Текст книги "Летающее счастье"

Автор книги: Ольга Чайковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Фея не пришла.

Зато явились королевские слуги, чтобы схватить Ланселота и бросить его в темницу – за оскорбление её королевского величества.

На следующий день должен был состояться суд, а судить Ланселота должны были все рыцари Круглого стола во главе с самим королём Артуром.

Закон был страшен – за оскорбление королевского величества полагалась смертная казнь.

Хмурые и мрачные собрались судьи-рыцари: им не хотелось осуждать на смерть Ланселота, которого они любили.

Но король был непреклонен, он требовал кары. «Закон есть закон», – говорил он.

Рядом с ним сидела Дженевра. Она была закутана в чёрный плащ – в знак того, что её оскорбили.

Тогда встал один из рыцарей и начал такую речь:

– Сэры, а что, если сэр Ланселот сказал правду и дама, которая его любит, действительно красивее королевы? Пусть он нам её покажет, а мы посмотрим и решим.

При этих словах королева схватила за руку короля, и Артур нахмурился.

Но все рыцари в один голос сказали:

– Пусть будет так.

– Сэр Ланселот, – обратился к нему рыцарь, – приведите сюда вашу даму, а мы решим, кто прекрасней: она или королева.

Все смотрели на Ланселота. Но тот сидел в своей угольно-чёрной броне и, казалось, совсем их не слышал. С тех пор как фея покинула его, всё стало ему безразлично.

А если бы он даже захотел привести сюда фею, как бы он смог это сделать!

– Видите, он солгал! – закричала королева и гневно указала на него пальцем. – У него нет дамы, которая бы его любила. Он сам признаётся в этом своим молчанием!

Участь Ланселота была решена. Его приговорили к смерти.

И вдруг…

Вдруг вдали послышались звуки рога. Поднялась пыль на дороге. Кто-то вскачь мчался ко дворцу.

– Государь, – доложили стражники с башни, – какая-то знатная госпожа подъезжает к замку!

И вот в зал, где происходил суд над Ланселотом, вошла прекрасная дама.

На ней было платье цвета молодой листвы, за спиной её сверкал плащ, переливающий всеми цветами радуги; потом один из пажей рассказывал, что успел рассмотреть: плащ был соткан из крыльев бабочек.

На голове её была корона, сплетённая из веток цветущего жасмина, на котором дрожала крупная алмазная роса. Левая рука её в перчатке была приподнята, и на ней сидел сокол.

Дама остановилась посередине зала.

– Я любила этого рыцаря, – спокойно сказала она. – Он позвал меня, и я пришла. Смотрите, сэры, кто из нас красивей: я или ваша королева.

– Вы! Вы! – в один голос рявкнули восхищённые рыцари Круглого стола.

Королева в ярости вскочила и собралась было рвать на себе одежды, но тут уже сам король сказал ей:

– Душечка, ничего не поделаешь. Эта дама действительно красивей тебя. Не надо рвать платья. Сэр Ланселот, вы свободны.

Но Ланселот опять его не слышал. Он думал только о том, что фея на него не взглянула, а повернулась и быстро пошла к выходу.

Когда он выбежал на крыльцо, она далеко скакала в поле на своём белоснежном скакуне, и длинный плащ вился за нею по ветру.

Зато у крыльца снова стоял вороной конь.

Уже вскочив на него, уже мчась во весь опор, Ланселот увидел, что броня его снова стала белой.

Но фея! Фея не остановилась, сколько он её ни просил.

Так мчались они довольно долго, пока дорогу им не преградила река.

Тут фея вместе с конём ринулась в воду и поплыла.

Ланселот спешился и бросился за ней, но тяжёлая броня тянула его на дно, и он потерял сознание.

Очнулся он на прекрасном острове под голубым небом, среди трав и цветов. Ему улыбалась фея. Это были её владения, где не было ни непогоды, ни горя, ни обмана.

С тех пор Ланселота никто не видал на земле. Говорят, он и по сей день живёт в царстве феи.

Конь же его, говорят, и поныне бродит по берегу реки, подходит к тому месту, где рыцарь бросился в воду, ржёт, бьёт копытом – ждёт своего хозяина.

* * *

– Вот вам одна из легенд о сэре Ланселоте, рыцаре Круглого стола, – закончила я.

– Гм, – сказала дочь, – а знаете, кто он такой, этот ваш Ланселот? Карлсон. Тот же Карлсон, вот и всё.

– Ох, ох, ох! – воскликнул сын. – Сравнила, нечего сказать!

– Самый настоящий Карлсон. Ему бы помолчать, а он удержаться не мог: «Меня любит самая красивая женщина на свете!» Конечно, Карлсон!

– Подъём! – сказала я решительно.

Они могли бы спорить до утра, мои дети.

Мы собрали наши вещи и отправились в обратный путь. Через полчаса вышли на шоссе. Оно было пустынным, только один грузовик двигался по нему, да и то как-то нерешительно, пока не остановился на перекрёстке. Видно, шофёр не знал, в какую сторону ему ехать. По обочине стайкой шли ребятишки, школьники лет десяти – двенадцати.

– Ребята, – закричал им шофёр, приоткрыв дверцу, – как проехать на Ельню?

– Чего, чего? – закричал в ответ один из ребят, как мне показалось, ненатуральным голосом.

– На Ельню, на Ельню как проехать?

– Направо, направо! – стали кричать ему ребята.

И грузовик свернул направо.

Но тут с ребятами стало твориться что-то неладное. Они начали перемигиваться, фыркать, и, наконец, один из них с хохотом повалился в траву.

– Ох, не могу! – стонал он. – Едет, дурень, в противоположную сторону! Ему в Ельню, а он от Ельни!

Все мы были возмущены их поступком.

– Чему радуетесь?! – крикнула им дочь.

Но они не обратили на неё никакого внимания – они были очень довольны собою и казались себе чрезвычайно умными.

– Обманули человека и радуются, – сказала дочь.

– Как в сказке про Петухана Курухановича, – прибавил сын.

Мы с моими ребятами отлично знали сказку про Петухана Курухановича.

Вы, наверно, тоже её знаете. Но всё же на всякий случай я её вам расскажу. Во-первых, потому, что это очень смешная сказка. А во-вторых, потому, что есть у меня, как вы, может быть, уже заметили, такая черта – люблю рассказывать сказки.

СКАЗКА ПРО ПЕТУХАНА КУРУХАНОВИЧА

Жила-была богатая и скупая старуха: зимой снегу, весной грязи – и того у неё не допросишься.

Вот однажды истопила она печь, сварила на обед петуха, сидит, с поля мужа ждёт. И тут пришли к ней два солдата. Шли они издалека, очень устали и не ели целых три дня.

– Пусти, бабушка, переночевать, – просят они, – да нет ли у тебя чего пожевать?

– Что вы, голубчики, что вы, родимые, я сегодня и печь-то не топила, и обеда-то не варила.

А от печки так жаром и пышет.

Солдаты, конечно, сразу поняли, что старуха их обманывает, и решили её проучить.

Вышли они во двор, выгнали из хлева старухиных коров, пустили их на улицу, возвращаются в избу и говорят:

– Бабушка, беги скорей! У тебя все коровы на улицу вышли, хвосты задрали и в поле убежали.

Побежала старуха за коровами, а солдаты слазили в печь, достали горшок, вынули из него петуха и переложили в солдатскую сумку, которую носят за плечами. В горшок же вместо петуха положили старый лапоть и опять в печку поставили.

Вернулась старуха в избу, глядит: солдаты сидят на лавке. «Так вам и надо, голодранцы, – злорадно подумала она, – вот я сейчас ещё и посмеюсь над вами».

И говорит она солдатам:

– Разгадайте-ка, солдаты, мою загадку. Что это такое: в Печинске-Горшечинске под Сковородинском сидит Петухан Куруханович?

А солдаты ей:

– Что ты, старая, так раньше было, а теперь иначе стало: Петухан Куруханович переведён в Суминск-Заплеченский, а под Сковородинском посажен Заплетай-Расплетаевич.

Засмеялась старуха:

– Эх, служивые, слыхали вы звон, да не знаете, где он. Ну, подольше поживёте, хлеба-соли пожуёте, так, может, и поймёте мою загадку.

Но солдаты ждать не стали. Выпили воды и дальше пошли.

Вернулся домой старухин муж:

– Ну, баба, есть давай, на стол накрывай.

Вынула старуха горшок, тычет вилкой, а воткнуть не может. «Ай да петушок, – думает она, – пять часов варился, а всё не сварился».

Изловчилась наконец достать, глядит, а на вилке-то – лапоть.

* * *

Эту сказку мы с детьми в своё время обсудили вдоль и поперёк. И какая старуха эта отвратительная и жадная! И было ли право у солдат на этом основании красть её петуха? Но больше всего нас удивляло, почему это старуха стала загадывать свои загадки. Наврала она из жадности – это ясно: чтобы не делиться с солдатами обедом, – хорошо, но зачем понадобилось ей ещё и задавать солдатам загадку про Петухана Курухановича? Зачем нужно было ещё над ними посмеяться?

Видно, ложь доставляла ей удовольствие. Ей нравилось врать. Ей было приятно, что вот она сидит перед солдатами, знает, что в печи у неё вкусный петух, а солдаты этого не знают.

Старуха думала, что поэтому она умнее их.

Итак, мы возвращались из лесу.

– Да, – сказал Ральф, взглянув на небо, – сэру Ланселоту сейчас на его острове лучше, чем нам.

Все мы тоже посмотрели на небо. Дело обстояло неважно. С северо-запада ползла довольно скверная туча. Она ползла низко, а деревья и кусты тотчас стали отклоняться к земле, словно туча дула на них ветром.

– Погода явно портится, – сказала я.

– Да и по радио говорили, – вставил Ральф. – Антициклон.

– Буря! – закричала дочь. – Идёт буря!

Туча надвигалась очень быстро. Ветер уже бросал на нас крупные капли. Когда мы вышли на дорогу, которая вела в город, дождь уже шёл вовсю.

Это был совсем не тот дождь, какой шёл летом. Тот был весёлый, сверкающий, праздничный. А этот…

Как серо стало кругом! С деревьев тучей полетели на землю осенние яркие листья. Красные, золотые, коричневые, они, размокая, становились тёмными, бурыми и, наконец, совсем смешивались с грязью.

Дорога раскисла, и по ней трудно стало идти. Башмаки наши то и дело скользили.

Даже наши хвалёные одежды и те стали промокать. А Ральф весь облип своей шерстью.

Мы шли, опустив глаза в землю, потому что дождь не давал их поднять, да к тому же впереди из-за его пелены всё равно мало что можно было увидеть.

И вдруг Ральф, который бежал сбоку от дороги, остановился и сказал:

– Это что ещё такое?

И мы остановились.

До города было уже недалеко. Нас от него отделяло большое поле.

А по полю шёл человек.

Выглядел он самым горестным образом. Был он в одном пиджаке, шапки на нём не было, длинные волосы его струились по лицу вместе с водою.

А в каком виде были его башмаки! Они совершенно разлезлись, из них торчали пальцы… и шерсть.

Шерсть!

– Василь Васильич! – позвала я.

– Васька! – закричали мои дети.

Но Василь Васильич нас не слышал. Он шёл как во сне, не замечая вокруг ничего. Был он теперь очень толст и тяжело дышал.

– Хотите, я его догоню? – спросил пёс.

Не надо, – ответила я. – Ты видишь, ему сейчас не до нас.

Василь Васильич тоже шёл к городу, но другой дорогой, и мы скоро потеряли его из виду.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Зима в этом году настала рано, и мы уже больше не ходили в походы, тем более что и зима-то пришла какая-то беспутная. То и дело наступала грязная оттепель, а за ней вдруг ударял мороз, окна затягивала пальмовая наледь, и на улицах люди падали, оскальзываясь на льду.

Дети наши были заняты катком и школьными делами, а значит, и почти все разговоры наши были полны катком и школьными делами.

А разговоров у нас было немало – ведь зимою вечера длинные, есть время поговорить.

– Вот учили мы Ваську, совсем даже заучили, – сказал однажды сын, – все втолковывали ему, что нужно говорить только правду. А помнишь, как ты сама учила меня врать?

– Я?!

Не могу вам передать моего негодования: чтобы я учила своих детей врать?

– Конечно, ты. Ты, и никто другой.

И тут я вспомнила. Да, представьте, именно так всё и было.

Моим детям было тогда по пяти лет. Жили мы не сказать чтобы очень хорошо. Оба мы – и я и папа – тогда ещё учились, а потому у нас было мало денег и почти совсем не было времени, чтобы заниматься своими маленькими ребятами.

И вот однажды соседка наша Мария Петровна, женщина очень милая и добрая, принесла детям пирожки.

Вали не было дома, она гуляла. Павлик и вообще тогда не часто ел пирожки, а таких и сроду не видал. Потому что Мария Петровна была замечательная, искусная повариха.

Пирожки эти походили на коробочки с лакированной крышкой, но в то же время были мягкими, будто шёлковыми, и даже словно бы вздыхали – до того были сдобны. Их и есть-то было жалко.

Павлик долго играл своим пирожком, пока наконец решился его разломить.

А разломился пирожок как-то рвано и зубчато, вывалив чёрную грибную начинку.

Я не знаю, любите ли вы грибы, но Павлик их тогда ненавидел: незадолго перед этим он отравился грибами и с тех пор не только что есть их, но даже видеть не мог.

Он едва не заплакал от огорчения.

Увидев всё это, я сразу же подумала о том, что Мария Петровна, конечно, зайдёт к нам ещё раз, обязательно спросит Павлика, понравился ли ему пирожок, и будет очень огорчена, когда узнает, что не понравился.

– Знаешь что, – сказала я сыну не очень решительно, – не говори Марии Петровне, что пирожок тебе не понравился.

Сын удивлённо поднял на меня глаза:

– А что же мне ей сказать?

Я помолчала немножко:

– Скажи ей: «Спасибо, было очень вкусно».

– А-а-а-а! – злорадно закричал сын. – Врать не позволя-а-ешь, а теперь позволя-а-ешь! Мне так невкусно, что я плюнул!

Что мне было ему отвечать?

Врать, конечно, нельзя. Но и обижать добрую Марию Петровну, которая хотела порадовать мальчика, тоже, разумеется, не годится. Ведь она же не виновата, что кто-то отравился грибами. Она этого даже и знать не могла.

Кто из нас был прав?

Я думаю, что в нашем споре всё-таки права была я. Не такое уж великое дело пирожок, чтобы ради него огорчать хорошую женщину.

Вот эту самую историю и напомнил мне сын сейчас, когда мы сидели дома.

Но напомнил он её, конечно, не всерьёз. Теперь он был большой мальчик, одиннадцати лет. В таком возрасте люди уже понимают, что не всякую правду и не всегда нужно человеку говорить.

Есть правда, от которой людям становится неприятно на душе или даже больно, а пользы она не приносит никакой.

Однажды мои двойняшки прибежали ко мне такие возмущённые, что я думала, они у меня на глазах тут и взорвутся, по крайней мере дочь. Вот что, оказывается, произошло.

В их классе появился мальчик Костик, и был он на костылях. В том городе, где он раньше жил, он сломал себе ногу, и теперь она у него срасталась. Перелом оказался трудным, и было ещё неясно, правильно срастётся нога или нет.

Надо сказать, что Костик научился отлично ходить на костылях и даже почти бегать, ловко при этом подпрыгивая. Но жизнь его была нелегка.

– И вот нашёлся у нас в классе мерзавец… – рассказывали ребята.

– Дети, – остановила их бабушка, которая не любила, когда они прибегали к слишком сильным выражениям.

– Мерзавец, подлец! – тут же закричала дочь. – Жаба и гадюка!

Итак, вот что оказалось. Славка, сосед Павлика по парте, заспорил с Костиком о том, какая футбольная команда лучше – «Спартак» или «Динамо», и, узнав, что Костик болеет за «Спартак» (Славка был ярый «динамовец»), вдруг разозлился, покраснел и сказал:

«Что мне с колченогим-то разговаривать!»

И вот теперь он почти каждый день так или иначе говорит Костику, что тот хромой, – рассказывали мои дети.

Пока они обсуждали план кары, которая должна была вразумить Славку и возместить Костику его обиду, я решила не упустить случая и сделать полезный вывод. Да, Костик хромал, Славка говорил ему правду. Но каково было парню слушать эту правду?! И кто на свете, скажите мне, имел право говорить ему эту правду?! Как видно, есть на свете правда, которую и совсем говорить нельзя. Всегда нужно подумать, не обидит ли, не взволнует ли твоя правда человека.

Дети это очень хорошо поняли.

Можно даже сказать, что они поняли это слишком уж хорошо. Вот как мы об этом узнали.

Однажды Павлик получил двойку и ничего нам не сказал. Но ведь, как всем известно, родители подписывают дневник. А Павлику не хотелось показывать такую неприятную вещь, как двойка.

– Знаешь, – сказал он сестре, – наши родители будут очень волноваться, да и у бабушки неважное сердце, – им никак нельзя показывать дневник.

Они посоветовались друг с другом и решили, что дневник подпишут сами.

Так и было сделано. Никто не заметил подделки, и всё обошлось.

Но через неделю последовала новая двойка.

И опять наши дети решили нас не волновать, и опять вспомнили про бабушкино неважное сердце. И опять сами подписали дневник.

Кончилась эта история довольно печально. Я встретила на улице Зинаиду Павловну, учительницу, и она спросила, не тревожат ли меня Павликовы двойки. Представьте, каково было мне это услышать!

Я совсем не так уж боюсь двоек – двойку можно исправить. Вот когда мне врут – этого я боюсь как огня.

А мои дети смотрели на меня невинными глазами и говорили:

– Мы не хотели вас волновать, тем более что у бабушки неважное сердце.

– Негодяи! – кричала я им. – Это не меня боялись вы взволновать, это вы себя боялись взволновать!

– Не кричи так страшно на детей, – говорила бабушка, у которой теперь и в самом деле заболело сердце.

– А им не пришло в голову, что лучше бы не волновать нас и не получать двоек! – кричала я. – Это дурацкая страусовая политика! – кричала я.

– Объясни им, по крайней мере, что такое страусовая политика, – монотонно говорила бабушка, – они не понимают.

– Прятать голову в песок, оставляя всё остальное на съедение врагу, – вот это что такое!

– На страусов клевещут! – несерьёзно крикнул, высунувшись в дверь, папа.

– «Боялись волновать»! – кричала я. – А двойки домой приносить – этого они не боялись?

Словом, я тогда раскричалась на весь дом, и нагоняй они получили изрядный.

А потом в школе произошло ЧП; не вам мне объяснять, что ЧП – это чрезвычайное происшествие.

И происшествие на самом деле было ЧП.

Тот же самый Славка, от великого ума должно быть, взял газету, поджёг её и сунул в парту, но не в свою, а в Павликову. Там начали гореть тетрадки и обгорела с одного боку Павликова шапка.

Тут уместно сказать несколько слов о шапках.

В эту зиму наши мальчишки просто с ума посходили из-за своих шапок. Пошла мода опускать козырёк ушанки на самый нос, так что смотреть можно было, только далеко откинув назад голову. Так они и ходили теперь, задрав головы и стараясь через козырёк и переносицу хоть что-нибудь разглядеть.

Меховые ушанки в тот год были у наших мальчишек в большой цене.

Именно такая меховая ушанка и обгорела с одной стороны, когда злосчастный Славка сунул в парту горящую газету.

Сын выхватил книжки и шапку, загасил пламя, и всё обошлось бы тихо, если, конечно, не считать того, что Славку сильно вздули, но тут, на беду, мимо двери проходила классная руководительница. А из парты ещё вырывался дым – там догорала какая-то бумажка.

Представляете, как рассердилась классная руководительница!

– Кто это сделал? – грозно спросила она.

– Не знаю, – сказал Павлик.

– Не знаю, – сказал Славка.

– Валя, – обратилась она к моей дочери, – ты что, тоже не знаешь, кто это сделал?

– Не знаю, – ответила Валя.

Все трое, конечно, сказали неправду. Славка знал, потому что сам сунул в парту горящую газету. Павлик знал, потому что не мог не видеть, как её туда суют. А дочь моя сидела сзади них, как раз за Павлом, и тоже, по всей вероятности, видела, как всё это произошло.

Но все трое сказали своё «не знаю».

И вдруг поднялась Таня Кузьмина, которая сидит на одной парте с моей Валей.

Таня дрожала с головы до ног, она вытянулась в струнку, лицо её было бледно («Она очень нервная», – пояснила мне дочь, рассказывая всю эту историю).

– Зинаида Павловна, – сказала Таня дрожа, – газету в парту сунул Лобанов.

Лобанов – это фамилия Славки.

– Хоть один-то честный человек нашёлся, – заметила Зинаида Павловна и велела Славе следовать за ней.

Тогда вскочила Валя и диким голосом завопила, что Таня врёт, хотя, как вы сами понимаете, Таня говорила чистую правду.

И вот обе эти девчонки стояли друг против друга за одной партой, разъярённые, потрясённые, одна – это Таня – тем, что её несправедливо обвинили во лжи. А другая? Другая, моя дочь, не могла бы объяснить, почему она поступила именно так, а не иначе, но была разгневана и считала себя правой.

– Кто же это сделал? – спросила её Зинаида Павловна. – Кто же, если не Лобанов?

Валя смотрела на неё во все глаза – как я знаю эту её манеру смотреть во все глаза! – и ничего не отвечала.

– Я не думала, что ты умеешь так лгать, – холодно сказала ей Зинаида Павловна и ушла, уведя за собою Славку.

Ему предстоял весьма неприятный разговор с директором.

Лишь только за ними закрылась дверь, класс взорвался: все разом вскочили и разом закричали. Сперва ничего нельзя было понять, а потом оказалось, что одни считают правой Таню, а другие – моих ребят. Одни кричали: «Это не по-товарищески!» Другие: «С какой стати замалчивать?!» Спор разгорался с силой пожара, и вот наконец было выкрикнуто страшное слово «доносчица». Представляете, какой это был ужас?

В тот день мои дети прибежали домой страшно взволнованные. Они бурно защищались, доказывая свою правоту.

– А что нам было делать – доносить, да? – спрашивал сын.

– Пожалуйста, – сверкая глазами, говорила дочь, – мы с Павликом могли бы сказать, что отказываемся отвечать на такие вопросы, пожалуйста. Только вот что бы сказала нам на это Зинаида?

Конечно, это не очень почтительно, но ребята мои за глаза всегда называли Зинаиду Павловну просто Зинаидой, и я ничего не могла с ними поделать.

– Разумеется, это было бы невежливо, – задумчиво ответила я. – Хорошо, что вы так не сказали.

Мне хотелось, чтобы они утихли, пришли в себя и смогли бы спокойно во всём разобраться. Ведь когда кричишь, дрожишь и машешь руками, тогда ничего понять нельзя.

– Что у вас случилось? – спросил папа, входя в комнату. – Почему базар?

Он шёл к приёмнику, чтобы послушать последние известия. Ребята наперебой стали рассказывать ему классные происшествия.

– Нам говорят: «Ах! Ох! Вы солгали!» – рассказывали они. – Разве это справедливо?

– Конечно, – ответил папа, садясь к приёмнику.

– А что, разве мы должны были рассказать правду? – спросила дочь вызывающе.

Папа сидел и внимательно слушал последние известия.

– А почему бы и не сказать правды? – ответил он вдруг.

– Что, доносить, да? – вскинулась дочь. – Доносить?

Папа внимательно слушал сводку погоды.

– Ждут мороза, – сказал он, качая головой, – боюсь, будет гололёд. А почему бы вам, собственно говоря, и не сказать учительнице правды: что вы не можете ответить на её вопрос. Не считаете возможным.

– Но ведь это невежливо!

– Зачем же говорить невежливо? Можно сказать и вежливо.

– Зинаида Павловна обиделась, потому что не выносит, когда ей врут, – вмешалась я. Мне хотелось, чтобы в споре была представлена и другая сторона. – Однажды в Разговоре со мной по одному такому же случаю она сказала печально: «Я думала, что мне они могли бы не врать». Ведь она строгая, но добрая.

Папа встал, выключил приёмник и направился к двери.

– Я тоже не терплю, когда мне врут. Но ради справедливости я хочу сказать вот что. Да, они все трое – и Славка, и Валя, и Павлик – солгали. Все трое они сказали одно и то же «не знаю» по одному и тому же поводу, одному и тому же человеку. И всё же солгали они по-разному. Один из них должен был говорить про себя, то есть сознаться, а двое других говорить о нём, если хотите, можно сказать и так: доносить на него. Намерения-то у них были разные – вот что. Один хотел спрятаться за ложь, а другие старались ею выручить товарища. Есть разница… – Папа стоял уже у двери. – Одно могу сказать, – прибавил он, – меньше всего я хотел бы, чтобы дети наши встали и сказали хором: «Это сделал Славка».

И он исчез за дверью своей комнаты.

Но мне показалось, что в головах наших ребят ещё не всё стало по своим местам. Ведь спор, который разгорелся в классе, ещё не был решён.

– Постой, постой, – сказала я вслед папе. – Не уходи. Я хочу знать, что ты думаешь о поступке Тани Кузьминой?

– Нечего о ней и говорить, – хмуро сказал сын. – Доносчица она, доносчица и есть.

– Доносчица? – живо спросил папа из своей комнаты. – Ну, во-первых… – Он снова появился в дверях. – Во-первых, давайте условимся, что мы понимаем под словом «донос». И тогда уже – во-вторых – посмотрим, подходит ли поступок Тани под понятие доноса.

Вы помните, что наш папа – очень умный – всегда так умно выражает свои мысли.

– Итак, во-первых, – продолжал папа, – что такое донос?

– Донос – это когда один про другого сообщает что-то плохое, – нерешительно сказал сын.

– Плохое – это правильно, – одобрил папа. – Про хорошее не доносят.

– Ну, это вы совсем не то говорите! – вмешалась я. – Разве вы не помните того доносчика, который выдал фашистам, где скрывается женщина-врач?

– Да, и это верно, – быстро сказал папа. – Тогда сформулируем следующим образом: доносят о том, за что так или иначе наказывают. Пойдёт?

С этим мы согласились.

– Может быть, скажем так: донос – это когда о человеке сообщают что-нибудь, что служит ему во вред? – вставила я.

И с этим все согласились.

– Ну вот: Славку должны наказать, это было ему во вред, значит, Танька – доносчица… – удовлетворённо заявил сын.

– Постой, – остановил его папа. – Представим себе такую историю. Вот предположим… Да что тут выдумывать, вспомним «Остров сокровищ» Стивенсона. Корабль отправился в плавание. Герой, мальчик – как его зовут, не помню, – залезает в бочку, чтобы достать единственное оставшееся там яблоко, и, сидя в бочке, случайно подслушивает разговор, из которого узнаёт о готовящемся пиратском мятеже. Этот мятеж грозит гибелью всем хорошим людям на корабле, и мальчик тотчас сообщает обо всём капитану. Можно ли его поступок назвать доносом?

– Или другой случай, – подхватила я. – Вы помните, наш Кудлатыч увидел ночью, как какие-то бандиты напали на человека и сейчас же побежал звать милицию: именно для того, чтобы бандитов схватили и покарали. Разве мы назовём это доносом? Нет ведь, правда?

– Но это же совсем другое дело! – воскликнула дочь.

– Значит, важно понять, – продолжала я, – почему человек «доносит» плохое о другом, потому ли, что он вынужден это сделать и у него нет другого выхода, или потому, что ему так захотелось.

– Или было выгодно, – подхватил папа. – Как правило, доносчик доносит из самых скверных побуждений: или для того, чтобы отомстить, или для того, чтобы выслужиться перед начальством, или для того, чтобы получить награду…

– Всё равно я с Танькой никогда разговаривать больше не стану! – пылко воскликнула дочь.

– Это твоё дело, – спокойно ответил папа, – но всё-таки понять, почему она так поступила, мы с тобой обязаны.

– Сколько бы её ни защищали… – начал сын.

– А я её и не защищаю, – ответил папа, – она поступила неправильно, и всё-таки я хочу понять, почему она так поступила.

– Как вы думаете, – спросила я, – такой она человек, чтобы выслуживаться перед учительницей?

Дети переглянулись. По их лицам я поняла, что нет, Таня не такой человек.

– Тогда почему же она так сделала? Может быть, она хотела за что-нибудь Славке отомстить?

– Вот уж нет! – воскликнула Валя. – У неё никогда никаких дел со Славкой не было. Ей и разговаривать-то с ним не о чем. Всё про футбол да про футбол?..

– Тогда почему же?

Ребята молчали. Папа, решив, что разговор исчерпан, вновь отправился в свою комнату – работать.

– Вообще-то Таня справедливая, – нерешительно сказала дочь.

– Ну, а если она справедливая, то, может быть, ей стало невмоготу видеть, как Славка трусит и старается за вас спрятаться?

Ребята снова переглянулись. «Кто её знает», – выражали их лица.

– Я вам вот что скажу, – начал папа, снова появляясь в дверях. Как видно, ему не работалось, он всё ещё думал о нашем разговоре. – Я вам вот что скажу. Может быть, Таня и возмутилась трусливым и лживым поведением Славки, но со своими разоблачениями ей лучше было бы подождать. Если бы она подумала, она, наверно, поступила бы по-другому. Вот, например, если бы в нашем КБ…

Я не знаю, нужно ли мне объяснять вам, что КБ – это значит конструкторское бюро. Наш папа работает начальником одного такого КБ. Там инженеры-конструкторы конструируют машины, а чертёжники-конструкторы делают чертежи этих машин. Потом эти чертежи пошлют на завод, и рабочие по ним станут делать детали.

– Вот если бы в нашем КБ, – продолжал папа, – кто-нибудь сделал ошибку, я не побежал бы к нашему директору об этом доносить, я просто указал бы человеку на его ошибку, вот и всё. Но если бы, предположим, кто-нибудь из чертёжников не просто ошибся, а схалтурил бы – по лени, по равнодушию или небрежности сделал неверный чертёж, – я тоже не побежал бы к директору, а сказал бы этому чертёжнику в глаза всё, что я о нём думаю. И даже если бы он меня не послушался, я и то не стал бы обращаться к начальству: я собрал бы всех наших товарищей и при них сказал бы этому чертёжнику, что я о нём думаю. И поверьте, к директору мне бы уже идти не пришлось.

– И прошу отметить, – сказала я, – что Таня не побежала шептать учительнице наедине, а встала перед всем классом.

– Было бы лучше, если бы она встала перед всем классом, когда учительницы в классе не было, – заметил папа и ушёл к себе уже окончательно. Впрочем, нет, опять не окончательно. В дверях он обернулся. – А самое лучшее, – сказал он, – было бы, если бы встал Славка и сказал: «Это сделал я». Тогда и разговаривать было бы не о чем.

И он в самом деле ушёл.

Я оделась и отправилась разговаривать с Зинаидой Павловной. Я застала её в учительской одну. Рядом с ней высилась груда тетрадей, которые она проверяла.

С первых же слов я увидела, что она всё понимает – кто в этой истории прав, а кто виноват.

– Положение Тани Кузьминой стало трудным, – сказала она, – многие в классе её осуждают. Как видно, придётся нам созывать классное собрание и всем друг с другом объясняться – кто прав, а кто виноват. Славке, конечно, от ребят сильно достанется. Вся эта история, сказать по правде, меня не очень беспокоит. Гораздо больше другое беспокоит меня в наших ребятах. Я не могу видеть, когда они бывают развязными, грубыми, нахальными. На нас с вами лежит обязанность их воспитания, а хорошо ли мы с вами их воспитываем? Хорошо ли они ведут себя дома, в школе, на улице?

Она подумала немного и сказала:

– Кстати, у нас в городе происходят престранные вещи. Вы слышали, что случилось на днях в ресторане?

– Я ничего не слышала.

– Ну вот видите, – грустно сказала она.

Мне очень хотелось спросить у неё, что же случилось на днях в ресторане, но тут зазвонил телефон. К тому же около Зинаиды Павловны лежала огромная груда тетрадей, и я поняла, что мне лучше уйти. Ведь ей за этими тетрадями сидеть до поздней ночи.

Как раз в этот вечер повалил снег. Я шла белыми улицами и смотрела, как огромные хлопья заносят следы прохожих. На заборах, на деревьях, на всех выступах – на карнизах и подоконниках – навалило столько снегу, что он еле держался, то и дело срываясь вниз.

И я сама шла, как снежная баба.

Я шла и думала о том, как всё непросто на свете. Ну, прямо ни одного слова нельзя сказать не подумав. Даже иногда и думать устанешь. Но что поделать – приходится.