Текст книги "Черный цветок"

Автор книги: Ольга Денисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– И... и что дальше? – Есеня задохнулся.

– Что дальше? Дальше батька твой кузницу в городе открыл, женился, ты родился...

Есеня сжался в комок и хотел сказать, что все это вранье, но понял: можно было и раньше догадаться. Отец никогда не улыбался, никогда не пил, никогда не нарушал закон и копил деньги. Благородным кланялся, особенно Мудрослову... Слезы снова закапали из глаз – он сын ущербного, его отец ненастоящий человек. Почти не человек. Вот почему он ничего не понимал в булате, и в чертежах Есени...

– Ты на Рубца зла не держи, он не понял, что ты этого не знаешь. Здесь к ущербным еще хуже относятся, чем в городе. Потому что знали их... живыми. Они Жмура помнят таким, каким он двадцать лет назад был, помнят, и уважают, и тебя приняли, потому что ты – кровь его, того Жмура, которого они знали. А его-ущербного они знать не хотят, будто и не существует его вовсе. Потому что это уже не Жмур. Мы же все этого боимся, больше, чем смерти боимся. Это – как судьбу от себя отвести, чтоб не заразиться, чтоб не знать об этом, не помнить об этом.

Она погладила Есеню по голове и поцеловала в лоб.

– Ты не плачь, воробушек. В этом же ничего страшного нет, что было – того уже не вернешь. Все знают, что дети ущербных нормальными рождаются.

– Значит, мой отец был совсем не такой? – спросил Есеня и повернулся, чтобы видеть ее глаза.

– Не такой, – ответил голос разбойника с другой стороны – под навес зашел Рубец.

Есеня попытался вскочить – пусть он был неправ, и уродом называть Рубца не стоило, но злости от этого не убавилось.

– Тихо, – Рубец растянул безгубый рот в подобии улыбки и присел на корточки, – извини. Я не знал, что ты про Жмура не знаешь. Я бы промолчал. А так – действительно, оскорбление за оскорбление. Все честно. Поэтому я первый пришел.

Есеня проглотил слезы и понял, что ему тоже надо попросить прощения, иначе... это будет уже не честно. И, хотя делать этого вовсе не хотелось, выдавил:

– Ты тоже извини. Я не знал, что тебя пытали...

– Никогда не прощу твоему батьке, что он вышел к ним. Я напрасно без лица остался, а мог бы его спасти. А так получилось, что он меня спас. Хочешь, я расскажу тебе, каким был твой отец? По-настоящему?

Есеня кивнул.

На следующее утро Есеня искупался вместе со всеми, и это было бы весело, если бы не синяки и ссадины от сапога Рубца, над которыми потешались разбойники. Да еще и пол-лица заплыло фиолетовым синяком. Сначала Есеня обижался, а потом подумал, что это и вправду смешно. Ребра и поясница ныли и отзывались острой болью на каждый шаг и неловкое движение, но, слушая насмешки со всех сторон, пришлось терпеть и делать вид, что все в порядке.

После завтрака он собирался, как обещал, пойти собирать бруснику – работа не тяжелая, не молотом в кузне махать, в самый раз по самочувствию, но, когда он жевал кашу, к нему подошел Полоз и позвал к себе в шалаш.

– Скоро все разойдутся, и я хочу с тобой поговорить.

Есеня пожал плечами – в прошлый раз у Полоза в шалаше ему не понравилось.

– Ну что? – спросил верховод, когда Есеня с недовольным лицом сел на медвежью шкуру, – как тебе первый день? К мамке уже хочется?

– Неа, – с усмешкой ответил он.

– Хорошо, – кивнул Полоз, – не обижаешься на нас? Что не вступились за тебя?

Есеня пожал плечами.

– Здесь очень быстро учат, как надо себя вести. Мы живем вместе, все разные, живем семьей. Но мы не кровная родня и любить друг друга не обязаны. Это сложно – жить бок о бок, по многу лет. Поэтому существуют заповеди, я их перечислять не буду – постепенно запомнишь. Я тебе хочу рассказать о последней заповеди вольного человека, она так и называется: последняя заповедь. Все знают ее и помнят ее, чтобы в решительную минуту внести свой вклад...

– Во что?

– Сейчас. Я начну издалека. Но сначала расскажи мне об Изборе, все, в подробностях. И не говори, где ты спрятал медальон, время еще не настало. Надеюсь, ты никому об этом не рассказывал?

Есеня покачал головой. Рассказывать об Изборе ему не хотелось, ему хотелось услышать про последнюю заповедь – очень загадочно это прозвучало в устах Полоза. Но, раз это важно, он начал говорить, и верховод постоянно перебивал его, требовал подробностей, таких подробностей, которых Есеня и не помнил. Он заставил Есеню описать трех благородных, которые настигли его около кабака – а как Есеня мог их описать? Благородные они и есть благородные. Одеты как благородные, кони как у благородных. Чего еще? Лица тоже как у благородных, и посадка в седле.

Полоз, в отличие от остальных разбойников, поверил в рассказ о башне, и просил говорить все, каждое слово Избора заставлял припоминать, каждую его улыбку.

– Понимаешь, я хочу знать это так, как будто я сам был там, сам все это видел. Я хочу понять его, я хочу предсказать его действия. Разобраться, враг он нам или друг. С тех пор, как мы услышали о пропаже медальона, мы считали его нашим избавителем, но что-то подсказывает мне: это не совсем так.

– Никакой он нам не друг, – сказал на это Есеня и продолжил рассказ.

На том месте, где Избор говорил Есене о медальоне, Полоз усмехался, и чуть не перебил его, но дослушал до конца, и только потом сказал:

– Вот, значит, какую сказку они себе придумали? Слушай, как все было на самом деле. Никаких добрых волшебников не существовало. Был далекий предок Градислава – их семья действительно владеет тайным Знанием, но с каждым поколением это знание уменьшается, силы их истощаются. А тогда они имели силу. И Харалуг никогда не был правителем города, он был первым вольным человеком, и не таким, как мы сейчас. Тогда вольные люди жили в городе, и разбоем не занимались. Они были купцами и ремесленниками, людьми солидными и довольно богатыми. Город делился на две части – торговую и крепостную. Торговая часть принадлежала вольным людям, а крепостная – благородным. Крепостная сохранилась – это то, что сейчас обнесено городской стеной. Благородные не желали мириться с существованием вольных людей – их богатство таяло, а вольные люди обретали все больше и больше реальных прав. Но законы и стража всегда находились в руках благородных, с их помощью они и удерживали власть, и делиться ею не хотели. Как складывались их отношения, сейчас сказать трудно. Тогда и возвели городскую стену, и вольных людей объявили вне закона. Харалуг поднял вольных людей – не сомневаюсь, он наверняка хотел стать правителем города, и имел на то все основания. Вот тогда семья Градислава и создала медальон. Не за один день, конечно. Я думаю, его начали делать одновременно со строительством городской стены. Ведь убить Харалуга им ничего не стоило, но они прекрасно понимали – пройдет несколько лет, на место Харалуга встанет кто-нибудь другой. Они знали, чего им не хватает. Их кровь холодела, а кровь вольных людей кипела. Это сложно объяснить, но, наверное, Избор верно назвал это «внутренним жаром». Они хотели этого жара. И результат превзошел их ожидания: когда Харалуг был пленен, на нем впервые испытали медальон.

– Они сделали его ущербным? – догадался Есеня.

– Да, он стал первым «ущербным», как мы их сейчас называем. Тогда же слова такого не было, никто не понимал, что произошло. Не имело никакого смысла убивать Харалуга, его отпустили на свободу, и он вернулся к своим – убеждать их в том, насколько законна власть благородных. Про медальон узнали позже. Ездили в Урдию, искали людей, владеющих Знанием. Про медальон выяснили многое, возможно, вольные люди знают о нем больше, чем сами его владельцы. Внутри медальона находится нечто вроде пружинки, магнита, она вращается вокруг себя, наматывает память о том, у кого отобрали жар и кому отдали. Пол-оборота – отняли, еще пол-оборота – отдали. Если медальон открыть, пружинка раскрутиться обратно. Когда мудрецы из Урдии изучали медальон, не стояло вопроса о мертвых – куда вернется жар тех, кто умер? Так вот, на медальоне лежит заклятие – открыть его может только тот, кто первым отдал ему свой жар. Харалуг. Но при его жизни этого не произошло: даже если бы он мог получить медальон, он этого просто не хотел. А вместе с его смертью умерла и надежда.

– И что, открыть его нельзя? – Есеня был изрядно разочарован, ему казалось, что он просто плохо искал секрет замочка, и, стоит снова посмотреть на медальон, он его найдет.

– Никто этого не знает. Но один мудрец из Урдии дал нам совет. Он сказал, что, подобно воде, которая точит камень, Слово способно преодолеть силы природы. Заклятие незыблемо, но кто сказал, что мертвые никогда не возвращаются к живым? Рано или поздно сила наших слов, обращенная к медальону, заставит Харалуга вернуться. Но вольные люди видят медальон только однажды – когда становятся ущербными. Вот что такое последняя заповедь вольного человека – перед тем, как красный луч заглянет в твои глаза, ты должен успеть сказать: «Когда-нибудь Харалуг откроет медальон». И ты должен верить в свои слова. Знаешь, благородные очень боятся этих слов. Они вообще бояться имени «Харалуг». Они, так же как и мы, верят, что Харалуг может встать из могилы и открыть медальон.

– Эх, если бы я знал! Я бы тыщу раз наговорил!

– Нет, иначе бы мы давно заставили тебя принести медальон сюда и говорили бы это все вместе. Мы, и вольные люди из других лагерей. Это нужно говорить только тогда, когда вспыхивает красный луч, когда медальон их «слышит». Но среди нас нет тех, кто может заставить красный луч светиться. Ни красный, ни зеленый. Я думаю, нам надо переправить медальон в Урдию, там найдется мудрец, который сможет это сделать. Но сперва я бы хотел узнать – может ли это сделать Избор? И захочет ли?

– А может, отнести его на могилу Харалуга? Может, он услышит?

– Никто не знает, где могила Харалуга. Мы только предполагаем, что он не был толком похоронен. Поговаривали, его тело просто бросили в болото.

– То самое болото, из которого встают мертвецы? – Есеня широко раскрыл глаза.

– Глупости это. Мертвецы из болота не встают. Эту сказку придумали для того, чтобы люди верили: мертвые могут возвращаться. Я с пятнадцати лет живу в лесу, и ни одного мертвеца еще не встретил.

Избор. В лесу

Не догнав мальчишку, Избор долго бежал по лесу, надеясь, что сможет случайно наткнуться на него – тщетно, тот словно в воду канул.

Избор ни разу не раскаялся в содеянном, ни разу не пожалел о том, что выкрал медальон. И только теперь начал понимать, какую кашу заварил. На что он рассчитывал? Собственные размышления вдруг показались ему никчемными, наивными, а потому – опасными. Простая, примитивная логика мальчишки подлого происхождения потрясла его, напугала своей простотой: «Я сам брошу его в море!» Как просто. Есть несправедливость и ее надо устранить. Разве сам Избор рассуждал не точно так же? Разве сам он думал о последствиях своего поступка? Даже потеря медальона приведет к непредсказуемым последствиям, а если его откроют? Что начнется тогда? Тысяча разбойников, воров, убийц окажется на улицах города, и огонь, потушенный у них в груди, взовьется над городом страшным пожаром, и все они будут одержимы местью... Это – потрясение основ, это разрушение, это крах и хаос.

А главное, что станет с ним самим?

Избор шел через лес, пронизанный солнечным светом, и не мог не замечать удивительной насыщенности красок, и прозрачности листвы, и неприхотливой прелести поздних лесных ягод, алыми каплями расцветивших бледную зелень мха. Не осень, но уже и не лето – странное время, удивительное своей ранней тоской по тому, что еще не ушло, но вот-вот исчезнет. Схватить время рукой, как птицу за хвост – так же желанно, как и невозможно.

Почему он раньше не забредал в лес так глубоко? Да здесь каждый лист стоит того, чтобы быть запечатленным на холсте, и надо быть величайшим художником, чтобы передать теплоту свечения, которое рождает в нем солнечный луч. Как изобразить сгустившийся сумрак под еловыми ветвями, чтоб стало понятно – это не просто игра тени и света, эта тьма рождена деревом. И если прозрачный лист собирает свет, то ель преумножает тьму.

Что станет с ним самим? Сможет ли он видеть хрустальный воздух, ощущать прикосновение влажного ветра к лицу, слышать музыку дождей, а главное – выплеснуть из себя восхищение жизнью, восторг бытия? Или все это навсегда будет похоронено в недрах его подсознания и никогда не найдет выхода к свету? Страх сжимал его сердце – наверное, он и не заметит перемены, не почувствует, как погаснет пламя, распирающее грудь и рвущееся наружу. И никогда мир не увидит его новых картин, на которых солнечный свет проходит сквозь зелень листа, не прочтет витиеватых эссе, сплетенных из кружевных слов, и его больше не потревожат мечты о пьесах и стихах.

Нет! Это было бы чудовищной несправедливостью! Отдать свою способность гореть разбойнику, который может вылить из себя лишь непристойную картинку на кирпичной стене, который воспользуется этой способностью для того, чтобы взять в руки кистень и отправится на большую дорогу!

Усталость Избор заметил нескоро – он не привык к долгим пешим переходам, тем более по непрохожим лесным дорожкам, но мысли гнали его вперед – невеселые мысли. И только к закату, ощутив голод и боль в натруженных ногах, он остановился и понял, что забрел в чащу слишком далеко и теперь не сможет выбраться отсюда. И кошелек на поясе, набитый золотом, не поможет – вот та шустрая белка, мелькнувшая меж ветвей, не интересуется золотом, и не станет менять на него найденные орехи. Где-то в этих лесах иногда охотился Огнезар, и то, что могло бы стать его добычей, теперь сделает своей добычей Избора... Интересно, это тоже было бы справедливым?

Хищники. Мудрослов высматривал среди металлургов способных парней и доносил на них страже, накапливая и накапливая способность видеть сквозь металл, забирая и забирая жар их сердец. И как до сих пор не лопнул? Как этот жар не сжег его изнутри? Как не разорвал его грудь?

Огнезар по крупицам собирал талант полководца, а верховодит сборищем соглядатаев и доносчиков, и огонь в его груди пылает ненавистью, а не справедливостью. Градислав, более всего сожалеющий о тающей Силе их семьи, пытается заменить ее мудростью. Только ни Силу, ни мудрость нельзя отобрать вместе с внутренним жаром, и что в результате копит Градислав? О, он всеяден, как свинья, он хватает все без разбора, потому что его жажда неутолима.

Хищники. И не будет ничего удивительного, если их оружие кто-то захочет обернуть против них. Наверное, это будет справедливо.

Избор чувствовал, что попал между молотом и наковальней: он не хотел более принимать участия в том, что задумал. Он не хотел быть со своими – их изощренная, тысячекратно оправданная жестокость претила ему, внушала отвращение, но и обратного процесса он не желал тоже! Он объехал множество городов и стран, и что? Где-нибудь он видел справедливость? Да Олехов – самый спокойный и справедливый город на всем свете. Он не знает голода, войны и смуты. Не знал. Не знал, пока ненасытные хищники не начали хапать себе то, что им не принадлежит. Нужно всего лишь подправить, немного подправить сложившуюся ситуацию. Но есть же на земле кто-то, чья справедливость может восстановить равновесие, кто-то, кому удастся взять в свои руки медальон и положить конец беззаконию?

Когда Избор похищал медальон, он хотел именно этого. Он ни на секунду не задумался, что медальон попадет в чужие руки.

Ночь в лесу едва не свела его с ума. Привыкший к сытости и комфорту, Избор, наверное, впервые в жизни понял, что такое настоящий голод, что такое холод, пронизывающий до костей, что такое тучи насекомых, вьющихся со всех сторон. Он так упорно искал одиночества, и понятия не имел, как оно выглядит на самом деле.

Утро, которого он ждал как избавления, не принесло ничего, кроме теплых солнечных лучей. Голод терзал его желудок непереносимой болью, а Избор не знал даже, какие из лесных ягод годятся в пищу. Из оружия при себе он имел кинжал и саблю, но вряд ли сумел бы с их помощью добыть какой-либо дичи. Да если бы и добыл, огнива у него с собой все равно не было, а есть сырое мясо – слишком отвратительно, он бы не смог этого сделать и если бы умирал. Пропахшая болотом бурая вода в оврагах и стоячих, поросших ряской прудах оставляла на губах железистый привкус, но выбирать Избору не приходилось.

Лес простирался на десятки верст вокруг. Где же деревни, где дороги, где реки и ручьи? Избор понятия не имел, что нужно делать, как искать выход. Он просто брел вперед, надеясь, что рано или поздно деревья расступятся, и на горизонте покажется жилье. К полудню, когда солнце согрело землю и разогнало комаров, его сморил сон. И мох, набитый сосновыми иглами, полный непонятных ползучих насекомых, колющий тело обломками веток, показался ему мягче пуховой перины. Избор спал как убитый, ни одно сновидение не потревожило его: он провалился в черноту, как в беспамятство. Ему показалось, что спал он не более минуты, но, открыв глаза, увидел ночь, и монотонный писк комаров в ушах заставил его подняться.

Голод немного притупился, но не отступил, на его место пришла тошнота и головная боль, а вместе с ней – ощущение нереальности происходящего. В самом деле – разве такое могло случиться с благородным господином? Разве мог он оказаться ночью в глухом лесу, не зная дороги назад? Это всего лишь продолжение сна, мутного, неясного сна. Да на что он, собственно, надеялся, когда вылезал из башни по ненадежному плющу, когда пригибался и жался к стене, прячась от своих тюремщиков, когда нырял в темную воду озера и плыл под стеной? Что он намеревался делать? Да то же самое – идти через лес, в Кобруч, а оттуда водой – в Урдию, только с одним маленьким «но» – он собирался нести с собой медальон. А теперь? Зачем он вообще идет куда-то теперь? Надо искать мальчишку, надо вытрясти из него медальон, и тогда... Но вся стража города, сбиваясь с ног, хочет того же самого. И тягаться с Огнезаром Избору не по силам. Вернуться в город и сдаться на милость Огнезара? Нет, заточения он не вынесет, ни дня больше. Лучше голодная смерть.

Неожиданно Избору показалось, что рядом кто-то есть. Один негромкий звук, почти неслышный – шорох листвы, который тут же смолк. Избор остановился и посмотрел в сторону звука – оттуда повеяло холодком, еле заметным, нехорошим, неживым.

«Когда-нибудь Харалуг откроет медальон». Когда-нибудь сброшенный в болото труп подымется из глубокой трясины, отряхнет налипшую на лицо грязь и пойдет через лес, пошатываясь и руками нащупывая дорогу.

Это сказки подлорожденных, это сказки, сказки! Ни один здравомыслящий человек не может в это верить, мертвые не возвращаются, они не встают ни из могил, ни из болот. И даже если Слово победит заклятье, никакие покойники не станут разгуливать по лесам в поисках медальона, все будет проще и прозаичней. Харалуг откроет медальон... И благородным не помогут ни городская стража, ни стены их сказочных замков, ни своры собак.

Но почему за деревьями, всего в пяти шагах, стоит кто-то, от кого исходит могильный холод? Стоит и всматривается в темноту невидящими провалами глазниц. Почему затхлый запах болота ползет над землей? Почему ужас струится вверх дымчатой, ледяной поволокой, обвивается вокруг коленей, стискивает грудь и дышит в лицо?

Это воображение, все лишь воображение. Видение, порожденное чувством вины, чувством несправедливости. Детский страх перед именем «Харалуг», который передается из поколения в поколение, который деды внушают внукам, рассказывая им сказки, сидя у камина зимними вечерами. И там, где горят свечи и пылает очаг, там, где на теплом ковре вместе с тобой и дедом лежат разбросанные плюшевые игрушки, эти сказки приятно будоражат кровь, заставляют прижиматься к надежному, родному плечу. И дают ощущение счастья – от тепла, света и безопасности.

В лесу же имя Харалуга прозвучало совсем по-другому. Харалуг. Само это слово встало вне закона, никто не смел называть этим именем детей, никто не смел произносить его вслух. Теперь Избор понял, почему.

Он не выдержал напряжения – развернулся и побежал прочь, ломая ветки и спотыкаясь. И слышал – слышал топот за спиной, тяжелый, неровный. Слышал, как хрустят под ногами преследователя сучки, и как шуршат листья, раздвигаемые его руками. Не слышал только дыхания...

Холодный рассвет застал его на берегу ручейка, который можно перешагнуть, не замочив ног. Небо затянули бледно-серые облака, и туманная дымка не спешила рассеиваться. Избор напился – от голода голова отказывалась думать, отказывалась принимать реальность такой, как есть. Все вокруг пошатывалось и расплывалось. Черные ягоды на кусте с длинными серебристыми листьями удивительно напоминали черемуху, но на вкус Избор их пробовать не решился. И белые ягоды, внутри похожие на ватные шарики, он есть тоже не стал. Единственная знакомая ему ягода – брусника, оказалась горькой на вкус, и горстка ее скрутила желудок острой болью.

Избор отошел от ручейка не меньше чем на четверть версты, когда вдруг подумал, что ручей обязательно течет к реке. Иначе быть просто не может! Ему не пришло в голову, что ручей может питать лесное озерцо или болото. Он вернулся, надеясь четко придерживаться нужного направления, но, как не старался, ручейка не нашел. Солнца не было, и он не знал, на север или на юг идет. Но ведь если все время идти прямо, то рано или поздно лес должен кончиться? Его должна пересечь дорога или река! Не может быть, чтобы он простирался бесконечно!

И Избор брел прямо, и надежда его росла с каждой минутой. Чем дольше он идет, тем ближе край леса. Через пару часов ему снова встретился куст с белыми, ватными ягодами, и он чуть не вскрикнул от радости: кто-то рвал их и разминал пальцами! Вот они, упавшие в мох! И след сапога, такой отчетливый! Кто-то прошел здесь совсем недавно! Избор хотел закричать, позвать на помощь, но быстро осекся... Это был его собственный след. Он шел по кругу, он нисколько не приближался к краю леса, он плутал здесь столько времени совершенно без всякого толка. И без всякой надежды!

Он хотел упасть на землю и больше не вставать. Силы иссякли, голод превратился в грызущую боль, и впереди ничего, кроме новой ночи с кошмарными виденьями его не ожидало! Но вместо того, чтобы опуститься на землю, Избор побежал. Словно надеялся убежать от реальности, от страха, от отчаянья!

Ручей, который он безуспешно пытался найти пару часов назад, спокойно журчал меж низких берегов, словно и не исчезал никуда. Отчаянье вновь сменилось надеждой – он должен вести к реке! К реке, а не к болоту, не к озеру!

Тяжелое тело обрушилось на плечи откуда-то сверху, и Избор в первый миг решил, что на него напала рысь. Но острое лезвие длинного ножа прижалось к шее, слегка оцарапав кожу, и Избор чуть не вскрикнул от радости! Человек! На него напал человек! Пусть забирает золото, пусть режет ему горло, пусть! Человек, живой, настоящий – не видение, не кошмар!

– А кошелечек-то увесистый, – сказал кто-то, заходя спереди, – не иначе, специально нам золотишко нес.

– Я... я заблудился... – пробормотал Избор, запрокидывая голову, – я не желаю вам зла...

– Погоди его резать, это благородный господин. Хлопот не оберешься.

– Да? – выдохнул в ухо тот, что прижимал нож к горлу Избора, – пусть идет на все четыре стороны и завтра приводит с собой всю городскую стражу?

– Веди его к верховоду. Пусть он решает.

Разбойники. Кого еще можно встретить в лесу, на берегу узкой речушки?

– Послушайте, я никого не приведу. Я заблудился и понятия не имею, где нахожусь, – попытался объяснить Избор, – я сам спасаюсь от стражи, только поэтому и оказался в лесу.

– Рассказывай, – разбойник с ножом подтолкнул его вперед.

– Мое имя Избор, вы можете спросить обо мне в городе!

Нож опустился в ту же секунду.

– Благородный Избор? – разбойник отступил на шаг, снял шапку и почтительно склонил голову, и второй вслед за ним сделал то же самое.

Вот уж чего Избор не ожидал от разбойников, так это уважения к благородным господам! Но, подумав секунду, догадался, что дело вовсе не в том, что он благородный господин. Пока он не назвал своего имени, его собирались попросту зарезать.