Текст книги "У ночи длинная тень. Экстремальный роман"

Автор книги: Ольга Коренева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Галя!

Она вздрогнула.

– Галя, – повернулась к ней Раиса Сергеевна, – что такое случилось с твоей напарницей? Поди, посмотри.

Галка вскочила и выскользнула за дверь.

В коридоре никого не было. Схватилась за пыльные перила, сбежала с лестницы. Лида стояла у окна и поедала из пакета пирожки. Обратила на Галю спокойные, крупные глаза.

– Раиса вышла? – спросила, жуя.

– Сидит, – Галя отряхнула пыльные ладони. – Между прочим, послала за тобой. Скорее беги...

Телефон был этажом ниже. Галя быстро набрала номер:

– Елену Петровну, пожалуйста. Это ты, мама?

В трубке – бодрый голос:

– Хэллоу, коллега! Как жизнь?.. Надеюсь, не забыла про нашу встречу в кафе?

– Не забыла.

– То-то. Значит, в семь, кафе "Луна"! Идет?

– Идет...

Галя повесила трубку. Наивная чудачка мама. И ведь такая немолодая, такая опытная. А верит буквально всему. Даже ей, Галке, и то ясно, что к чему. А мама верит, все надеется на что-то... "Наш отец, наш отец". Да никакой он не отец, и вовсе не "наш". Чужой человек, и только...

По лестнице застучали каблуки. Оглянулась: спускалась заведующая корректорской. Галя поспешно нырнула в лифт, на всякий случай пригнулась.

У дверей корректорской курила Ира. Ноги у Иры необыкновенно длинные и мощные, с выпуклыми, круглыми коленными чашками, а платье до невозможности короткое. Казалось, что у нее просто недостало материи, чтобы прикрыть такие чрезмерно крупные, мускулис¬тые ноги... Завидев Галю, нервно заговорила:

– Раиса приперлась, наорала, а что мне курить, что ли, нельзя? – она с досадой стряхнула пепел. – Издевательство!

В корректорской было шумно. Все столпились в проходе между столиками, все говорили одновременно:

– ... Вот вы с Верой подчитывали за нами. Я, конечно, взяла посмотреть, и что же? И что же вижу? Наши правки стерты! И стоят ваши!..

– Вы обвели своими чернилами наши правки!..

– Девочки, что за несправедливый упрек. Конечно, вам обидно, понимаю. Но никто ваших правок не трогал. За вами нашли много ошибок...

– Поди ты, знаешь куда...

– Очень много ошибок! Были и неверные правки, которые мы, конечно, стерли.

– Зануда! Вот я Раисе пожалуюсь!

Вошла Лида. Она запыхалась.

– Ира, кофточки на углу дают. Импортные, по восемь рэ. Одолжи до получки.

– Сперва должок верни.

– Чего-оо?..

– Ага, уже забыла. Я, значит, позавчера тащила тебе, как дура, из буфета стакан молока...

Ирин голос срывался от напряжения, дрожал.

– Как дура! А ты даже не удосужилась девять копеек отдать!

Лида замахала на нее мягкими белыми руками.

– Да что ты, Ирка! Я же забыла! Что же не напомнила... Что у меня, память железная, что ли? На, держи пятнадцать...

– Ты что? Милостыню, что ли, подаешь? – закричала Ира. – Да забери свои копейки, на что они мне!

Монета зазвенела, покатилась.

– Слушай, брось, – урезонивала Лида. – Червонец дай до получки.

– А-а, червонец! Как занимать, так сразу... А я вот из принципа! Человека помнить надо! Внимательнее к людям быть, а то – все себе, все себе!..

Ира вдруг разрыдалась и выбежала за дверь.

– Тише, девочки, мешаете работать...

– Какая работа, через десять минут обед...

В углу у окна ворковали:

– Ой, какие чудесные тени, где достала?..

– Мне привезли, а так их, конечно, не достать.

– О чем говорите?..

– Да тени, тени для век... -

– Кончай работу, обед! Обед!

В буфете, как всегда, была очередь. Галя поднялась к себе за курткой. Еще целых сорок минут. Добежать до кафе через дорогу, там свободно. В этом кафе без названия – на вывеске просто "Кафе" – меню всегда одно и то же: сосиски, манная каша, салат. Но Галка любила ходить сюда. Пусто, тихо, полутемно.

А сегодня сразу же споткнулась о чей-то портфель.

– О, прошу прощения, – парень с кудрявой бородкой поспешно задвинул портфель под стол.

Она уселась у окна, взяла сосиски и чай.

За окном накрапывал дождь пополам со снегом, двигалась плотная мешанина из людей и машин. Хорошо, что чай горячий. Продрогла.

Ввалилось сразу несколько посетителей.

–Эй, ребята! – гаркнул парень с бородкой.

– Он уже здесь! Успел!

– Саша, у тебя голос, как у Зевса...

– Хо-хо-хо, – загрохотал бородач.

Все уселись за одним столиком, тесным кружком. Тут были и две девушки, блондинка в синем костюме и другая, высокая, в кожаных брюках.

"Студенты", – подумала Галя.

Столик тесно заставили кефиром, тарелками, бутербродами. Ели, не переставая разговаривать.

– Братцы, у кого конспекты по античке? – гудел бородач.

– Ой, Сашка, свалишься, под тобой стул ходуном...

– Ха-ха-ха!

Кто-то стал читать по учебнику:

– "... женщина-змея, залегающая в пещере, у нее нежное девичье лицо и пестрое змеиное тело, прекрасное в своей пестроте... она заманивает путников и душит их в своих объятьях"...

– Все вы, женщины, таковы...

– Ха-ха-ха!

– Тебе нравится кофе с мороженым? – допытывался парень в вельветовой куртке. Он явно ухаживал за блондинкой.

– ... Постой, да это же миксантропический миф...

"Филологи", – с завистью подумала Галка.

– Принести кофе с мороженым? – спрашивал парень свою соседку.

– Не верь ему, Катюша, он, знаешь ли, "двамо женамо"...

– Ха-ха-ха!

Гале не хотелось уходить. Ей нравилось смотреть на студентов, слушать их разговоры. Общество их казалось ей недосягаемым. И эти две девушки, как две богини. Вот счастливые... Галя взглянула на часы. Надо идти.

– Катюша! Не верь ему! Верь мне, – пробасил бородач.

Все покатились со смеху.

– Ты бы лучше сидяше да молчаше, – серьезно посоветовал кто-то.

Снова хохот...

Гале стало совсем тоскливо, когда она вышла на улицу. Косой дождь, снег под ногами – кофейная жижа.

Вбежала в подъезд, поднялась на лифте, Перерыв еще не кончился, и все сидели на батарее возле корректорской, курили. Закурила и Галка. Она начала курить совсем недавно. Пришлось научиться, потому что неудобно торчать рядом с другими и молчать, как будто лишняя. А когда куришь, то вроде как все, вроде и говорить не надо... Как все, так и она.

Наконец, перерыв кончился. Кто-то крикнул: "Раиса идет", и все расселись по местам. Напарница сказала, что им с Галей дали на вычитку сигнальный экземпляр, переводы какие-то. Стихи... "Мы с тобой легки, как лани, мы на двадцать лет помолодели, и шагают вместе с нами наши длиннотелые тени..." Галка сделала перенос строки.

Вошла Раиса Сергеевна. Сразу же вокруг забубнили:

– "Процент товарности сельского хозяйства..."

– Курсив, перевод с бурятского...

– "Он схватил ее за руку, крепко прижал к забору..."

– "Прости меня, Клава, – сказал Семен..."

Напарница сердито заерзала на стуле. Зашипела:

– Черт знает, что за чернила! Это Раиса их разбавляет, из экономии...

– Скажешь, тоже...

– Да, да. Сама видела, водичку из графина туда льет... Ну, начали. "Мы с тобой легки, как лани..."

Галя уже не слышала, что вычитывают другие.

Звуковой туман заволакивает уши. А перед глазами – сплошное серое буквенное поле. Буквы, буквы... Тут еще заболела спина. И в пищеводе началась какая-то резь. Изжога. У мамы тоже изжоги, когда долго работает за столом.

Стемнело. Внезапно вспыхнул яркий свет и слова резко выступили на печатных страницах.

Только, что за слова, не разберешь. Когда слова распадаются на буквы, они теряют смысл. Серое поле, а на нем – целые толпы букв. Пропуск буквы, правка. Лишняя буква, правка. Перескок букв, правка. Буквы вверх ногами... Буквы, буквы...

Заныли, заслезились глаза. Галка откинулась на спинку стула, зажмурилась.

– Ну чего ты? Скорей, скорей, – торопит напарница.

Она-то уже четвертый год работает, привыкла... "Сейчас вот встану и выйду на минуточку", решает Галя. "Только бы до двери дойти, не упасть".

И тут раздается звонок. Конец рабочего дня. Все сразу выпрямляются, облегченно вздыхают...

Дождь на улице кончился, в лужах плавают бурые кленовые листья. Один – маленький, розовый. Еще не втоптанный. Галя стряхнула с него воду, сунула в карман. Закладка для учебника.

А вот и остановка. И автобус как раз идет, тот самый, кособокий, медленно тащится. Вдруг вспомнила: домой-то ехать незачем, а надо идти в кафе "Луна". А может, не ходить?.. Нет, надо, раз обещала. И мама ждет.

До кафе недалеко, две остановки... Медленно побрела по мокрой мостовой, останавливалась у фотовитрин, у театральных афиш, купила в киоске мороженое. Оно приятно освежило рот.

Сейчас она войдет в кафе. Мама нарочито по-свойски помашет рукой, скажет: "Присаживайся, коллега!.." Отец учтиво улыбнется. "А-а, уже совсем большая!.." Галке всегда становилось неприятно от этой его улыбки. И странно: она почти забыла, как выглядит отец, не помнит, какого цвета у него глаза. А вот улыбку эту помнит. По ней сразу узнает отца, хотя бы и через сто лет.

Вот, наконец, и кафе.

В ярких огромных окнах двигаются, словно рыбы в аквариуме, люди. Галка остановилась, стала вглядываться... Столики, столики...

А вот и мама. Там, в самом дальнем углу.

Как-то неестественно смеется. Усиленно курит. Вся в дыму. Слишком накрашена, это даже издали заметно. Рядом с ней... Да нет, это не отец. Рядом сидит кто-то моложавый, толстенький, в щегольском костюме цвета "маренго". Он вежливо улыбается, но то и дело взглядывает на часы. А мама все посматривает на дверь. Ясно, ждет свою Галку... Войти или не войти?..

Вот мама с наигранной лихостью закинула ногу на ногу, смяла сигарету, засмеялась. Очень эффектная поза. Толстячок любезно протянул руку к бутылке, наполнил бокалы. Мама явно не в своей тарелке, толстячок – тоже. Может, Галино появление разрядит обстановку? Нет, нет... Она отошла от двери.

Все было ясно. Отец не пришел, а вместо себя прислал сотрудника. Передать деньги, или просто свой горячий привет. Так бывало и раньше.

Галя вдруг повернулась и побежала прочь. Она чувствовала себя несчастной, заброшенной, ненужной. Совсем не нужен ей этот "отец"! Не нужен, и никогда она его больше не увидит. Никогда! Клятва!

Она бежала, не оглядываясь. Это было предательство. Мама ждет, а она... Ну и пусть! Пусть ждет! Не надо жить иллюзиями! Она, Галка, к черту посылает всякие иллюзии. Клятва!

Галка бежала, потом ехала в автобусе, потом снова бежала. Дома сразу ткнулась лицом в "свой" угол. Тот, с ободранными обоями. "Жалко маму, ох, как жалко. И обидно. И стыдно!"

Потом разделась и легла в постель.

Скоро пришла мама. Долго возилась у вешалки, вздыхала, оттирала бумажкой праздничные лакировки.

Заглянула в комнату, спросила веселым голосом:

– Галя! Ты что не пришла? Я ждала, ждала, да уж и ждать перестала.

– Собрание было, – уткнувшись в подушку, пробурчала Галка. – Производственное. Я хотела уйти, да не отпустили...

– Жаль! – мама вздохнула. – Все было о'кей! Отец спрашивал о тебе, очень хотел тебя видеть... А ты что-то рано легла. Устала?

Галя не ответила.

– Эх, ты... Ну, ничего, спи. Завтра рано вставать. Спи, коллега!

Фитк перестал говорить, и я словно выпала из какой-то иной реальности, из иной эпохи. Да так оно и было на самом деле. Я только что побывала в другом мире. И в мире том мне было интересно. И захотелось снова туда попасть, на время.

– А ведь там было что-то этакое, романтический этакий сквознячок, – вырвалось у меня.

– Да, романтики тогда было хоть отбавляй, – ответил Фитк.

– А сейчас она куда подевалась? – спросила я.

– Все убил Интернет, порнуха, и «мани-мани-мани». Эпоха тотальной американизации… Кстати. Вон там в шестом ряду налево лежит романтик. Пошли, познакомлю. Олежка, ясновидец хренов…

Мы перешли на ту могилу, и Фитк, усевшись на перекладину ограды, (для меня он сотворил из воздуха кресло), принялся рассказывать:

– Стянул перчатку – тугая, прилипла к ладони, и он долго дергал за длинные кожаные пальцы, прежде чем она слезла с руки. Сейчас из-за угла появится троллейбус. Вот он. Далеко, номера не видать. Да и неважно – там, за окошком водителя, табличка будет: «По маршруту 31». Вагон будет полупустой. Возле окна там будет девушка с косичками короткими и толстыми, студентка. Она глядит в окно и думает стихами. Талантливая. Сейчас она думает:

Так хмелен этой осени запах,

Во все небо объятья раскинь,

Мой приятель от дурости запил,

Хоть положено пить от тоски…

Мягко подкатил троллейбус… Он ухватился за поручень, подтянулся. Р-раз! – за его спиной с треском захлопнулись дверцы. Он нашарил в кармане пиджака пятак и бросил в щель кассы, оторвал билет. Троллейбус сильно качнуло, и он, чтобы не упасть, прислонился к стенке – складный круглолицый парень с короткой стрижкой. Внешность неприметная. Глаза вот только особенные: внимательные и чуть застенчивые, большие, пристальные. Знает: девушка со светлыми косицами сойдет на следующей остановке. Так и не заметит его.

Она глядит в окно, на шоссе, по которому ветер гонит сухие листья, медленно несет листья…

Как блестят, как филигранны

Клены, склоны, сталь моста!

Все кусты и сады багряны;

И трефовая листва…

«Уже остановка! Ну что же, будь счастлива… И тебе желаю, и ему, обоим вам… – думает он. – Впрочем, мои пожелания тут не причем. Ты, может, скажешь:

И слезы с ресниц, как дождик частый,

И ярче спектра восторг возник.

А радуга – как подкова счастья

Для нас! Но только век ее – миг…

Но я не волшебник. Всего лишь неизвестный ясновидец. А ясновидцы в делах беспомощны. Поэт недаром написал. Да, недаром:

С подарком он летел, пришел…

Но лишь записку там нашел,

Жонглер взглянул на дверь, вокруг,

И… плитка выпала из рук.

Нет. Не стану больше думать о тебе. И о нем. Забуду твое имя. Жаль…

Вот ты торопливо идешь по тротуару, усталая и юная, в техасах, в синем свитере, а троллейбус тронулся, мы поравнялись с тобой, обогнал и проехал мимо… Там, на Киевской, находится нелегальный Союз ясновидцев. Знаешь, за метро, в кривом переулочке. А напротив – Областное общество баптистов. Смеешься? А между прочим, мы с тобой в одном институте учимся. Только ты на третьем курсе, а я – на пятом. Но мы незнакомы, и ты меня не знаешь. Хочешь, расскажу тебе обо всех в этом троллейбусе? Обо всех пассажирах?.. Ну, так слушай.

Возьмем хотя бы эту старушку. Вон, слева сидит. Она библиотекаршей работает. А ровно тридцать два года назад была учительницей в школе, эвакуированной из одного городка.

Откуда я знаю? Да я же ясновидец… Ну, слушай. Вот она в классе, волосы – еще не седые – острижены в кружок, худая, усталая и резкая в движениях от истощенья и бессонницы… Она с силой нажала на мел, списанный до половины. Вернее, съеденный. Не усмотрела раз, и ученики съели и растащили весь меловой запас. Добрались и до последнего куска, который она припрятывала. Голодные… Говорят, в меле много кальция… Пол куска ей все же удалось спасти, и теперь она всегда его при себе держит, в кармане ватника.

Мел глухо стучит о доску, крошится, слова еле видны на ее потускневшей, исцарапанной поверхности. Она торопливо пишет: «Словарь»…

– Бах-х…

Глухое бабаханье… Где-то бомбят… Фронт подступает все ближе.

Буквы получаются узкие, острые, теснят друг друга, словно толпа беженцев под бомбежкой. Буквы падают вперед. Издали это похоже на запись кардиограммы.

Она оборачивается и глядит в угол куда-то – тряпку ищет. А тряпка – на батарее. Вот она увидела, подошла к батарее – высокая, худая, в огромных мужских валенках, наверно от этого походка ее кажется такой нелепой, утиной. Сзади – хруст. Оглянулась – мел исчез. Она его по оплошности на стол положила. Смотрит на класс: неподвижны лица детей, серые и опухшие. Лишь тихое похрустывание – неизвестно откуда…

Прости, тебе тоскливо от моих слов. Прости. О чем тебе еще рассказать? Снова о ней? Ну, теперь ей хорошо, в библиотеке работает. Вот слушай.

Хлопнула дверь. Сквозняк пробежал по комнате, швырнул на пол газету. Надежда Александровна, так эту старушку зовут, с трудом наклонилась, с трудом наклонилась, потянулась за ней, – газета шевельнулась, выгнулась как живая, и отползла, сухо шелестя. И тут в ногах возникла знакомая боль, мелкая, острая, словно множество мелких осколков впились в сосуды ног. Как всегда, боль сначала скрутила пальцы ног, затем затихла, и вдруг клубком заворочалась в ступнях, пошла разматываться выше, поползла в колени, в поясницу…

– Ох ты Господи, – разогнулась она осторожно, и только тут заметила рядом с собой девочку. Невольно залюбовалась свежим ее лицом, длинными ресницами, красивой стрижкой. Сколько ей лет? Двенадцать, не больше. Модные брючки в красно-синюю клетку, яркий свитер. Девочка нетерпеливо сказала:

– «Новый мир» шестой номер, пожалуйста.

– Как фамилия?

– Смирнова.

Надежда Александровна склонилась над столом, послюнила палец, и формуляры в длинном узком ящике послушно замелькали под ее ладонью. Кожа ладони была желтая и тонкая, словно папиросная бумага. Потом повернулась к полкам, пробежала глазами по корешкам журналов, нужный достала.

– На, возьми, – протянула девочке толстый журнал в мохристой отрывающейся обложке. «Надо бы переплести…»

Прости, опять я на тебя тоску нагнал. Зачем я стал рассказывать тебе о ней? Может, потому, что она на твою бабушку похожа?

…А теперь ты сидишь на лекции в шестой аудитории, сидишь за последним столом и читаешь Гофмана, ты расплетаешь свои косички и снова заплетаешь их – и даже не замечаешь этого. Тебе они идут. Светлые, коротенькие, густые. Тебе идет курносый нос. Послушай, что я расскажу тебе. Я – ясновидец. Хочешь, расскажу тебе вон о той девушке, ярко накрашенной, со взбитыми волосами? Рассказать?..»

«Ну да, как же» – подумала та, с которой он мысленно беседовал. Она закрутила конец косички тонкой аптекарской резинкой, и распустила другую. Волосы распушились, приятно щекотнули щеку. Запахло шампунем. Снова разделила мягкий, теплый поток волос на три пряди. Пальцы привычно перебирают пряди, стягивая в тугую косицу. А глаза снова и снова возвращаются к одной и той же строчке. Читает Гофмана, но думает о другом. «Эх ты, – думает, – а еще ясновидец. Ведь ты видишь все, кроме самого себя, кроме того, что тебя касается. Или у вас, ясновидцев, так принято? Ты знаешь все про какую-то старую библиотекаршу, про мою бабушку, про девушку в троллейбусе. Ты ревнуешь меня к тому, к Виктору, и совсем напрасно.

Нет, обо мне ты не знаешь самого главного. А значит, ничего не знаешь.

А я все время вижу тебя… Вот и теперь ты глядишь на меня со страниц, из букв книги, из окон и стен. И твое лицо, круглое, чуть скуластое, роднее всех родных лиц, знакомее всех знакомых, как будто мы видимся с тобой каждый миг вот уже тысячу лет или еще больше. Вижу твои короткие темные волосы, твои глаза, внимательные и застенчивые, пристальные… Я знаю, о чем ты думаешь сейчас. Научилась угадывать твои мысли за тысячу лет дружбы с тобой. А ты не знаешь? Или у вас, ясновидцев, так принято – не знать о себе самого главного? А за окном – шоссе, тихое и задумчивое, как ты, и ветер гонит по нему сухие листья, медленно несет листья…

Почему это ветер их так медленно носит?

Открываю глаза, как большие цветы…

«Это ты?» – а кругом оголтелая осень.

«Это осень?..» – спрошу.

А в глазах только ты…

Не думай больше о других. Не смей думать Не думай о той девушке с пышной прической у окна троллейбуса. Не гляди на нее, отвернись…»

… «Я не надоел тебе, нет? Знаешь, ведь мы. Ясновидцы, порой надоедливы. О-о, тебе даже интересно со мной? Ну, раз так, то расскажу тебе о себе.

Ведь, знаешь, мы с тобой в одном общежитье живем. Только ты на четвертом этаже, а я на третьем. И у меня теперь, знаешь, лекции позже начинаются. Но просыпаюсь я рано. Я стою на лестнице и угадываю твои шаги. Вот ты пошла умываться. А теперь – на кухню. Жаришь яичницу с гренками? Ой, у тебя чай кипит!.. А потом за тобой заходит твой парень, он на втором живет. Вот он поднимается к тебе. Везет же некоторым…

Топот, бег, толкотня. Это второй и третий курс торопятся в институт. Первый еще спит, они ведь всю ночь глаз не смыкали – болтали, читали стихи, пили, пели! Им все интересно, все внове.

А вот и ты, заплетаешь на ходу косички, и он рядом. Проходишь мимо меня – и не видишь. Не замечаешь меня. Не знаешь.

И снова едем в одном троллейбусе. И я приезжаю в институт на два часа раньше, чем надо, ведь занятья-то у меня позже.

Иногда ты ночуешь у подруги, и тогда я еду на другой конец города, где подруга твоя живет, и жду твой троллейбус. И опять вместе мы едем к институту. Но ты сходишь на нашей остановке, а я качу дальше, все дальше, до конца. А потом пересаживаюсь и качу обратно. И смотрю в окно, в которое вчера смотрела ты. И как всегда, рассказываю тебе всякую всячину, а ты и не знаешь об этом. И твержу твои стихи, все твои стихи.

А радуга как подкова счастья

Для нас! Но только век ее – миг.

Прости, что я знаю твои стихи. Я тебе не надоел? Нет? Правда? А хочешь, расскажу тебе про все твою жизнь? Ну, не буду – не буду».

Ясновидец достал из кармана куртки перчатку и принялся натягивать на ладонь. Перчатка была ему явно мала, скрипела и хрустела, наконец, налезла, только сморщилась на пальцах, собралась колечками. Ярко накрашенная девушка с любопытством взглянула на него и усмехнулась. Ясновидец неожиданно резко покраснел, даже уши стали алыми, полез в карман за другой перчаткой, вытащил, повертел ее в руках, сунул назад. Спрятал туда же ладонь – ту, без перчатки. И вразвалку подошел к выходу. На следующей остановке он вышел.

Фитк соскочил с оградки, и выплюнул жвачку на могилу ясновидца.

– Прикольный чувак, да? – сказал он.

Я, растроганная рассказом, сказала:

– Очень чистая душа, хороший мальчик. Сейчас таких нет. Я бы в такого влюбилась.

– Да экология была другая. И вообще, железный занавес, сама понимаешь…

– Занавес, это плохо. Да еще железный…

– Зато эколоджи гуд! – расхохотался Фитк. – И люди не так мёрли, сейчас прям падёж какай-то, кладбищ не хватает. Испарилась чистота души – увеличилась смертность. Ха-ха-ха!

– Ничего смешного, – отозвалась я.

Фитк теперь выглядел несколько иначе – его башка была вся в длинных тонких косичках, которых было бешеное множество. Не понятно, когда он успел их заплести. Глаза лучились ярким золотистым светом.

– Айда гулять по кладбищу, – скомандовал он.

И мы пошли. Мы углублялись в этот осенний сумрак, уже вечерело, мы протискивались меж оградок, разглядывали могилы, рассматривали и обсуждали фотки на памятниках, вянущие цветы, и болтали о всякой ерунде. Фитк рассказывал какие-то совершенно дикие замогильные анекдоты, я ржала. При этом я прекрасно понимала, что ведем мы себя крайне цинично, гадко, но ничего не могла поделать. Мы зашли в какую-то оградку и, совсем расхулиганившись, стали толкать друг друга на могильную насыпь, подернутую жухлой травой. Потом принялись разглядывать памятник.

– Тут, кстати, тоже Олег закопан, только другой, и постарше, – изрек Фитк. – Прикольно, парами попадаются имена: то Лена и Лена, теперь Олег и Олег.

– Нет, Олеги надоели. Давай что-нибудь другое. А, вон рядом, Карпов Андрей Викторович. Давай его.

– Ну, посмотрим его, – сказал Фитк и разлегся на могиле. Она тут же превратилась в широкую тахту с меховым пледом. Я растянулась рядом. Фитк приобнял меня, и заговорил:

– Карпов подошел к шкафу с «Делами», сердито распахнул дверцу. Три верхние полки были туго набиты папками, и ему пришлось приложить некоторые усилия, чтобы вытащить из этакой теснотищи нужную. При этом еще две папки выдернулись из ряда, шумно шлепнулись на пол, пыль взметнулась над ними. Карпов чертыхнулся. Он был сегодня не в духе. Послюнил палец и принялся перелистывать истрепанные листки. Куда же запропастилось это проклятое «Письмо начальника СМР», черт побери? Вон и «Замечания к пусковому комплексу» здесь, а письма нет. А ведь он обе эти бумажки вместе в «Дело» подшивал. Сам подшивал, собственноручно. Он всегда свои документы подшивает сам. И вот теперь, когда это письмо несчастное так ему нужно, оно исчезло. Ух, палки-колеса!..

Он перевернул страницу «Дела», и вдруг явственно ощутил, что на него смотрит дверь, входная дверь, два ее глаза горячо отпечатались на его щеке. Карпов осторожно скосил взгляд. Резко обернулся… Нет. Ничего особенного. Дверь как дверь. Никаких глаз.

Просто устал, закрутился совсем.

Он пролистнул последнюю страницу и начал все просматривать сначала. Может, нужная бумажка склеилась с другой, сцепилась, и он прозевал ее?

Дверь нагло ухмыльнулась.

Нет. Чушь какая-то мерещится. Измотался. Да где же это письмо, наконец?

Зазвонил телефон. Начальник СМР, наверно. Кстати, кто там у них теперь на СМР?

Карпов оглянулся. Городской телефон переставлен на подоконник. Небось, Аббасов переставил. Дурацкая привычка все переставлять. Карпов видел, как девушка за пишущей машинкой инстинктивно потянулась рукой в угол стола и схватилась за воздух, потом обернулась, подскочила к подоконнику, взяла трубку:

– Алло? Да?

Причесанная под битника, в брюках и свитере, худая, на мальчишку пятнадцатилетнего похожа.

– Минутку, – безразлично сказала она в трубку, придвинула к себе столик с местным телефоном, сняла трубку и задумчиво тронула диск, припоминая номер одной из комнат их отдела.

Так она стояла с двумя трубками в одной руке, а другой, свободной, крутила диск местного телефона, когда Карпов вновь ощутил на затылке эти внимательные, словно прицеливающиеся, глаза. Но на сей раз на него глядела не дверь. Кто-то неслышно вошел.

– Кого там? – негромко спросил появившийся за его спиной Аббасов.

– Вас, – Лида опустила на рычажки трубку местного телефона и пододвинула ему городской.

Аббасов, сухой, высокий, ступал быстро и осторожно, сутулясь, локти прижав к бокам. Он пересек комнату своей мягкой настороженной походкой и, прежде чем заговорить по телефону, перенес его в угол, на стул. Карпов с неприязнью рассматривал его сосредоточенно спокойное, тщательно выбритое лицо, его безукоризненно отглаженный костюм, сидевший на нем великолепно, накрахмаленные манжеты с янтарными запонками, и думал со злостью о нем, о том, что у Аббасова никогда не бывает срывов, промахов в работе, о его сдержанности и спокойном достоинстве в разговорах с кем бы то ни было, и о том, что если будут сокращать их переполненный штат, то сократят, конечно, кого-нибудь из молодежи, как наименее опытных сотрудников, и Аббасов наверняка останется, а он, Карпов, полетит, как тут ни вертись и ни лебези перед начальством.

В управлении Карпов работал недавно. Всего полтора года, как он окончил институт, и ему чудом удалось устроиться на это место с весьма приличным окладом. Так повезло! И он слишком боялся потерять это место. Ведь здесь есть возможности для роста, повышения… Часто об этом думал он об этом, строил всякие планы на будущее…

Голос Аббасова прервал его размышления.

– Аман Царакович, все уже решено, – сказал Аббасов в трубку.

Во взгляде его сквозила какая-то непонятная, затаенная усмешка, взгляд его блуждал по комнате, и когда останавливался на Карпове, тот доверительно улыбался Аббасову. Детское, простодушное лицо выло у Карпова. Внутри у него все кипело. Он вдруг поймал себя на том, что хочет понравиться Аббасову, робеет перед ним, будто он начальство. И вспомнился подслушанный им случайно в коридоре разговор секретарш, они говорили об Аббасове: «Ну-у, этот далеко пойдет», – тянула одна уважительно. Другая перебила: «Большому кораблю…» – «Подумаешь», – пренебрежительно бросила третья.

Карпов смахнул со лба прядь волос, и вышел в коридор – покурить, поразмыслить на свободе. Да, Аббасов. В сущности, чем он, Карпов, хуже Аббасова? Работоспособен, умен. Просто Аббасову везет больше, – думал он.

Тут Карпов посмотрелся в круглое зеркало на стене. Мягкие светлые волосы, лицо матовое, нежное, как у девушки, темные ресницы и брови, вдумчивые глаза. Внешность счастливая. С такой внешностью да плохо устроиться в жизни? Ерунда. Ведь и работу-то нашел он такую удачную только благодаря своей внешности: соседка по этажу явно симпатизировала ему, она его и устроила через подругу своей подруги, которая там в кадрах работает… Мужчины тоже к нему неплохо относятся.

Это все так. Но что же с документом, с письмом? Вот так взять да исчезнуть? Кто-нибудь наверняка знает тайну его исчезновения. Знает и молчит.

… Конечно, трудно работать, не имея союзника. Надо завести хороших друзей, лучше всего – среди женщин. Он об этом и раньше подумывал, да все руки не доходили. Но сейчас надо. Пора.

Да, но как? С кого начать?..

А хотя бы с секретарши Лидочки. Пригласить ее в кино, в ресторан… Нет, ресторан слишком дорого. В кафе…

Он докурил сигарету, вздохнул. Пора идти звонить в Ольховск. Днем он не смог дозвониться: сначала никак не соединяли, а потом все там ушли на обед.

Когда он дозвонился, наконец, до Ольховского начальства, его разрывало от злобы. Он уже предчувствовал очередной нагоняй из-за металлоконструкций, – пожалуй, еще выговор влепят, чего доброго. Во внутреннем кармане его пиджака лежали две телеграммы: одна из Ольховска, полученная месяц назад: «МЕТАЛЛОКОНСТРУКЦИИ ОТПРАВЛЕНЫ ВОСЕМНАДЦАТОГО С.Г.»; другая – сегодняшняя, свеженькая: «ВВИДУ НЕПОСТАВКИ МЕТКОНСТРУКЦИЙ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СРОКИ ПЛАНА РАБОТ СТРОИТЕЛЬСТВУ ЗАВОДА СОРВАНЫ». Он уже мысленно видел себя за обитыми кожей дверями кабинета Соболева, видел его багровую ряшку с трясущимися щеками, слышал его лающие вопли: «Вы что, не хотите работать с нами? Вы срываете нам работу!..» И он нехорошо и длинно выругался в телефон. В трубке что-то кричал, оправдываясь, Ольховский начальник, и голос у него был такой, будто швыряли об стену пустой консервной банкой. Надо ехать в Ольховск, – понял Карпов. Он тяжело надавил ладонью на рычажки телефона. Он смотрел, как они двумя белыми полосками уходят, врезаются в аппарат. Он смотрел пристально, не мигая, стараясь успокоиться, выдавливая на лице свою обычную доверительную улыбку. А потом повернулся к девушке в брюках и попросил отпечатать ему командировку в Ольховск. Он сам себе был противен. Ему хотелось, чтобы эта девушка, в затрапезном свитере, причесанная под битника, печатала подольше, как можно дольше. Но она слишком быстро отстучала командировку, и с безразличным видом протянула ему листок.

– Надо выяснить там обстановку, – сказал он ей.

И это тоже было лицемерие. Какая там обстановка, просто он хотел смыться от гнева начальства, оттянуть «роковую минуту».

Карпов бережно, едва касаясь, взял из ее рук командировку, улыбнулся томно и простодушно. И, почти не надеясь на положительный ответ, спросил:

– Вы свободны сегодня вечером?

Девушка захлопала накрашенными ресницами, и сказала:

– Да, свободна.

Вот и конец рабочего дня. Карпов подождал Лиду внизу, у раздевалок. Она сбежала к нему по лестнице, на ходу пригладила ладошкой волосы.

– Я не лохматая?

– Нет.

И вместе они вышли в блекнущий день, в запахи листьев и лета. Из всех учреждений валили толпы народа, у киосков и магазинов росли очереди. Они молчали, не клеился что-то разговор. Лида небрежно и в то же время как-то неловко помахивала замшевой сумочкой на длинном ремне, то закидывала ее за плечо, то брала подмышку. Карпов насвистывал.