Текст книги "Крест Евфросинии Полоцкой"
Автор книги: Ольга Тарасевич
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Володь, да на тебе лица нет! Ехал бы ты домой. Давай я тебя отвезу, хочешь? – ныла Лика Вронская. – Так и скопытиться недолго. Тебе обязательно надо отдохнуть!
От усталости и пачки выкуренных сигарет голова у следователя Седова действительно раскалывалась. И сил пояснять порядок процессуальных действий, то, что надо приложить все усилия к раскрытию преступления по горячим следам, у него не было. К счастью, оперативник Паша словно подслушал его мысли, толкнул Лику в бок.
– Дорогая, дай фонтану отдохнуть.
Вронская надулась и замолчала, что Володю очень обрадовало. После бессонной ночи соображалось совсем туго. А когда еще над ухом щебечут и Санта-Барбару разводят…
Получается, убитые близнецы, Саша и Никита Грековы, были однокурсниками Коли Вадюшина. Коля – следователь бросил взгляд в блокнот, где со слов участкового нацарапал адрес парня – живет вон в той «хрущевке», расположенной слева от детской площадки. А чуть правее, за песочницей с качелями-каруселями, за стоянкой для автомобилей, типичная длинная московская «сталинка». В ней расположена квартира Грековых. Но идти туда, наверное, нет смысла. Дед в больнице. Жили они втроем. Участковый говорил, иногда к ним приезжала родственница, помочь по хозяйству. Но постоянно с Грековыми не проживала, прописана в другом районе. Так что найти в этой квартире никого не получится. К тому же ордера на обыск на руках пока нет. С учетом места работы деда погибших близнецов стоит повременить с самодеятельностью и оформить все документы, как полагается. Значит, остается Коля Вадюшин.
– Пойдемте к Вадюшину, – хрипло сказал Седов. И сильно закашлялся.
– Курить надо бросить, – оживилась Вронская. – Ты не представляешь, как хорошо станешь себя чувствовать. Вспомнишь настоящий вкус еды, настоящие запахи. Без сигарет я превратилась в совершенно другого человека!
– Это тебе, мать, только так кажется, – буркнул Володя. – Врединой была, врединой и осталась. И все время лезешь, куда не следует.
Паша примирительно заметил:
– Седов, она же правда помогла. Когда бы мы без нее на этого Вадюшина вышли. Конечно, еще ничего не известно, причастен, не причастен. Но все начинается с такой вот ниточки.
Домофон в подъезде однокурсника убитых близнецов не работал. Володя еще раз заглянул в блокнот и простонал:
– Квартира на пятом этаже. Придется тащиться. Все к лучшему в этом лучшем из миров. Держи, спортсменка и борец с никотином!
И он протянул Лике свой увесистый портфель.
Нужная им дверь распахнулась, когда Паша еще не успел оторвать палец от кнопки противно дребезжащего звонка.
– Коленька, сынок! Вер… Вы к кому?
– Следователь Седов. Мне нужен ваш сын. Вы, – Володя сверился с записями. – Елена Семеновна Вадюшина, правильно?
Рыжеволосая худощавая женщина растерянно кивнула. И ловко одернула фартук, пряча дырку от вырванной с мясом пуговицы на синем байковом халате.
Напряжение вдруг спало с ее лица.
– А, наверное, вы хотите поговорить с Коленькой про Грековых. Ну, конечно! Ребята и в школе вместе учились, и институт один и тот же выбрали. Только, знаете, Коли сейчас нет.
– Он пошел на лекции?
– Не уверена, – с сомнением сказала Елена Семеновна. – Вот, видите. Его сумка с конспектами. Дома осталась. Он в первую смену учится. Я проснулась, пошла сына будить – а его уже нет. Он вчера работал поздно, говорил, что статью надо срочно писать. А еще бритва из ванны исчезла. И… – она запнулась и с видимым усилием закончила фразу: – Рюкзака нет. Кое-что из одежды сын тоже взял.
Оперативник Паша нахмурился, и мама Коли мгновенно переполошилась:
– Что вы, что вы! Не думайте даже! Коля такой прекрасный мальчик. Он и учится хорошо. Вы проходите, я вам грамоты его школьные покажу, за отличную успеваемость.
Вслед за Еленой Семеновной Володя прошел в комнату и сразу понял: здесь парень обитать просто не мог. Вазочки, салфеточки, какая-то исключительно женская дребедень, делающая уютнее скромную обстановку.
Мама Коли распахнула дверцу старенькой чешской секции, вытащила кипу бумаг, фотоальбом.
– Видите, – она трясущимися руками зашелестела грамотами, – за успехи в учебе, за победу в олимпиаде по русскому языку. Вот, соревнования спортивные были. Смотрите, а на этой карточке Коленьке всего годик.
Седов без интереса глянул на снимок серьезного малыша, одетого в темно-зеленый костюмчик. На душе скребли кошки. Сколько он уже повидал вот таких мамаш, что на себе тянут и дом, и детей. А потом передачи в СИЗО и тюрьмы собирают. Драть их деток непутевых надо. Ремнем лупить, чтобы ерундой не занимались. Однако уже поздно. Болят материнские сердца, но все прощают, оправдывают…
– А вот, видите, статьи его, – Елена Семеновна потрясла пухлой разноцветной стопкой. – Уж думать не думала, что мой сын журналистом заделается. Но он такой упертый.
Лика Вронская взяла пару газетных лоскутов.
– Газета «Отдохни». Не самая желтая, ориентирована на обывателей, не особо жалующих «клубничку». Тираж большой, гонорары хорошие. И – никакой политики, – сообщила она и повернулась к Елене Семеновне: – Может, вы знаете: а Грековы тоже работали в СМИ?
Мама Коли пожала плечами:
– Работать-то они работали. Но… Как это Коля говорил? А, вспомнила – нештатно сотрудничали.
– Внештатно, – уточнила Лика.
– Да, точно. Но они не статьи писали, а фотографии делали. Я так думаю, статьи писать тяжелее. А что фотографии? На кнопочку нажмешь, и все.
Лика улыбнулась:
– Не скажите. Некоторые папарацци сутками знаменитостей караулят. Не спят, не едят, только бы поймать скандальный ракурс.
– Не спят, – Елена Семеновна недоуменно пожала плечами. – Это не про Сашу с Никитой. Конечно, нельзя про мертвых плохо говорить. Только ведь все равно узнаете. Ленивыми близнецы были. Дед их, Федор Борисович, наверное, важная шишка. Машина служебная у него имеется. Я так думаю, если молодым работы сегодня не найти, а его, семи десятков, все на пенсию не отправят, значит, нужный он человек. Он вроде внуков в строгости держал. Но те все равно особо не рвались никуда. Учились так себе. Не то что мой Колька.
– Конфликты у ребят были? – спросил Седов, отмечая: заволновалась Елена Семеновна, взгляд отвела, волосы ярко-рыжие вдруг поправлять стала.
– В детстве, бывало, дрались. Мальчишки, вы же понимаете…
– А сейчас в каких отношениях находились?
– Думаю, поругались они, – тихо сказала мать Коли. – Я слышала, как по телефону Коленька кричал. На Сашу или Никиту – не знаю. Но я поняла, что говорил с кем-то из Грековых. Спросила потом, за ужином, в чем дело. Ответил: «Ты не поймешь». Знаете, я – человек простой. В детском саду поварихой работаю. Сын иногда с работы или с лекций придет, рассказывать что-то начнет. А потом умолкнет. Я часто переспрашиваю. Правда, иногда и не понимаю его. Мудрено говорит, быстро, не успеваю сообразить, что к чему.
Седов встал с потертого кресла и попросил:
– Покажите нам Колину комнату.
– Хорошо, – упавшим голосом сказала Елена Семеновна. – А может, лучше чаю выпьете?
– Потом, – мягко сказал Паша и ободряюще улыбнулся: – Да не волнуйтесь вы так!
Стол напротив окна, старый компьютер, пара гантелей. Диванчик, древний лакированный шкаф. На книжной полке – Седов подошел ближе и присвистнул – все посвящено Дэну Брауну. Романы Дэна Брауна. Какие-то книги, анализирующие творчество американского писателя. «Париж глазами Дэна Брауна». «Италия: по следам „Кода да Винчи“». И так далее, и тому подобное.
– Пароля в компьютере нет. В текстовых файлах – статьи, преимущественно интервью. Судя по всему, парень специализировался на известных персоналиях светской тусовки, – отчиталась усевшаяся за стол Лика Вронская.
– Известные! Коленька с самыми известными людьми разговаривал, – с отчаянием выкрикнула Елена Семеновна. – Мой мальчик ни в чем не виноват! Зачем вы пришли? И где он? Найдите мне моего сына!
– Мы потом с вами поговорим про то, где Коля может прятаться, – сказал следователь, морщась от невыносимой головной боли. По черепу все ощутимее тюкали острые молоточки. – Мы ни в чем вашего сына не обвиняем.
– Слышь, Володь, что-то я тут не врубаюсь, – отозвался Паша из угла рядом со столом, заваленным папками. – Тут записи какие-то.
Вронская вскочила со стула, присела на корточки.
– Дай посмотреть! Хм… Биография Дэна Брауна, очень подробная. Подборка, обширнейшая, с его интервью. Есть пометки. А вот… Да, действительно, непонятно. Вот, взгляни.
Седов взял папку, невольно отмечая: текст набран на компьютере. Но Лика сказала, что в машине Коли только интервью. Однако на распечатку из Интернета тоже не похоже…
«1. Идея не нова. Но она сработала. Использовать отечественный материал.
2. Собрать как можно больше дискредитирующих РПЦ сведений.
3. Уточнить еще раз у Тамары Кирилловны Алексеевой по источникам.
4. Попытаться разыскать крест либо другую особо почитаемую реликвию и развенчать мифы.
5. Не пользоваться компьютером для хранения информации.
6. Попросить Витька избить Никитоса и Александроса. Не захочет бесплатно – попытаться заинтересовать деньгами».
Володя читал про себя, и Елена Семеновна по его лицу, наверное, решила, что дело совсем плохо. Вышла на кухню, откуда вскоре потянуло резким запахом валокордина.
– Я думаю, – Лика чуть отодвинулась от сидящего на диване Седова, – пацану не давали покоя лавры Дэна Брауна. И он, вдохновленный его пасквилем на католическую церковь, решил провести якобы журналистское расследование и обгадить православие.
– А при чем тут крест? – в карих глазах Паши мелькнула растерянность. – Какая-то реликвия? Что за Витек? Кто такая эта Алексеева?
– Про Витька не знаю. А Алексеева – это преподавательница института, – из кухни прокричала Елена Семеновна. – Нравится она ему очень. Говорил, интересно рассказывает.
Внезапно Лика треснула себя по лбу.
– Да! Она же древнерусскую литературу читает! У нас на журфаке ее лекции хитом были! Женщина уникальная. Насколько меня раньше от всех этих летописей тошнило, настолько потом я их полюбила. Это были не лекции, театр. А еще у Тамары Кирилловны свой бизнес уже в те годы намечался. Она одной из первых наладила торговлю по почте. Помните, тогда еще телерекламы не было? А всякие чудо-брюки, превращающие в супермодель, продавали по рекламным объявлениям в газетах.
– Что ж ты ее сразу не вспомнила? – ехидно поинтересовался Паша.
Лика вздохнула.
– Лекции были интересные. Но в редакции мне было еще интереснее. Значит, теперь она работает в нескольких вузах. В принципе, ничего необычного. Многие преподаватели так делают.
– Поезжай к этой Алексеевой. Все равно под ногами путаешься. Должна же быть хоть какая-то польза от твоей настырности. Так что давай, мать, вперед и с песнями, – распорядился Седов. – А мы с Пашей сейчас поговорим с Еленой Семеновной на предмет того, где может находиться ее сын.
– Иду, иду, – мама Коли вошла в комнату. – Сердце прихватило, вы уж извините, что вас оставила…
***5«Веснушчатый, в очках. Короче, лох лохом, – думал Василий Рыжков, продираясь через вокзальную толпу. – Одно хорошо, что этот мудак вещички с собой решил прихватить. Сам как сопля, такого потерять – проще простого. Рюкзак здоровый, следить удобно».
Как же звать этого урода? Ларио вроде имя его называл…
Вася Рыжков поскреб бритый затылок, потом заматерился сквозь зубы.
Колей. Козлину с рюкзаком за плечами зовут Колей. Коля – Колюсик. Ути-пути. Скоро ему небо с овчинку покажется, чмошнику недобитому!
Он следил за парнем, задыхаясь от злобы. Пацаны с его района уже давно поднялись. Бригады свои сколотили. Такими бабками ворочают – мама не горюй. А он все на подхвате. На мелочовке. Ни бабок, ни авторитета. Еще и коза эта, Маринка. Сучка! А как на шею вешалась. Тьфу, противно вспомнить. «Васютка, миленький, люблю, хочу, жить без тебя не могу». И что вышло? С Серегой спуталась. Как просекла, что нет у Васи капусты, – все, прошла любовь, завяла морковь.
Но ничего. Уж он-то своего не упустит. Ларио за хлюпика деньжищ обещал отвалить. Скоро все будет в шоколаде.
Отшвырнув замурзанного черноволосого попрошайку, Вася занял очередь в кассу, где продавались билеты на пригородные маршруты. Удачно получилось пропустить вперед толстую тетку с большой корзиной, из которой торчали зеленые веточки рассады. Удачно. И не впритык к Колюсику, и расслышать, куда тот со своим рюкзачищем свалить нацелился, тоже получится.
Интересно, неужели этого хлюпика на бабки развести можно? По виду – так совсем не похоже. У мудилы даже портмоне нету. Вон, достал из кармана джинсов горсть монет, пересчитывает, вздыхает.
Зазвонил телефон, но Вася, посмотрев на экран, сбросил звонок.
Не терпится Ларио новости узнать.
Хорошие новости. А будут – еще лучше. Не хватало еще из-за звонка прослушать, куда Колюсик мылится, да бабки свои потерять. «А вообще, интересно, зачем я-то Ларио понадобился? Колюсика этого он, кажись, сам пас. Потом меня выдернул, – думал Василий, потихоньку продвигаясь вслед за теткой с корзиной к заветному окошку. – Ах да, ну конечно. Сам пачкаться не хочет. А мне по фиг. Главное – капусту срубить. И потом, хлюпик этот совсем дохлый. Такому дай один раз по печени – он все и расскажет. Мне не в напряг. А Ларио, видать, нежный…»
Купив, так же, как и парень с рюкзаком, билет до станции Зеленой, Вася посмотрел на часы.
До отправления электрички всего-ничего, пятнадцать минут.
Не теряя из вида брезентовый рюкзак, Рыжков достал телефон и небрежно сказал:
– Короче, Ларио, все в ажуре. Пасу твоего пацана. Он в Подмосковье нацелился. Да, конечно. Горячку пороть не буду. Слышь, инструктор выискался! Помню я твои инструкции, помню. Все выясню. Не переживай. И не звони мне каждые пятнадцать минут, о’кей – о’би? Работаю я в отличие от некоторых!
«Почуял, скотина, – огорченно подумал Вася, заметив, как объект преследования с тревогой оглядывается по сторонам. – Почуял. Что же делать?»
Ответ нашелся быстро. Прямо на перроне.
– Газеты, свежие газеты, покупаем в дорогу свежие газеты, – заверещал мужик, толкающий перед собой небольшую сумку, набитую газетами и журналами. – Кроссворды, скандалы, программа телепередач, новости сада и огорода.
– Про огород мне! – специально громко, чтобы озирающийся Колюсик услышал, прокричал Василий. – И про этот, про сад!
Расплатившись, он проковырял в газете дырку и демонстративно отгородился от рыжеволосого парня.
Через минуту Вася едва не запрыгал от радости.
Какая классная идея пришла в голову!
Он подошел к мужику, пытавшемуся прислонить к скамье закрученные в целлофан прутики. И нежно-нежно на него посмотрел.
Мужик оказался понятливым. Отдал свои саженцы и даже не бросился звать ментов.
В электричку Василий Рыжков входил, как белый человек, то есть настоящий дачник – с деревцами, газетой.
Парень с рюкзаком на него мельком взглянул, а потом отвернулся к окну.
Через дырку в газете Рыжков изучил кроссовки пацаненка – совершенно не понтовые, турецкое говно. И заволновался. Вдруг Ларио что-то перепутал?
Правда, когда Вася оглядел дом, куда его, сам того не зная, привел Колюсик, волнение как рукой сняло.
Дом был правильный. Не то, чтобы шикарный, но добротный, из кирпича, двухэтажный. И располагался правильно, довольно уединенно.
Теперь нужно выяснить, не пожалуют ли в ближайшее время к Колюсику гости…
Глава 4
***1Петербург, 1917 год – Полоцк, 1922 год
Из протокола вскрытия и освидетельствования мощей Евфросинии комиссией, выделенной, согласно постановлению Полоцкого уездисполкома, утвержденному губисполкомом, состоявшегося 13 мая 1922 г. в гор. Полоцке в Спасо-Евфросиньевском монастыре:
«По наружному виду в гробу лежит нечто имеющее форму человека. По снятии застежек и схимьи, изготовленной в 1910 г., обнажается другая одежда – мантия. Фигура лежит в голубом шелковом ваточнике, видны сложенные накрест руки, в красных ватных перчатках. Ноги обуты в красные шелковые туфли. Голова завернута – сначала ватный чехол розово-полосатого шелка, затем парчовый колпак и красно-шелковый чехол…» [26]26
Орлов В. Евфросиния Полоцкая.
[Закрыть]
…От няни Дуни я уже в младые годы узнал: моя маменька, Лидия Тимофеевна, в девичестве Соболева, из знатной богатой семьи, умерла родами. Родня по материнской линии, судя по рассказам Дуни, восприняла сей прискорбный финал как справедливую кару за мезальянс с доктором Всеволодом Викторовичем Светлицким, выходцем из обнищавшей шляхты.
Еще в детстве я понял: не все папенькины пациенты – и в богатом платье, и в бедной одежде – приходят в наш дом со словами благодарности. Папенька бывает мрачным, кусает губы, не ужинает. Слуга Тихон тогда горестно вздыхает: «Бог дал, Бог и взял».
Но, даже не понимая еще, что такое смерть, мое сердце не ведало страха.
– Natura sanat, medicus curat morbos,[27]27
Лечит болезни врач, но излечивает природа (лат.).
[Закрыть] – иногда говорил отец.
Смерть была довольно обыденной. Как данность, как неизбежность.
Старые папины инструменты всегда казались занимательнее солдатиков. Повзрослев, я понял: медицина – не игра, это тяжелый труд, но только он приносит радость, творит чудо, позволяет давать самое большое богатство. Здоровье человека. И жизнь…
Надо ли говорить, что папенька пришел в восторг, когда я сказал, что после окончания гимназии хочу посвятить себя медицине. Он позволял мне присутствовать на приеме пациентов, он брал меня с собой в госпиталь, на лекции, в анатомический театр.
Я хорошо запомнил тот единственный раз, когда отец слег. Болезни не всегда обходили его стороной, но меня поражало, как быстро папенька освобождается от пут жара или острейших ревматических болей. Может, долг, зовущий врача к больному, исцеляет самого врачевателя?
Но в тот раз папенька слег. Накануне у нас обедал сам Василий Петрович Терехов, выдающийся хирург, физиолог и психиатр, чьи лекции я посещал с особым рвением.
За обедом, похвалив уху из стерляди и жаркое из барашка, Василий Петрович выпил рюмку клюквенной водки, и, откинувшись на спинку стула, заговорил:
– А вот что вы скажете, любезный Всеволод Викторович, относительно факультетского обещания?[28]28
Кодекс чести врача в дореволюционной России.
[Закрыть] Надобно его блюсти неукоснительно, или же бывают обстоятельства, сила которых позволяет пренебречь даже врачебной тайной?
Папенька на минуту задумался, а потом снял пенсне и нервно защипал бородку.
– Вы меня смутили, батенька. Но, может, ради жизни человеческой и допустимо преступить обеты? Только, чтобы, преступая, исключительнейшим образом ради спасения, вместе с тем вреда не нанести.
– Что есть вред и что есть не вред? Хочу вам рассказать одну историю, которая приключилась со мной вскоре после убийства государя. Довелось осматривать супругу одного высокого чина. Случай типичный, инфлюэнца, женщина молодая, трудностей в ее болезни мне не привиделось. И не стоило бы об этом и вовсе говорить, коли б не муж пациентки. Провожая меня, он к слову сказал, что времена нынче весьма и весьма неспокойные. Но никому не позволено чинить беспорядки безнаказанно. Будут арестовывать «народовольцев», всех, кто причастен к убийству.
На папином лбу появилась морщина. Убежденный монархист, он не одобрял ни террора, ни малейших попыток заигрывания с народом.
– И вот, – продолжал тем временем Василий Петрович, раскуривая ароматную сигару, – окольными путями я все разузнал. Говорю: «Так всех же заарестовали, будут казнить». Он ответствует: «Не всех, многие еще на примете». И что выясняется! Врач мой знакомый назван среди тех, кого будут арестовывать. Молодой, талантливый, жена у него, двое деток мал мала меньше. Я из дома того вышел, кликнул извозчика и к нему, к врачу тому. Успел! – он на секунду замолчал, вглядываясь в лицо собеседника, а потом воскликнул: – Помилуйте, Всеволод Викторович, голубчик! Да вы нездоровы!
Лицо отца, и правда, резко побледнело, сделалось, как полотно. Задыхаясь, он прокричал:
– Нет, Василий Петрович, это вы нездоровы! Ибо ничем, кроме как болезнью, нельзя объяснить вашего опрометчивого поступка. Что до того, что молод был тот врач, что талантлив. Он помогал царя убивать, прости Господи его грешную душу!
Потом резко повернулся ко мне:
– Володя, проводи гостя.
С грохотом отодвинув стул, Василий Петрович быстрым шагом вышел из столовой. Я семенил следом, и мне хотелось от стыда провалиться сквозь землю. Ах, как все неудобно получилось, как неладно! И ведь в этом споре прав не папенька, а Василий Петрович.
Отец не знал, что я уже давно сочувствовал революционерам. Даже посещал тайные собрания и по мере сил помогал, разбрасывал на рынке прокламации. Но в основном пытался облегчить страдания своих товарищей. Многие из них болели чахоткой.
Почему я не остановился тогда? Зачем стал членом революционного кружка, собиравшегося в небольшом домике, окна которого выходили на Мойку? Наверное, из-за Вареньки, с ее коротко стриженными волосами, с ее папиросами, с ее горящими черными глазами…
Когда папенька до всего доведался, то, сунув мне пару ассигнаций, решительно сказал:
– Ноги чтобы твоей в этом доме больше не было!
Я много раз выслеживал отца, я падал перед ним на колени. И прохожие на Невском удивленно глазели в нашу сторону. Папенька же не произносил ни слова, отворачивался и уходил.
Не беда, что жил на чердаке, внося плату вместе со студентом, тоже медиком. Не беда, что порой не хватало денег на хлеб. Варенька не смогла простить моего отказа от участия в борьбе. Меж нами все было кончено, окончательно и бесповоротно. Но эти терзания все равно казались менее мучительными, чем жгучий стыд перед отцом.
Мы часто встречались с папенькой в госпитале. Врачей не хватало, многие уехали на фронт, а в госпиталь все везли и везли раненых солдат. Ассистировать дозволялось даже студентам, и вместе с отцом мы провели не одну ампутацию голени. Он почти укладывался в пироговские восемь минут. Которые казались мне вечностью, так кричали привязанные к столу солдатики. Мне тоже хотелось кричать. Отец не произносил ни слова, кроме тех, что надо было вымолвить в ходе операции…
Потом все стало, как в дурном сне. Карточки на продукты, забастовка путиловцев, революция, отречение государя.
Я перестал понимать, что происходит. Казалось, все рушится, вскипает, и нет никакой силы, что могла бы остановить, прекратить стылую черную ночь, ни конца, ни края которой не виделось.
Забывался работой, чужая боль смывала собственную…
О событиях Октября я узнал от Тихона. Он прибежал, запыхавшийся. Его губы тряслись.
– Большевики власть взяли. Стреляют везде, насилу прошел. Батюшка ваш, ох беда! Пойдемте, пойдемте скорее, беда…
Наш дом был недалеко от Зимнего дворца. Увидев вооруженную толпу, папенька схватил револьвер и выбежал на улицу. Тихон бросился следом, но чуть замешкался, ждал, пока Дуня принесет с кухни топор. Он бросился следом, и… В нескольких метрах от дома лежал папенька.
– В грудь пальнули, рубашка в крови, – рассказывал Тихон, когда мы торопились по улицам, заполненным солдатами. – И изо рта кровь, только бы поспеть, не ровен час, преставится.
– Папенька, что же вы? Не умирайте!
Сквозь застилающие глаза слезы я осматривал рану, бегал за инструментами, понимал, что нет в кабинете ни лекарств, ни бинтов, вообще ничего нужного нет. И забывал все, чему меня учили, потом вспоминал, что надобно извлечь пулю, и видел, что уже поздно.
– Уезжай в имение в Полоцк. Там ты будешь в безопасности, – хрипло сказал отец, и на губах показалась розовая пена. – Это безумие должно скоро закончиться. Уезжай…
– Папенька, не надо, папенька!!!
Последним, что он сказал, было:
– Все, еxitus letalis.[29]29
Смертельный исход (лат.).
[Закрыть]
– Нет!
Я схватил его за руку. Пульса уже не было.
Все, что я мог сделать, – это выполнить волю отца.
Проводив в последний путь папеньку, мы с Дуней и Тихоном собрали кое-что в дорогу и направились в Северо-Западный край, где у отца имелось небольшое именье.
Но задолго до прибытия в Полоцк мне пришлось схоронить еще одного близкого человека. В Смоленске красноармейцам понадобилась наша подвода. Тихон, правивший лошадью, замахнулся хлыстом на солдата. И тот ткнул его штыком в грудь, пробил легкое. Через два дня беспамятной горячки верный слуга скончался.
Один только раз довелось мне бывать в полоцком имении. Но хорошо запомнился небольшой кирпичный домик, стоящий на берегу реки, утопающий в ароматной сирени.
По прибытии я не узнал нашего дома. Во дворе, среди срезанных кустов, суетились какие-то люди в черных кожаных плащах.
– Иди отсюдова, контра! – посоветовал мне юноша в надвинутой до бровей кепке. – А то сейчас быстро к стенке поставим. Иди, пачкаться о тебя неохота. Тоже мне, владелец выискался. Кончилось ваше время! Советская власть теперь всем владеет.
Мне вмиг захотелось ударить по его молодому наглому лицу.
– Барин, пойдем, – потянула меня за рукав Дуня. По ее морщинистому лицу покатились слезы. – Пойдем от греха подальше.
Устроились мы в комнатке при больнице. Узнав, что я врач, да еще из Петербурга, полоцкий доктор с радостью дал мне приют.
Работы было много, но я только радовался отупляющей усталости. Она позволяла не думать о том, что папенька ошибся. Красная чума и не думала сдавать позиции.
«Больному плохо», – пронеслось в голове, когда посреди ночи в дверь нашей комнаты заколотили.
Но я не знал стоявшего на пороге высокого мужчину в шинели.
– Собирайся, доктор, – распорядился он. – В Сельцо поедем.
– А что случилось?
– Будешь проводить вскрытие.
– Но я не судебный медик. А кто скончался?
На лице мужчины появилась недобрая усмешка.
– Никто не скончался. Дурманят народ религией. Мощи так называемой святой будешь освидетельствовать.
Из-за ширмы показалась Дуня, на ходу застегивая платье.
– Мощи! Преподобной Евфросинии! Да креста на вас нет! Барин, не ходи с ним, грех это. Не ходи!
– Ба-арин, – протянул мужчина и схватил Дуню за волосы. – Повтори, что сказала, гнида? Советская власть тебе свободу дала, а ты все за свое?! У-у, старорежимное отродье!
Я метнулся на помощь Дуне, оттолкнул мужчину, но в ту же минуту из коридора прибежали какие-то люди, меня ударили по лицу. Я упал, и посыпались удары ногами, и протяжно заголосила няня…
Да, я пошел с этими извергами. Хотя и без Дуниных причитаний меня передернуло от того, что требовалось сделать.
Отец веровал, глубоко и искренне. Он водил меня в церковь, а на Пасху в доме всегда пахло куличами. Но не только папенькино воспитание помогло мне уверовать. Когда у постели больного понимаешь, что бессилен, что вот-вот прекратится жизнь в изможденном теле, а через пару часов от болезни не остается и следа, то сердце исполняется радости. Велик Господь, дарующий чудо исцеления…
Они избивали Дуню.
И я не мог слышать, как хлещет приклад винтовки по старенькому телу. Я сходил с ума от ее стонов. Мне стало все равно, как это прекратится. Лишь бы прекратилось.
Все было, как в тумане. Небольшой храм, расписанный фресками, горки зерна на полу. На низкой скамье лежала завернутая в голубую шелковую ткань фигурка. Подле стоял гроб.
Доставившие меня в Сельцо люди препирались.
– Положи мощи на стол, доктору неудобно будет.
– А протокол мы где писать станем?
– Ничего, цел будет доктор, контра недобитая.
Еще можно броситься прочь. Но я лишь крепче сжал чемоданчик с инструментами. Дуня, Дуня. Мое детство. Единственный мой близкий человечек, оставшийся на этой земле. Что тогда с тобой станется?
Наверное, все же не только у меня дрожали руки.
Сгрудившиеся у скамьи люди пытались раздеть мощи, но у них ничего не получалось.
– Разрежь эти тряпки!
Я достал ножницы, сделал большой надрез и застонал.
Моим глазам предстало то, чего по всем законам и правилам быть не могло.
Да, мышечная ткань усохла, кожные покровы истончились. Но следов тления не было! Не было вообще! Не наблюдалось даже малейших следов трупных пятен. И еще меня поразил сильный запах. Цветов, пчелиного меда. Мощи и одежда Преподобной Евфросинии Полоцкой благоухали…
– Так дело не пойдет, – сказал тот мужчина, в шинели. – Это не экспонат для выставки. Наверное, настоящие мощи давно истлели. И служители вредоносного культа время от времени подкладывали тела других людей. Скончавшихся или даже убитых. С этих злодеев станется.
– Это невозможно, – невольно вырвалось у меня. – Через несколько часов после остановки сердца на трупе уже видны следы необратимых изменений. Тело человека разрушается! А здесь даже нет следов работ по бальзамированию! Но невероятнейшим образом мощи не подвержены тлению. Хотя теперь к ним есть доступ воздуха. Возможно, он был и ранее…
– Отделить голову. Содрать кожу, отрезать волосы, – распорядился он. И толкнул меня в бок: – Что стоишь? Шевелись давай, быстро!
Мои глаза застилали слезы. Над ухом кто-то громко диктовал:
– Череп отделен от туловища вследствие разрушения связочного аппарата; разрушение связочного аппарата – от тления. В середине череп пустой. Лицевая сторона черепа замазана какой-то мастикой давнего происхождения в области глаз, век и верхней челюсти, по предположению врачей – с целью туалета, дабы сгладить неприятное впечатление и придать форму лицу. Больше мастики нигде не наблюдается. На грудной клетке местами покрытая плесенью незначительно высохшая кожа…[30]30
Орлов В. Евфросиния Полоцкая.
[Закрыть]
Когда все было кончено, я понял, что мой конец тоже близок.
Свидетелей не оставляют.
Я даже не смог попрощаться с Дуней, меня отвезли в тюрьму, заставили подписать какие-то бумаги.
Последние часы своей жизни я потратил на эти записи с тем, чтобы, в случае счастливого стечения обстоятельств, правда о мощах Евфросинии Полоцкой не была утеряна.
Мне нет прощения.
Спаси и сохрани, Господи, рабу твою верную Авдотью…
…Через несколько часов после расстрела доктора Владимира Светлицкого его блокнот с записями был обнаружен.
– Понаписывал тут что-то, контра! – пробормотал оперуполномоченный ОГПУ, осматривавший камеру.
Читать он почти не умел.
Но, решив, что ничего хорошего контра написать не может, разодрал блокнот на мелкие клочки…
