все же осмелился заняться предосудительной работой, которую приходилось мне скрывать ото всех, включая и моих братьев. И если бы кто-либо из них донес отцу Биндо о том, чему посвящал я свои бессонные ночи, когда все думали, что я истязаю свою плоть бичеванием, думаю, не суждено было бы мне миновать костра. Но вот чему научился я довольно скоро, так это совершать два дела одновременно – покуда язык мой громко читал молитвы, коих я знал наизусть превеликое множество, я успевал не только разобрать, но записать все то, что видели глаза мои в свитке, который я хранил между камнями под самым потолком моей кельи. Единственный, кто еще мог бы выдать меня, – это старый требник, доставшийся мне в наследство от отца Андреа. Его-то, пожертвовав его святым содержанием, я и использовал вместо хранилища, в котором держал все то, что мне удавалось переписать при свете сальной свечи, немилосердно чадившей и дававшей слишком мало света, его же использую я и сейчас для своей последней исповеди.

Примечание Рутгера Райна

Спроси меня, как смог я отыскать клад этого благочестивого отца? Просто я заприметил кусок кожи, торчавший между камнями… для этого не нужно слишком хорошо знать историю, достаточно только хорошенько присматриваться к тем местам, на которые никто не обращает внимания… правда, потом знания истории мне все-таки кое-где пригодились.

Похоже, этот безвестный гений на свой страх и риск умудрялся соскребать текст с листов молитвенника, чтобы продолжать свои записи. Откуда мне стали известны такие подробности? Да все оттуда же – среди страниц пергамента попались вырезанные ножом книжные страницы, на которых и было нацарапано это «предисловие». Изучив их, я обнаружил под текстом Литанию Смирения и Литанию Драгоценнейшей Крови Иисуса. А вот весь остальной результат его работы, видимо, пропал бесследно. Может быть, братья, осмотревшие его келью после его смерти и увидавшие, с каким преступным пренебрежением он позволил себе обращаться со священной книгой, немедленно уничтожили все следы его деятельности? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что «еще одним бесценным подарком», которым его наградила герцогиня и который она велела прятать подальше от любопытных взоров, были краска для письма и костяное перо. И чем, ты думаешь, объясняется столь необычное для набожного служителя Господа поведение – бескорыстной любовью к науке, до которой ему, заключенному пожизненно в каменные стены горной обители в провинциальной глуши вообще-то и дела никакого не было? Или ты станешь утверждать, что он рисковал своим богобоязненным покоем исключительно ради зеленых, «как море в солнечный ясный день, когда смотришь на него с самой высокой монастырской колокольни» глаз прекрасной Лучии? Вовсе нет. Причины такого самопожертвования гораздо более прозаичны – ты найдешь их в самом тексте. А если не найдешь, я поясню их тебе заранее. Он рисковал лишь потому, что видел в этом достойное дело во славу Господа, ведь речь в манускрипте шла в числе прочего (но для Джузеппе именно это было важнее всего) и о Священном Писании, переводом которого за много лет до описанных в нем событий, занимались в Александрии.

Осенью, когда работа моя продвинулась настолько, что я мог бы представить себе истинные ее масштабы и то, каких сил и упорства потребует она от меня, пришло наконец еще одно самое горестное известие. В день святого Мартина узнал я о заупокойной мессе, заказанной нашей обители кардиналом Джованни по ее светлости герцогине Лучии Фраттини, скончавшейся семью месяцами ранее. Уже тогда трудно мне было поверить в естественную смерть цветущей молодой женщины, а уж после того, как десять лет спустя довелось мне стать свидетелем многих неблагих дел, творившихся именем его высокопреосвященства кардинала Джованни Сторце, утвердился я и в своих подозрениях окончательно. Синьора Фраттини была отравлена с молчаливого попустительства кардинала, который знал, что изо дня в день через краску, которой покрывала она свои губы, ее кровь впитывала яд, за три месяца сведший ее в могилу. И то, что никто в целом мире так и не вспомнил ни обо мне, ни о той рукописи, что оставалась в моем распоряжении, лишь свидетельствовало о том, что герцогиня Лучия хранила в тайне и наш разговор, и само обладание пергаментом и не поверяла в это даже его высокопреосвященство.

Было бы лучше и мне промолчать о том, что произошло тогда, много лет назад, если бы не эта рукопись, ставшая моим проклятием и болезнью моих глаз, надолго лишившая меня покоя. Но, не имея силы уничтожить и ее, и плоды моих трудов, я оставляю ее здесь, в стенах обители, настоятелем коей я являюсь уже в течение двенадцати лет, последовавших за смертью отца Биндо, с высочайшего изволения папского престола и во славу Христа и Пресвятой Девы и нашего милостивейшего покровителя святого Бенедикта.