Текст книги "У ночи длинная тень. Экстремальный роман"

Автор книги: Ольга Коренева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Столовая наполнялась людьми, и вокруг столика, где сидела перед давно уже пустыми тарелками странная пара – донкихотской худобы интеллигентный дядя и сияющая своей гривой и глазами носатая девчонка, – уже сплошь были обедающие. Кое-кто уже поглядывал на них, но эти двое не замечали никого.

Нинку окликнул Войтек. Он, загромождая собой вход в зал, в пухлой куртке и собачьем малахае, где дотаивали снежные хлопья, стоял столбом, мерно помахивая Нинке издали ладонью. Дружелюбно, важно, словно с трапа самолета прибывший важный гость. Нинка кивнула, махнула в ответ: мол, занята, жди, скоро выйду… Черт, она и забыла совсем о встрече. Сказала Борисову: «Вот он, Войтек, тот самый…» Мелькнула мысль, не попросить ли Борисова тут же, по-свойски, помочь Войтеку поступить в институт. Ну хоть сориентировать на что-то, направить… Но поняла, что так, сразу – неудобно, это она успеет потом. А пока надо бы самой кое о чем спросить Борисова. Хотя бы прощупать, как он там, в своей берлоге… один… Что с ним, почему такой несчастный? «Лови момент, Нинка, он вроде поддается», – подстегивала сама себя.

Когда они вышли наружу, Войтека уже не было. Нигде не было, увы. Только «омовая кухня» назойливо лезла Нинке в глаза, суетно залепляемая косыми тяжелыми хлопьями, – снова начиналась вьюга. Борисов уже распрощался, ушел. Нине лишь запомнилось, как в метелице удалялась его высокая спина… и видела, знала Нина – вот просто бессознательно знала, как бывает в телепатии – что ему очень хочется обернуться, и раз, и другой, но достоинство не позволяет. А Войтека и след простыл. «Вот тебе и «омовая кухня», вот и посмеялись! Не дождался, значит. Неужели сбежал, обиделся?! Чтоб Войтек да обиделся на нее? Такого еще не бывало. Чтоб он взревновал ее?! Черт, да он же к Борисову ее заревновал. Ее, Нинку – к Борисову! Ну, дела! Ну и потеха! Что скажет Жанка! Вот сегодня обхохочется!» И тут она спохватилась: «Ой, а времечко-то? Четвертый час! Не опоздать бы к Жанне».

А Жанна выписывалась из больницы. Сестра-хозяйка в дежурке приняла у нее сложенное постельное белье, полотенце, халат. «Вот и все», – подумала Жанна.

– До свиданья, – сказала она деловитой сестре со скучным лицом. – Прощайте.

– Прощай. Смотри, больше не попадайся.

Что значило это «не попадайся», Жанна не поняла. Торопливо переоделась, внизу уже, наверное, ждут родные. В своей одежде она почувствовала такую легкость и радость, будто вырвалась из тюрьмы на свободу. Побежала по коридору к лестнице…

– Жанна! Постой, постой минутку…

Навстречу шел кто-то, невысокий, краснолицый…

«А, это тот, не то санитар, не то лаборант, У, скотина…»

Она на ходу молча лягнула его под коленку. Лаборант охнул, согнулся и стал ругаться вполголоса. Она тоже ругнулась в ответ. А у входа ее ждали мама, бабушка, и конечно же Нинка. «Зачем – все, зачем так много?» Жанна с досадой отвернулась. Она вдруг показалась себе немолодой опытной бабой, которую все еще принимают за девочку.

Сиденье такси приятно пружинило. Как славно запрокинуть голову и в водительское зеркальце рассматривать свое красивое лицо! Напоследок женщины в палате накрасили ее и причесали, потом она вместе с ними накурилась и чуточку выпила. В кармане шубки болталась пачка импортных сигарет: прощальный дар. Жанна мягко покачивалась в такт движению, и ей было легко, бездумно, хорошо. И казалось – все просто, все ерунда, все ей теперь трын-трава! Плевала она на больницу (едва вышла на порог, Жанна о ней забыла навсегда), и на все больницы в мире! Впереди – жизнь! А она-то теперь знает, как жить. На все ей наплевать. И даже маму с бабушкой и Нинку, ничего не понимающую в ней, теперешней Жанне, верную ей наивную Нинку, она всерьез не берет. Вот они рядом, а вроде – далеко, далеко от нее, вроде бы их и нет вовсе.

А Нинка, обняв Жанну за плечи, горячо болтала ей в самое ухо:

– Знаешь, мне кажется, он сам, сам по-настоящему несчастен. Да, Жанка, пойми же – очень, очень несчастен! У него очень на душе паршиво…»

«О чем это она? А, о Борисове. Тьфу ты…»

– Смотри не влюбись, – обронила Жанна вслух.

– А ты?

– А я любила его для себя.

– Знаешь, я все-таки возьмусь за него. Возьмусь, пожалуй. Надо помочь. Он ведь, знаешь… он, по-моему… не такой уж любитель истории. А просто уходит в нее… Как улитка в раковину свою…

– Нин, ты причесываешься когда-нибудь? – перебила ее Жанна.

Нина засмеялась.

– Изредка. И то так: плюну на ладошку и приглажу.

Она провела ладонью по жестким вихрам.

– Эх ты, Чувыкина! Эх, Чувыкина, – сказала Жанна.

В понедельник она пришла в институт. До звонка курила возле зеркала в туалете. Курила, как те женщины в больнице, слегка закинув голову, чуть-чуть отведя руку с сигаретой, чтоб напоказ длинные пальцы с коричневым маникюром, и приспустив подведенные, в русалочьей бирюзе, веки… Встряла в пустячную болтовню с какими-то старшекурсницами. Вдруг захотелось ей зажить легко и весело, без всяких таких встрясок или страстей, зажить чуть шально и празднично, как бывает в кафе, когда чуть выпьешь, и музыка; натянуть на себя такие же, как у этих девиц, плотно облегающие бедра и зад самые фирменные джинсы и узкий батничек телесного цвета: ты в одежде и вроде бы безо всего, все изгибы тела налицо. «С моей-то фигурой это блеск! У меня же фигура не то что у этих табуреток», – косо глянула на двух раскрашенных, как сувенирные матрешки, модных девиц.

Долго рассматривала себя в зеркало, такую непохожую на себя прежнюю, – похудевшую и похорошевшую, в гриме и с прической. И ни о чем не хотелось думать. Лишь курить. И любоваться собой в большом, самом большом, чтобы во весь рост, зеркале. И больше ничего!.. Хватит с нее исторических романов. Не маленькая.

Потом неспешно направилась к аудитории. Она так накурилась, что слегка пошатывало. И было ей спокойно, уютно, как в детстве, когда мама везла ее, тепло укутанную, на санках. Глаза у нее от глубоких затяжек стали мутно-зеленые, с поволокой. Как Лорелея с картинки, смотрела на студентов, озабоченно снующих с книгами и конспектами, на девчонок, что весело трепались о чем-то, сидя на подоконнике, и на Борисова – он шел по коридору ей навстречу… На Борисове взгляд ее задержался. Заметила про себя: «Скучное, усталое лицо, волосы пегие… Неинтересный…»

Борисов поднял голову. На сей раз он глядел не куда-то в пространство, сквозь людей, а глядел прямо на нее. Обронил:

– Добрый день.

Жанна пожала плечом и равнодушно отвернулась.

Старуха вахтерша дала звонок… Жанна прошла в аудиторию. Ее место было свободно. Никто не заметил ее отсутствия. Уселась, достала из сумочки тетрадь и ручку. На тетрадочном листе плясал длинноногий атлет, нагой, с гитарой, волосы на отлет. По привычке начала рисовать другого, такого же. Но рисунок не получился. Тогда она все зачеркала и стала выводить квадратики. Потом зевнула и закрыла тетрадку.

А Борисов все ходил туда-сюда по аудитории, говорил монотонно и скучно – казалось Жанне, – как автомат; брал стакан с водой и забывал его в руке. Иногда, впрочем, отхлебывал глоток, другой. Глотал он гулко.

Фитк прервал свой рассказ. Взял в рот мундштук кальяна, и глубоко вдохнул дым.

– Вот и вся история с этой могилой, – сказал он, оторвавшись от кальяна. – Ну, что тебе еще показать?

– А мне бы маленького покойничка посмотреть, ребенка, школьника той же эпохи. Мне понравились восьмидесятые, как-то там все не так, все другое.

– Ну не все, а лишь что-то. Но ты права, люди были немного иные. А тебе не кажется, что ты покойника выбираешь, как рыбу на рынке? Ты становишься циничной, детка. Ладно, идем.

В тот же миг мы оказались на узкой дорожке, потом свернули и стали пробираться между тесными рядами оград. Возле одной оградки остановилась. На черном мраморном квадрате светлела старая выцветшая фотография, лицо девочки лет двенадцати.

– Леночка, умерла от гнойного аппендицита, – сообщил Фитк.

Мы вошли в оградку и расположились в креслах, услужливо появившихся вдруг.

– Ну, слушай, – Фитк развалился в кресле и закинул ногу на ногу. Я последовала его примеру.

– Слушай, – повторил он, задумавшись на несколько минут, пристально глядя на памятник и словно считывая с него информацию. – Ну, да, вот, слушай. Лена считала, что детство ее давно закончилась. Себя она считала очень взрослой. Да и не помнила она его, это самое детство. Не помнила из упрямства. Из желания быть взрослой. Не помнила, мечтала ли она о принце на белом коне, наверно был такой период. Но после того, как поняла, что у нее никогда не будет собаки, стала мечтать о Змее Горыныче. Он гораздо лучше всех принцев, вместе взятых! Он – шикарнее! Это же что-то вроде гигантской летучей собаки, да еще трехголовой! Такой огромаднейший бультерьер с тремя башками, изрыгающими пламя, причем с интеллектом ребенка и человечьей речью, только дикий, но его можно приручить и воспитать. Легко. А чтобы его не «замочили» всякие там богатыри, она ему пристегнет ошейник с надписью: «Вася домашний, не трогать, охраняется мной, внесен в Красную Книгу Гиннеса». На нем ведь летать можно, и тогда она никогда не будет опаздывать в школу, ее никто не побьет на улице, ее не выпорет папка, да и двойку ей не влепят – попробуй обидь ее, они так фиганут пламенем, все огнетушители расплавятся. А потом они улетят на край света, на море куда-нибудь, наплаваются, назагараются, наедятся фруктов, и никто больше не будет пичкать их противными котлетами или жестким жилистым мясом с перловой кашей на второе, и гороховым супом на первое. Вот житуха-то начнется!

Однажды ей приснился Кощей Бессмертный, изможденный, в белом кожаном костюме, он сидел на огромном валуне и плакал. Она стала его успокаивать, а он посмотрел на нее своими огромными серыми глазами и сказал:

– Какой же я бессмертный, я не бессмертный, это просто фамилия у меня такая. Не бессмертный я. Моя жизнь – в иголке, иголка – в яйце, а яйцо – в утке. Этот придурок убьет утку, достанет яйцо и сломает иглу, я и окочурюсь сразу.

Тут выскочил Мальчик с Пальчик и говорит:

– Кто тут на игле сидит? Ах, игла в яйце? Это хреново. А утка бывает газетная или больничная, разные утки бывают.

Он засмеялся и побежал по теплому цветущему лугу прятать Кощееву утку. Лена с Кощеем тоже засмеялись.

Тут она проснулась, пора было в школу тащиться, так неуютно выпадать в мерзкую холодную реальность сразу из теплого сказочного сна…

Она опоздала, но первого урока все равно не было. Все сидели на лестнице и слушали Витьку Иванова.

– Бык, во! – громадина, как гора, это, нагнул башку... И фишки его, значит, стали наливаться кровью. Рога – во-о! – здоровенные, эти, мощные, острее, чем, значит, штыки... – Иванов в азарте размахивал руками.

Все сидели на ступеньках вокруг него.

– Сантос пику свою в песок воткнул и стоит, значит, смотрит. Чтобы когда Рауль выскочит со своей, этой, красной тряпкой...

Все слушали затаив дыхание. Лена села поближе. Она не сводила с него глаз. Иванов умел рассказывать. Он помогал себе жестами, мимикой, он то хрипел, то пищал. Впечатление было сильное. Иванов уверял, что он по происхождению испанец, из северных испанских басков. И что отец его – некий пикадор Сантос. И хотя Витька был блондин, да к тому же еще курносый, все же некоторые верили. Очень уж живописно рассказывал Витька про Мадрид, про испанские обычаи, даже говорил что-то по-испански.

– Бык замотал башкой и, это, вытаращился на красную мулету... А Рауль, значит, машет, чтобы быка отвлечь, и... – тут Витька повел головой и расширил глаза.

– Ой! – вскрикнула Надя Зайчикова.

Лена шумно выдохнула воздух и прикрыла рот ладошкой.

Сашка Серегин раздраженно зашикал на них.

Уже был звонок на второй урок, а они все сидели на чердачной лестнице и ловили каждое Витькино слово. Специально залезли сюда, чтобы никто не мешал.

– И тогда, значит, бык взбесился. Изо рта у него пена, розовая, это, и он ка-ак рванет на Рауля!..

Иванов выкатил глаза, и на губах его появилась пена.

– А-а-а... – пронзительно заверещала Зайчикова и закрыла лицо руками.

От этого визга всем стало не по себе, как будто и в самом деле увидели они жуткого быка.

А Сашка Серегин разозлился:

– Да заткнись ты, Зайчикова, елки-палки!

Хоть Сашка и считал Иванова вруном, но слушал, как и все, с интересом.

– Пыль столбом, значит, публика орет и свистит! – невозмутимо продолжал Витька. – А бык, это, рога – во-о! – толстенные, что твоя нога, о-острые, как финки. И, это, он рогами ка-ак долбанет Рауля...

Тут Иванов привстал, сделал свирепую рожу и руками изобразил рога. Все на всякий случай шарахнулись в стороны. Они не заметили учительницу, которая прислонилась к стене и с улыбкой смотрела на них.

Нина Николаевна (это классная руководительница) привыкла находить их в самых неожиданных местах. Маленькая, худая, с узенькими неразвитыми плечами, она издали была похожа на подростка.

– Ну, Иванов в своем репертуаре, – сказала Нина Николаевна, и тут они ее увидели, – А ну, марш в класс. Все на дополнительные занятия!

(Она часто устраивала дополнительную математику, потому что класс был отстающим. Она просто выходила из себя, если кто-нибудь не понимал теорему или не мог решить уравнение).

– Я научу вас мыслить, лентяи! – кричала она тогда, и лицо ее становилось малиновым. – Я сделаю, сделаю из вас математиков!

Но вообще-то Нина Николаевна была неплохая, нормальная училка в общем. Все это знали. И вот они пошли на дополнительные занятия. Как всегда, долго искали свободную комнату, а когда нашли класс, он оказался заперт. Пока Нина Николаевна ходила за ключами, Сашка Серегин напихал в дверную скважину бумажек. Лена одобрительно усмехнулась. Потом математичка вернулась и долго тыкала ключом в скважину, усердно вращала его. Дверь не отпиралась. И у Нины Николаевны сделалось такое растерянное лицо, что им даже жалко ее стало.

– Вы, наверно, взяли не тот ключ, – протянула длинная Томка.

Серегин насупился.

– Давайте, я открою.

Он выковырял все свои бумажки и легко отпер дверь.

Занятия начались. Но не прошло и четверти часа, как Нину Николаевну позвали к телефону. Она ушла из класса, и они снова собрались вокруг Иванова.

Витька небрежно уселся на учительском столе, поерзал, принял живописную позу: одну ногу свесил, другую поджал под себя, откинул голову, прокашлялся.

– Так на чем мы остановились? Ах да... И бык, значит, и-их! Как врезанется в трибуну – бух! Щепки, пыль столбом, бабы визжат, зрители с первых рядов на верх сигают, на галерку – р-раз!.

Тут он как будто случайно взглянул на Маринку Гордон.

Она, единственная из всех, со скучающим видом смотрела в окно.

Там в голубом морозном воздухе поворачивалась над крышами стрела башенного крана.

Маринка сидела одна. Соседка по парте, Вера, не пришла сегодня, а из девчонок никто больше не решался подсесть к Маринке. Вообще, ее считали задавакой.

– А Сантос тогда р-раз, значит, как размахнется тяжеленной стальной пикой, – продолжал Витька уже без всякого энтузиазма.

– Пикой, это, сверкающей, как молния, в его руке, – прибавил он (небось вычитал где-то фразу, сразу видно, – подумала Лена), и снова тоскливо поглядел в сторону Маришки.

Тут в дверях появилась Нина Николаевна и сообщила:

– У меня сейчас срочная конференция, так что можете идти домой. Только спускайтесь тихо.

И они с радостными воплями выкатились в вестибюль.

Гардеробщица долго не давала ключей от раздевалки:

– Не, не, не имею такого права. А может, вы с урока сбегли. Не, не, без учителя не пущу. Зовите своего учителя!

– Ну, теть Маш, ну что вы, ну...

– Тетя Маша, мне-то дайте, вы же меня знаете, – канючила Лена, – я никогда с уроков не сбегаю, ну пожалуйста!

– Не, не...

Кто-то побежал за Ниной Николаевной. Ее нигде не было.

– Наша Нина сгинула! – заорал Витька Иванов и полез вверх по решетке в раздевалку.

Тетя Маша и толстая уборщица Шура начали суетливо стаскивать его оттуда. Но не тут-то было. Витька лягнулся и перемахнул внутрь. Напялил свою затасканную демисезонку, нахлобучил шерстяной колпак, стоит, ухмыляется – одна бровь выше другой. Когда Иванов улыбается, у него всегда одна бровь выше. Сам-то Иванов блондин, только брови у него темные. Он давно нравится Лене, так нравится, что аж все внутри скручивается, но она тут же давит в себе эти чувства.

Девчонки зашумели:

– Вить, достань мое пальто, во-он, синее...

– Витенька, мою шубку, черную такую...

Но Иванов только скалился и театрально раскланивался. Потом подскочил Сашка:

– Слушай, испанец, подкинь мою куртку.

Витька Иванов лишь посмотрел в сторону Марины Гордон.

Она стояла к нему лицом и, казалось, была в такой задумчивости, что ничего вокруг не замечала.

– Ишь, хитрые! Вас много, а я один, – важно заявил Витька, и с обезъяньей ловкостью увернулся от швабры, которой пыталась подце¬пить его уборщица Шура.

– Вылазь сейчас же, хулиган, вот я дирекцию позову, – кипятилась тетя Маша.

А Иванов подтянулся на вешалке и, раскачиваясь среди пальто и курток, снова взглянул на Маришку. Та стояла молча, только скосила свой зеленый глаз на кожаное пальто. Оно висело отдельно. И Витька вдруг просветлел лицом.

– Держи, Марин, – просунул сквозь железные прутья коричневую кожанку.

Маришка полуулыбнулась и стала протискиваться к зеркалу.

У Лены от ревности голова пошла кругом, но она быстро подавила это в себе. Она стыдилась своих чувств.

Тут тетя Маша открыла раздевалку и схватила Витьку за шиворот, а они хлынули за ней и стали сдергивать с вешалок свои пальто, куртки, шубы.

Снег на солнце так искрился, что сначала они даже растерялись. А потом разом заорали и помчались со школьного двора кто куда.

Лена, Томка и Натка решили было пойти в кино. Но билетов не достали и зашли к Натке послушать битлов. Ее брат был на работе. Свой магнитофон брат каждый раз прятал от Натки в разные места. Но она сразу же вытащила его из-под дивана. По запаху находила, что ли?

Ну вот, они откалывали шейк, когда заверещал телефон, и Маришкин самоуверенный голос произнес:

– Наташа? Еще раз здравствуй. Я слышу, у вас весело. Кто? Одноклассницы?..

И она стала говорить о погоде, о радостном фигурном катании, об отличном состоянии льда, так, что Натка неожиданно для себя изрекла:

– А давай пойдем на каток, а? – и они, облепившие внимательными ушами трубку, почему-то сразу же согласились.

– Давай, давай, пойдем!

Вообще-то, идти на каток ни Лене, ни подругам совсем не хотелось. Но очень уж они были удивлены и польщены тем, что Марина снизошла до них. Да и любопытство разбирало: зачем это они Маринке вдруг понадобились? А позвонила она – Лена после догадалась – потому, что лучшая подруга Вера болела.

И вот они уже на катке. Лед действительно был в отличном состоянии. Они визжали, толкали друг друга в сугроб. Играли в салочки – на коньках это здорово получается. Лена и Натка стали изображать танго. И вдруг Натка подмигнула своими черненькими глазками и таинственно прошептала:

– А знаешь, испанец Иванов-то втюрился в Маринку.

– Да-а? Откуда ты знаешь? – удивилась Лена.

– Я видела... Тс-с... – она прижала палец к губам и быстро оглянулась. – Только это секрет. Ага? Стою я, вот, позавчера, в кассу в гастрономе и смотрю, в бакалейном отделе...

– Ну, ну?..

– Ага. Ну, вот. Вижу-у-у – Иванов и Гордон! Ну, выбила я за сахар, вот, подхожу незаметно сзади, а Иванов-то и говорит ей, вот...

– Ну?

– Ага. Ну и вот. А он-то распина-ается перед ней, и говорит, вот, что его папа теперь в испанском посольстве работает, и что он, говорит, приезжал за ним на дипломатической машине, а Маринка и говорит, что какая, говорит, машина эта из себя, ну, как выглядит, интересно?..

– А он?

– А о-о-он-то... – тут Натка нагнулась и зашептала Лене в самое ухо, – а он говорит, что это такой длинный, как рыба, узкий автомобиль, ага, черного цвета, вот, и с буквами "ДА" на номере...

Уже вечерело. Было так хорошо, что не хотелось уходить. Оттого, что завтра воскресенье, а скоро Новый Год, они восторженно орали и толкались. Потом стали плясать шейк. Им казалось, что получается очень здорово, только Маришка вдруг усмехнулась и сказала:

– Между прочим, «шейк» по-английски значит трястись. Так вот, у вас сейчас получается дословный перевод. Танцуют не так.

И она стала показывать, как танцуют. Это было красиво! Как в западных фильмах. Натка чуть не задохнулась от восторга. Девчонки сидели на сугробах и следили за каждым Маришкиным движеньем. Лена была просто заворожена Маришкиным танцем, хотя терпеть ее не могла из-за Витьки Иванова. Потом Натка начала рассказывать какие-то глупые анекдотики. Маришка тоже рассказала пару анекдотов. Правда, они их не совсем поняли. Вернее, совсем не поняли. Но не подали виду.

А на другом конце катка ребята колошматили клюшками шайбу. Там у них были ворота. Носились-то они по всему льду. Но около ворот сосредотачивались основные действия.

Вскоре к хоккеистам присоединились взрослые парни. Они, с неподвижными красными лицами и оловянными глазами мчались, не разбирая дороги. И все, едва завидя их, шарахались в стороны.

Зажглись фонари. Лед стал пустеть... Марина здорово каталась. Еще бы, раньше занималась фигурным. Она, в своей белой вязаной шапочке и длинном свитере, казалась сегодня какой-то особенной. Лицо порозовело, а ресницы стали длинными и влажными от тающих снежинок. Длинные волосы веером относило вбок, иногда черные густые пряди совсем закрывали ей лицо. Лена ревниво следила за каждым ее движеньем, мысленно сравнивала ее с собой, силилась увидеть ее глазами Витьки, и болезненно усмехалась. «А все равно я лучше, и он это поймет, он еще увидит, какая я…»

Марина показывала тройной переворот, когда сзади появились эти хоккеисты с отупевшими потными лицами. Лена и девчонки завизжали и едва успели отскочить. Маришка не успела...

Она лежала лицом вниз. Когда они хотели поднять ее, заехала по Натке коньком:

– Уйдите, – говорит.

Потом встала. Спиной к девчонкам. Заковыляла к забору. Лед под ней был в крови. Начала тереть лицо снегом.

Лена мстительно дернула уголком рта, но от вида крови на льду содрогнулась.

– Что с ней? – испугалась Томка.

– Мариша, что с тобой, Мариш, а? – крикнула Натка.

Та молча, с ожесточением терла лицо.

Лена с подружками стояла поодаль. В такие моменты Марина не любила, когда к ней подходят. Натка вернулась к девчонкам и прошептала:

– Вся физиономия вспухла, страсть.

– Жаль, Иванова нет верхом на быке, – шепотом отозвалась долговязая Тома.

– Ага, ага, верхом на быке, – подхватила Натка.

Ее быстрые черные глазки, казалось, силились сфотографировать весь каток, с красным пятном сбоку и Маринкиной упрямой спиной у сугробов.

– Да, Иванов бы не упустил случая подонжуанствовать, – глубокомысленно протянула Тома.

– Ага, – подхватила Натка, – приехал бы за ней Дон-Жуан верхом на быке.

А на другом конце льда кто-то шумно переругивался с хоккеистами, не желавшими уходить, и сторожиха в стеганке тыкала пальцем часы. Каток закрывался.

Подруги молча брели по рыжему от песка тротуару. Огни рекламы безжалостно светили в Маришкино разбитое лицо.

– Гляди, как девочка покалечилась, – сказала женщина в вязаном платке малышу. – Вот не будешь маму слушать, тоже...

– Бедняжка, кто ж это ее так, – сочувственно завздыхали две старушки.

Маришка мрачно покосилась на старух:

– Они меня доконают сегодня, – дернула уголком рта. – Слушай, – обернулась к Лене, – кто меня еще пожалеет, врежу тому по морде.

Первая в Маринину квартиру ступила Натка. Маринка быстро выключила в коридоре свет.

– Ну, наконец-то, гулена, замерзла небось?

Отец поднял руку к выключателю.

– Все о'кей, па, – зазвенел в темноте бодрый Маришкин голос. – Только свет не зажигай.

– Что за глупости? – отец быстро включил свет.

Да-а, тогда, на катке, ее физиономия выглядела приличней. Куда приличней. Маришкин отец побледнел и бросился к телефону. А девчонки тихонько выкатились из квартиры. На улице Натка затарахтела:

– Спорим, Маринка не придет в понедельник в школу? Спорим?

– Конечно, не придет, – усмехнулась Тома.

– Представляю, что будет с Ивановым...

– Ага, не придет, ой, что с Ивановым-то будет! – как эхо отозвалась Натка. – Дон Жуан на вороном быке.

– Не придет, стопроцентно, – подхватила Лена с удовлетворением.

В понедельник Марина пришла.

Все уже сидели на местах. Учителя не было. Когда вошла Маришка, Тома присвистнула и произнесла нарочито громко:

– Гордон, почему вы опаздываете?

И все разом посмотрели на Маришку. Ее распухшее лицо было густо запудрено и напоминало высеченную из камня физиономию скифа. Под глазом примостился порядочный синяк. Лена усмехнулась и бросила взгляд на Витьку Иванова. «Теперь ты видишь, что я лучше? Я в тысячу раз лучше, пойми же наконец …» Тома и Натка переглянулись и хихикнули. А Маришка невозмутимо направилась к своей парте, но на полпути остановилась и обвела класс детективным взглядом.

Тут поднялся шум, все завертелись и стали спрашивать, что такое? Что случилось?

Но Томка с Наткой лишь усмехались и таинственно перемигивались...

Всю перемену Маришка стояла в коридоре и сосредоточенно смотрела в окно. Когда подкатывались девчонки, она косила на них своим длинным мрачным глазом, и девчонки сразу отходили.

– Что с ней такое сегодня? – удивлялась Надя Зайчикова.

– Странно, – пожимала плечами отличница Зина, – и лицо какое-то жуткое, и взгляд змеиный…

– Ага, ага, глаза как у удава, – подхватила шустрая Натка.

Маленькая хилая Надя Зайчикова печально сосала бесцветную прядь волос.

– А почему Иванов не пришел сегодня? – спросила она вдруг.

– Заболел, значит, – уверенно ответила отличница Зина.

Натка мелко засмеялась, прищурила черненький глаз:

– Ага, заболел от горя, что Маринка на него не смотрит. Ага.

Тут все стали приставать к Натке, расспрашивать про случай с Маринкой. Потом разговор зашел об Иванове.

– Да какой он испанец, елки-палки, – сказал Сашка Серегин и плюнул через трубочку жеваной промокашкой. – Бахвал он, вот кто.

Саша втайне завидовал Витькиной популярности.

– А почему он не пришел? – снова спросила Надя Зайчикова.

Лена думала о том же, она ощущала пустоту без него, зияющую пустоту, и тщетно пыталась подавить в себе это чувство. «Почему он не пришел, что с ним?!» – Вопило все ее существо.

Тома сдула пылинку с фартука.

– Как почему? Его папа на дипломатической машине увез.

– Ага, на дипломатической машине, ага! – оживленно блеснула антрацитовыми глазками Ната.

– На какой еще машине, елки-палки? – промямлил Серегин, жуя промокашку.

Тома фыркнула:

– Тебе он еще не рассказывал, как папочка катал его на черном лимузине марки "ДА" по Мадриду?

– Чего-о? У-у, палки, кхе-кхе... – подавился промокашкой Серегин.

Натка стрельнула глазами в сторону Марины, которая все стояла у окна в конце коридора. Она жалела, что Маринка не слышит этот разговор. Интересно было бы заглянуть ей в лицо, если бы слышала. Хотя лицо у Маринки всегда одинаковое: презрительно-высокомерное. Во всяком случае, так казалось Натке.

А рядом шумели ребята:

– Да болтун он! – говорили одни про Иванова.

– Врун! – кричали другие.

Кто-то из девчонок сказал:

– Мне Иванов рассказывал, что у него дома на стене ружье висит, которым его отец убил в Испании двенадцать фашистов.

– А мне болтал, что у него шпага отцовская, елки, – сплюнул катышек промокашки Серегин.

Тут все окончательно разозлились. Обидно стало, что Иванов всех так долго водит за нос. И после уроков решили зайти к Витьке и публично уличить его во лжи.

И они пошли. Маришка пошла тоже.

Иванов жил в старом доме без лифта. В подъезде едко пахло горелой картошкой и щами.

Дверь долго не открывали. Наконец в квартире что-то стукнуло, упало, и детский голосок спросил:

– Кто там?

– Одноклассники, к Виктору Иванову, – ответила за всех отличница Зина.

За дверью долго еще возились с ключами. Когда, наконец, открыли, на пороге они увидели девочку лет пяти. Она уронила ключ и пропищала:

– А Витя на кухне...

Все вместе ввалились они в коридор, и в нос сразу шибанул кислый запах непроветренного жилья и пыли. Лена ошарашено захлопала глазами. Такого она не ожидала. В мечтах она видела Витьку в шикарном дипломатическом доме, дверь открывает прислуга, в большом холле с зеркальными стенами эффектная мама в золотистом пеньюаре и папа, похожий на испанского киноактера, напольные вазы с цветами, тонкий аромат витает…

– Гм, – поморщился Сашка и прошел вперед по темному коридорчику. Лена и все остальные двинулись за ним и остановились на пороге крохотной кухоньки. Под столом ползали два малыша. На плите пузырилась манная каша, в кастрюлях что-то булькало, посреди стола дымился бак с бельем, белье болталось и на веревке под потолком.

В распахнутую дверь ванной Лена увидела Витьку. Он был в мятых трусах и усердно полоскал какие-то тряпки.

– А где твои мама, папа? – Марина Гордон погладила по волосам курносую девочку, открывшую им дверь.

Девочка вывернулась из-под ее ладони, тряхнула светлыми нечесаными кудряшками.

– Мамка на работе, а папки у нас нету, – сказала она.

– Как нету, елки? – вмешался Саша Серегин.

Девочка важно, по-взрослому повторила:

– А папки у нас нету, – и засунула палец в нос.

– Ха, вот те и испанец, елки-палки, – засмеялся Саша. – Ну, сейчас я его разоблачу! – и он шагнул к ванной.

– Дурак, – выдохнула Марина и стала теснить всех к двери.

Сашка обиженно заворочал языком за щекой жеванную промокашку.

– Кто дурак, почему дурак... – забубнил он. – Тот дурак, кто врет, палки.

Они тупо толклись в коридорчике. Откуда-то из темноты вынырнула Натка, блеснула любопытными глазками:

– А чего там? – и попыталась заглянуть в комнату. Но Маришка оттолкнула ее и встала так, что загородила весь проход.

– Эх вы, – сказала она и так посмотрела, что они сразу попятились. – Ну, чего стоите? Катитесь отсюда.

Тут из ванной появился Витька Иванов. Он выволакивал большой бак с бельем.

– А, здравствуйте, – Витька вытер ладонью потный лоб. – А я, это, стираю...

– Здравствуй, – ответили они и стали думать, что бы еще сказать.

О том же, наверно, думал и Витька. Наступило неловкое молчание. Выручила отличница Зина.

– Мы, знаешь, пришли насчет драмкружка, Витя, – сказала она. – В драмкружок записываем, тебя записать?

– Да нет, – смутился Витька. – Не тянет чего-то. Ну, вы проходите, – и он кивнул на комнатку, где почти впритык стояли две кровати, стол с задвинутыми под него табуретками и шкаф с зеркальной дверцей.

Они окончательно растерялись. Ясно было, что в комнатку они не втиснутся. И вдруг Сашка ни с того ни с сего брякнул:

– Слушай, Витек, покажи шпагу, помнишь, ты говорил?..

Они зашикали на него, стали толкать локтями. Сашка смутился:

– Елки, обратно промокашку проглотил...