Текст книги "Янтарная бусина: крестьянка"

Автор книги: Ольга Цыпаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Борис обнял маму, сестренку и племянниц. Подошел к Саньке, отвел его в сторону.

– Береги Катеньку и дочек своих береги. Не ходи на войну – убьют, нельзя тебе на войну – у тебя дети. Подумай о них. Я знаю, что не вернусь. Чувствую. Только бабам ничего не говори, плакать будут. Ну все, прощай, Сань. Береги их! – Борька обнял Саньку и, не оглядываясь, побежал к грузовику, собиравшему призывников из окрестных деревень.

Похоронка на Бориса пришла через полтора месяца. Их эшелон разбомбили на подъезде к линии фронта. Почти все земляки были определены в одну роту, и большинство из них погибло в этом поезде.

Не смог пережить гибели сына Катин отец Иван. Умер вскоре после того страшного известия.

В сорок третьем дошла очередь и до Саньки Цыпаева. Пришла повестка. Плакала его Катенька без перерыва три дня, девчонки вместе с ней. Защищать Родину было нужно, а так хотелось жить и увидеть, как вырастут дочери. А еще хотелось родить сына. Как же его Катенька будет растить одна, если убьют мужа? Прав был Борька, предсказав свою гибель, не вернулся он.

«Откуда он знал? – размышлял Санька. – Зачем он перед отъездом сказал, чтобы я не ходил на войну? Что, и меня убьют?» Санька ехал на фронт и думал об этом всю дорогу. Их эшелон привезли в Москву, здесь должны были распределять по месту службы.

Саньку отправляли на передовую. Завтра утром последнее построение, и поезд тронется к линии фронта. Шансов выжить становилось меньше с каждым часом – среди народа ходили разговоры, что полные людей эшелоны бомбят в пути и на передовую попадает лишь жалкая часть. И тогда Санька пошел в церковь. Не приходил он сюда лет десять – в последний раз был, когда с Катенькой венчался. Детей Катя крестила сама – без его участия. Если б увидели комсомольца в церкви, лишился бы он своего дома. В душе он знал, что Бог есть, хотя сомнения иногда возникали.

– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое… – бормотал Санька единственную молитву, которую помнил с детства. – Господи, если ты есть, оставь мне жизнь. Дай мне увидеть свою Катеньку и детей своих. Господи, дай сына родить, дай детей на ноги поставить. Если услышишь мои молитвы, обещаю – брошу курить.

Так Санька вступил с Богом в рыночные отношения. Он никогда не выпускал папиросу изо рта, и когда обещал Богу бросить курить, знал, что чудес не бывает и завтра он вместе со всеми остальными попадет в мясорубку войны…

– Р-р-рота, подъем! – бравым голосом командовал старшина. – На плацу стройсь!

Новобранцы торопливо застегивали штаны, мотали портянки и бежали на плац.

– По порядку ра-а-ассчитайсь!

– Первый, второй… семнадцатый… тридцатый…

Не хватило двух человек. Стали делать перекличку.

– Синицын!

– Я. – Синицын шел в строй.

– Прокофьев!

– Я. – Плелся Прокофьев.

– Цыпаев!

– Я.

– Цыпаев, что у тебя с глазом? Быстро в санчасть! – взревел старшина. – Понабрали инвалидов!

Цыпаев побежал в санчасть. Увидев себя в зеркале медкабинета, он отпрыгнул. У переносицы на глазу за ночь выросла здоровенная шишка. Впопыхах он и не понял, что ему мешает смотреть. Ячмень, наверное, завтра пройдет.

Доктор долго цокал языком. Члены комиссии удивленно осматривали Санькин глаз.

– Не было вчера, говоришь? Не может быть. Это не ячмень, это опухоль. Доброкачественная, но ни завтра, ни через месяц она не пройдет. Это на всю жизнь. И как же ты стрелять-то будешь, а, Цыпаев?

– Как смогу, – пробурчал Санька.

– Нет, никак не сможешь. Какая у тебя гражданская специальность, Цыпаев? – спросил майор из медкомиссии. – То есть, кем работал до войны?

– Плотник я.

– Стройбат, вот что тебе светит. – Доктор стал что-то записывать.

Майор тоже что-то писал у себя в журнале.

Так Санька остался в Москве. Эшелон, которым отправили его роту, сравняли с землей этим же вечером. Так и не доехали до фронта его товарищи.

Понял тогда Санька, что Он есть. А обещания надо выполнять. Этим же вечером он бросил в огонь костра пачку «Беломорканала» и не курил больше никогда.

Всю войну в Москве строили оборонные заводы. Не переставал Санька думать о жене и дочках. Как они там без него? Голодно, наверное, а ведь не пишет про это Катенька ничего, не жалуется.

Посылал домой письма, фотографии с надписью «Привет из Москвы». И в каждом письме писал: «Береги себя, Катенька. Береги дочерей. Скоро вернусь. Меня не убьют, я точно знаю».

Ждала его Катенька. День и ночь думала о том, как муж вернется с войны, как она накормит всю семью настоящими пирогами с капустой и яйцами и заживут они как бывало. Но не было конца этой войне!

Сорок четвертый год оказался самым тяжелым. Катя ездила в город менять молоко и варенье на муку. Хлебы из нее получались серые, будто из пыли, но все были рады и этому.

Февраль стоял лютый, метель мела не переставая. Дороги накрыло метровыми сугробами. Но детей надо было накормить – мука кончалась. Поэтому в очередной раз, прихватив с собой два бидона – с молоком и простоквашей, Катя поехала в город. Лошадь то и дело вязла в снегу. Сосед Андрейка, который вызвался отвезти Катерину, матерился что есть мочи. Но все же до алатырского базара они добрались и через час договорились встретиться на этом же месте.

Народу там было видимо-невидимо. Торгаши стояли тихо. Опасаясь комиссии, не расхваливали зычными голосами свои товары. Но все знали, что у бородатого мужика под бобровой шубой спрятаны сахарные головы, а у бедно одетой тетки в котомке не милостынька, а дефицитный барсучий жир. Катенька отправилась прямиком к двум молоденьким девкам.

– Что у тебя сегодня, Катерина?

– Молочко утреннее и простокваша.

Она приподняла крышки. Нетерпеливая девка сунула палец в бидон с молоком.

– Ай! Она отдернула руку. – Да молоко-то замерзло! В лед превратилось. Вон, смотри, я палец порезала! Точно сегодняшнее?

Катя усмехнулась и, неподражаемо приподняв бровь, спокойно ответила:

– Девонька, мороз на улице. Если не веришь мне, я к другим пойду. У них мука хоть и похуже вашей, да зато дешевле. – Она закрыла бидоны и собралась уходить.

– Да нет! Постой ты! – вдруг испугалась другая. – Ишь какая гордая… Вот тебе полмешка муки. Знаю я, что не врешь. Приходи еще, хорошее у тебя молочко.

Катя снова усмехнулась и взвалила мешок себе на спину.

– Девонька, больно нежные у тебя ручки. Поработать бы тебе с мое!

Девка надула красные от мороза щеки, но ни слова в ответ не сказала.

Шла Катя твердым шагом к выходу. Своя ноша не тянет – это она знала не понаслышке. Андрейка скоро уж должен был подъехать. Вдруг она услышала тонкий мальчишеский голосок, пел он что-то грустное. У Катеньки аж сердце замерло. Она остановилась, прислушалась и пошла на голос. Слезы набежали на глаза, когда увидела «певца»: босой мальчонка лет четырех стоял на снегу, приплясывая. Вокруг него собралась толпа зевак. Ему под ноги бросали монеты, на которые ничего нельзя было купить, – с начала войны обмен стал натуральным, как встарь.

Вдруг послышался мат-перемат. Дядька в бобровой шубе с диким воплем бежал за таким же босым, только еще более мелким, пацаненком, а тот, сверкая пятками и прижимая драгоценную сахарную голову к груди, не разбирая дороги, несся прямо на Катю. Та бросила мешок и приняла воришку в объятия. Он забился, как пойманная в силки птичка, но Катя держала его крепко. К ней подбежал и «певец»:

– Тетенька, отпусти братишку! Отпусти! Он больше не будет!

– Замолчите оба, дуроплясы! – шикнула Катя и строго взглянула на пацанят. Они испуганно прижукнулись.

Мужик в бобровой шубе подбежал к Кате. Хулигана она держала на руках, а «певец» спрятался за ее юбку.

– Спасибо, голубушка, что поймала этого черномазого! Он сахар у меня стащил. Давай его мне, я ему сейчас задам трепки!

– Это сын мой, батенька. Сыночек мой, – не моргнув глазом соврала Катерина.

Мальчишка ошалело посмотрел на нее и вдруг заревел, уткнувшись ей в воротник. «Бобер» растерялся. Он, видимо, не ожидал, что у такой белолицей красавицы мог быть смуглый ребенок.

– То есть как – сын?

– Как слышал! Сынок, отдай ему сахар. У нас дома есть варенье малиновое.

– Да я вам сейчас! Воры проклятые! Детей воровать с детства учат!.. – закричал вдруг мужик, опомнившись. Вокруг них столпились любопытные.

Катя подошла вплотную к мужику и, тяжело посмотрев на него, тоже громко сказала:

– А будешь орать, батенька, завтра же в райисполком пожалуюсь, понял? Тогда вся торговля твоя накроется медным тазом!

Мужик смачно сплюнул и, не забрав сахарной головы, побежал подальше от Катерины.

Она с облегчением вздохнула, поставила паренька на землю, взвалила на спину мешок с мукой и строго сказала братьям:

– Бегом за мной, сорванцы! Я вас отогрею да откормлю немного.

Те послушно побежали следом за ней. Андрейка уж стоял у ворот, удивленный тем, что Катерина возвращается не одна. Но вопросов задавать не стал, зная, что Катя ему не ответит.

До лета жили братья у Цыпаевых. Дочки приняли их, как родных братьев. Катя пошила им теплую одежду, а обувь пришлось носить девчоночью. Кормила их Катя от пуза, чтоб поправлялись, хотя еды было в обрез. Но сахаром угощала только после того, как старший исполнял ту самую грустную песню, что тянул на базаре. Только недели через две перестали они таскать игрушки у девочек и поняли, что можно попросить, а не своровать. Катя была довольна. Она узнала, что они цыганята, что потеряли мамку.

А летом в Катеринин дом постучались. На пороге стоял молодой цыган с сережками в ушах и буйными кудрями.

– Ты Катенька?

– Я. Зачем пожаловал?

Мне сказали, наши детки у тебя… Сказали, ты зимой их на базаре в городе подобрала и за своих выдала… Правда это?

Ну… правда, неохотно согласилась Катерина. Поняла она, что заберут у нее мальчишек. А расставаться с ними не хотелось. Как сыновья они ей стали.

– Позволь забрать детей, Катенька! Отблагодарю тебя чем захочешь! Их мать все глаза проплакала. Думала, померли они…

– Если согласятся – забирай. Неволить не стану. А благодарности мне не надо. Пусть их мать получше следит за ними. Вот и вся благодарность.

Мальчишки ревели не то от радости, не то от горя – не хотелось им покидать большой светлый дом и новую семью. Катеньку они уж давно мамкой стали называть. Но все-таки уговорил их цыган – пообещал им бубен подарить. Мальчишеские сердечки такого соблазна не выдержали, и уж вечером Катенька и ее дочки прощались с пацанятами.

Жизнь потекла по-прежнему. Но вскоре заболела младшая, Ниночка, – наколола ножку гвоздем. Ногу перебинтовали, а она опухла, у девочки поднялась температура, начались судороги. Отвезла ее Катенька в город к врачам. Не отходила от нее ни на шаг. Дома за дочерьми присматривала баба Саня, сама работавшая в колхозе.

– Ну как, доктор? Что с моей дочкой? – Катя бросилась к врачу, выходившему из кабинета.

– К сожалению, мы бессильны… Я не могу ничего сделать. Заберите дочку домой. Здесь ей не помогут. Это столбняк. Для лечения нужна вакцина, а у нас ее нет с начала войны. Все отправляется на фронт. Не ищите. В окрестных городах тоже нет. Да и поздно уже. Ей совсем немного осталось.

– Что же делать, доктор, она же младенец еще! Четыре годика ей… Четыре… – Катя уже не могла стоять, сползла по стене вниз.

– Есть у вас еще дети? Берегите остальных детей. Болезнь передается через кровь.

Доктор вышел, так и оставив Катеньку сидеть на полу.

– Будь проклята эта война. Будь проклята!

Катенька закутала маленькое тельце в одеяло, взяла на руки и на колхозной лошади поехала в свою деревню.

Ниночка таяла на глазах. Бледная, она лежала на кровати и читала молитвы, которым ее научила мама. Катенька стояла на коленях перед иконой и молилась, молилась. Раечка с Фалей сидели тихонько в углу, не тревожили сестренку с мамой.

– Мам, помолись за меня, чтобы меня Боженька к себе взял. Мам, я ведь знаю, что умру скоро. Только ты тогда не плачь, а помолись. Мне у Боженьки хорошо будет. А когда папка приедет, пусть он мне свисток сделает и на могилку принесет. Я увижу с небушка и обрадуюсь, ангелам свистеть буду, – так говорила четырехлетняя Нина в редкие перерывы между судорогами.

Ее тело вдруг все напрягалось, вытягивалось в тугую струну, губы синели, искажаясь какой-то дьявольской гримасой, скрежетали зубки. И не было сил смотреть на страдания ребенка! Катенька потихоньку плакала, как могла, пыталась помочь Ниночке. Саня уже ухаживала не только за внучками, но и за дочерью – Катя перестала есть и спать. Она молилась и молилась, просила Бога, чтобы Он оставил ей ребенка.

– Не плачь, мамочка, и ты, бабуль, не плачь. – Больная Ниночка была спокойна, в отличие от всех. – И вы, сестры, не плачьте. Скоро папа приедет. Война скоро кончится. Вот увидите. Помолитесь за меня с папой, когда он приедет. И все будет хорошо…

Ниночка умерла весной сорок пятого, не прожив и двух недель после больницы. От Катеньки, ее осанки и красоты, остались одни глаза, полные страдания. Кончилась война, забравшая с собой брата, отца, дочь и пока не вернувшая мужа. И уже не было сил радоваться. Было облегчение да надежда на то, что вернется Шурка.

О смерти дочери отец узнал только через месяц – так долго шли письма. Закончилась война, а Москву надо было восстанавливать.

Только весной сорок седьмого вернулся Санька домой. Дочки облепили отца и обсыпали поцелуями его небритые щеки. Радовалась Катенька, целовала своего любимого, а у самой слезы не переставали литься из глаз.

– Не сберегла я нашу доченьку. Нет мне прощения, Шур, что делать, что делать-то?

– Дальше жить, Катенька. Жить надо. Слезами горю не поможешь. Нечего себя корить. Сама на себя не похожа, извелась вся, – прижимал Санька жену к груди.

– Шур, ты помолись за доченьку-то. Просила она перед смертью. В церкву сходи.

– Схожу, Кать, схожу.

И доставал Санька подарки из котомки для дочек. Одной привез балерину, которая танцует в цветке. Другой медведей, которые молотками колотят по бревну. А Катеньке привез настоящий пуховый кружевной платок из тонкой пряжи – поди ни у кого в деревне такого нет. А еще тушенки настоящей в банках да сладостей. Дочки радовались!

На следующий день Санька вырезал свисток и отнес его на могилку своей младшей девочки…

Прошел месяц с его приезда. Заметил Санька, что его жена не поправляется, а, наоборот, худеет с каждым днем. Перестала она улыбаться. Как приехал, еще ни разу не слышал ее смеха. Видно, подорвала ее дочкина смерть. Придет с работы, приляжет, а потом за хозяйство.

– Что с тобой, Катенька? Завтра поедем в город в больницу.

В больнице сказали, что это заболевание щитовидной железы, и выписали кучу таблеток. Но и они не помогали Катеньке. Она уж и на работу ходить перестала – обессиленная, лежала дома, все реже вставая с кровати. И тогда Санька повез жену к знахарке. Бабка Ефросинья жила на краю Баева.

Зашли в низкую темную избу. Древняя, морщинистая старуха сидела за столом со свечой. В черном балахоне, черном платке. Ни дать ни взять Баба-яга из страшной сказки.

– Что, жену привез? Оставь ее, иди на крыльце подожди, позову потом. – Бабка медленно встала и пошла к Катеньке. – Ты не бойся меня, дочка, не ведьма я и не колдунья. Я молитвами лечу и травами. Я ведь монашка, да разогнали нехристи наш монастырь, иконы пожгли, а там склад зерновой сделали. Я про человеческую душу много знаю, все болезни от нее.

– Знаю я, баба Фрось, что не колдунья, иначе не пошла бы к тебе. – Катенька без сил опустилась на табуретку, поставленную бабкой.

– Ну, рассказывай, зачем пришла. – Ефросинья встала сзади Катеньки, положив свои сухие руки ей на голову. Свеча на столе затрещала и закоптила.

– Нет у меня мочи больше. Совсем нету. И жизнь мне не в радость. Врачи сказали, что у меня зоб, лекарств выписали. Уж месяц пью, а мне все хуже и хуже. Лежу весь день, сил нет подняться на работу. – Руки у Катеньки бессильно опустились.

– Таблетки пей – худа от них не будет. Да только не помогут они тебе. Здесь ты сама себе помощница. Видно, потеряла ты много. Эта война проклятая всем тяжело далась…

– Брат у меня погиб, вслед за ним отец умер. А потом и доченьку маленькую схоронила. Нет мне прощания. Нет мне жизни…

– Это, дочка, не тебе судить. У тебя поди еще дети есть. Ты об них подумай. Закрой глаза да тихо сиди.

Ефросинья взяла со стола свечу и пошла вокруг Катеньки:

– Прими, о Всеблагословенная и Всемогущая Госпоже Богородице Дево, сия молитвы, со слезами тебе ныне приносимая от нас, недостойных раб Твоих, по Твоему целебному образу… – шамкала губами старуха. Катеньке было слышно, как трещит свеча в старухиных руках. А потом закружилась у нее голова. Потерялась она и не помнит, сколько времени сидит у бабки – минуту или полчаса. Очнулась, когда Ефросинья поливала ей на голову воду из крынки.

– А теперь сама читай «Богородицу» вместе со мной сорок раз.

– Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших, – шептала Катенька вслед бабкиным словам.

Долго читали они молитву. Катеньку бросало то в жар, то в холод. Терялось сознание, как во сне все было, вроде и не с ней. Опять облила ее Ефросинья холодной водой, тогда только очнулась Катенька.

– Вот что, девонька. Проклятие на тебе сильное. Видно, сама себя ты так извела. И никто тебе не поможет, пока ты сама себя не простишь. Подумай о дочке своей помершей, как ей там живется, если ты о ней день и ночь слезы льешь. Она себе на том свете места до тех пор не найдет, пока ты плакать по ней не перестанешь. Бог ее к себе забрал, а ты Богу противишься! – Старуха потрясла перед Катиным лицом тощим указательным пальцем. – Грех это великий – уныние. Дай покой своей дочери! Не мучай ее память. Вспомни о других детях, о муже своем вспомни! А то и на них твоя хворь перейдет. А теперь ступай, давай помогу. И когда молишься, проси себе у Бога душевного покою. – Взяла старуха Катеньку под руку, вывела на крыльцо.

Ахнула Катенька – рассветает уж. Это она всю ночь, оказывается, у Ефросиньи пробыла. На ступеньке сидел Санька, дремал.

– Забирай свою жену, – окликнула Ефросинья Саньку.

– А я уж думал, что не дождусь, сморило меня, – подскочил Санька и, взяв осторожно Катеньку на руки, уложил на телегу.

– Да, вот что, муженек, послушай. Встанет она скоро, все наладится у вас. Только ей бусы нужны янтарные, чтоб через них болезнь вышла. Обязательно купи, и пусть не сымая носит. А через год, – Ефросинья хитро посмотрела на Саньку, – зовите меня в повитухи. Сын у вас будет. – Ефросинья развернулась, не оглядываясь, ушла в дом, так и оставив стоять Саньку с раскрытым ртом.

Привез он Катеньку домой радостный и счастливый.

После работы, собрав все сбережения, сразу сел на велосипед и поехал в город за бусами. Да не то время, чтобы бусы продавать, – нет их нигде. Всех родных и знакомых объехал Санька в городе и в окрестных деревнях, в каждом магазине побывал, а бус не нашел. Обратно приехал Санька уже глубоко за полночь, угрюмый. Потом ездил в другой город за сто верст на автобусе – тоже ничего не нашел.

На третий день стал спрашивать у всех подряд деревенских баб, где бусы ему купить для жены. Ему подсказали, что около дальнего села Низовки стоял вчера табор цыган. У них завсегда янтарь бывает.

Двинулся Санька этим же вечером к цыганам. Да застал от их табора одни уголья костра, уже и не дымящиеся. Ушли, значит, да не сегодня, раз уголья потухли. Постучал в Низовке в крайний дом, открыл ему здоровенный детина неприветливого вида.

– Чё надо, чего колотишь, народ зазря тревожишь? – Детина уперся руками в бока.

– Здорово. Тут у вас цыгане стояли позавчера, не знаешь, куда двинулись дальше?

– Стояли, окаянные, трех коней за вчерашнюю ночь увели. Кто их теперь знает, где их искать! А ты не с ними ли заодно будешь? – Детина подбоченясь шагнул вперед.

– А что, я на цыгана похож? Ты лучше скажи, нет ли у тебя бус янтарных? – не растерялся Санька.

– И вправду вроде не цыган, – остыл детина. – Бус у меня нет, а зачем оне тебе спонадобились?

– Да жене моей надо. Болеет она. – Санька опустил голову и побрел прочь, придерживая велосипед. Надежды становилось все меньше.

– Погоди! Стой, говорю! – Детина догнал Саньку. – В сторону Орла они пошли. Ну, это верст тридцать-сорок отсюда, к ночи туда доберешься! Да только не связывался бы ты с ними – обдерут как липку.

– Ладно, за меня не бойся, не олух. Спасибо, что сказал.

Санька сел на велосипед и на всех парусах помчался в сторону Орла. Доехал он засветло. Издалека увидел дым от костров и услышал разудалое пение.

– Здоровы будете! – Санька слез с велосипеда и подошел к цыганам, сидевшим у костра в обнимку с молодыми девками. И мужики, и девки курили длинные трубки.

– И тебе не болеть! – приветствовал Саньку старый цыган с серьгой в ухе. – Зачем приехал? Уж не за лошадьми ли? Если за ними, то нет у нас чужих лошадей. У нас все свои! – Мужики дружно захохотали.

– Нет, не за лошадьми.

– Ну что ж, коль не с разборками, а с миром приехал, садись к нам. – Цыган указал на место возле себя, что-то сказал на своем языке цыганке, сидевшей рядом с ним. Та встала, отошла в сторону и поднесла Саньке серебряную чашу с вином.

– Зобар меня зовут. Пей и рассказывай, откуда и зачем пожаловал, нечасто ваш брат к нам в гости наведывается.

– Просить пришел, Зобар.

– Проси, за спрос денег не беру. – Зобар усмехнулся.

– Продайте мне бусы янтарные. Слышал я, есть у вас такое добро.

– Ишь выдумал! Такие бусы только у моей жены есть, на кой они тебе? Сам носить будешь али бабу какую ублажать? – Цыгане опять дружно рассмеялись.

– Что вы зубы скалите! – разозлился Санька, но опомнился и продолжил спокойно: – Жена у меня заболела. Все перепробовали, никакого толку. Знахарка сказала, что нужны бусы янтарные. Тогда только она поправится.

– И что, любишь так свою жену, что сюда приехал? Не ближний свет.

– Нет у меня в этой жизни никого дороже. И жизни мне без нее нет. – Санька опустил голову.

– Жалко мне тебя. Да ничем тебе помочь не могу. Все есть: и золото, и лошади, и деньги, а вот янтаря нет. Одни бусы у моей жены. Я ей их сразу после войны подарил, а мне они от дворяночки одной достались… Она тебе их под расстрелом не отдаст!

– Я бы заплатил хорошо. – Санька с мольбой посмотрел на цыгана.

– Сказал я – нету. Не вру тебе.

– И куда же мне теперь идти? Где искать? Я уж везде все объехал, три ночи не спал… – Санька уныло поднимался с земли.

– Погоди, молодой, дай погадаю на прощание. – Жена Зобара Лейла шагнула к Саньке.

Санька, не задумываясь, протянул руку, а сам отвернулся.

– Вижу, крепко любишь свою жену, не врал, когда говорил, что нет жизни без нее. Красивая она?

Санька утвердительно кивнул головой.

– Как, говоришь, звать-то ее?.. Катенькой?.. А откуда ты приехал? Из Новиковки? Поправится твоя Катенька! Зобар, – сверкнув золотыми глазами, обратилась цыганка к мужу. – А мои это бусы?

– Твои, тебе же дарил. – Зобар удивленно пожал плечами.

– Продам я тебе свои бусы, молодой.

Обрадованный Санька стал доставать из карманов деньги.

– Погоди ты с деньгами, – подошел к нему Зобар, – не в них дело, что-то добра моя жена больно – видать, увидела чего на руке. Дорогое сердцу тебе отдает, а ты – деньги, – поморщился Зобар. – Отдай то, что тебе дорого. Хоть коня. Есть у тебя конь?

– Нет у меня коня, давно уж нет, вот мой конь. – Санька кивнул на свой велосипед и сразу поник – не возьмет его Зобар! Зачем цыгану велосипед? – Может, возьмете его с деньгами в придачу…

– Да, это точно не конь, – критично оглядел цыган велосипед.

– Бери велосипед, хоть дети покатаются. – Лейла снимала с шеи бусы. – А как ты назад пойдешь, молодой?

– Ногами. К утру дойду. – Санька бережно заворачивал бусы в тряпицу и укладывал в карман. Счастье было написано на его лице.

– Зобар, угоди мне! Запрягай лошадей, довезем до дому красавца! – Цыганка широко махнула руками, показывая свое расположение. – Раз любовь такая у них, беречь ее надо. Хоть бы одним глазком увидеть ту красавицу, ради которой мужики столько верст проезжают да ночи не спят!

Пока запрягали лошадей, она сходила в шатер и вынесла оттуда бутылочку с зеленой жидкостью, положила ее за пазуху, залихватски запрыгнула в кибитку:

– Эй, молодой, садись рядом! Трогай, Зобар!

Санька запрыгнул в кибитку и поехал прочь от этого странного, непонятного народа. Ехали молча.

– А что с твоей женой?

– Дочь маленькая у нас в войну умерла – не было меня, вот и не может она себе простить этого. А врачи сказали, что зоб у нее… – Санька опять погрузился в свои размышления.

Подъехали к Новиковке уже за полночь. В окнах дома горел свет.

– Спасибо вам от всего сердца! – Санька поклонился и быстро пошел в дом.

– Погоди спешить-то! – окликнула его Лейла. – Хотела я посмотреть на твою красавицу. – Она сошла вслед за Санькой. Зобар остался сидеть на козлах.

В доме горела керосиновая лампа. Катенькина мать Саня хлопотала около больной. Дети, видно, уснули.

Лейла подошла к Катенькиной постели:

– Красавица у тебя жена, молодой! За такую можно и на край света поехать! А теперь оставьте нас вдвоем. Разговор у меня есть особый к твоей жене. – Лейла жестом указала Саньке и матери на дверь. – Иди, не бойся, не обижу твою ненаглядную – не за тем сюда сорок верст ехала. Ну что, Катерина? Здравствуй. Такой я тебя и представляла.

– Цыганка? Откуда ты? – Катенька широко открытыми глазами смотрела на гостью, как на сновидение, не понимая, как она могла среди ночи оказаться в ее доме.

– Лейла меня звать, да тебе и незачем это. В сорок четвертом ты моих детей от голода спасла. Помнишь двоих сорванцов, что полгода почти у тебя жили? Потерялись они тогда у меня. Если бы не ты, кто знает, как бы все обернулось. Брат мой их у тебя забирал, а я так и не видела тебя. Муж твой сегодня обмолвился, что Катенькой тебя звать, так у меня сердце защемило. Имя такое одно в окрестных селах – все или Кати, или Катьки.

– А теперь-то я тебе зачем? Прошло же все. Дети-то живы?

– Живы дети и здоровы. А я поблагодарить тебя пришла, Катенька. Муж твой велосипед сегодня у нас оставил – на бусы янтарные выменял. Не жалей. Не могла я иначе – прибил бы меня Зобар, если бы я эти бусы так отдала, подарок это его. А теперь вставай, Катенька. – Лейла достала из-за пазухи бутылек с зельем, открыла его. По избе распространился неприятный запах плесени и болотной гнили. – Пей!

Катенька поморщилась и недоверчиво посмотрела на Лейлу.

– Пей! В этом зелье вся наша мудрость, вся наша сила. Завтра встанешь как заново родилась! Всю хворь снимет, все невзгоды свои забудешь… – Лейла силой вливала в Катеньку жидкость. А потом что-то шептала по-цыгански, разводя руками над уснувшей вдруг Катей.

Накрыла ее одеялом, вышла на крыльцо:

– А теперь не тревожьте ее. Пусть спит хоть до обеда. Чем дольше проспит, тем скорее поправится. Ну, прощай, молодой! – крикнула Лейла, а потом наклонилась к Санькиному уху: – Завидую я твоей жене. Никто меня так не любил! Да и я так никого не любила. – Лейла уселась рядом с Зобаром на козлы. – Трогай!

Кибитка растаяла в темноте.

Санька зашел в дом, подошел к спящей жене, янтарные бусы бережно положил ей на грудь. Разделся, прилег рядом.

Утром проснулся Санька от того, что кто-то тихонько гладит его по щеке. Открыв глаза, он увидел, как Катенька, лежа рядом, склонилась над ним. На шее у нее были те самые бусы…

– Шур, как же ты теперь без лисапеда-то будешь? А? Ты ведь без него как без ног. – Катенька улыбалась той самой довоенной улыбкой, которую Санька всегда видел во сне.

– Ничего, Кать, лисапед новый купим. А какая ты красивая в этих бусах! – Санька обнял жену и прижал к себе. – Скоро поправишься ты. Вот увидишь…

Через неделю Катенька уже вышла на работу. Дом преобразился: во все стороны росли Катенькины любимые фикусы и розаны, блестя на солнце здоровыми сочными листьями, засверкал пол. Какие комиссии в деревню ни приезжали – крестьянский быт изучать, всех председатель колхоза вел к Цыпаевым. Чиновники причмокивали, нахваливая Екатерину Ивановну, как они называли Катеньку, да угощались чаем из здоровенного блестящего самовара. Все чаще пахло пирогами с капустой и яйцами…

А в ноябре сорок восьмого года у Катеньки родился долгожданный сын Женя. Повитухой была бабка Ефросинья.

Все дети Цыпаевых учились не в местной школе, потому что там насильно заставляли вступать в пионеры. Ходили дети учиться за три версты на Борки – там еще это было делом добровольным. И как ни уговаривали ребятишки маму, Катенька была непреклонна: «Нехристями не будете!»

От этого случались конфузы. Женя учился в первом классе. Возвращался он с другом Генкой из школы через поле. Трещал мороз. И так по-маленькому захотелось, что бежали ребята что было духу, но когда поняли, что не добегут, стали тут же в поле расстегиваться. Мама Жене на новые штаны пришила большую красивую пуговицу. Нет, не поддается пуговица замерзшим маленьким ручкам! Долго ковырялись, но лишь пуще замерзли. И тогда опять побежали. А какой бег по глубокому снегу! Хоть согрелись от движения.

– Все, Ген. Не беги!.. – с грустью сказал Женя и блаженно прикрыл глаза.

Потом шли медленно, прогулочным шагом, слушая, как шуршат заиндевелые штанины друг об друга: ширк-ширк, ширк-ширк. Так и дошли до дому.

Пуговицу мама перешила этим же вечером.

Дорога из школы шла мимо речки Бездны. Мелкая такая речушка с быстрым течением. На ней, вверх по течению, ставили запруды, и когда их открывали, вниз сплавляли бревна. Детвора не избегала соблазна поплескаться в еще не прогревшейся воде майским жарким днем. После школы Женька с тем же самым другом Генкой бултыхались в мутной речушке, синея от холода. Портфели лежали на обрыве, а одежду бросили на песчаной косе, посередине реки. Вдруг течение у реки сделалось бешеное, вода стала подниматься с невероятной быстротой.

– Плотина! Плотина! – орал Женька своему другу.

Тот уже давно все понял и греб как мог к берегу. Течением Генку относило вниз по реке. Женька выбрался на берег, схватил огромную палку и побежал вдоль берега догонять друга. Генка уже ухватился за корень дерева, торчащий в воде, и висел на нем, обнимая его руками, – ноги относило течением.

– Держись за палку, я тебя вытащу!

– Не могу, у меня сейчас трусы уплывут! – Генка держался за сук, а ногами совершал какие-то странные телодвижения. На его лице было написано усердие.

– Держись! Какие трусы? Сейчас лес пойдет!

Генка ухватился за палку, и… из-под воды всплыл какой-то желтый пузырь, с бешеной скоростью относимый течением вниз.

– Трусы держи!

– Мне тебя бросить и за трусами бежать?! – уже рассерженно орал Женька.

…Сидели два друга на берегу, смотрели, как, стукаясь друг об друга, плывут бревна по реке, и думали о том, что где-то далеко плывут и Генкины бабьи желтые трусы.