Текст книги "Янтарная бусина: крестьянка"
Автор книги: Ольга Цыпаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Ольга Цыпаева
Янтарная бусина
Красивее всех была Катенька Ванечкина на деревенских танцах: в коричневом платье с белой манишкой, высокая, черноволосая, с царственной осанкой. Стояла она в стороне с переводящими дух от пляски девчатами, исподлобья посматривая на Саньку Цыпаева. Санька выплясывал с Грушей Курочкиной.
Ничего, что я мала —
С неба звездочку сняла.
Один вечер посидела,
Паренька с ума свела, —
попискивала Груша, выпрыгивая в такт частушке. А Санька вприсядку скакал вокруг нее, залихватски подсвистывая и прихлопывая.
Около Катеньки увивался Гришка Спиридонов. Вот уже вторую неделю он не отходил от нее ни на шаг.
– Катенька, я тебе гостинцев привез из городу, пробуй леденцы-то, – протягивал ей Гриша красивую жестяную коробку.
– Одна не буду – всех угощай. – Катя даже не глянула на Григория.
Она не сводила с Саньки глаз. Ее зазноба, Санька, с которым они уже полгода гуляли, увивался вокруг Груши, недалекой, ветреной девки. Хотелось заплакать, убежать домой, но гордость не позволяла. Надрывался гармонист, ловко перебирая пальцами инструмент.
Ой, соперница,
Что ж ты хмуришься,
К своему дружку теперь
Не подступишься, —
проплясала со смехом Груша перед Катенькой.
Подняла Катюша бровь, повела плечом, топнула ножкой и пошла в круг. Расступились перед ней девки.
Милый, счастье потеряешь —
Меня замуж не возьмешь.
Я один денек поплачу —
Ты навеки пропадешь, —
пропела Катя и отошла в сторону – угощать товарок Гришкиными леденцами. Не будет она с Грушкой связываться, даже в шутку. Не стоит этого ее соперница. И на Саньку больше не глянет – нет его!
А Груша, заметив, что нет ей никакого отпора, продолжала голосить перед Катенькой:
Скоро я хозяйкой стану
У милого во дому.
Будут ужинать садиться
По веленью моему.
Не выдержала Катенькина подружка Нюрка эту Грушку-вертихвостку – вышла вперед:
Ой ты, девонька,
Зря стараешься,
У разбитого корыта
Ты останешься.
И тут уж девки вытолкали из круга бессовестную Грушу. Санька подхватил ее под руку и увел от народу.
Долго еще продолжалось веселье, пока все наболевшее не перепели – сначала молодежь, потом стали выходить замужние бабы, про мужнины пьянки пели, мужики им в ответ – про бабий ум да про тещу. Играли дотемна в «ручеек». Не заметили, как стемнело, как сырой туман разлился по лугам и лесу молоком.
Компания девчонок возвращалась в свою деревню с плясок. Впереди шли парочки под руку. Сзади стеной шли деревенские парни, как будто не имели никакого отношения к девчатам. Хотя все знали, что с такой охраной можно не бояться идти через лес и никто чужой не рисковал подойти к анютинской молодежи.
Воздух был прохладный, свежий и густой, как липовый мед. И при каждом вдохе вливалась в ребят его свежесть и сила, и усталость отступала, ровно и не было тяжелого дня в поле и танцев возле колхозного клуба. Девчата шептались, обсуждая вечерние события.
Катерина шла чуть поодаль и все думала о прошедшем вечере, который развеял все ее сомнения относительно Саньки Цыпаева: бабник он и есть бабник. И ничего с этим не поделаешь.
– Катенька, ты чего загрустила, аль не нравится тебе твой новый ухажер? – окликнула Нюра свою подругу.
Девчата одернули Нюрку и продолжили делиться впечатлениями:
– …А Василий-то, Василий как на тебя смотрел сегодня! Эх, Нюрка, не упускай своего счастья, а то Татьяна давно на него заглядывается. Вот не пойдешь еще разок с ним плясать, и пригласит он Татьяну. Сколько можно за тобой бегать!
– Ой, девоньки, пусть побегает. Может, и пойду в следующий раз, а может, и не пойду! – Нюрка выразительно притопнула ножкой.
Слова эти были сказаны нарочно громко, чтобы услышали их парни. И услышали. Насупился, надулся Василий. Да еще бы! Не смотрит на него Нюрка, а он жених завидный – и хозяйство свое, и корова есть, в колхозе он не последний человек и дом собрался строить для будущей семьи. Вот только тут загвоздка вышла. Любил он с детства соседку свою Нюрку, а она, шельма, и видеть его не хотела! Посмеется, хвостом повертит и убежит.
– Не переживай, Василий! – хлопнул его по плечу Григорий. – Ты присмотрись к Танюхе-то, к соседке моей тетки, присмотрись. Молода еще, дите маленькое, палкой тебя звать будет. И хороша она к тому же – недаром сам Степан взял ее в жены.
Татьяна была молодая вдова. Мужа ее убило в позапрошлом году на сплаве леса. И вот уж два года, как жила она одна. Красотой ее Бог не обидел. Ладная, с темными волосами, карими глазами. «Кровь с молоком», – говорили про нее в деревне. Кому хочешь отпор даст – востра на язык Татьяна. Остаться в двадцать лет с малым дитем на руках и не унывать – не каждому дано. А Татьяна все вынесла и не сломалась. Пережила потерю родителей. Сослали их в Сибирь за отказ отдать дом Советской власти, да так и сгинули они там. Смогла пережить и смерть нелюбимого мужа Степана – озорного, вечно подвыпившего повесы. Работала не покладая рук в колхозе дояркой и содержала свое хозяйство.
– Ага, мужики, подумаю – и женюсь на Татьяне, чем не пара! И ведь вправду красавица. А то все ноги истоптал, по одной тропе ходючи! – так же громко в ответ съязвил Василий.
И толпа парней загоготала пуще прежнего.
Нюрка звонко и мелодично затянула страданья. И тут же ее поддержали остальные девчата:
Лягу спать – глаза закрою,
Ох, не дает любовь покою…
Неслось по лугам стройное девичье пение:
От страданья от лихого
Нет лекарства никакого…
И каждая девушка думала о своем, тайном и сокровенном, в котором ни за что бы не призналась никому, даже и самой себе. В кого они были влюблены, кто им снился, знал один лишь Бог да подушка, мокрая от слез. Негоже было выказывать свои чувства. Незамужней девке не дано право выбора. Кому приглянулась, кто засватал первым, тот и будет твоим мужем всю жизнь. И никакие страдания и слезы не помогут приблизиться к любимому человеку. Так положено. Так надо. Так было всегда.
Любовь могла не проходить годами и сниться ночами. И муж нелюбимый был в тягость, и хозяйство душу не радовало. Только детки и успокаивали рвущееся сердце женщины. Никуда от этого не денешься. Такова женская доля. Так жили и бабушки, и матери. И не дай бог кому нарушить этот уклад! Позор и стыд на всю жизнь несчастной. И хотя в душе ей каждая завидовала, а осуждалось это хуже воровства.
Вот уж показалось родное Анютино. Катенькин дом стоял в дальнем конце села. Девчата расходились по домам – на заре коров доить, скотину на пастбище отправлять, а потом в поле. В сенокос работали с утра до позднего вечера.
Вот уж остались только Катенька и Нюра. Да два парня шли сзади, провожая их до дому. Тихо стало на селе. Да и развеселая компания замолчала. Попробовала было Нюра разговорить грустную, как никогда, задумчивую подругу, но нарвалась на полный тоски взгляд и уж больше не смела ее тревожить. Так молча и дошли до дому.
Жили девушки по соседству и дружили неразлучно вот уж пять лет. Много знала о Кате Нюра, но вот причину ее сегодняшней грусти понять никак не могла. Нынче на танцах Катенька (именно так ее звали все от мала до велика) опять стояла с Григорием, а ведь он завидный парень в окрестных селах – приезжал из города якобы к тетке в гости. Но все знали, что он приезжает поглядеть на Катю, да он и сам этого особо не скрывал. Все говорил: «Вот подрастет Катенька Ванечкина, и женюсь на ней». Катенька на это лишь опускала глаза: «Не подросла еще».
А в этом году ей исполнилось пятнадцать лет. Вскружил ей голову местный повеса Санька Цыпаев – да и ушел к Груше Курочкиной. Велика беда! А ведь Григорий-то городской, образованный. Шептал на танцах чего-то ей, а сейчас шел позади них. Ну чем не жених! Вот бы Нюрке такого, она б не отказалась! В город бы уехала, а то так всю жизнь и просидишь в навозе. Дура Катя!
– До завтра! – крикнула Нюра парням и скрылась за калиткой.
Развернулся и ушел домой твердой походкой Василий, тщетно ждавший ее взгляда на прощание.
Нюрка заспешила было в дом, но голос Григория остановил ее. Нюра была хорошей, верной подругой, но женское любопытство не в ладах с дружбой. Присела она за заборчик и стала наблюдать, надеясь расслышать весь разговор.
– Постой, Катенька! – окликнул девушку Григорий.
Катя остановилась у калитки.
– Нет мне жизни без тебя, Катенька. Знаешь ведь, сохну по тебе. Выходи за меня! Будем в городе с тобой жить, я уж и дом купил – отец помог. Хозяйством обзаведемся. На работу в город устроишься – не будешь в колхозе день и ночь спину гнуть за трудодни. Одену тебя как картинку.
Молчит Катенька. Смотрит в землю, глаз не подымает.
– Чего ты не видела в этой деревне? Пьяных мужиков да ругань баб? Выучишься на повара. Будешь на алатырский базар не молоко продавать ездить, а за лучшими нарядами приходить. Алатырь хоть небольшой, но город. И все там по-другому. Или противен я тебе? Или с другим гуляешь?
– Не противен, – прошептала Катя, – и другого нет.
– Ну тогда побег я! В субботу жди сватов! В воскресенье венчаемся!
Убежал в темноту Гришка и слушать не стал, что ему Катенька скажет. Ведь не может же она отказать ему, городскому парню, комсомольцу и бригадиру железнодорожного депо. Никому не хочется весь свой век в деревне хвосты коровам крутить. Да и не принято здесь отказывать. Бежал домой счастливый от своей смелости Гришка через луга и лес, не замечая мокрой обуви и одежды. Дождался он таки, когда Катенька повзрослеет, когда Шурка Цыпаев ее бросит, – с Шуркой тягаться Гриша не решался.
Городские барышни замуж не торопились: в городе и в двадцать лет – позору нет. А до двадцати девка уж и нагуляется, и избалуется. Дом ей подавай с передней и задней, скотину держать она не хочет – руки бережет. Родителям мужниным помогать не будет – самой помощь нужна. Так и будет лежать с книжкой весь день, а дитя ей одного надо, да чтоб нянька за ним приглядывала. Скромности у городских в помине нету – они сами на танцах парней приглашают.
Привезет он Катеньку в город на зависть всем – молодую, работящую, скромную. А красота в ней какая! Полна, красива, как луна. Смоляные волосы заплетены в длинную толстую косу. А глаза! Веселится Катя – из глаз смех так и брызжет, всем, кто рядом, хочется смеяться, а как рассердится, так посмотрит, что хоть сквозь землю провались – все глупости из головы вылетают (Гриша как-то попробовал приобнять Катю). Хотя, надо заметить, сердилась Катерина редко и отходила быстро. И справедливая она. Ведь недаром к ней за советом все девчата приходят. Кто с кем разругался, кто кого обидел – все к ней идут. Секретов она никому не расскажет, а сделает так, что меж людьми дружба снова, как будто и не было ничего. Все тайны в деревне знала Катерина и всегда молчала. Ничего, что образование четыре класса, – некогда ей было за партой сидеть. В городе окончит семилетнюю школу и на повара выучится. Гордость, а не жена!
Так думалось Гришке, хоть мысли в голове и путались, забегая одна за другую. Летел он к тетке как на крыльях. Вот-то Ульяна за него обрадуется! Хвалила она Катеньку за ее кроткий нрав и житейскую мудрость, лучше жены и не пожелаешь любимому племяннику.
У Ульяны были свои дочери, сына Бог не дал. А муж погиб на Гражданской войне. Гриша был ей поддержкой и опорой. Каждые выходные наведывался к ней. И по хозяйству поможет, и за сестер заступится. Любила она его, как родного сына. Хоть и подозревала, что приезжает он не столько по хозяйству помогать, сколько зазнобу свою увидеть. Да ведь если женится на Кате Ванечкиной, не реже навещать ее будет. Катенька любит свою мать и отца, вот и будут вместе приезжать и помогать ей. А то городскую девку в деревню не выгонишь, а уж о помощи и говорить нечего.
Бежал Гришка скорее будить тетку Ульяну, новостью делиться до утра не вытерпеть.
Тем временем Нюрка как сидела на заборе, так и свалилась в крапиву. Кричать хотелось, а нельзя стыдно перед подругой. Отползала Нюрка задом – так ей казалось надежнее остаться незамеченной. Вдруг раздался пронзительный собачий визг. Спящий старый пес Тузик не признал приближающийся объект и что было сил тяпнул Нюрку за то самое место, коим она передвигалась вперед. Визжала Нюрка что было сил, вместе с ней визжал пес, убегая на трех лапах в конуру, четвертая была отдавлена хозяйской туфлей. Закрыла Нюра рот руками и пулей бросилась в дом. Там и дала волю слезам. Вот и спряталась! Саднила покусанная ягодица. Обмакнула она тряпку в настой березовых почек – завтра как рукой снимет. Но плакала Нюра не только из-за боли. Обида душила ее. Ей уже семнадцать лет. И все в ней хорошо – и бойкая, и работящая, и лицом недурна, а ей еще никто не предлагал замуж выйти! Разве что Василий, если она ему позволит. Но что Васька за жених – деревенщина неотесанная! Вот Гришка! И городской, образованный, и дом свой есть, и в Алатыре не последний человек. И в город Катю увезет. Будет она не деревенской бабой, а городской барышней. Ну Катя! Хоть и хорошая подруга, хоть и любимая, а вот смотри-ка, выскочка! Самых лучших парней к рукам прибрала! Живет здесь всего пять лет, а все только о ней и говорят. Какая хорошая! Какая скромная! «А я! Я что, хуже, что ли?!» – с обидой подвывала Нюра, потирая больное место.
Только Катенька ничего не слышала. Ни лая собаки, ни воя Нюрки. Она стояла в темноте, прислонясь к палисаднику плечом, и смотрела в пустоту невидящими глазами. Слезы лились рекой. Думать Катенька не могла – не было сил. Как-то быстро все произошло. На танцах, когда к ней подошел Григорий и сказал, что проводит ее сегодня, она где-то глубоко в душе поняла: сегодня это должно случиться, но все-таки не поверила себе. И вот теперь, когда он позвал ее замуж и сказал про сватов, она ничего не смогла ответить, а он, видно, принял эту растерянность за согласие.
– Катенька! – услышала она голос матери. – Что случилось, что за вой стоит на дворе? Ты кричала? Да ты плачешь! Тебя обидел кто?
– Нет, мам. Никто меня не обидел… Тузик соседский на луну воет, вот я и напугалась.
– Да, видать, Тузик матерно ругаться выучился. Пойдем домой, дочка. Роса уже легла, зябко здесь.
Накинула на Катю тетка Саня свой широкий платок и увела ее в избу.
– Мам, я в клеть пойду спать, а то перебужу всех, пока раздеваюсь.
– Что случилось-то, Катенька? Лица на тебе нет. Правда не обидели?
– Не обидели, мам, не обидели. Сама я себя обижаю. Спокойной ночи, мам, потом расскажу, потом.
– Ладно, спи давай, захочешь – расскажешь. Говорила тебе – нечего в Новиковку на танцы ходить. Ай, да что теперь… Спи.
Мать ушла в дом. Разделась Катя, легла. А сон не идет. Какой уж тут сон! Лежала и вспоминала, как приехала она в Анютино. Больно и горько было ворошить прошлое, но о будущем и вовсе думать не хотелось.
Родилась Катенька в селе Стемассы в самое смутное для России время. В памяти остался большой светлый дом. Дом стоял на холме, издалека открывался всем проезжим. Из окна было видно большую реку Суру. Старший брат Шурка все свободное от школы и хозяйства время проводил на реке с такими же сорванцами, как он сам. Мама без перерыва работала на огороде да на дворе. Коровы, овцы, поросята, куры… А огород был такой огромный, что глаз не хватало углядеть противоположный его конец. Иван, Катин отец, воевал в Красной Армии и вернулся с фронта без руки. С тех пор он страшно кричал по ночам – контузия (так мама говорила, когда уводила их с братом в заднюю). Отец не привык сидеть без работы, и отсутствие руки не давало ему покоя: мужик должен быть кормильцем в семье, а не обузой.
Настало время НЭПа, и отец стал ездить в город продавать молоко – держали трех коров, и молока было в избытке. Продавал еще мясо, картошку с их огромного огорода. Мед с родительской пасеки. Дела пошли в гору. Послереволюционная разруха отступила перед напором трудолюбивых Ванечкиных.
Привозил он из города любимой Катеньке ботиночки и платья нарядные. Да только не радовало это маленькую Катеньку – подружки были бедно одеты, их родители не заводили такое хозяйство – это непосильный труд. Прятала Катя новенькую одежку и шла гулять босиком и в штопаном-перештопаном сарафанчике.
Было ей пять лет, когда родился братик Боренька. Сама была мала, а за братишкой приглядывала. Мать весь день работала, большую часть урожая нужно было отдать государству. На помощь приходили соседи – в благодарность давали им Ванечкины мед и молоко.
В восемь лет Катенька уже легко управлялась со всей работой по дому – и печь топила, и скот поутру в стадо выгоняла, и дом прибирала. Щи и кашу сама варила, в печь ухватом ставила тяжелые чугуны, чтобы в обед накормить семью и работников. Только хлебы печь у нее пока не получалось – этим занималась мама. В восемь лет Катенька пошла в школу. Ходили они вместе с Шуркой. По дороге обязательно заходили к бабушке и дедушке.
Даже летом, когда не надо в школу, дети каждый день наведывались к ним, уже вместе с Борькой, – и по хозяйству помочь, и медку поесть. Дед Егор держал пасеку и медом внуков кормил отборным, липовым, с сотами. Дети сидели на дворе, уплетая самый вкусный на свете хлеб с медом, и отмахивались от пчел, которые так и норовили попробовать медку, а заодно и ребеночка сладенького. Иногда пчелам это удавалось, тогда раздавался такой рев по округе, что сразу же прибегали дед с бабкой успокаивать несчастного сладкоежку, и все слышали, что у стариков гости.
Бабка Матрена часто рассказывала, как она работала у барыни служанкой и как баловала ее барыня – одежду дарила всякую, деньгами помогала. Но больше всего внуки любили слушать всякие небылицы о ведьмах и оборотнях. За этими историями дети иногда приходили к бабке поздно вечером, чтоб страху нагнать. А уж потом потемну шли и дрожали, друг друга науськивая и подзадоривая.
Иногда вечером, встретив стадо с пастбища, Катя бежала к подружкам. Весело же было! Играли в лапту летом, а зимой, когда было больше свободного времени, катались на санях – неслись так, что только ветер свистел. Гора начиналась как раз за их огородом и уходила вниз к реке. Каталась вся молодежь, от мала до велика. Здесь не было разницы в возрасте, даже старший Шурка улюлюкал от восторга, несясь на санях к реке. Всем было весело. Казалось, нет конца этому счастью. Оно безгранично и постоянно.
Однажды ночью в дверь постучали. Стук был громким и нетерпеливым. Пока одевался отец, дети побежали следом за матерью, посмотреть на непрошеных гостей. В дом ворвался холодный влажный ветер с реки. В просвете показалась фигура Федьки Шашкина – местного бездельника и пьяницы. Показалось странным, что мама его впустила, – ведь он совсем недавно ломился в каждый дом, просил опохмелиться, а его все гнали от ворот: «Работать надо, а не попрошайничать». Мама зажгла керосиновую лампу. Следом за Шашкиным зашли двое здоровых мужиков и молодая баба. Незнакомцы были одеты в кожаные штаны и комиссарки. А у Федора сбоку на поясе висел наган.
– Вот это да… – с восхищением протянул Борька. – Настоящий маузер! Дядь Федь, дай посмотреть!
– А что, батянька тебе не купил, что ли? Денег пожалел? – по-хозяйски садясь на скамью, гундосил Федор.
– He-а… Он мне деревянный купил, а этот настоящий, поди, похож…
Еще что-то хотел сказать Борька, но мама на него так посмотрела, что говорить дальше расхотелось.
– Идите в заднюю, дети, не мешайте взрослым.
Из задней вышел отец. Интересно он был одет. В красноармейскую форму, в которой с войны вернулся. На груди поблескивали медали. Из рукава гимнастерки торчала культя, хотя обычно он ее прятал даже от близких.
Через щель дети наблюдали за происходящим. Старший, Шурка, сжимал кулаки так, что было слышно, как хрустят косточки. Маленький Борька не отводил глаз от маузера. Катенька смотрела во все глаза на отца, такого статного и гордого в этой военной форме.
– Ну, что застыл, Иван? Садись. Приказ тебе зачитывать буду.
– Я в своем доме, и ты здесь не хозяин, чтоб мне указывать. – Было видно, как у отца задергалось веко.
– Это ты пока хозяин. Еще один день похозяйничай и… – зло буркнул Федор, делая ударение на слове «пока», а дальше затараторил что-то непонятное из постановления райисполкома.
– Да как ты смеешь, гнида! – Отец сжал свой единственный кулак. – Пока ты, сопляк, по девкам шлялся и самогонку пил, я за тебя в Красной Армии кровь проливал и руку там оставил! Я в окопах вшей кормил, а ты у жены на горбу сидел да приданое ее пропивал… Дармовщинки захотелось, тунеядец паршивый? А на вот тебе! – Отец сложил из трех пальцев характерный знак и поднес к самому носу обалдевшего Федьки. – Ты попробуй разок, встань на заре да в поле выйди – поработай. За всю свою жизнь никчемную ты и к земле-то не подошел ни разу, ни разу не проснулся раньше обеда. Кто тебе не дает построить дом? Кто тебе мешает с двумя-то руками скот держать? Кто?! Лень твоя. Хмельное жрать каждый может… Я красноармеец, инвалид. Я за Советскую власть в боях сражался. И награды имею – вот, смотри. – Отец выпятил грудь. – И меня Советская власть не обидит, не для того она меня этих медалей удостоила…
– Попрошу не оскорблять комсомольца! – взвизгнул Федька, немного пришедший в себя от отцовской тирады. – Ты кулак, Ванечкин, а кулак – это враг народа. А народ – это я, и ты мой враг!
Никак не ожидал Федор такого нападения со стороны Ивана. Ждал, что упадет тот перед ним на колени, что просить его будет, а он, Федор Кузьмич Шашкин, надменно и уверенно дочитает документ. Не вышло. Дрожал голос у Федьки, как будто и не решение наркома перед ним, а какая-то кляуза постыдная. Испугался он, что грехи его вспомнили да еще и при городских «соратниках» высказали, тут всякий смутится. Баба в штанах прыснула, увидев, как струхнул Федька.
– В двадцать четыре часа освободить дом… Полная конфискация имущества… За невыполнение приказа расстрел! – скороговоркой дотараторил Федор и как-то по-кошачьи вскочил со стула и побежал к двери. Еще до того, как отец размахнулся и ударил кулаком по столу.
– Вон!!! Вон из моего дома! – Полетела на пол и глухо звякнула крынка с молоком.
Городские «соратники» Федьки Шашкина неуверенно, но шустро пробирались боком к выходу. Хлопнула дверь. Стояла тишина, прерываемая судорожным дыханием отца.
– Шур, а Шур, чёй-то читал дядя Федя? – теребил за штаны Борька старшего брата. – Смешной он какой, ночью пришел и читать начал, а потом убежал, а на дворе темно, дождь и волки воют. Слышь, Шур, ну, чё молчишь-то?
– При свете дня они стыдятся приходить, Боря. Вот и приходят по ночам, чтобы их глаз бесстыжих и похмельных не увидели. А убежал потому, что волки ему и товарищи, – прошептал в ответ Шурка.
– Как это, волки – товарищи дядь-Федины? Он что, оборотень, что ли? – В огромных Борькиных глазах застыл ужас. – Мне баба Матрена рассказывала про оборотней. Они люди днем, а ночью в волков превращаются, на людей нападают и кровь пьют. И что теперь? Они на нас напали? Да? Да, Шурка?
– Напали, браток, напали и крови попьют немерено.
Борька захныкал и уткнулся в Катюшин подол, обнял сестру маленькими ручонками и задрожал от страха.
– Не плачь, маленький, не плачь, Боренька, успокойся… – Катя неотрывно смотрела на разлитое по полу молоко, и оно казалось ей кроваво-красным при тусклом свете. – Наш папка вон какой сильный и смелый… Он всю войну прошел и революцию тоже. И никого не боялся. Победит он и Федьку Шашкина, и дядек злых тоже. Он и одной рукой справится с ними.
Но не справился Иван Ванечкин.
Пришли утром тринадцать городских комиссаров. Не было среди них Федьки Шашкина – лишил он себя удовольствия Иваново добро из сундуков выгребать, побоялся, что остальные товарищи услышат то, что слышали трое сегодняшней ночью.
Сидел Иван на завалинке, опустив голову. Смотрел, как со двора уводили скот, как вытаптывали картошку на огороде, как детскую одежонку валили на телегу. А он, видевший смерть и голод мужик, ничего не мог сделать, не мог защитить своих детей. Он сидел и плакал от беспомощности и ужаса. Ведь не могла с ним так поступить Советская власть. Это ошибка. Ведь он за нее сражался. За светлое счастливое будущее ходил в атаку. И теперь эта власть выбросит его из дома, своими руками построенного? Не может быть! Хотя в душе уже понял: еще как может, если теперь у власти Федьки Шашкины.
Мать с детьми сидели в конюшне. Младшие прижались к ней и плакали. Шурка ходил из стороны в сторону и с силой пинал бревенчатые стены.
Зашла в конюшню вчерашняя баба в кожаных штанах и комиссарке с баулом в руке и с винтовкой наперевес.
– Позволь картошку выкопать! – бросилась мать ей в ноги, хоть и запретил отец просить о чем-либо. – Мы же с голоду помрем, зима скоро. Смотри, детки у меня…
– Зажрались вы уже картошкой, впрок наелись, – отрезала комиссарша матери, по-хозяйски осматривая углы конюшни. Взгляд ее остановился на матери, и глаза загорелись лихорадочным блеском. – Снимай серьги, и бусы снимай! Янтарные небось? Не знала, наверное, куда деньги деть, побрякушек на себя навешала! – Она бросила на пол баул, из которого вывалились мамины юбки и нижние штаны.
– Прошу, оставь! Ведь осталось же в тебе хоть что-то святое. Это мне от прабабки досталось – подарок на свадьбу. Я никогда с ними не расставалась! Доченьке на свадьбу подарю. Христом Богом прошу! – Мама лежала у нее в ногах и выла, как будто ее били.
– Кончилась ваша свадьба, и жизнь ваша кулацкая кончилась! Сказано товарищем Сталиным – ликвидировать кулака как класс! Вот и будем вас ликвидировать. Построим коммунизм – так все у вас отнимем, не только коров. И детей тоже на государственное воспитание устроим. Все будет общее – и дети, и дома, и чашки, и ложки, и жены. Не будет неравенства. В этом и есть политика нашей партии! А святых на свете не бывает, потому что Бога вашего нет и не было никогда! И Христом нечего меня упрашивать. Религия – опиум для народа, так сказал наш вождь! – Баба погрозила назидательно пальцем, любуясь собой и своей образованностью.
Мать завыла еще пуще.
– Снимай, снимай, будет голосить-то! А то на Соловки поедешь за оказание сопротивления властям.
Дрожащими руками мама стянула бусы и серьги и протянула комиссарше.
– Ага! У тебя еще цепочка с крестом… Поди, золотое все. Давай, давай, не жадься, снимай тоже.
Мама отступила вглубь конюшни. И вместо слез на лице появилась такая решительность и ненависть, что Катя с Борькой забились в угол, и даже Шурка присел рядом с ними. Никогда не видели они маму такой.
– Не сниму, – твердо сказала Александра.
– Ты чё, противиться вздумала? Я тебе сейчас, отребье кулацкое, мозги вправлю! – Комиссарша размахнулась и прикладом ударила маму по плечу. Шурка бросился на нее, но Саня схватила сына за руку и с силой оттолкнула.
– Не лезь, Шурка. У этой ведьмы, видимо, ни матери, ни детей никогда не было, не только ничего святого. – Саня встала и недрогнувшей походкой пошла на комиссара. – Ну, сама снимай, если нужен тебе этот крест и кары Господней ты не боишься. На том свете посмотрим, как свидимся. Снимай, что стоишь-то, как приросла. Ну!
– Отстань, полоумная. – Торопливо пряча бусы с серьгами в карман, подхватила комиссарша свой баул и спешно вышла из конюшни.
Перед домом развели костер. Полыхали ярким пламенем образа. И не было ничего страшнее – видеть, как плачут святые лики, со скорбью из огня глядя на этот хаос.
В этот же день раскулачили бабушку Матрену и дедушку Егора, но их не только выгнали из дома, а отправили на Соловки. Больше Катенька их никогда не видела. Слышала, что баба бежала из лагеря два раза, по болотам бежала, и оба раза ее возвращали, а дед погиб на работах.
К вечеру из всего хозяйства Ванечкиных осталась одна лошадь. Остатки снеди, рваную одежку, которой побрезговали городские представители власти, уложили в телегу.
И поехали в неизвестность.
Стемассы остались в прошлой жизни как светлое и вместе с тем страшное воспоминание.
Потом в этом доме разместили школу. Зачем? Ведь была в селе большая светлая школа, а из нее сельсовет сделали.
Приехали они в Анютино, за реку, пятьдесят верст от родной деревни. Приютил их старший мамин брат. Так и жили – десять человек в доме. Мать с Шуркой работали в колхозе за трудодни. Катенька опять пошла в школу. И с отцом управлялась по дому и огороду. Деревенские жители раскулаченным с голоду помереть не дали. Приходили добрые люди и приносили кто что может – у кого молоко было, у кого картошка уродилась. А уже через год у них был свой дом. Не такой, конечно, как в Стемассах, а покосившийся, маленький, ветхий домишко с дырявой крышей, но свой. Он остался после смерти одинокой старушки. Его-то и отдали Ванечкиным. Всей деревней помогали латать дыры. На новоселье подарили Ванечкиным телочку. Как счастлива была мама, как поливала слезами Зорьку!
И все наладилось за эти пять лет, что они прожили здесь. Все встало на свои места. В школе Катенька отучилась еще три года – выучилась грамоте и счету. Учительница очень любила ее и все поговаривала:
– Ой, Ванечкина, подрастешь, прячь свои глаза, черные они у тебя, красивые – от парней отбоя не будет.
Глаза у нее были васильковые, почему они всем черными казались? А как подросла, отбоя от парней и вправду не было, хоть и не красила Катя губы и щеки никогда не румянила.
Брат Шурка женился на медсестре и уехал в город, оттуда его с женой отправили в чувашскую деревню – поднимать хозяйство да лечить глаза местным жителям. В чувашских деревнях свирепствовала трахома, и организовывались русские бригады по ликвидации заболевания. Шурка первое время присылал письма, а потом перестал. Пытались найти его родители в деревнях – запросы посылали, да безответно.
Хозяйство раскулаченные подняли – с утра дотемна работали. И вот уж отец снова стал в город ездить, молоко продавать и привозить своей любимой дочке наряды. Катенька уж невеста на выданье. И коричневое платье с белой манишкой, в котором она на танцах нынче плясала, отец ей из города привез, так оно ей было к лицу, что сама себе Катя нравилась. А вот туфли…
– Тятенька, ну зачем ты мне туфли с каблуками привез, ведь я и так высокая. Выше всех теперь в Анютине буду. Потешаться будут надо мной. А чулки-то финдиперстовые, дорогие, поди. Я и без чулок бы походила. Пряников лучше бы купил Бореньке да леденцов.
Смеялся в усы отец, затягиваясь папиросой:
– Ничего, Катенька. Пряников в следующий раз куплю. А ты у меня одна дочка. Хочу, чтоб краше всех ты была и чтоб в жены тебя взял не пьяница Ленька рябой – такому только бутылка жена, а видный парень. Ну, хоть Гришка Спиридонов или Санька Цыпаев. Мужик в доме должен быть с руками. Да и голова не помеха.
Так, вспоминая, и заснула Катенька под утро… Санька, Санька Цыпаев…
Саня Цыпаев был первый парень на деревне. Родился он в 1910 году. Красавец. Самый высокий из местных парней, косая сажень в плечах. Светлые волнистые волосы, синие, как небо, глаза. Силой обладал неимоверной – мужики и парни из окрестных сел не выходили с ним бороться. От девок отбоя не было. На кого ни посмотрит, та уж бежит к нему навстречу. Работал в строительной артели плотником. За что ни возьмется – все горит в его руках. Не дом выходил из-под Санькиного топора, а загляденье: с резными наличниками, с петухом на крыше. Весельчак, балагур и шутник, он с детства был бойким постреленком – то соседской овце глаз выбьет, то лягушку в штаны соседскому деду сунет, это по его части. Закончил в местной церковно-приходской школе семь классов, что для деревни было неслыханной образованностью. Огромный дом в центре Новиковки, построенный его отцом, обошла стороной волна раскулачивания.
