Текст книги "У ночи длинная тень. Экстремальный роман"

Автор книги: Ольга Коренева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

… Мухин бойко шагал по заливному лугу, в руке его побренькивал да позванивал пустой бидон.

Трава около берега была только что скошена. Пахло плотным, как борщ, запахом созревших трав и молодого сена. Мухин взбежал на взгорок – весь в колкой щетине стерни, как стриженый затылок допризывника. Оттуда открывалось поле, где травы были еще не скошены, и качались пучки самых разнообразных цветов: зонтики, корзинки, кружева разных ромашек и хвощей, а вокруг телеграфных столбов – розовые струистые лианы иван-чая.

Столбы через поле шагали вдаль стометровыми шагами. И каждый столб, окруженный иван-чаем, напоминал ногу в ботфорте. Или в болотном сапоге, только коротком. Над столбами гудело, когда Мухин проходил мимо них. Провод где-то провис, а в одном месте столб покосился, вероятно от грозы; но столб не падал, опущенным проводом упираясь в землю, как споткнувшийся человек – рукой.

Вдали в травах на холме стояла корова. Она стояла в солнечном нимбе, словно обведенная по контуру кисточкой сияющего белого цвета. От этого она казалась чудовищной и фантастической. Голова была опущена в траву, а громоздкое ее тело – когда Мухин подошел ближе – напоминало палатку, изнутри распяленную на кольях.

Мухин шел по горячей тропке между овсами. Его обдавало жаром хлебов. Вдали синела опушка, там шумел прохладный, как море, лес. Так думалось о лесе издали. Оттуда налетел ветер…

Березовый листок прилип Мухину к руке, как билет на вход в лесную прохладу.

Сразу за опушкой, в наилучшем сосновом месте, начинался дачный поселок, который потом постепенно переходил в пыльную, паршивую, обыкновенную деревеньку Редькино.

Около опушки, слева, вился жгутик ручейка, впадающего ниже в реку. Когда-то здесь было большое русло, ныне оно затравенело, по местам образовались глиняные оползни, крутые и желтые, как срезанные гигантской стамеской. В них чернели дыры ласточкиных гнезд.

Ласточки вились и хлопотали над обрывом, и вдруг то одна, то другая пропадала в дыре, как шар в лузе. Одна из них, подхваченная ветром, взлетела высоко, потом снова упала, и заметалась. Своим мельканьем она штриховала небо над Мухиным. Он остановился и долго глядел на нее. Судорожная, полоумная. «А что, – подумал он, – раз не только люди, но и животные бывают с различной психикой (вспомнилось, как бабушка рассуждала о «разном интеллекте» ее и соседского котов), то и среди птиц могут быть свои ненормальные и несчастные. Недаром говорят: белая ворона. Нормальными бывают только инженеры».

Мухин вошел в лес. Вот и поселок дачный, с одинаковыми какими-то фанерными домиками, крашенными под более дорогой материал. Цветники, кусты смородины, ветвистые вишни и сливы и столики под ними, гамаки, душевые кабинки. Вроде как бы западные виллы, только усеченные и адаптированные, советский вариант, пародия. Мухин шел по узкой прямой улочке, посыпанной серым песком, как будто двигался в трубе. С обеих сторон были дачные домики, убийственно однотипные, участки лепились друг к другу как соты, с фанерными уборными, крашеными в голубой цвет, одну уборную от другой отделял только забор. Соседи вполне могли бы, сидя в них, обсуждать последние известия. Был полдень. Из уборных, из кухонек в садиках, с крылечек веранд появлялись плотные дамы. В гамаках покачивались девицы в коротких сарафанчиках, бабушки в легких льняных платьях, мужчины с газетами в руках. На велосипедах между клумбами катались малыши, похожие на Ларисиных Сашка и Сережку. Молодые женщины, издали напоминавшие ему Ларису, занимались хозяйством. «Я совсем уже, зациклился на ней, везде ее вижу», с ужасом подумал он, «всюду она мерещится, и ее чада». Он снова кинул взгляд за забор. «Уж не рехнулся ли я? Башку, наверно, напекло».

Вдоль всей улицы с обеих сторон, у каждой калитки, сидело по длинношеему мордастому псу. Псы были таких дорогих пород, что даже не лаяли на чужого Мухина, не снисходили до вульгарного лая, а только поворачивали вслед ему коробчатые мохнатые головы.

Мухин ускорил шаги, ему стало не по себе. Он шагал мимо домиков-кабинок, мимо шеренги неподвижных псов, похожих на идолов с острова пасхи. Они, как по команде, поворачивали головы и смотрели ему вслед.

Дачный поселок он миновал. Роща, вот и она стала редеть. Пошли места захудалые, сараи и свинарники, и началась деревня. В начале деревни встретился мужик, здоровенный, черноволосый с проседью, в пестрой трикотажной майке навыпуск. Рожа его показалась Мухину зверской, опереточно-разбойничьей. Все дело в том, что мужик был рябой, его красное лицо было усеяно оспинами, как стенка в тире.

– Не скажете, – спросил Мухин, – где тут Козел живет?

– Я Козел, а чего? – ответил мужик.

Он заулыбался, и его «зверская рожа» оказалась довольно симпатичным, добродушным лицом дядьки-балагура.

– Ты чего, ко мне, что ль? – спросил мужик.

– Да я за молоком, – Мухин кивнул на бидон, – мне сказали, у Козловых есть, дом Козловых… – он смущенно мямлил, стараясь исправить свою невольную бестактность.

– Ой, браток, а у нас сегодня, кажись, и нет, гости приехали. Родня, понимаешь. А знаешь что, вон второй дом, спроси у хозяйки.

– Ага, ага, спасибо! – заторопился Мухин.

Козел размашисто пошел дальше. Потом обернулся и крикнул издали:

– Если хозяйки нет… там дочка… У нее спроси… Жми дальше, браток!

«Ну и рожа, как стенка в тире. А славный дядька», – подумал Мухин, и стал «жать дальше».

Потом он откинул калитку и вошел во двор. Его облаял черный лохматый пес: выкатился из яблоневого сада и бросился к Мухину.

– Назад, Цыган, ко мне! – раздалось с крыльца. – Тихо, Цыган! Да вы не бойтесь, он смирный.

На верхней ступеньке крыльца сидела девушка и глядела на Мухина. С огородов, из дальнего конца деревни, слышалось пенье:

«И с плеча-а ее бросает в набежа-авшую волну-у…»

– А сегодня что, деревенский праздник какой-то? – спросил он.

– Праздник вчера был, – ответила девушка. – Яблочный Спас. А это гости наши поют, дядька мой приехал, к родне пошел.

Девушка послюнила палец, провела по пушистым серым бровям, потом пригладила волосы на висках. Рядом с ней на ступеньке стояло прямоугольное зеркало и лежал гребешок. Как видно, она тоже собиралась в гости. Она спросила:

– А вы к нам?

– А я к Козлу за молоком пришел, – сострил Оскар и сам по-глупому рассмеялся. Тут, рядом с этой простецкой девчонкой, он сразу освоился и чувствовал себя свободно. Словно он сам заразился от только что встреченного мужика его добродушием и балагурством. А может, в этом доме сам дух был такой – веселый, простой и дружеский, и он сразу же охватил Мухина. Однако его шутка – «к козлу за молоком», – он сам почувствовал, была действительно глуповата, но девушка, казалось, этого не заметила.

– Да? – она взглянула на него и вздохнула. – А вы знаете, у нас сегодня нет молока. Все ушло на еду. Да вы садитесь, – она подвинулась на ступеньке. – Может, чего придумаем.

Оскар сел рядом. Девушка протянула ему зеркало, а сама взяла расческу.

– Подержите вот так, ага?

Оскар приподнял зеркало, а девушка стала, глядя в него, причесываться.

– Да не так, повыше, повыше! Вот теперь так. – Она отвела его руку немного влево и вверх.

Ладонь ее была жестковатая и теплая. От волос и нежной здоровой шеи пахло парным молоком и сеном.

Она поплевала на гребень и принялась начесывать волосы.

– Ну вот так, спасибо! – взяла из рук Мухина зеркало, отложила его и расческу в сторону, и протянула ему ладошку. – Познакомимся?

– Мухин. Ося.

– Галя… А вас как… Вася? Ой, я не расслышала.

– О-ся… В общем, Оскар, – передернул плечами Мухин. – Такое имя…

С девчонкой было хорошо. Она разговаривала весело, удивляла Мухина простодушием. Чистое скуластенькое ее лицо все время вспыхивало улыбкой.

– Вы всегда здесь живете? – спросил он.

– Раньше жила, а теперь я в городе, в общежитии, – она широко заулыбалась. – Я в техникуме учусь.

– В каком?

– В строительном. Сейчас я на практике.

– Где, на стройке? – не сразу сообразил он.

– Прям, на стройке! Тут наш лагерь недалёко, в лесу. Мож, видали?

– А, видел, знаю, – соврал Мухин. Лагеря он не видел.

– Ну и вот. У нас танцы там каждый вечер, дачники приходят. А вы чего не приходите? – она глянула ему в лицо и расширила глаза.

Он усмехнулся:

– А вы откуда знаете, что не прихожу?

– Чего-то я вас не помню.

– А вы всех помните? У вас, наверно, феноменальная память.

– Всех не всех, а вас бы запомнила.

– Э-э… – он пригладил пятерней челку. – Правда?

– Ага. У вас запоминающаяся внешность. А вы женаты?

Мухин поперхнулся от неожиданности.

– И да, и нет…

«Ну и простота святая» – подумал он. – А почему «и да, и нет»? А ладно, пусть поломает голову», Он и сам не знал, почему так ответил. «Ну и девчонка! Ну, дает!» Он хотел было презрительно фыркнуть в душе, но, сам того не замечая, с интересом слушал самоуверенные реплики этой простушки, и уже сам ждал их, втянулся в игру. Девчонка не умолкала. Ясная, крепкая, вся на виду. Все это было так непривычно.

– Эх, – она откинулась и потянулась. – Знаете, о чем я думала сейчас?

– Откуда же я могу знать?

– О наших ребятах.

– О студентах?

– Ага! Вот практика была у нас зимой. На стройке. Ой, вот смех-то был! У нас в бригаде шесть девчонок, из стройтеха нашего, – затарахтела Галя. – Значит, практика, зимние каникулы. Вот прораб и говорит нам: «Белите, ребята, стены», – она опять расширила глаза и приблизила лицо к Мухину. «Странная манера кокетничать», подумал он. – А в январе белить, это, значит, мартышкин труд. Стены не просохнут и вся побелка отвалится. Мы и говорим: «не будем, говорим, белить, не просохнут стены-то!» А он: «белите». А мы: «не будем». А он: «мажьте, а то практику не зачту!» А мы, – она еще больше удивленно округлила глаза, – а мы: «ну и черт с тобой, не зачитывай!!!» Это по-тихому, конечно, а вслух: «ладно, говорим, побелим, сам ответишь». И побелили.

– Ну, еще бы! – кивнул Мухин. – Раз начальство велит. Ты бы посмотрела, как в армии.

– Ты понимаешь, Оскар! Вот, говорим, побелка отвалится, сам ответишь. А так и вышло. Она отвалилась. Прораб говорит: «белите снова!» Мы белим, а она обратно отваливается.

– Глупо! – Мухин захохотал. – Цирк у вас, что ли?

– Чего глупо! Не глупо, а здорово! – Галины глаза стали совсем круглые, как яйцо, от восторженного испуга. Вообще, показалось Мухину, ее глаза обладали способностью расширяться до бесконечности, по нарастающей: «сильно», «очень сильно», «еще сильнее», «сверхсильно», «сильно до невероятия», «сильнее быть не может», и все-таки после этого: «еще сильней».

– Белим, отваливается. Белим – отваливается, – повторила она.

– Ну, а что дальше? – спросил он. Не терпелось узнать, чем же все это закончилось.

– А вот, значит, так все и белили, а она так все и отваливалась. Покуда практика не кончилась… Ух и весело было!

Она обхватила руками колени.

– Ну, и ответил прораб? – спросил он.

– Не-а. А чего ему будет-то? Поставил нам – зачеты, кому надо – пол-литра, и порядок. А еще мы батареи ставили, – продолжала Галя. – Где ставили? – она опять округлила глаза и вытянула губы трубочкой. – В жилом доме… Вернее, ставят мужики да наши парни из техникума. А мы, девчонки, только сидим себе на подоконнике да песни поем. А работяги тяпнули раз, тяпнули два, да еще жильцы-то им в каждой квартире подносят…

«Зачем?» – хотел спросить Мухин, но Галя опередила:

– Это чтобы в комнате побольше секций ставили, чтоб теплее было. Ну вот и накачались. Все у них из рук валится. Стали батареи варить, а у них ка-ак сварка из рук вырвется, ка-ак полыхнет огонь во все стороны, прям гиперболоид инженера Гарина, все жильцы как побегут, паркет сожгли, кресло, обои – в дым, был сервант заграничный, в дым закоптили… Жуть! Вот была потеха!

– Ух ты!

– Ну а потом уж мы, девчонки, после них батареи мигом поставили. – Она послюнила палец и пригладила волосы на висках. – Во как. Не то что ваш брат.

–Да ну? – сказал Мухин. Мужская честь его была задета. «Однако, рабочая гордость у нее. Мастера, парни – все дураки. А вот девчонки все могут».

– Ага, – Галя поджала ноги и подбородком оперлась о колени. Кожа на коленных чашках натянулась, розово заблестела, коленки стали сильными, квадратными, как лбы собак-боксеров. И вся она, видел Мухин, была не гибкая, но сильная, ладная какой-то приятной ладностью, как крепко сработанная из свежей сосны табуретка.

Когда она вот так сидела, с ногами, на ступеньке, изгибы ее спины и ног еще больше показывали, какое это крепко сработанное тело. Хотелось глядеть на него, на Галины бедра и ноги, но он стеснялся смотреть, отводил глаза.

– Вы очень интересно рассказываете, – сказал он.

Почему-то они опять перешли на «вы», но не заметили этого.

Она повернулась, посмотрела широко на Мухина. Глаза были долгие и дымчатые. Он только сейчас это заметил.

– Ой, да ну что вы, неужели вам интересно со мной? – она еще ближе придвинула к нему лицо, расширив глаза.

Забавно это получалось у нее, как в кино. «Ей бы актрисой быть», подумал он. «Жанной Прохоренко. Да она, пожалуй, натуральнее… Смешная!»

– Интересно, – подтвердил он.

И вдруг взял ее за локоть. Она рассмеялась и вскочила.

– А знаете, мне все равно сейчас корову доить. Давайте я вам молока налью…

– Вы и доить умеете?

– Где ваш бидон?.. Ага, я все умею, что надо в колхозе.

Она весело вышла.

Он сказал ей вслед:

– Ты универсальна, моя бэби, – насмешкой стараясь скрыть какое-то неясное чувство. – Ты просто чудо! Я убит.

Он поплелся к сараю, где девушка доила корову.

… Потом он шел домой, с тяжелым бидоном в руке, в бидоне шепталась пышная пена, парное молоко булькало. Он шел не спеша, кружным путем, огородами. Вечер какой теплый и душистый! Вечер напоен медным звоном цикад. Что это цикады сегодня громкие необыкновенно? Оскар слушал не их, а себя: он ощутил в себе тишину, покой. Какую-то умиротворенность и легкость, как бывает на душе и в теле после долгого купанья. Хорошо бы это чувство сохранить в себе на все жизнь!

Сохранить. А как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется. А этот чудесный вечер – со всеми этими запахами, цветами, таинствами – разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастья не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.

А то бы… Эх, а если бы это было возможно! – размышлял он с полной серьезностью. – Вот, скажем, в мире слякотная поздняя осень, на душе – сквозняк, брр… Или зима, холодрыга… – а ты взял, вскрыл баночку июня и хвойного леса, сунул нос в бачок летнего вечера… Как хорошо! Почему до сих пор не изобрели такого? Куда смотрят ученые! Занимаются там чем-то, ракеты, комбинаты, ерундой разной. А вот до этого недокумекали. Позор!

Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, голос Ларисы:

– Оскар! – опять кличет его по-псиному, с ударением на «о». – Все в порядке? Есть молоко?

Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Он вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.

– Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем угощу. Ты ведь хочешь коктейля?

– Нет, спасибо…

Вспомнился тот коктейль. Он отдал бидон и пошел к себе.

Ночью шел дождь. Шумели в распахнутое окно, шумели, бушевали березы во дворе, а за ними – все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий веер – прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал… Кто-то снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной, то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела – подбородком в колени – одна на высокой-высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: «Оскар, Оскар..!»

Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном – мирный простецкий шум простого дождя – падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.

Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи. И снова понемногу дождило. День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил… Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко… Ветер – в лицо, и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком, хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек. Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигуры. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным. С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их роста. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. «Тьфу ты! – подивился Мухин. – Не пойму что-то». Ветер раскидал по лесу их голоса – даже до Оскара доносится.

– Левей, Рита, левее!

– Так? Витек, так?

– Левей, Рита, левей!

– Так?

– Теперь так!

Мухин подошел, пригляделся. Парень устанавливает теодолит. Другой прильнул к трубе прибора. Он деловито машет кому-то рукой.

Мухин идет по темному, пасмурному лесу, в таинственной сумеречи, под монотонный накрап дождя и шелестение. Лес кишит незримой «муравьиной» работой и голосами. Лес живет таинственной жизнью. Так чудится Мухину. Лес полон какими-то деятельными гномиками с линейками, рейками, трубками, теодолитами… То они вдруг появляются рядом и около, то, как по мановению, исчезают…

– Серега, не трогай, не вытягивай! Это же не наша вешка!

– Ну да! Забыл? Сам вбивал.

– Стой, куда! Куда планку-то потащила!

– А метки, наши метки? Где наши-то колышки?

– Понаехало тут два вуза и сто техникумов! Теперь разберись, где кто метил. Где мы, где они…

– Ну уж, сто. Скажешь, тоже.

– Серега, а ты ихние выдергивай, ставь свои! – веселый девчоночий голос явно поддразнивал какого-то Серегу. – Давай, давай, чего робеешь! Они, небось, не робеют.

Да это ж студенты Галкиного «Стройтеха», – догадался Оскар. – Наверно, и Галка здесь.

Он вспомнил, как она смешно растаращивает глаза и придвигает к нему лицо, как будто хочет рассказать что-то страшное. И рассказывает: «мы белим, а она обратно отваливается». Ах ты, Галка!

– Эй, где наши колышки?! – снова швырнул ветер целую горсть голосов.

«Того и гляди Галка встретится», – думалось Мухину. «Она здесь, в этом лесу».

Потемнело. Забарабанили по листве большие капли. Оскар поскорей свернул в ельник, укрылся под кряжистой старой елкой. Внизу, у самого ствола, было сухо и пыльновато, хоть костер разжигай, и копошились муравьи. Но дождь стал проникать и сюда, и Оскар зашагал от елки к елке, выбирая навес погуще.

Около низинки стеной стояла шеренга старых елей, их острые вершины разной высоты напоминали храм Василия Блаженного. Древний лес. Храмовые ели… Мухин подошел ближе, раздвинул ветви ближней к нему елки – и аж присвистнул от неожиданности. Множество глаз блеснуло на него.

Ребята сидели прямо на мху, на куртках, на своих рабочих чемоданчиках. Они хохотали. При виде постороннего все замолчали. А одна девчонка, уставясь на Мухина, громко фыркнула.

– Кончай, ша, – сказал парень

Две-три девчонки зашептались.

– Эй, славяне, – сказал Мухин, – здорово! Неплохо устроились.

Он видел, что все они моложе его, и не робел.

– Над нами не каплет, – сказал парень под дружный хохот.

Самые простые слова почему-то вызывали у этих ребят громкий, продолжительный хохот. – Присаживайтесь. Вот сюда, – одна из девушек подвинулась.

Оскар сал между толстой девушкой с косичками и парнишкой. В этой компании он сразу почувствовал себя своим.

– Эй, Женька! – крикнули ребята кому-то в темноту леса. – Где ты там? Давай свою гитару.

– Же-еня-а! Ждем! – подхватили девушки.

Из-за стволов появился Женя, долговязый паренек, остроглазый и длинноволосый, с ухватками местного комика. В руках он держал брезентовый мешок.

– Ну где ж твоя стукалка? – спросил чей-то тенорок.

– Нет больше стукалки, – ответил Женя, пощелкивая пальцами по какому-то деревянному предмету в мешке. – Надоели гитары, у всех теперь гитары. Всё! Сменял!

Ребята разочарованно переглянулись.

– А это что? – Женя с ужимкой вытащил из мешка какой-то круглый инструмент.

– Это арбуз! – не растерялась толстушка с косичками. – С двух сторон срезанный.

– На арбузе только ты играешь, – отпарировал парень. – Банджо, хлопцы!

– Женька, на «банджу» перешел?

– Ну, валяй, играй!

– Жень, спой «Я потомок Мамая»!

– Женька, давай «Провожала бабуся пирата»!

Женя поставил прямо напротив Мухина два чемодана, один на другой, уселся, потренькал на струнах, прислушался. Настроив банджо, он откинулся, сделал потешную мину и запел. Ребята заржали хотя ничего смешного в песенке не было. Веселье продолжалось долго. Женька пел разные песни. А под конец затянул «Провожала бабуся пирата», Парни серьезно и мрачно подпевали ему мужественными голосами, иногда всхлипывая и вытирая воображаемую слезу, а девчонки прямо визжали от восторга.

–…Зря сирот не обижай – береги патроны-ы,

Без нужды не посеча-ай злачные прито-оны-ы…

Скрипуче пел Женя, и лицо его сразу делалось скорбное, старушечье. Старушка, в изображении Жени, наставляла внука, который отправлялся на разбой. Тот хрипло и мрачно (тут Женя преображался в пирата) отвечал заботливой бабусе, что он и без нее знает, что делать. А бабуся ласково называла внука «соколом одноглазым». Наконец, она надоела своими советами верзиле-бандиту, и он заявил, что пусть тогда сама и отправляется на дело вместо него. «Ладно». Соглашалась бабуся: «Я– не ты… Давай, выкладывай сюда пистолетов пару».

Дождь захлестал вовсю. Вся группа укрылась под навесом из курток и плащей, натянутом между елок. Девчонки достали из футляра магнитофон.

– Ну как, будем? – воскликнула толстая с косичками.

– Давай, чтоб согреться!

Один из парней включил магнитофон и крикнул остальным:

– Братцы, айда танцевать!

Под навесом стало тесно. Танцевали и парами в обнимку, и группами – нечто среднее между твистом и шейком, а кто просто скакал и дрыгал ногами, налетая на кусты и деревья. Хохот стоял оглушительный.

– Ося, здравствуй, ты откуда здесь?!

Галя, в пушистом свитере и техасах, пробивалась к нему в толпе танцующих.

– Га-аля! – Оскар замахал ей рукой.

Галя подошла. Она молча остановилась перед обрадованным Оскаром, сложила руки за спиной и принялась его разглядывать. При этом она наклоняла голову то к одному, то к другому плечу, и по кукольному расширяла глаза…

– Ишь ты! – наконец, сказала она. – И он тут.

– Галка! – сказал Оскар.

И они пошли танцевать.

Сначала танцевали молча, в обнимку. Галина мягкая сильная фигура упруго покачивалась в такт музыке…

– Вот не думала, что вы придете, – она положила локоть на его плечо, мягко двигаясь в танце. Оскар бережно держал ее за талию.

– А я гулял и наткнулся на ваших.

Он провел ладонями по ее спине. Свитер был пушистый, а спина теплая, податливая.

«Дую шейк…», – громко сипел магнитофон, лента была заезженная.

– Старая музычка, – сказал Оскар тихо, ближе привлекая к себе девушку.

– А, сойдет, – так же тихо ответила Галя.

Она покачивалась упруго и небрежно.

Дождь перестал. Словно короткий ливень обессилил небо, и пустые, ветхие облака быстро ушли. Неожиданно светло стало вверху за деревьями. Галины волосы пахли дождем, мокрой травой, рекой.

Они натолкнулись в танце на кого-то. Это были толстушка с косичками и долговязый Женя. Он по-товарищески подмигнул Оскару и передернул носом в сторону Гали: давай, мол, жми, не теряйся! – так можно было понять эту мимику. И они вскачь скрылись за деревьями.

– Вот комики! – засмеялась Галя.

… Потом они шли рядом по просеке.

– Ну, вон еще до той сосны, Ось. А то меня наши ждут. Отдохнули и хватит…

– Ты с кем работаешь? Кто у тебя в группе? Женька?

– Ой, Женька! С ним поработаешь! С ним только животики надорвешь… А у нас и так все шиворот-навыворот.

– Не понял, – по-военному сказал Мухин. Ему тоже хотелось быть веселым и бойким, как этот комик Женька, как все эти ребята.

– А я тебе скажу. – Галка взяла его под локоть и пошла медленнее, чтобы успеть рассказать «до сосны». – Знаешь, у нас все колышки куда– то поисчезали. Вот пропадают и пропадают, как сквозь землю проваливаются! Мы вбиваем в почву-то, а как приходим потом – их нет…

Сверкало на кончиках веток, на иголках, на стеблях травы вокруг них, сиял в косом луче пар над просекой. Мухину туманило голову, наверно от испарений, от жара. «Про какие там еще колышки она говорит? Ах да, кто-то у них колышки вытаскивает. Какая-то нечистая сила».

– И в поле тоже… Мы их по всему полю искали, бегали-бегали…

Они дошли до сосны, где надо было прощаться.

– Ну, мне пора, – сказала Галка. – Ребята ждут.

И убежала.

… Мухин еще раз встретился с Галей. Это было в субботу, через два дня. Он придумал предлог для своего появления в Редькино – пригласить Галю в клуб на танцы. Суббота же! Хотя танцевать ему не хотелось. Его тянуло просто поболтать с ней. Побродить с ней по лесным дорожкам. Но на этот раз ему не повезло. Галя была занята по хозяйству. То она исчезала в сарае, то мать звала ее в огород. И когда, наконец, они остались вдвоем во дворе на скамейке, мать крикнула с крыльца:

– Галка, к тебе твой архитектор пришел!

«Вот те и на, – подумал Мухин, – «твой», да еще архитектор».

– Ну, в общем, ты как, пойдешь сегодня? – спросил он чужим, ненатуральным голосом.

– Ага. Я бы пошла. Да вот Володька пришел.

– Ну и что? – Мухин делал вид, что не сдается. – При чем тут Володька?

– Это парень мой. Он в архитектурном учится, на первом курсе. – Она, как обычно, расширила глаза. – Обидится, если не пойду, мы с ним всегда по субботам ходим.

Заметив, что Мухин молчит, она вытянутым пальцем дотронулась до его плеча.

– Ну, ты знаешь, это так… Он же не знал. А потом я с тобой пойду.

Мухин стал прощаться.

– Вот прямо завтра. Давай? – сказала она. – Или послезавтра.

Но ни завтра, ни послезавтра они не увиделись. Как назло, зарядили дожди. Практика у студентов временно прекратилась. Многие уехали, Галя тоже.

От нечего делать на третий день Мухин пошел прогуляться по знакомым местам. Погода уже налаживалась, земля кое-где даже просохла. «После обеда, наверно, и студенты появятся», – подумал Мухин, и стал внимательно поглядывать на песчаные обочины и себе под ноги. Ему вспомнились Галины «колышки».

И вдруг с удивлением он заметил, что вот уже третий день с того самого времени, как попрощался с Галей, он совсем не думает ни о чем другом, кроме нее. Ни о своих делах, ни о подготовке в вуз, ни о Ларисе. Мысленно перед ним стояла Галя, свежая и крепкая, с начесанной гребешком каштановой челочкой. Галка, которая с удивлением смотрит на него, Мухина, – «Ишь ты, и ты тут!» – наклоняя голову то к одному, то к другому плечу, которая моложе его на целые годы… Ну и Галка!..

«А что касается ее архитектора, это мы еще посмотрим!»

– Мальчишки, ау! – знакомый Ларисин голос разнесся за поворотом тропинки. Трясогузка, скакавшая по тропке, мигом вспорхнула, как будто оклик ее спугнул. Поддавшись забаве, Оскар шумно хлопнул в ладоши: с куста сорвалась группа воробьев, дружно, как ружейная дробь. Рванули вбок, и снова засели в листве, как в засаде. «У, бандиты!» – шикнул он на них, ему стало беспричинно весело.

– Сере-ожа! Ко мне!.. – звенел Ларисин голос.

Мухин дошел до опушки, откуда вглубь леса вела тропинка, и увидел впереди Ларису. Она шла по тропке и, часто наклоняясь, что-то собирала в рюкзак. Подбежал к ней старший ее малыш, четырехлетний Сережка, потянул за рюкзак в сторону. Вот они вышли на опушку, пошли по полю, по боковой проселочной дороге. Сережка тоже что-то искал, то и дело обрадовано подпрыгивал, взмахивал руками. Младший, Сашок, топотал чуть сзади.

Мухину не хотелось присоединяться к семейству, занятому делом. Он предвидел, что Лариса сразу же нагрузит его кладью, а ему хотелось побродить одному. Он наблюдал издали…

Что же они такое собирают? Черт подери – колышки! Лариса выдергивала из мха на бугорках или прямо из земли вдоль обочины четырехугольные деревяшки, вбитые по самую маковку, и аккуратно складывала в рюкзак. «На растопку», догадался Мухин. «Так вот куда деваются вешки, вот оно, загадочное исчезновение реперов… Она их выдергивает, как морковь…»

Он присвистнул, повернулся, и зашагал обратно. По пути он весело пересвистывался с птицами, и очень метко носком ботинка подшибал с тропинки сухие шишки.

Фитк замолчал, зрачки его глаз оранжево полыхнули. В длинных черных волосах вспыхнули и погасли огненные искорки.

– Ну, ты даешь, – очнулась я. – Я выпала в осадок!

Он усмехнулся.

– Пей свой коктейль.

Мы сидели на диванчике в оградке чужой могилы, только что с любопытством просмотрев кусок чужой жизни, жизни человека, лежавшего здесь, под нами, в земле, и с удовольствием потягивали коктейль через длинные соломинки из черной пластмассы. Коктейль отдавал манго и ананасом.

– А Мухин умер молодым? – поинтересовалась я.

– Да, – сказал Фитк, и добавил: – Кстати, мы можем, не вставая, переместиться на соседнюю могилу. Видишь памятник из черного мрамора? Захоронение тоже восьмидесятых. Вся эта сторона – восьмидесятые.

– А кто там зарыт?

– Девушка, студентка. Там один прикол случился с ней и с профессором. Ну, да сама сейчас увидишь.

– По-моему, это кощунство, бесцеремонно врываться в жизнь покойников, да еще устраивать бар на их могилах, – пробормотала я неуверенно.

– Не, нормально. И гробить своих предков тоже нормально, подумаешь, тормоз сломался, предок сам виноват, техосмотр не прошел.

Я прикусила язык.

– Ну ладно, полетели.

Диван вместе с нами и журнальным столиком плавно переехал на соседнюю могилу. Фитк еще раз полыхнул зрачками, и продолжал:

– Борисов был историк. Свою «зарубежку» читал он очень уж непривычно. Лекцию начинал без всякого вступления, а как-то с середины, словно продолжая давно идущий разговор. Да и каждая фраза начиналась с середины у него. «А мне все понятно», – всегда думала при этом Жанна. В общем, скорее всего, он говорил сам с собой еще задолго до лекции и, придя, продолжал свою мысль вслух, ничуть не заботясь о студентах, понимают они его или нет. Всем было интересно на его лекциях, и такая тишина – муху услышишь. Была у него и такая привычка: рассказывая, ходить по аудитории со стаканом в руке, то и дело прихлебывая, покашливая и продолжая дальше… Все к этому привыкли. Привыкла и Жанка, всегда она жадно слушала интересный рассказ Борисова. А сегодня это его шагание из угла в угол, прихлеб из стакана с каким-то гулким глотанием, и вообще вся эта манера говорить стали ее раздражать. «И чего мотается, как маятник, в глазах рябит. И воду хлещет, как верблюд, – злилась она. – Тоже мне, экземпляр!»