Текст книги "Елка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы"

Автор книги: Ольга Камаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Один за другим звучали тосты, все было очень вкусно и славно. Удивительно, но с Сергеем я не испытывала ни робости, ни скованности. Как же это здорово – не чувствовать себя довеском к красивой или бойкой подружке! Когда самый лакомый и аппетитный кусочек предлагается тебе; сок в бокале появляется за секунду до того, как ты захотела пить; а едва пары начинают плавиться в медленном танце, не нужно вжиматься в стул с тоскливым предчувствием, что опять просидишь одна…

Чудный, чудный вечер! Думаю, мы еще увидимся. Признаюсь: я очень этого хочу.

Что-то я сегодня расписалась. Ого! Уже второй час! Не проспать бы завтра.

P.S. Для этого сначала надо заснуть. Полчаса провертелась в постели, а в глазу – ни сонинки! Может, потому, что так и не решилась написать самое главное?

Кажется, я влюбилась.

А теперь – спать!

20 октября

На большой перемене забежала к Свете – новенькой «англичанке», тоже пришла в нынешнем году. А у нее глаза на мокром месте: Сова вызывала и опять читала нравоучения. На этот раз по поводу внешнего вида – юбка, видите ли, по ее меркам, коротка. Развозмущалась: ученики, вместо того чтобы тексты переводить, пялятся на учительские ножки.

– Так и сказала: «пялятся». – Губы у Светы задрожали, и она уткнулась в платочек.

Юбка не мини, но коленки видно. Очень даже, кстати, красивые. Я и Светке сказала: завидует.

– Ты молодая, симпатичная, на тебя мальчишки засматриваются, а ей в обед сто лет. Как наденет свой мешок, сразу понятно, с кого Малевич «Черный квадрат» писал. Наплюй и не расстраивайся.

Легко сказать! Сама-то после разговора с Совой хоть и не ревела, но нервов себе прилично попортила.

– Как школьницу отчитала… – продолжала всхлипывать Света.

– Но ведь двойку не поставила, родителей не вызвала – уже хорошо.

Шутка дурацкая, но и ситуация не лучше. Ну почему учительница не имеет права одеваться красиво?! Кто это решил? Сова? Да она сама вульгарная, у нее вкус с рождения атрофирован. Будь ее воля – всех в рясы запрятала, глядишь, и сама за женщину сошла б.

Когда вернулась в кабинет, все внутри кипело. А тут как назло кто-то на перемене перед доской растоптал мел. Виновные не признались, и дежурные уперлись: другие будут гадить, а мы – убирать? Чуть не сорвалась.

А что делать? Прикинуться, что инцидент исчерпан, уже нельзя. И не самой же после них тряпкой тереть!

Вызвала классную, та завела обычную волынку: кто натворил? Кто дежурный? Покричала минут пять – бесполезно…

Урок довела, но пригрозила: раз не можете вести себя нормально, больше на перемене в кабинет не пущу. Сказать-то сказала, только получится ли? Вот у Мадам четко: звонок звенит – всех как ветром сдувает, и она изнутри закрывается: «Перемена – мой законный перерыв». А на мне все время дети с вопросами висят, не выгонять же…

Никак не выкину из головы эту историю с мелом. Уже несколько раз спрашивала себя: почему в институте в нас пять лет запихивали всякую ерунду и не учили главному: что делать, случись конфликт? Показывают же в женской консультации будущим мамам, как пеленать ребенка, как купать. А почему будущим учителям не объясняют, как себя вести, если ученик хамит или не делает уроки? Есть, конечно, практика. Но когда на задней парте сидит учитель, все спокойно: конвой на месте, под ружьем, попытки неуставных отношений пресекаются моментально.

Почему не ввести, например, психологический практикум? Студенты разыгрывали бы сценки, сами искали решение. Одну темку уже могу подкинуть: напакостничали деточки, а виновных не выдают. Пусть бы будущие педагоги заранее голову поломали.

А то стоишь потом перед классом как дура.

Неудивительно, что еще перед дипломом больше половины нашей группы заявило: в школу – ни ногой! На самом деле в «рассаднике образования», как любил выражаться наш куратор Слава КПСС (Вячеслав Николаевич, в советское время истово преподававший историю КПСС, а затем с тем же азартом – историю России, причем роль партии по привычке подчеркивалась им в лекциях с интервалом максимум в пять минут), нас оказалось еще меньше: из восемнадцати человек всего трое – Зимина, Тополев и я.

Димку мы вообще сначала не поняли: подался в глухую деревню – это он-то, активист-экспрессионист! Расклад выяснился довольно быстро. На очередном узком междусобойчике человек эдак на десять Димка, будучи в сильном подпитии, проболтался: все давно на мази. Знакомая грандесса из гороно обещала: полгода поработаешь там учителем, затем годик директором (весь курс до самого выпуска его цитировал: «Я говорю: чего ждать, назначайте сразу, у меня потенциал о-го-го! А она мне: потенциал и потенция – разные вещи, полгодика потерпишь…»). Ну а дальше, с такой-то правильной трудовой биографией торная дорога – хочешь, в гороно, а потянешь, так, может, и в местное министерство.

А мы с Маринкой пошли в школу просто учить детей. Димка все пытался отговорить, раскладывал по полочкам: мотивация романтична, значит, недолговечна; материальное поощрение мизерно; моральное не гарантировано; конечный результат невнятен.

Маринка подсмеивалась: ага, чтобы из группы ты один в школе оказался? Бессмертной славы захотел?

Не думаю, он ведь все правильно говорил. Просто мы надеялись: у нас получится. И вдруг что-то изменится.

22 октября

Пишу мало, очень хочу спать.

Полдня ходила с ватной головой – опять до полночи репетировала урок. Старалась потише, но то и дело с шепота переходила на голос, хорошо еще, маму не разбудила. Иногда даже начинала руками махать. Со стороны – смех, да и только: толкаю на постели речи, точно Ленин на броневике.

Но иначе – как? Права Танюша: если сама к уроку не готова, то и спрашивать не имеешь права. А если знаешь, что сказать, если каждая минута расписана и дорога, то и у детей будет интерес. Поставить этот «паровоз» на рельсы действительно первое дело, а уж он потом потянет за собой «вагоны»: уважение, внимание, дисциплину, потому что некогда будет дурака валять.

Еще поняла: учителю нужно хоть немного стать артистом, ведь у доски – как на сцене. И в моей власти рассказать так, чтобы ребята пусть лишь (нет, слава богу!) в своем воображении увидели и убогий крестьянский быт, и залитый кровью Мамаев курган, и детишек, задыхающихся в газовых камерах Освенцима… Пропустили это не только через ум, но и через сердце. Пережили радость открытий и достижений, возмущение тиранией и бесправием.

Но стоит немного схалтурить – жди безжалостного «Не верю!». И тогда всё – опыт, знания, миллионы человеческих судеб, – всё проходит мимо.

23 октября

Сергей не приходил и не звонил. Наверное, не выдержу и спрошу про него у Маши. Но как же не хочется обрекать себя на многозначительные взгляды и пусть осторожные, но неизбежные расспросы!

Мама считает, что моя скрытность – своего рода осложнение болезни: подружек из-за нее у меня было мало, вот и не научилась секретничать. И отчасти мама права, но главной причины не знает даже она.

Случилось это, когда мне было семь лет, как раз перед тем, как пойти в школу. В то лето у нас со Светкой, гостившей у своей бабушки, главным развлечением стало весьма затягивающее занятие: мы рыли пещеры в отвале у разрытой траншеи. В доме меняли трубы, но днем рабочие ребятню и близко не подпускали – мало ли что. Зато вечером рыхлая, влажная насыпь поступала в наше полное распоряжение.

Мы выкапывали большой грот, а затем долго и кропотливо занимались его обустройством. Обрезки утеплителя, ржавые гайки, обрывки цветных картонок, щепки превращались у нас в роскошную мебель, и мы без устали ее переставляли, наводя в пещере уют и порядок. Сорные травинки распускались шикарными пальмами, а натыканные в землю березовые листочки карабкались по склону тенистой аллеей. На следующий день наши парки вяли, «мебель» казалось убогой, и мы без сожаления все крушили, уверенные: сегодня обязательно построим лучше.

И строили. Не каждая свое, а непременно вместе. Со Светкой мы считались закадычными подружками, и общая возня доставляла нам радость. Иногда мы спорили, но никогда не ссорились, и, хотя бойкая Светка имела все шансы верховодить, она никогда ими не пользовалась. Наверное, понимала, что помыкать собой я не позволю, и, даже если не дам сдачи, то вместе играть потом точно не стану. Я отвечала ей за это понимание тихой благодарностью и той неистовой преданностью, на которую только способен ребенок, принявший дружбу как бесценный дар. В детстве вообще все гораздо острее: чувства – глубже, запахи – резче, цвета – ярче. Поры открыты, короста пресыщения и равнодушия еще не сковала душу, и потому детям все интересно, все их касается, до всего им есть дело. Они еще не научились рожу выдавать за лик; молчать, когда больно или несправедливо; не свили себе теплый и уютный кокон лицемерных умозаключений, надежно ограждающий от истинного, но такого беспокойного…

Тем больнее в детстве пережить предательство.

А получилось все из-за той самой пещеры. Гордость ее меблировки составлял найденный там же, среди прочего вывороченного на белый свет мусора, простенький флакончик из-под духов, нашим неистощимым воображением обращенный в старинную фарфоровую вазу. Желание придать ей еще больший шик и толкнуло нас на маленькое преступление.

Около подъезда в небольшом палисаднике одной из соседок было разбито несколько клумб. И цветы, и их хозяйка отличались неуемной буйностью: первые – своего роста, вторая – темперамента. Связываться с теть Клавой в доме решались немногие, даже если дело считалось беспроигрышным. Сначала пришлось бы пережить извержение вулкана, потом годы поджариваться на горячей лаве из беспочвенных сплетен и склок, поэтому большинство предпочитало сразу посыпать голову пеплом в память о своих претензиях к вредной соседке.

Но цветы примиряли ее с самыми злейшими врагами, и кое-кто не гнушался пользоваться этой единственной слабостью старой девы. За редкие сортовые семена или луковички она отпускала дарителю все его совершенные и мнимые грехи, а во время вечерних посиделок на лавочке накладывала в отношении него обет молчания.

Единственная, к кому теть Клава испытывала нечто сродни уважению, была моя мама. Не знаю, чем именно она снискала такое особое расположение – печальной ли судьбой брошенки, вечным ли своим смирением или примерной домовитостью, – но теть-Клавино покровительство заметно повышало мамин авторитет в глазах аборигенов. Я же им и вовсе бессовестно гордилась; из всей местной малышни только мне было позволительно сопровождать маму за высокий штакетник и с благоговением вдыхать аромат великолепных, с алой махровой каймой чайных роз.

Бутоном из этой заповедной и строжайше охраняемой зоны мы и решили украсить нашу «вазу». Посягнуть на розы, белоснежные королевские лилии или даже простенькие флоксы мы и подумать не смели. Но у самого забора вилась пестрая ленточка крупных садовых фиалок. Соседи говорили, что это анютины глазки, и только мама упоминала таинственную Виттроку. Моя буйная и беспокойная фантазия тут же нарисовала образ величественной королевы, холодной и неприступной. Я даже сочинила про нее маленькую сказку: жестокая правительница лишь раз, перед самой смертью, сумела пожалеть и заплакать, и ее слезы яркими синими цветами рассыпались по траве… Гораздо позже я узнала, что Виттрок – это всего-навсего шведский профессор ботаники. Не желая уступить разочарованию, я придумала продолжение, в котором вслед за жестокосердной правительницей спустя века и маленький благообразный старичок проливал легкие радостные слезы. Пусть не цветами, а на цветы…

Несколько фиалок росло в самом углу палисадника, и нам казалось, что, просунув руку между деревянными рейками, их можно запросто сорвать. Главное, набраться смелости. И решить, кто из нас совершит сей отчаянный шаг. Второе, впрочем, было самым простым. Как всегда в таких случаях, одна из нас зажала в кулачке камушек, а вторая сделала выбор. Камушек вытянула Светка. Она не расстроилась, даже обрадовалась: в случае успеха ее постигла бы бессмертная слава. Мы забрались в самую гущу (конспирация!) растущей в глубине двора сирени и стали составлять план похищения. Просто подбежать и сорвать цветок мы считали невозможным, зоркий теть-Клавин взгляд мерещился нам из всех окон, в том числе наших собственных. Попасть на глаза соседям тоже было нежелательно, во время неизбежного скандала нас могли запросто сдать. А что пропажа обнаружится, мы не сомневались, поскольку были уверены: у теть Клавы все цветки, бутончики и даже листья посчитаны. В чем, кстати, почти не ошибались.

Срочно посовещавшись, мы решили дождаться, когда хозяйка уйдет по делам. Расстелили за насыпью картонки, легли на них, по очереди привставая и наблюдая за происходящим во дворе. Мы представляли себя то разведчиками в тылу врага, то маленьким, но отважным партизанским отрядом. Время шло, и постепенно игра нас утомила. Еще немножко, и мы бы вообще выбросили дурную затею из головы, как вдруг теть Клава вышла, наконец, из подъезда. На руке у нее висела большая холщовая сумка, а вместо стоптанных тапок, в которых теть Клава обычно ходила по двору, на ногах были ее единственные, коричневые с маленькими бантиками, туфли. Два этих важных наблюдения дали нам повод решить, что соседка пошла в магазин, а значит, преступный путь, на который мы собирались ступить, свободен.

Теть Клава скрылась в арке соседнего дома, мы немного выждали и побежали к палисаднику. Я встала чуть поодаль за кустами на случай, если хозяйка все-таки вернется. Светка на корточках подобралась к забору и изо всех сил стала тянуть руку, но до фиалковой бороздки достать никак не могла. Тогда она попыталась просунуть внутрь худенькое плечико. Опять неудача: штакетины оказались прибиты слишком близко и прочно. Но отступать теперь, когда синий глазок цветка оказался столь близко и будто даже заговорщицки подмигивал нам, было выше всяких сил. Светка схватила толстую палку и начала тыкать ею во влажную после утреннего полива землю, подкапывая растение. Палка попалась корявая и тыкалась то в одно, то в другое место. Цветок никак не поддавался, зато один за другим подламывались соседние стебельки, отлетали листья. Тайный наш набег грозил превратиться в варварский погром. Я испуганно толкнула Светку в плечо:

– Пойдем отсюда…

– Сейчас!

Палка завозилась быстрее, и еще два нежных ростка безжизненно поникли.

– Ну, пожалуйста… Пошли…

Светка обернулась. Лицо ее было красно, жиденькая челочка прилипла к вспотевшему лбу.

– Уже почти…

Взгляд ее скользнул за мою спину, и глаза у Светки округлились от ужаса:

– Бежим!

Не вставая с корточек, она юркнула в кусты. Я обернулась и застыла в ужасе: видимо что-то забыв, в самый неподходящий момент возвращалась теть Клава. Она шла прямо на меня, а я, словно кролик, загипнотизированный удавом, не могла сдвинуться с места.

Теть Клава подскочила к забору и в одну секунду увидела все: развороченную грядку, брошенную тут же корягу с налипшей землей, остолбеневшую соседскую девчонку… Факт изуверства налицо, сама преступница застукана с поличным – все ясно как божий день.

Я сжалась от страха: сейчас разверзнутся хляби небесные, и я потону в ругани, истошном теть-Клавином крике. Но случилось немыслимое – она только глубоко вздохнула, подобрала орудие преступления и, взяв меня за руку, повела домой. Я плелась, размышляя о странном ее поведении, и вдруг догадалась: бережет силы! Ох, задаст сейчас маме! И в воображении замелькали картинки одна ужаснее другой. Было в них место и разбитой посуде, и увозящей маму скорой, и даже окровавленным кухонным ножам…

В реальности все произошло гораздо страшнее.

Мама открыла дверь и заметно удивилась, увидев нас вместе. Сначала теть Клава сунула ей в руку корягу, потом подтолкнула меня и, поджав губы, выдавила:

– Я думала, ваша-то дочь знает, что в саду работают лопатой, а не палкой.

И стала спускаться вниз. Пройдя несколько ступенек, оглянулась:

– Поделом мне, старой дуре…

Мама, ничего не понимая, растерянно смотрела ей вслед. Закрыв дверь, она присела рядом:

– Что случилось?

Лучше бы теть Клава всю меня обкричала, даже побила, но только не оставила объясняться с мамой вот так, самой! Мама уже чувствовала, что произошло нечто страшное, непоправимое, но надежда еще мелькала в ее глазах, когда она пыталась поймать мой взгляд, трусливо упертый в пол.

– Что случилось?

Еще не веря, что ее примерная дочка действительно виновата, мама погладила меня по голове. Слезы ринулись по щекам двумя горячими речками, и я, захлебываясь в их потоках, по слову начала выжимать историю про построенный со Светкой дворец для прекрасной принцессы, про вымытый в луже прекрасный флакончик, в котором обязательно должен стоять прекрасный букет от самого прекрасного-распрекрасного принца…

Когда я закончила, мама помолчала, а потом спросила:

– Разве ты не знаешь, как тетя Клава любит свои цветы? Как она заботится о них? Скольких трудов стоит их красота? А ты пришла, все сломала, убила – и для чего? Ради выдумки, минутной блажи!

Я начала лепетать про то, что это Светка, что я бы никогда ничего не сломала. Я чувствовала себя трусихой, подлой предательницей, но уже не могла остановиться и все всхлипывала: это не я, это не я… Однако мама оказалась непреклонна:

– Ты была рядом, значит, виновата. Сиди и думай, как собираешься дальше жить.

И ушла на кухню. Я сидела и потихоньку плакала: мама мне не верит, думает, что я себя выгораживаю. Теперь она презирает меня, ей противно даже ругать такую, как я. На ум пришло самое страшное: она тоже меня бросит!

Внезапно осенило: Светка, вот кто меня оправдает! Она придет и докажет, что это не я сломала цветы! Потом…

Что именно будет потом, я додумать не успела. Но непременно хорошо, просто замечательно. Как раньше.

Светка сидела дома и смотрела по телевизору мультики. Схватив ее за рукав, я потянула к выходу. Она испугалась, решив, что тащу ее на заклание к теть Клаве. Но я не могла ничего толком объяснить и только твердила: к маме, к маме…

– Пусти! Никуда я не пойду!

Светка вырвалась и плюхнулась на диван, на всякий случай покрепче вцепившись в подлокотник.

– Тебя наругали, хочешь, чтобы и меня? Подружка называется… Говорила – беги, чего стояла?

Я сбивчиво рассказала ей и про удивительное молчание теть Клавы, и про неверие мамы.

– Ты только ей скажи, больше никому. А то она на меня думает.

Светка аж подпрыгнула на диване:

– Ага! Какая умненькая! Я – твоей мамке, а она потом – всем. Это тебя теть Клава пожалела, а меня точно прибьет! Они с моей бабкой знаешь как ругаются! Нафиг надо!

Помолчала и добавила:

– Да тебя же и не ругали почти. А мамка немножко посердится и перестанет. Подумаешь…

С мамой после этого теть Клава по-прежнему не скандалила, но и в священный палисадник больше не звала. Светку скоро забрали родители, началась школа, и мы почти не встречались. Если случайно сталкивались, отделывались дежурными приветами. А потом мы с мамой переехали.

Я так и осталась жить неоправданная. Конечно, я тоже была виновата, но капля навязанной чужой вины всегда тяжелее бочки собственной. Эта капля долгое время позволяла мне чувствовать себя потерпевшей, чуть ли не страдалицей. И только много позже я поняла: мама и теть Клава пережили неменьшее разочарование. Кто его знает, может, даже и Светка…

Тот случай стал мне уроком на всю жизнь. И для понимания, что можно делать, а что нельзя. И в отношении доверия. Как бы ты ни любил человека, как бы на него ни рассчитывал, все равно в самый важный, самый главный момент готовься услышать равнодушное «подумаешь…». И я научилась жить так, чтобы никто не посмел меня предать: я научилась жить одна. Хотя есть, конечно, приятельницы, соседки, коллеги. Но… Даже мама – не в счет.

Болезнь лишь оправдывала мое одиночество перед любопытствующими знакомыми, успокаивающими: да у тебя еще целая куча подружек будет! Зачем мне их куча? Одной настоящей хватило бы. Ирка? Она хорошая, но всего не рассказываю даже ей. Даже если вдруг хочу – не могу. Кажется, вот она, совсем рядом, только шагни и – вместе, душа к душе. А я словно на цепи…

Мама говорит, что я слишком недоверчивая и слишком требовательная, не умею прощать. Может быть. Не умею наполовину. Или все, или ничего.

И пока у меня мало чего. Но не сомневаюсь: «все» еще будет. Обязательно.

25 октября

Если бы не увидела своими глазами, то никогда не поверила, что люди до сих пор живут в такой нищете. И не где-то в Африке, а здесь и сейчас. И что это моя ученица – Лена Лажина.

Она неделю не ходила в школу. Телефона у нее нет, девчонки мои как-то странно отмалчивались, и подружек ее среди них не оказалось. Пришлось вечером самой идти к ней домой.

В темном переулке чуть нашла некогда справный, а ныне крайне обветшалый купеческий дом. В нем ютилось несколько семей и, судя по разносившимся по округе крикам, едва ли благополучных. Я обошла дом: лажинская квартира оказалась в подвале, с отдельными хлипкими дощатыми сенцами, но без звонка. Несколько раз постучала, но никто не вышел, наверняка хозяева просто не слышали. Пришлось стукнуть в маленькое, у самой земли, окошко. Кто-то выскочил из тепла, звякнул запор, и дверь распахнулась. Увидев меня, Лена будто споткнулась на полном бегу и отпрянула.

– Вы?.. Зачем же…

Но деваться было некуда, и Лена пустила меня в дом. В лицо пахнуло прелой подвальной сыростью, кислым смрадом давно замоченного грязного белья и жареным луком – этот противный, нелюбимый мною с детства запах оказался здесь самым приятным. В коридорчике, служившем одновременно и кухней, жалась убогая мебель: обшарпанный стол, несколько разномастных колченогих табуретов, ободранная допотопная «Свияга». Деревянный пол прогнил, и местами в трухе уже зияли дыры, а самый центр прикрывала домотканая дорожка. Когда-то призванная создавать уют, теперь она – затасканная, неопределенного землистого цвета – вызывала только одно желание: свернуть эту ветошь и выбросить на помойку.

Пока я в сомнении, разуваться или нет, замешкалась, из залы выплыла хозяйка – крупная, громогласная и в неслабом подпитии. Я растерялась еще больше: стоит ли вообще заводить разговор, если она в таком состоянии? Но кто даст гарантию, что в следующий раз будет иначе? Да и потраченного времени жалко.

Мы прошли в переднюю комнату. Здесь тоже было бедно, тесно, но все же поприличнее. Женщина слушала, силясь сделать серьезное лицо, но пьяная ухмылка то и дело вылезала наружу. Смотреть на эти ужимки было противно, и я повернулась в сторону прихожей – Лена осталась там.

– Девочка не посещает школу… Оценки плохие, на уроках не отвечает… Надо что-то делать, ей же экзамены весной сдавать…

Наивный детский лепет. Дальше вышло еще хуже:

– С кем она дружит? Может, подружки помогут? И вам контроль надо усилить…

Сказала тоже: за мамашей самой контроль нужен. Но та неожиданно за мои слова зацепилась:

– Вон она сидит, вы ее и спросите – с кем дружит? Знать она никого не хочет! И ее не хотят! Я ей все время долблю: иди, погуляй с девчонками. Холодно – домой приводи; телевизор у нас цветной, двенадцать программ кажет, – уточнила она с гордостью. – А она все одна. Вот ее и обзывают, замордовали совсем…

– Как обзывают? – Я настолько растерялась, что задала глупейший вопрос.

– Как обычно… «Жиртрест» или… Ленк! Как еще-то?

Молчание. Нашла что спрашивать.

– А! – радостно вспомнила мамаша. – По фамилии же! «Полная лажа». Да и по-матерному могут…

Лена приятно пухловата, но не более. А приводить чужого в такой сарай и я бы постеснялась.

– Хулиганье-е-е! – Женщина входила в раж. – Девка мается, и дела никому нет! И куда только школа смотрит? Куда ни плюнь, все с высшим образованием, педаго-о-оги…

В голосе уже слышались истеричные нотки. Только этого не хватало!

Но тут наверху простучали торопливые шаги, что-то глухо упало, и нестройный хор затянул про калину, что в поле у ручья… В соседней комнатке кто-то тяжело повернулся на кровати и достаточно внятно выпустил в эфир несколько ругательств.

– Ой, – всколыхнулась родительница, – я же домой только на минутку забежала – вон, хозяина своего, Николая Сергеича, уложить. Ленке он лучше отца родного, – зачастила она. – Не обижает, на день рождения кофту зеленую подарил – все как положено, не сомневайтесь…

Сказав, по ее мнению, главное, она махнула рукой в потолок:

– У соседки нынче именины, не откажешь. Так я обещала вернуться, помочь посуду убрать…

Она поднялась, но была еще не настолько пьяна, чтобы уйти раньше меня.

Мы вышли в коридор. Лена примостилась у стола, перед ней стояла налитая еще до моего прихода большая эмалированная кружка с чаем, а рядом лежал ломоть серого хлеба.

– Ты, Леночка, сахар-то клади, сладкий пей чай-то, – засуетилась мамаша. – Тетя Женя на днях еще обещала принести, так ты клади, не жалей…

Та еще ниже склонила голову над кружкой, и я увидела, как одна за другой две крупные слезы упали прямо в коричневую влагу.

Мы с матерью торопливо вышли во двор: ее забота была мне известна, а я трусливо сбегала, потому что с одной разговаривать уже не хотела, а с другой еще не была готова.

Впотьмах обошла дом, и только вышла за ворота, как на втором этаже радостно ухнуло: дождались соседушку. И уже через секунду дружно затопали и заголосили: «Виновата ли я, виновата ли я…»

Виновата, и спрашивать нечего. Сейчас важнее ответить на другой вопрос: что делать?

А, тезка?

Может, поговорить с Яковлевой? Она в классе верховодит, если даст команду – травить перестанут. Мне иногда кажется, что Марина меня будто… опекает, что ли. Может, в пику Рубину, может, из женской солидарности. Да какая мне, в принципе, разница?

А потом и оценки постараемся подтянуть. Лишь бы ты, Ленка, в школу ходила.

28 октября

Сережа позвонил!

Естественно, переживать было совершенно не из-за чего: уезжал в командировку на новый объект, а там проблемы со связью. Ничего не сказала, да и кто я такая, чтобы требовать отчета?

Завтра он сначала заглянет к Леше с Машей, а потом зайдет за мной. В кино сходим или просто погуляем – не знаю, конкретно не договаривались.

Полвечера перетрясала шкаф. Даже устала. Не потому, что вещей много, скорее, наоборот, но каких только платочков, бус я к ним не прикладывала, не привешивала, не прикалывала… В конце концов решила надеть проверенный «василек» – мое счастливое платье: голубое, а на груди и по подолу мелкие-мелкие зубчики, совсем как у полевого цветочка. Правда, оно летнее, с коротким рукавом, но уж зато, если случится снять пальто, выглядеть буду точно хорошо. Оно никогда меня не подводило, а завтра просто обязано помочь. Как-никак, у меня первое настоящее свидание.

Пока перебирала вещи, в комнату несколько раз заглядывала мама. Наверное, что-то почувствовала, но про звонок и планы на завтра я ей ничего не сказала. Боюсь. Если сорвется, она больше меня будет переживать. Сережа придет, потом и поговорим.

Кстати, голос у него по телефону шикарный: с легкой мужской хрипотцой, но теплый и даже нежный.

Быстрее бы, быстрее наступило завтра!

Пишу глупости и пошлости, как тринадцатилетняя девчонка!

Ну и пусть!

29 октября

Здравствуй, дорогой мой дневничок! Как хорошо, что ты у меня есть! Я пишу, и это позволяет привести мои беспокойные, иногда даже глупые мысли в условный порядок.

Но сегодня твои услуги мне без надобности! Старайся сколько хочешь, вразумительных умозаключений не получишь!

А невразумительные – вот!

Сегодня самый-самый лучший вечер в моей жизни!

Сережа – замечательный!

А еще – добрый!

И – остроумный!

Веселый!

И очень-очень-очень ласковый…

Он самый хороший!

И я в него влюблена!

Кажется, я тоже ему не безразлична… (Ну очень многозначительное многоточие!)

Что, получил?! А я предупреждала: мыслей нет, одни эмоции!

Да разве можно найти слова, которые хоть на самую малую капельку смогли бы передать сегодняшнее счастье?! Что я увижу за ними через двадцать лет, прочитав: «мы гуляли по парку, потом зашли в кафе, чуть-чуть пили, много танцевали»? Ничего, кроме унылых голых деревьев; грязных дорожек, в нескольких местах утопленных в огромных лужах; чьей-то громкой свадьбы в соседнем зале, то и дело перебивающей поставленный для нас томный блюз…

Но ведь сегодня все эти мелочи не более чем тусклая и, в общем-то, никчемная декорация в темной глубине сцены, на которой нет ничего грубого, предметного, осязаемого, потому что, кроме полета – легкого и радостного, – ничего не важно.

Абсолютно ничего…

1 ноября

Вчера срочно всех собрали и дали задание перед каникулами провести классные часы на тему Дня единства. Из гороно прислали дежурные справки об истории ополчения: большинство учителей о Смуте и Минине с Пожарским последний раз слышали еще в школе. Ну и, конечно, дали указание объяснить, какой это важный, великий для страны праздник.

– Напридумывают, а ты возись… – не скрывала Лиля своего недовольства. – Раньше – два пункта в параграфе, и вдруг – государственный праздник…

Ее слова покоробили, но вечером сама почти час просидела над планом: о чем говорить? У меня же дети взрослые, по пятнадцать, а кому и по шестнадцать лет. Все телевизор смотрят, слышат, что родители говорят. Трудно других убеждать в том, во что сама не веришь. По крайней мере мне.

Что народ поднялся, интервентов выгнали – замечательно. Но ведь всем же ясно, откуда у этого новодела ноги растут. Столько десятилетий отмечали 7 ноября, и вдруг – нет такого праздника! Был – и весь вышел. А значит, и выходного нет.

Вот оно, главное. Идейные передряги народ переживет, но если у него выходной отнять, может и не простить. Тем более, у деток как раз каникулы, очень удобно. Уж на что Сталин был диктатор, но и он, в декабре 1947-го отменяя выходной в День Победы, тем же указом ввел другой – 1 января. Баш на баш.

А когда цель поставлена – чего проще: поискали, покопали и нашли. Только мне кажется, четырехсотлетняя выдержка здесь не в плюс. Невнятный какой-то праздник получился. Одно хорошо: при такой идеологической дистиллированности его вряд ли быстро отменят. Это пока не знаем ни о чем говорить, ни как отмечать.

Кстати, про «что говорить». Сегодня посоветовалась с Танюшей и решила вместо классного часа сводить ребят в краеведческий музей. Про Смуту там обычно не упоминают, но я попрошу экскурсовода, пусть между делом скажет несколько слов. Будут и волки сыты, и овцы целы.

Ха! Надо же, сама себя в овцы записала!

9 ноября

Мои опять сорвали урок биологичке: на перемене к чучелу прилепили табличку «Зяблик». Понятно, что филина с мелкой певчей пташкой перепутали не случайно: преподает у них Зоя Борисовна, она же Зяблик. С прошлого года, между прочим, ведет, а дисциплины до сих пор нет. Дама в летах, крупнокалиберная, громогласная; казалось бы, порядок должен быть идеальный. Но только отвернется – они втихушку обязательно нашкодят: то жеваной бумажкой в спину плюнут, то по проходу шелухи от семечек рассыплют. А потом сделают круглые глаза: «Да это не мы! Да оно так было!»