Текст книги "Черный цветок"

Автор книги: Ольга Денисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Жидята ждал его – в лавке горел свет, и как только Есеня постучал в дверь, она сразу же приоткрылась. Жидята втащил его внутрь, осмотрелся и дверь тут же прикрыл.

– Ну что? Добегался? Доигрался? – спросил он, оглядев Есеню с головы до ног.

– Да ладно... Чего сразу «добегался»?

– Ничего. Садись. Ты ел?

– Да. У меня еще есть, мамка на дорогу дала.

– Хорошо. Тут батька тебе собрал кое-что. Посмотри.

Жидята вытащил из-под стола увесистую котомку.

– Вот. Сапоги сейчас надевай – через лес пойдем.

– Вот это да! Сапоги? – удивился Есеня.

– Надевай. Ножик твой батя подправил, как мог, конечно. Это уже не булат, но режет хорошо, да и крепкий. Пригодится. Вот еще, смотри.

– Ух ты! – Есеня задохнулся, – это че? Кистень такой?

– Почти, – усмехнулся Жидята, – это боевой цеп. Батя твой сам сделал, так что не сомневайся – надежная игрушка. Там тебя научат, как с ним обращаться. Тут еще вещи теплые, одеяло. Жмур четыре золотых дает, это твой пай первоначальный. Так что, если кто скажет, что ты пока ничего не заработал – не верь. На четыре золотых полгода можешь жить спокойно. Потом, глядишь, втянешься, сам пользу приносить начнешь.

Только один вид настоящего боевого цепа привел Есеню в восторг. Вот это жизнь! Батя сам ему вещи собрал, денег дал – да мог ли Есеня о таком мечтать? И хотя вольные люди всегда стояли вне закона, и ремесло их было кровавым, в народе они пользовались уважением.

– Ну что, выпьем на дорожку и в путь. Часов пять идти, а мне еще и вернуться нужно.

– Да ладно, может, сразу пойдем?

– Что? Не терпится? – Жидята грустно улыбнулся, – не спеши, а то успеешь. Ты думаешь, это такая большая радость в твоей жизни случилась?

– А че, горе, что ли?

– Горе... У семьи у твоей горе. А тебе – все как с гуся вода, – Жидята налил в кружки красного, густого вина – Есеня такого не пробовал, стоило оно дорого, а дома его не водилось, батя никогда спиртного не пил.

– Чего у них-то горе? – проворчал он себе под нос.

– А ничего! Сам не понимаешь? Скажи лучше, правильно я думаю? Благородный Избор тебе медальон отдал и спрятать попросил?

Есеня кивнул.

– И как? Надежно спрятал?

– Не знаю. Пока не нашли.

– Не нашли, потому что тебя, щенка, не изловили. Избор знает, где медальон?

– Нет.

– Вот какой же ты дурак, Жмуренок! – Жидята кивнул на кружку с вином, поднял свою и отхлебнул сразу половину, – ты понимаешь, что с тобой будет, если тебя поймают?

– Ничего со мной не будет... медальон-то у меня!

– Это он сейчас у тебя.

– А я им не скажу ничего. И все!

– Скажешь. Как миленький скажешь. Ты просто не представляешь себе, что это такое. И даже если ты вдруг окажешься таким крепким орешком, что на дыбе под кнутом будешь молчать, через час на той же дыбе твоя мать будет висеть, или сестра. Ты понимаешь?

У Есени по спине пробежали мурашки. Сам он ничего не боялся, ну совершенно. Но стоило ему только подумать о матери и сестрах, слезы сами наворачивались на глаза. Да, пожалуй никакая справедливость не стоит того, чтобы так рисковать...

– Что? Страшно? – Жидята допил свое вино до конца.

Есеня сделал большой глоток – такой же, как Жидята, но тут же закашлялся: вино оказалось слишком крепким, и слезы на самом деле выступили на глазах.

– Эх ты. Щенок, – Жидята сказал это ласково и потрепал Есеню по плечу, – и не думай, что у вольных людей с тобой кто-нибудь будет цацкаться. Там волчьи законы.

– Я этот медальон переплавлю, – сказал он, – и нечего будет искать.

– Ну давай, давай. Тогда тебя просто убьют. И всю семью, чтобы тебе умирать не скучно было. Нет у тебя выхода, парень. Нету. Никакого. Допивай и пошли. Пока в лес не войдем – чтоб ни звука. Понял?

– Что я, дурак что ли?

– Конечно, дурак. Непуганый дурак.

Балуй. У вольных людей

Есеня бы прошел этот путь часа за три – не только потому, что запросто мог обогнать Жидяту, а потому что пошел бы напрямую. Жидята же звездам не доверял, и вел его вдоль рек и ручьев.

Разглядев меж деревьев огонек костра, Жидята остановился и свистнул хитрым условным посвистом, на что ему тут же ответили.

– Ну что? Вот и добрались, – сказал он и вышел к костру.

Есеня с любопытством смотрел по сторонам. Это была даже не поляна, даже не просвет между деревьями – просто лес, слегка расчищенная костровая площадка. Огонек еле теплился на остывающих углях, а у костра на низких чурбаках сидели трое весьма угрюмого вида – небритые, лохматые, одетые странно, но тепло и богато. На одном была замшевая безрукавка с мехом внутрь, двое других натягивали на плечи стеганые фуфайки. У всех имелись сапоги и шапки с меховой оторочкой.

– Ба! – широко раскинул руки тот, что был в безрукавке, но не встал, только слегка повернулся в сторону пришедших – голос его показался Есене глумливым, – Жидята! Что-нибудь принес?

– Привел. Ну и принес, конечно. Буди верховода, Хлыст, мне возвращаться надо.

– Верховод во втором шалаше. Сам буди, мне по харе получить неохота – он только что лег.

Жидята с усмешкой покачал головой.

– Парня принимайте. С вами будет теперь.

– Надолго? – спросил Хлыст, рассматривая Есеню.

– Как сложится. Может, насовсем. Это сын Жмура.

– Да ты че? – повернулся к Есене еще один из разбойников, с помятым, рябым лицом, – кровь она и есть кровь. Ну иди сюда, Жмуренок, я на тебя посмотрю.

Есеня вдруг оробел – от вольных людей веяло настороженностью и неприязнью. И говорили они так, словно хорошо знали его отца, а этого быть просто не могло. Жидята подтолкнул его в спину, а разбойник ухватил его за руку и грубо подтянул к себе.

– Похож, конечно, но размах не тот... Сколько тебе лет, сморкач?

– Да пошел ты, – Есеня вырвал руку. Сморкач! Сам он...

– У... – протянул разбойник, – ты, детка, свой гонор держи пока при себе. У нас тут старших принято уважать.

– За что это мне тебя уважать?

– За то, что я тебя в землю по пояс одним ударом вобью. Вот когда ты мне ответить сможешь, тогда и будешь говорить что и когда захочешь. Садись. Жмуренок.

– А я и сейчас буду говорить что и когда захочу, – Есеня вздернул подбородок и приподнял верхнюю губу.

Разбойник усмехнулся и кивнул:

– Давай, начинай.

– Не обижай его, Щерба, – Жидята положил руку на плечо разбойнику, – у нас его любят.

– Иди, Жидята, к верховоду. Мы сами разберемся, – хмуро ответил тот.

Есеня медленно снял с плеча котомку и сел на нее около костра – ему было неуютно. Жидята скрылся за деревьями, и он почувствовал себя очень одиноким. Эти люди вокруг, такие чужие, непонятные, совсем ему не нравились. И он им явно не понравился тоже.

– Ну, Жмуренок, и что ты натворил, что батька тебя к нам отправил? – Хлыст пошевелил угли в костре палкой и исподлобья уставился на Есеню.

– Ничего, – ответил Есеня, – меня, вообще-то, зовут Балуй.

– Тебя зовут Жмуренок, – хмыкнул Щерба, – пока. Может, твой батька хотел, чтоб ты стал вольным человеком?

– Может, и хотел, – буркнул Есеня.

Они расхохотались. Есеня не понял, чего они смеются, но это показалось ему обидным.

– Не хочешь, значит, говорить? Ну не говори, – Хлыст опустил глаза.

Они заговорили о своем, и Есеня стало скучно – он не вполне понимал, о чем идет речь, поэтому, когда к костру вышел Жидята, оживился и привстал ему навстречу.

– Верховод зовет тебя к себе, – кивнул тот Есене, – пойдем.

Они прошли всего несколько шагов – после света костра, пусть и не очень яркого, Есеня ничего вокруг толком разглядеть не мог – и Жидята пригнул его голову вниз, подталкивая внутрь шалаша, где горела обычная масляная лампа, худо-бедно освещая скромное жилище верховода. Пол был застелен медвежьей шкурой, наклонные стены из еловых веток топорщились во все стороны колючими иглами, а лампа качалась на балке, в самом центре шалаша. В углу, в глиняном горшке, поверх горящих углей, дымила какая-то пахучая трава.

– Садись, Жмуренок. Любопытно на тебя посмотреть, – верховод показал на пол напротив себя. Он был высоким и худым, и, в отличие от других разбойников, чисто выбритым и коротко стриженным. Глаза его, очень яркие, темно-серые, смотрели почти не мигая. Он показался Есене похожим на змею – и узкое лицо с прямоугольным подбородком, и широкие тонкие губы ниткой, и невысокий открытый лоб.

Есеня сел, потому что стоять, согнувшись и упершись головой в колючий потолок, было глупо.

– Похож, – едва заметно кивнул верховод, – за что тебя ищут?

Серые глаза так пристально на него смотрели, как будто хотели выковырять ответ у Есени из головы.

– Ни за что, – ответил Есеня и равнодушно уставился в стену.

– Ну-ну. Жидята, он всегда такой?

– Нет, только когда характер хочет показать. Освоится и перестанет.

– Ладно, иди, скоро рассвет. Я сам с ним разберусь. Жмуру передай, – лицо верховода исказилось на секунду, – золото я принимаю, и полгода парень может жить с нами. Ну, а там все от него зависит.

Жидята кивнул, попрощался, и похлопал Есеню по плечу, перед тем как выйти из шалаша. Есеня, как ни старался, не смог удержаться, чтобы не посмотреть ему вслед.

– Что? К мамке хочется? – спросил верховод, даже не усмехнувшись.

– Чего я там не видел, у мамки, – Есеня презрительно поднял верхнюю губу.

– Где ты спрятал медальон? – верховод неожиданно приблизил свое лицо к Есене, и это тоже напомнило выпад змеи.

Есеня непроизвольно отодвинулся и покачал головой:

– Не скажу.

– Почему? Не доверяешь мне?

– Не скажу и все, – Есеня и сам не понимал, почему решил никому не говорить о медальоне. Ему казалось, что это слишком важная тайна, чтобы ею овладел кто-нибудь еще.

– А так? – верховод резко выбросил руку вперед и схватил Есеню за кадык двумя пальцами. Есеня попытался вырваться, но тот прижал его шею к полу и придавил коленом его ноги. Есеня обеими руками старался оторвать от себя стиснувшие горло пальцы, но ему не хватило силы. Дыхание оборвалось, и Есеня испугался, начал рваться и молотить кулаками куда придется – верховод на его кулаки внимания не обращал. Он на несколько секунд ослабил зажим, Есеня судорожно вдохнул.

– Ну? Так куда?

– Не скажу! – прохрипел Есеня и закашлялся. Верховод снова перекрыл ему дыхание, и держал до тех пор, пока перед глазами не поплыли радужные круги.

– Ну?

Есеня мог только хрипеть и кашлять.

– Куда?

– Нет, – выдавил Есеня из горла.

– Ладно, – верховод отпустил его и сел, как ни в чем не бывало, – так почему?

Есеня, схватившись руками за шею, поднялся – дышать было очень больно, на глаза выкатились слезы, он хлюпал носом и не мог откашляться.

– Не хочу, – ответил он хрипло. Ему было страшно и обидно – за что?

– Ну, не хочешь – не говори, – удовлетворенно кивнул верховод, – может и приживешься. Расскажи мне про Избора – как все произошло, что он говорил тебе – это важно.

– Ничего я рассказывать не буду, – Есеня сжал зубы и оскалился, приготовившись к обороне.

– Перестань. Я пошутил.

– Ну и что? Я все равно ничего рассказывать не буду.

– Ладно. Поговорим завтра. Иди к костру, скажи Хлысту, что я велел ему взять тебя к ним в шалаш. Выспишься, освоишься – тогда и расскажешь, – верховод качнул головой, и губы его слегка разъехались в стороны – Есеня был уверен, что сейчас между ними мелькнет раздвоенный язык.

Он выбрался из шалаша, все еще покашливая и трогая кадык руками – внутри что-то застряло и мешало дышать. К костру идти не хотелось, а уж тем более просить Хлыста взять его к себе. Есеня хотел потихоньку нырнуть в лес и дождаться утра в одиночестве, но, как только он свернул в сторону, чья-то рука ухватила его за шиворот:

– Куда? – услышал он голос Щербы, – тебе куда сказали идти?

– Куда хочу, туда и иду, – огрызнулся Есеня.

– Да? Может, ты разведал все, что надо, и теперь в город побежишь? А? Здесь шуток не шутят, сморкач, – Щерба потащил его к костру и толкнул вперед, прямо на тлеющие угли. Есеня чуть не упал в костер коленками, но удержался и только пробежался по ним толстыми подошвами сапог.

– Щерба! – рявкнул Хлыст, – чего творишь? Щас все погаснет!

– Ничего, не погаснет, – Щерба посмотрел на Есеню исподлобья, – сядь, пацан. Так куда ты собрался?

– Никуда, – Есеня повернулся к нему лицом и оскалился.

– Оставь Жмуренка, Щерба, – сказал третий разбойник, – дай ему освоится. Не видишь – он и так напугался. Сядь, парень, успокойся.

– Ничего я не напугался, – Есеня сжал кулаки – его колотило от злости, от злости, а не от страха.

– Да перестань, все уже поняли, какой ты боевой да гордый, – третий разбойник привстал и обнял его за плечи, – садись. Не дрожи.

Объятия его были крепкими и теплыми, и Есеня на секунду почувствовал себя под защитой.

– Ничего я не дрожу, – буркнул он.

– Вот и хорошо. Квасу хочешь?

Есеня покачал головой.

– Меня зовут Забой. Да садись, никто тебя не трогает.

Есеня все же опустился рядом с костром на корточки, и Забой, потрепав его по плечу, подтянул свой чурбак поближе.

– Давайте хлебца, что ли, зажарим... – проворчал Хлыст, собирая разбросанные Есеней угли, – не голодными же спать ложиться. Сходи, Щерба.

Щерба мрачно посмотрел на Есеню и поднялся.

– Не упустите его, в случае чего. Знаю я вас... Полоз у него про Избора спрашивал, и завтра хотел продолжить.

– Про Избора? – удивился Хлыст и повернулся к Есене, – а ты что, знаешь что-то про Избора?

– Ничего я не знаю, – Есеня шмыгнул носом.

– Смотрите, сбежит – Полоз нам не простит такого, – Щерба смерил Есеню взглядом.

– Да не сбегу я! – рыкнул Есеня и сел на землю.

– А кто тебя знает... – пожал плечами Щерба и ушел в темноту.

– Не сиди на земле. Это первая заповедь вольного человека, – Хлыст пересел на поваленный ствол и кинул Есене свой чурбак, – запоминай, их много.

Есеня едва успел поймать увесистую деревяху.

– А че? Думаешь, простужусь?

– Дурак ты еще. Если сам не понимаешь, слушай, что говорят. Ночи холодные, земля тепло вытягивает. К сорока годам ходить не сможешь и мочиться будешь под себя.

Эта перспектива Есене вовсе не понравилась, и он, подумав, пересел на чурбак. Не потому что испугался – просто сидеть с чурбаком в руках было глупо.

– Расскажи про Избора-то... – мягко попросил Забой, – ведь интересно. Столько лет ждали...

– Чего ждали? – удивился Есеня.

– Что медальон у благородных украдут и откроют.

– Откроют? А зачем? Он же никого счастливым не делает, я знаю.

– Конечно, не делает, – невесело хмыкнул Хлыст, – но если Избор его откроет, вот тогда мы посмотрим, чья возьмет!

– Как Избор его откроет? – Забой повернулся к Хлысту, – оживит Харалуга? Избор не может его открыть.

– Да он и не собирается, – фыркнул Есеня, – он его в хорошие руки хочет отдать. И вообще – Избор ваш – полное дерьмо.

– Ты чего говоришь? – Хлыст даже привстал, – ты чего такое говоришь?

– Что хочу, то и говорю, – Есеня насупился и прикусил язык.

Забой, который две минуты назад обнимал его за плечо, ухватил Есеню за воротник и встряхнул:

– Не тебе судить Избора, щенок.

– Почему это не мне? – Есеня рванулся, и рубаха на нем треснула, – он – сволочь. Он нас ненавидит, понятно? Ему рядом с нами и стоять противно, что я не видел, что ли? Его от нас тошнит!

Забой встряхнул его еще крепче:

– Откуда тебе знать? Повторяешь слухи, которые благородные распускают!

– Какие слухи? Я сам видел!

– Чего орете? – к костру вернулся Щерба с половинкой каравая в руках, – весь лагерь разбудите.

Забой отпустил Есеню:

– Ты что, правда видел Избора?

– Как тебя! Я его из башни выпустил.

– Да ты врешь! – расхохотался Хлыст.

– А пошли вы! – Есеня отвернулся.

– Ладно, говори, – немного виновато попросил Забой, – тебя из-за этого стража ищет?

Есеня подумал и кивнул.

– Да ты герой! – усмехнулся Хлыст и спросил у Щербы, – а соли не догадался прихватить?

– Взял.

Хлыст достал из-за пояса нож и начал делить хлеб на четыре части.

– Ты говори, говори... Щас хлебца зажарим. Хочешь есть-то?

– Хочу, – ответил Есеня, как вдруг вспомнил и полез в свою котомку, – у меня же гусятина с собой!

– Да ты че! – обрадовался Забой.

Есеня вытащил горшок, который успел опустошить на треть, и поставил на угли.

– Во. Не много, конечно, но по куску точно хватит...

– Вторая заповедь вольного человека – никогда не жрать в одиночку, – Хлыст протянул ему кусок хлеба, уже посыпанного солью, – ты, я смотрю, ее сразу просек. Молодец, на лету ловишь!

– Мамка жарила? – Щерба принюхался, и его рябое лицо сделалось мечтательным и грустным.

– Ага. На дорогу.

Хлеб был черствым и мокрым – Есеня посмотрел на него озадачено, но Забой тут же пояснил:

– А чего ты хотел? В деревню четыре дня назад ходили. А в лесу сыро. Хлеба у нас мало, лепешки обычно едим. Рассказывай скорей, не томи.

Есеня рассказал им о том, как залез в башню, и разбойники, жарившие хлеб на тонких прутиках, слушали его, раскрыв рот. Не верили, хотя он на этот раз ни сколько не преувеличивал, но все равно слушали.

– А как там у него в башне? Красиво? – Забой вытянул шею, и глаза его горели, как у мальчика, слушающего сказку.

Есеня устал расписывать богатство комнат Избора, и они снова не верили ему, и снова слушали, затаив дыхание. И про озеро прямо в комнате не поверили, и про девок на изразцах. Когда же рассказ его дошел до медальона, разбойники насторожились, и снова не поверили, но на лицах их появилась такая тоска, что Есеня чуть не сказал, что медальона у Избора нет, и что он знает, где он. Но вовремя удержался.

Спать в шалаше на мягких шкурах, постеленных поверх толстого слоя лапника, было тепло, но дым от курившихся в углу трав не давал покоя. Оказалось, эта трава помогает от комаров, и без нее в лесу уснуть невозможно.

Есеня проснулся раньше всех, далеко за полдень: вольные люди уже не казались ему мрачными и враждебными, и долго валяться он не мог – любопытство толкало его наружу, откуда раздавались голоса, и слышался запах еды. Он осторожно выбрался из шалаша, чтобы не потревожить остальных – лежали они бок о бок, на четверых места явно не хватало – и посмотрел вокруг. День стоял пасмурный, слегка накрапывал дождь. Первое, что увидел Есеня, был большой очаг с чугунной плитой, прямо посреди леса, между двух деревьев, под навесом. Вокруг бродили пестрые куры и красивый, разноцветный петух. Там же, под навесом, сушилось белье, и большая, полная женщина месила тесто в деревянном корыте.

– Ой! Птенчик! – она оторвалась от корыта, широко улыбнулась и вытерла мягкие белые руки о передник, – воробушек!

Есеня осмотрелся вокруг и с ужасом понял, что воробушек – это он сам и есть. Женщина была очень красивая, с яркими добрыми глазами, изломанными бровями двумя удивленными домиками, круглыми румяными щеками, и Есеня вдруг подумал, что Чаруша лет через десять станет такой же – уютной, упругой, и у нее будет такая же огромная грудь. Только ростом она поменьше.

Женщина зычно рассмеялась, глядя на то, как Есеня оглядывается по сторонам, и, несмотря на то, что она годилась ему в матери, он довольно грубо ответил:

– Какой я тебе воробушек?

– Да кто ж ты еще! Иди, умойся. К ручью – прямо, там мостки есть. На обед ты уже опоздал, но каша еще не остыла, так что давай быстренько.

Есеня без труда нашел ручей шириной в десяток шагов, и, опустившись на четвереньки на бревенчатых мостках, долго рассматривал свое отражение – лохматое и заспанное. Но, сколько не старался, сходства с воробушком не находил – напротив, пробившаяся за несколько дней щетина делала его очень взрослым и солидным. Он потянулся к воде, смочил пальцы и аккуратно протер глаза – уж больно погода была отвратительной, а вода – холодной.

Тяжелый и неожиданный пинок под зад столкнул его с мостков – Есеня не успел опомниться, как оказался в глубоком ручье, и нахлебался воды, сразу не сообразив встать. Он побарахтался немного, пока не нащупал ногами дно – вода доходила ему до пояса.

– Ты как моешься, сопля? – на мостках, широко расставив ноги, стоял незнакомый ему разбойник – низкорослый, кривоногий, но широченный, с длинными руками, лысый и рыжебородый.

Есеня откашлялся и стиснул кулаки – вот сволочь!

– Вот я ща вылезу, – прорычал он.

Разбойник, расхохотавшись, показал Есене козу, а когда тот попытался кинуться на обидчика, легко толкнул его обратно в воду, ударив пяткой в грудь. Есеня опрокинулся навзничь, подняв тучу брызг, и долго махал руками, чтобы подняться.

– Пока льда нет – моются каждый день, полностью, – хмыкнул разбойник, нагнувшись, – запоминай. Никто твою вонь здесь нюхать не станет. Мы не свиньи, мы вольные люди.

Он разогнулся и, еще раз показав козу, развернулся и скрылся в прибрежных кустах. Есеня скрипнул зубами, плеснул в лицо воды и выбрался на мостки. С него струями лилась вода, и холодный воздух тут же пробежал по телу мурашками. Вот сволочь! Обидно было до слез. Чего, не мог словами сказать? Теперь вся одежа промокла. Интересно, а есть у него с собой что-нибудь на смену? Все равно не достать – котомку он положил в головах, и чтобы ее вытащить, надо всех разбудить. Хорошо хоть сапоги надевать не стал – пошел босиком. Есеня разделся, отжал вещи, натянул их на себя обратно и, ругаясь, побрел к очагу – настроение сразу испортилось.

– Что, искупал тебя Брага? – рассмеялась женщина, заметив его приближение.

Есеня ничего не сказал и хотел гордо пройти мимо, но она остановила его.

– Есть чего переодеть-то?

Он покачал головой.

– Иди сюда, воробушек, дам фуфайку. Походишь, пока высохнет. Я и постираю заодно, засалилась уже рубаха-то.

Есеня не стал отказываться, и, хотя чувствовал себя в короткой фуфайке с голыми ногами не очень уверенным в себе, это было гораздо теплей, чем без нее.

Женщину вольные люди называли «мама Гожа»: пока Есеня наворачивал кашу с салом, сидя у остывающего очага, под навес пришли двое разбойников, принесли дров, и пощипали из корыта сырого теста, бросая на Есеню косые взгляды. Ему хотелось спрятаться где-нибудь – уж больно вид у него был несерьезный для первого знакомства. У одного из них было изуродовано лицо – без бровей, ресниц и губ, с глазами-щелками, с плоским носом, все в странных рытвинах и темных, синеватых пятнах: зловещий его вид слегка Есеню напугал.

Вскоре мама Гожа, узнав, что он – сын кузнеца, нашла ему занятие: поправить погнутые крышки у котелков и сковородок, чем он и занимался почти до самого ужина, под одобрительными взглядами своих соседей, проснувшихся и проголодавшихся. Есеня, наконец, достал свою котомку и оделся – конечно, мама положила ему смену одежды: шерстяную рубаху и теплые черные штаны.

К вечеру в лагерь начали возвращаться остальные разбойники – всего их было человек пятнадцать. Оказывается, они ходили ловить рыбу, и принесли с собой трех здоровых осетров. Балыки мама Гожа тут же засолила и повесила вялиться, остальное разделали на куски и собирались зажарить на углях, а из голов и плавников сварили уху на завтра.

Собирались разбойники не под навесом, а у костра, и разжигали высокий огонь – как Есеня выяснил позже, это случалось ежедневно: днем они были заняты, а вечером ужинали все вместе, иногда пили, пока не расходились спать – все, кроме дозорных. Дозор несли поочередно, по шалашам.

До ужина, конечно, все успели увидеть Есеню, но, когда разгорелся костер, верховод, похожий на змею с подходящим именем Полоз, поднял Есеню на ноги:

– Прошу любить и жаловать. Это Жмуренок. Пока поживет с нами, до весны, а там посмотрим.

– Жмуру сын, что ли? – спросил кто-то.

– Да, – ответил Полоз, – именно так.

– Повернись-ка, дай рассмотреть тебя как следует!

Как минимум пятеро разбойников привстали и пристально всматривались Есене в лицо, а потом кивали и говорили:

– Похож, помельче, но похож.

Они были самыми старшими – ровесниками его отца примерно, но вокруг костра сидели мужчины и помоложе, лет тридцати примерно.

– Парень к нам попал не по своей воле, – продолжил Полоз, – он хранит один секрет, какой – говорить не стану. Но предупреждаю – если что случится, его спасаем в первую очередь. Он страже в руки попасть не должен, лучше ему умереть.

Есеня посмотрел вокруг, на сосредоточенные взгляды вольных людей, на каменное лицо верховода, и отчетливо осознал, что они убьют его. Они только что получили приказ убить его в случае опасности, и они его выполнят. Ему стало не по себе. Умирать он вовсе не хотел. А может, стоило рассказать верховоду, где он спрятал медальон? Впрочем, он бы от этого про старый дуб не забыл.

Мама Гожа принесла в большом котле зажаренную рыбу, кто-то притащил горячие лепешки и ведерную бутыль с ягодным, шипучим квасом: разбойники оживились и про Есеню на несколько минут забыли. Рыба приятно пропахла дымком, мягкие лепешки показались Есене очень вкусными, и выяснилось, что квас тут гораздо крепче пива.

– Ну что, нравится наш вольный квасок? – довольно спросил Щерба.

– Ага, – кивнул Есеня – ему стало весело и хорошо. Сегодня на плечах у него была фуфайка, отцовская, большая, сидел он на чурбачке, который сам себе спилил – он чувствовал себя вполне своим, таким же, как все вокруг.

– Вот, завтра пойдешь за брусникой, – похлопал его по плечу Хлыст.

– Да ну... – Есеня не любил собирать ягоды и не умел. И вообще, считал это женским делом.

– Давай-давай. Раз квас любишь – люби и ягодки брать. Кто еще? Мама Гожа и так вертится тут как белка.

Есеня шмыгнул носом – зато можно будет осмотреться вокруг, это тоже полезно.

– А что, дома батька такого квасу не варил? – спросил разбойник, сидящий напротив Есени, и вдруг все, кто рассматривал Есеню на предмет сходства с отцом, замолчали и поглядели в сторону того, кто задал столь невинный вопрос. Наступила неловкая, странная тишина, которую нарушало только потрескивание дров в костре и шум падающих капель с верхушек деревьев. Есеня обвел их взглядом, и хотел просто ответить, что не варил, ничего такого в этом он не видел.

С другой стороны усмехнулся разбойник с изуродованным лицом, и в тишине его голос прозвучал очень отчетливо:

– Ущербному такой квас без надобности...

Он сказал это с откровенным презрением и брезгливостью, к которым примешалась капля горечи, и до Есени не сразу дошло, что говорилось это о его отце. Но когда он понял, его словно пружиной подбросило вверх, он вмиг оказался напротив разбойника и, стиснув кулаки, прокричал:

– А ну повтори, что ты сказал!

– Сядь, Жмуренок, – сзади за фуфайку его потянул Хлыст, – не кипятись.

Есеня дернул плечами, и фуфайка осталась в руках Хлыста.

– Ты что сказал про моего отца, ты, урод! – выкрикнул Есеня.

Тишина сделалась еще более неподвижной, и теперь все смотрели на Есеню без сожаления.

– Как ты меня назвал, щенок? – разбойник с обезображенным лицом поднялся и засопел.

– Урод! – повторил Есеня – его колотило от злости, – и попробуй сказать, что это не так!

Огромный кулак влетел ему в скулу, и Есеня не успел понять, как и когда это получилось. Он опрокинулся на землю далеко за пределами круга, и тут же попытался встать, чтобы кинуться на обидчика.

– Урод! – прорычал он еще раз, и тяжелый сапог ударил его под ребра, а потом снова, и снова, и снова.

Ему никогда не было так больно. Он рычал и катался по земле, а разбойник пинал его опять и опять – по ребрам, в живот, в поясницу. Со всей силы, и от этого было страшно, потому что Есеня думал, будто внутри у него все разорвалось, и ребра превратились в кашу. И только когда он начал жалобно скулить, в полной тишине раздался голос Полоза:

– Хватит, Рубец.

Сапог остановился на лету, разбойник молча развернулся и пошел на свое место. Есеня приоткрыл зажмуренные глаза, и хотел встать – злости у него не осталось, только отчаянье – за оскорбление, за побои он должен отомстить. Или хотя бы дать понять, что не сдался. Но язык не повернулся снова выкрикнуть что-нибудь обидное, и Есеня прошипел себе под нос, глотая слезы:

– Мой батька не ущербный, понятно!

Он приподнялся и рухнул лицом на землю – встать сил тоже не хватило, и Есеня пополз в тень, чтобы никто не видел, как он плачет. Это неправда! Это вранье! Он нарочно это сказал, они все его здесь ненавидят, они нарочно к нему цепляются! Слезы катились из глаз, и он изо всех сил старался не всхлипывать, отползая все дальше и дальше, где его не только не увидят, но и не услышат. В ушах звенело, Есеня прижимал руку к животу – ему казалось, что сейчас из него выпадут внутренности.

Тихих шагов он не услышал, и замер, когда над ним склонилось белое, широкое лицо.

– Воробушек? – спросила мама Гожа вполголоса, – встать не можешь?

Он хотел ответить, что он не воробушек, но рыдание вырвались из груди само собой.

– Давай помогу, на коленки вставай сначала. Держись за шею-то.

Она подняла его, взяв за подмышку, и Есеня снова заскулил от боли. Но до очага было всего несколько шагов, мама Гожа посадила его спиной к теплой стенке и зажгла лампу над головой.

– Ну что ты плачешь? Больно?

– Нет, – всхлипнул Есеня.

– Ой, батюшки... – она всплеснула руками, – Рубец вообще меры не знает. Давай-ка быстренько, пока никто не видел.

Есеня опустил голову, и с ужасом заметил, что намочил штаны. Он закрыл лицо руками и разревелся в полную силу.

– Тихо, ничего страшного. Твои как раз высохли, а эти я сейчас застираю, никто не догадается.

Она раздела его, умело и быстро, как будто ей приходилось делать это каждый день, натянула на него сухие штаны и убежала к ручью. Бегала она легко, как молодая. Есеня ревел до самого ее прихода, пока она не села рядом с ним и не положила его плечи себе на колени.

– Ну что ты, воробушек? Что ты плачешь-то? Обидно?

Он закрутил головой:

– Мой батька не такой, он все врет! Все врет!

– Ты успокойся. Ты же взрослый парень, что ж ты как маленький, ничего не понимаешь?

– Это же неправда!

– Тихо. Послушай, что расскажу. Ты Рубца уродом больше не называй, хорошо? Он очень обижается, все знают. Ты представь, как с таким лицом жить-то человеку?

– А ему можно про моего батьку?

– Слушай. Лет двадцать назад это было. Твой батька убил благородного господина...

– Да ты что! Как это мой батька кого-то убил? Ты что!

– Помолчи, воробушек, – мама Гожа прижала палец к его губам, – его стража искала, всех вольных людей по всему лесу с мест сняла. У них это дело чести – если благородного убивают, они всегда доискиваются, не успокаиваются, пока не найдут. Я тогда девочкой совсем была, лет шестнадцать всего, меня Полоз уже давно с собой к вольным людям увел, я же сестра его.

– Ты – сестра Полоза? – Есеня фыркнул.

– Да, что ж тут удивительного? Мы тоже с места снялись, и дальше в леса ушли, но есть-то надо что-то, зима была на носу. Рубец и батька твой ходили в кузницу, к отцу Жмура, то есть, к твоему деду – он им покупал муку, а они потом ночью забирали. Там их стражники и прихватили. Верней, не совсем так. Жмур в подполе прятался, а Рубец попался. Ну, они знали, что он со Жмуром из одного лагеря, стали пытать его – куда лагерь ушел. Лицо над горном горящим держали, и мехи раздували. Рубец им ничего не сказал, ни отца твоего не выдал, ни нас. Жмур сам к стражникам вышел, не мог смотреть, как его друга мучают. Рубец сознание потерял, они думали – он умер, там и бросили. Да и ловили они Жмура, на Рубца им наплевать было. Вот так...