Текст книги "Юг"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
– Да нет, так интересуюсь… Это и вся ваша грядка?
– А зачем мне больше? Основная моя грядка там, – Мелания весело показала рукой куда-то за гору. – Это у меня так, бесплатное приложение.
– Я здесь вижу одни цветы. Крученые панычи, и анютины глазки, и фиалки… А где же ваши подсолнухи, кукуруза?
– Всё там, – засмеялась Мелания и снова махнула рукой за гору.
Скульптор не смеялся.
– А такое, как помидоры, капуста и всякая другая петрушка?
– Такое в артели получаю. У нас почти все берут из артели. Там овощи лучше и вызревают раньше.
– Климат другой, что ли?
– Не климат, а поливное хозяйство, – спокойно возразила Мелания. – Дома из-за какой-нибудь капусты надо было все лето под коромыслом гнуться. Кому охота? Ни почитать, ни в кино… А в артели мы водокачку поставили.
– Интересно… Крестьянская усадьба явно изменяет свое лицо, свой характер. Гречку и жито возле хаты уже совсем, наверное, никто не сеет?
– А зачем? Жита наши в поле, и гречки наши в поле. Севооборот у хаты не введешь. Здесь пора давать место цветникам, клумбам, садикам… Это пусть, а остальное… Что касается остального, я своим полям доверяю. Будет в артели – будет и у меня!
– Выходит, все ваше там?
– И мое все там, и я вся там, – засмеялась девушка. Добродушная, веселая, она в этот момент понравилась скульптору. Ему хотелось сейчас увидеть выражение ее лица, но сумерки сгустились, и, кроме девичьего силуэта со снопом в руке, он ничего не видел.
– Надо итти, – спохватилась Мелания, направляясь к хате. – Сегодня еще комсомольское собрание… А ключ у вас?
– У меня. Если не потерял…
– В другой раз оставляйте его вот здесь, за ставнем.
– Да ведь я… завтра уеду.
– Уже?..
– Уже… Может, осенью приеду.
«Ага, осенью… После дождичка в четверг… Сказали бы уже прямо, что не подошла, не понравилась!»
– Вам виднее, – глухо промолвила девушка, отпирая хату. В голосе ее слышалась приглушенная обида.
Скульптор виновато молчал… Хотел как-то утешить ее, объяснить ей все… Но поймет ли?
Сидел на завалинке, стыдясь войти в хату. Там шумело радио, возилась неутомимая Мелания. Что она думает о нем? Ведь теперь ей все понятно, не так она, пожалуй, наивна, как это ему вначале показалось.
Вскоре к Мелании забежали девушки, вероятно ее подруги по звену. Притворно пугаясь одетого в белый костюм скульптора, они шмыгнули мимо него в дверь, и сразу в комнате зазвенел смех, зазвучали девичьи выкрики и шутки. Вспоминали какого-то Дмитра из «Хвыли коммунизма», потом выяснилось, что Дмитро влюблен в Меланию, и скульптора уже не удивляло то, что кто-то может быть в нее влюблен.
Вечер был прекрасный, звездный, песенный. Воздух посвежел, наполнился прохладными запахами ночных цветов.
Где-то возле клуба гремел громкоговоритель: из Большого театра транслировали концерт.
Мелания вышла с девушками, наряженная, как на праздник. Сказав гостю, что ужин на столе, схватила подруг под руки, и так, гурьбой, они исчезли в сумерках. Скульптор еще долго слышал их громкий смех и, допуская, что девушки могли смеяться над ним, не в силах был обидеться. Поднялся и, устало спотыкаясь, пошел спать.
На другой день скульптор уезжал с Иваном Федоровичем на выездной тачанке.
С Меланией скульптор даже не простился. Утром, когда он поднялся, на столе его ждал диетический завтрак, а самой девушки и след простыл: побежала на работу. Пришлось запереть гостеприимную хату и положить ключ за зеленый ставень, как было сказано ему накануне.
И вот теперь он едет, покачивается с председателем на тачанке. Неудобно так выезжать, не простившись: в самом деле, будто удирает.
– Иван Федорович, – обратился он к председателю, – нельзя ли заскочить на минутку к Мелании? Туда, где она работает.
– Как это нельзя? – откликнулся председатель. – Все можно! Правда, круг сделаем, ну да это небольшой минус… Газуй, Миша, через вторую бригаду, – приказал он кучеру.
– Это что у вас посажено? – спросил скульптор, показывая на зеленую кустистую плантацию.
– Арахис.
– Впервые слышу.
– Земляной орех. Тот, что больше знают под именем жареных китайских орешков… Растут они, конечно, не жареные, – пошутил председатель.
Узкая дорога потянулась вверх между глинистыми косогорами, покрытыми кустарником. Впереди, где-то совсем близко, поперек дороги синело небо, сзади, в просторных низинах, на километры раскинулись плавни. Ниже плавней спокойно блестела речка, а вдоль нее сгрудилось белыми хатками село. Вон и хата Мелании с крылатыми ставенками… Загляделась на юг, искоса поблескивает окнами, как бы отворачиваясь от залетного гостя…
Лошади захрапели, напрягаясь на подъеме, и всем пришлось сойти. Шагая по обочине дороги, скульптор то и дело подбирал со склонов глину, разминал ее пальцами.
– Богатые глины, – бормотал он, обращаясь к председателю. – Можно лепить.
– Видите, а вы переночевали – и айда. Я, откровенно говоря, планировал использовать ваше пребывание. Думал, для нашего клуба вы что-нибудь такое, знаете… Какой-нибудь шедевр… Глин у нас непочатый край!
Выбрались на гору, в поле, и скульптор неожиданно остановился.
– Позвольте, – застыл он на месте. – Что это?
От восторга у него перехватило дыхание. То, что он увидел, на мгновение ошеломило и ослепило его: на широчайшей равнине, сколько хватал глаз, ярко золотились подсолнухи. Стояли до самого горизонта, пышноголовые, стройные, неисчислимые, все как один повернутые к своему небесному образцу, к солнцу… Казалось, они и сами излучают свет своими желто-горячими коронами, и, может, поэтому вокруг было как-то особенно ясно, чарующе и празднично, словно в заповеднике солнца. Тут даже воздух, казалось, переливался золотистыми оттенками.
Кучер остановил лошадей и равнодушно стал закуривать, а председатель направился со скульптором к подсолнухам. Горячее цветение пьяняще дохнуло на них густым, неповторимым ароматом.
– Вот это меланьины, – с удовольствием пояснял председатель. – Вот и табличка выставлена, читайте… А дальше пошли уже других…
Скульптор зачарованно смотрел в даль, заполненную до самого небосклона яркоголовым солнечным братством.
– Нет, это что-то неземное! – тихо восклицал он. – Даже не верится, что все это яркое, совершенное, божественнее выросло из простой серой массы, из пыли, из земли!..
– Не само выросло, – пошутил председатель. – Посадили, выпестовали – вот и выросло… Живые люди плюс агротехника и плюс, конечно, природа. Вон они где, те, что все это вылепили!
В глубине золотых плантаций беленькой чайкой вынырнула чья-то косынка…, За ней показалась вторая, третья…
– Выпестовали, говорите?
– А как же… Мастера! Во всяком деле есть и свои мастера, и свое, так сказать, вдохновенье.
Девушки двигались междурядьями, медленно приближаясь к дороге. Там, где они проходили, с подсолнухами творилось что-то удивительное. Утрачивая свой царственный дремотный покой, они неожиданно оживали, казалось сами, разогнавшись, летели навстречу друг другу и, соединившись на мгновенье в поцелуе, снова разлетались в разные стороны и свободно смеялись, шаловливо покачивая головами, перемигиваясь с солнцем.
– Что они делают? – обратился к председателю удивленный скульптор.
– Да разве вы не знаете? Искусственное опыление… Чтоб не ждать, как говорится, милостей от природы!
В первой из девушек скульптор узнал Меланию. Так вот какая она настоящая! Что-то почти величественное было сейчас в ее позе, во взгляде, в движениях. Не шла, а как бы наплывала из золотистого душистого моря, гордо выпрямившись, легко и ритмично позванивая в золотые литавры подсолнечников. Увлеченная работой, она, видимо, совсем не замечала скульптора: ей было не до него. Лицо вдохновенно разгорелось и, осветившись какими-то новыми мыслями, стало как бы тоньше, богаче; на нем появилось много новых, неожиданных оттенков. Откуда взялись и красота, и характер, и идеальная чистота линий!
Скульптор почувствовал вдруг, как наяву молодеет, как уменье и талант вновь возвращаются к нему. Запомнить, схватить, вылепить! Вот здесь, сейчас, в это мгновенье!
– Здравствуйте, девчата! – крикнул, поднимаясь на цыпочки, председатель. – Пчелы на вас жалуются, хлеб у них отбиваете.
Пыльца вьется над девушками, как золотой дымок, оседает на косынки, на ресницы, на брови…
Молча смотрит Мелания на скульптора, будто припоминает, кто он и зачем он здесь. Разгоряченная, переполненная счастьем, она вся еще живет в другой сфере, где чувствует себя властительницей, где можно держаться свободно и естественно. Той скованности, принужденности, неуклюжести, которые так раздражали скульптора накануне, как не бывало.
– Мелания! – бормочет он. – Мелания!..
И взволнованно умолкает.
Девушка с достоинством ждет, что будет дальше. Глаза ее лучатся, душистые подсолнухи ласково кладут свои головы ей на плечи, на грудь.
– Мелашка, – поспешил на выручку председатель. – Наш уважаемый гость уже уезжает… Так они хотели с тобой…
– Ничего я не хотел, – с неожиданной решимостью сказал скульптор. – И никуда я не поеду. Я остаюсь здесь, я открою свою мастерскую под этим небом! Ясно?
Мелания переглянулась с подругами и сдержанно улыбнулась.
– Вам виднее.
Заняла новое междурядье, и через минуту ее полные загорелые руки уже снова нырнули в подсолнухи, плавно касаясь их дисков, с девичьей нежностью, с классической грацией.
Подруги, следуя ее примеру, тоже стали каждая на свое место, и шершавая, зеленая чаща зашелестела, веселые, горячие подсолнухи начали дружно целоваться; девушки двинулись в противоположный конец плантации.
– Сбросьте мой чемодан, – сказал скульптор, не поворачиваясь к тачанке, – и можете себе ехать.
Он стоял, словно завороженный. Исчезло все постороннее. Видел только море подсолнухов, белую косынку и мягкие изгибы рук, которые, ритмично поднимаясь, плавно позванивали в золотые литавры.
НА ДОРОГЕ
Когда Трофима Сидоровича Глухенького выбирали председателем, он предупреждал колхозников:
– Смотрите, чорта выбираете на свою голову… Заранее говорю, что покоя не дам никому..
– Не давай, Трофим Сидорович, гоняй, – отвечали ему. – Только бы порядок был в нашем хозяйстве!
Глухенький повел хозяйство напористо, уверенно. Артель «Пятилетка», где он председательствует, входит в район Днепрогэса, и Глухенький электрифицировал все, что только мог: водокачку, мастерские, фермы, тока… Его цепкий ум не знает усталости. Трофим Сидорович всюду заглядывает, ко всему примеряется – нельзя ли еще что-нибудь улучшить, рационализировать, повернуть так, чтоб дополнительно выжать что-нибудь на пользу хозяйству.
Проходит через поля артели заводская канава, стекает по ней вода из Первого южного: густая, маслянистая, затянутая жирным мазутом. Долго принюхивался Глухенький к канаве.
– Это не по-хозяйски, – наконец решил он.
Поставив фильтры, отделил мазут, направил заводскую воду на орошение капусты. Мазут тоже не пропал: Глухенький пустил его в продажу.
Крутой, скуповатый – нечего правду таить. Как-то приехала к нему Марина Хижняк, агроном, председатель колхоза «Червоная степь», с которым соревнуется «Пятилетка».
– Товарищ Глухенький одолжи до вечера моторку – вывезти сено из плавней.
– Нету, нету, нету! – замахал на нее руками Глухенький. – Свои лодки надо иметь…
– Так я же в степи, – доказывала ему агроном, – возле меня и речки-то нет… Зачем мне лодки, сам подумай?
– Вот еще, буду я за вас думать… Своих забот по горло!..
Так и не дал моторки, сказал, что будет возить в ней огурцы на перевалку.
Позже, выступая на районном совещании председателей, Марина припомнила ему и моторку и многое другое.
– Неподельчивый, нетоварищеский ты человек, Трофим Сидорович, – допекала Марина соседа. – Трудно мне представить, как с тобой при коммунизме жить. У тебя такая натура, что когда себе, так обеими руками, а если от себя что-нибудь, так тебя аж переворачивает… Разве я не правду говорю? Технику у других на лету перехватываешь, косить начинаешь вместе со всеми, а то и раньше, а первую квитанцию, небось, другие получают!..
Агроном явно намекала на то, что она в прошлом году первой начала хлебосдачу государству, получила первую квитанцию.
– Разве за вами угонишься, – огрызался Глухенький. – Вы и сырое везете, лишь бы первыми вырваться!
Но Трофим Сидорович не мог сбить Марину с толку. Известно уж, она такая – если уцепится за трибуну, так вывернет тебя наизнанку перед всеми! Подумайте только, даже тюльку приплела по дурному своему бабьему уму!.. Поглядите, дескать, другие председатели когда съедутся на совещание, так и в «Якорь», то есть в чайную, зайдут, сядут и позавтракают вместе, а товарищ Глухенький все норовит отдельно, как кулак, согнется где-нибудь под тачанкой и уминает тюльку. С головками ест!
Зарвалась Марина, поправил ее в этом пункте секретарь.
– Критиковать, – говорит, – пожалуйста, а обижать товарища не следует.
Так больно стало тогда Трофиму Сидоровичу, прямо горячий клубок к горлу подкатил… Разве он такой, как расписывала Марина? Разве ж он для себя старается, чтоб его так обзывать? Душой и телом был предан артели. Сам отдыха не знал, и жене не давал дня дома побыть, и дети все работали, до самого младшего.
Недавно приехала на каникулы дочка-студентка, не успела на порог ступить, как Трофим Сидорович уже накинулся на нее:
– В поле, в поле, Василина!.. Нам как раз вязальщиц нехватает!
Дочка только переглянулась с матерью, усмехнулась и не возразила: она знала своего отца.
Всякие совещания Трофим Сидорович недолюбливал. Как правило, ездил в район, только когда определенно мог чем-нибудь похвастать и если предчувствовал, что и другие будут его хвалить. В остальных случаях всегда старался спровадить парторга.
– Поезжай один, Федорыч… Ты как-то вроде здоровее переносишь критику.
Зато в особо торжественных случаях они являлись в район вместе, оба щегольски приодетые и чисто выбритые, как тузы.
С началом косовицы Трофим Сидорович днюет и ночует в поле. Спит на колхозном току, зарывшись в свежую душистую солому.
Вылезает оттуда ни свет ни заря: в солдатских ботинках, в узких брюках с бахромой, в своей излюбленной синей спецовке – точно такой же, какие носят соседи, рабочие Первого южного… Солома торчит у Трофима Сидоровича из-за ушей; густые, еще черные брови срослись на переносице, лицо строгое, загорелое, выкованное из красной меди. Живая медь эта изрезана жесткими изогнутыми стрелками глубоких морщин. Шея – темная, худая, жилистая. Взгляд его никогда не отдыхает, глаза все куда-то озабоченно нацелены.
В горячую пору уборочной работа на токах не утихает круглые сутки. Когда кончается длинный день и зной сменяется мягким атласным теплом синего южного вечера, на токах загораются электрические фонари.
Всю ночь в степи стоят сполохи-зарева. То освещают себя открытые степные цехи малых и больших хлеборобских фабрик – колхозные и совхозные электротока, скромно именуемые в сводках светоточками.
По-пчелиному ровно гудят моторы и моторчики, людей за копотью и пылью почти не видно, да и мало их теперь на токах: много рук заменило электричество. Оно приводит в движение молотилку, крутит веялки, гонит вентиляторами солому и полову куда-то в темень, прямо на скирду. Стоит, возвышаясь над всеми, девушка-барабанщица в защитных очках, в нарукавниках до локтей, ловко подхватывает сноп, чирк ножом! – и уже нет свясла. Хватай второй, хватай третий, потому что машина не ждет, замешкаешься хоть на секунду – и она уже голодно заревет, пожалуется и молодому машинисту, и Трофиму Сидоровичу, и всем, кто есть на току.
Беспрерывным сухим потоком течет пшеница, растет посреди тока милый сердцу хлебороба прекрасный, червонного золота холм…
В первую ночь молотьбы Трофим Сидорович не сомкнул глаз. По всем его расчетам первую квитанцию в этом году должна взять «Пятилетка». Ночью он гонял на пристань мотоциклиста с пшеницей на пробу. Вернувшись, гонец доложил, что никто еще не привозил, первых ждут, мол, утром…
На рассвете грузили зерно в машину. Настроение Трофима Сидоровича передалось работавшим на току, и парни метались, гнали, спешили. Даже долговязый шофер Яшко, вопреки своим правилам, на этот раз охотно помогал грузчикам. Девушки-комсомолки прикрепили к борту машины плакат: «Первый хлеб – государству!»
И он сам, товарищ председатель, не стоял в стороне, таскал ящики с зерном так, что шея у него наливалась кровью.
– Если уж мы решили первыми закончить хлебосдачу, то первыми и начнем! Пусть знают, что мы не второй сорт, что и мы для своей державы с дорогой душой!
Когда машина была загружена, Трофим Сидорович объявил, что он тоже едет на пристань.
Грузчики уселись в кузов, председатель забрался в кабину. На выезде с тока встретили парторга, он еще в полночь уехал на радиоперекличку, а сейчас в двуколке возвращался на ток.
– Что там, Федорыч? – спросил Глухенький.
– За силосование многих били… И нам маленько перепало.
– А еще что? Разве всю ночь… только били?
– Какая там сейчас ночь? – махнул рукой парторг. – Ну, и вы не задерживайтесь…
– С хлебом никого не встречал?
– Нет. Но по всем данным – очень скоро хлынут… – Давай, Яшко, жми! – крикнул Глухенький шоферу и крепко уперся ногами в передок. Машина помчалась.
– Наподдай, наподдай, – стал подгонять Глухенький водителя, когда они выехали на грейдер.
Яшко, который и сам был из породы тех, кто не оглядывается на скаты, кивком головы показал председателю на спидометр:
– Больше не могу.
– А ты попробуй как-нибудь через «не могу»! – настаивал Глухенький. – Не часто случается такой шанс!
На дороге свежих следов как будто не было. Трофим Сидорович заметно веселел. Ему первому выпало проторить дорогу на пристань. Никто не нагонит, никто не обгонит…
Пройдет день-другой, тогда зашумят, загудят широкие битые шляхи! Какой-нибудь незадачливый суслик, надумавший перебежать дорогу, вынужден будет часами сидеть в придорожном бурьяне, глотая пыль в ожидании, пока пройдут мимо него мощные, горячие, груженные хлебом машины…
Погожее, ясное выдалось утро. Солнце только взошло и вскоре уже начало припекать. Машина мчалась по местам, хорошо знакомым Трофиму Сидоровичу еще с детских лет. Когда-то это были княжеские земли, не одно поколение Глухеньких наживало себе здесь горбы… И сам он, Трофимко Глухенький, родился где-то тут, на чужом поле, под копной. Никчемный был из князя хозяин. Земли у него обрабатывались кое-как, севообороты велись курам на смех, урожаи снимались жалкие. Если бы, хоть ради шутки, привести теперь князя сюда на поводке, пусть бы поглядел, как хозяйничают потомки его крепостных! Подумал бы, верно, что снится…
На востоке, у самого горизонта, темнеют пояса молодых полезащитных полос. В золотом разливе хлебов проплывают вдалеке комбайны, стрекочут крылатые жнейки, табунятся первые полукопны. Уходят напрямик – через лога и возвышенности – мачты высоковольтных линий, словно длинноногие девчата с коромыслами на плечах. В долинах тянутся знакомые села, а еще дальше раскинул на равнине свои цеха Первый южный… В другой стороне, на западе, в раздольных низовьях, среди причудливой вязи сияющих под солнцем днепровских притоков, в легком мареве, до самого края земли, зеленеют плавни.
Вдоль плавней тянутся пышные огороды, поливные хозяйства разных колхозов.
– Вот что значит земля! – заговорил Трофим Сидорович, явно настроившись на добродушный философский лад. – Вон тебе арахис растет… Рядом перец горький – не укусишь… И тут же, рядом с перцем, арбуз медом наливается, помидор формируется, подсолнух цветет… Никакая машина, Яков, не выработает того, что выродит земля и листок растения…
Яшко, расставив локти, сидел над баранкой прямой, оцепеневший, будто натощак проглотил аршин.
– Знаешь, Яшко, в будущем году покупаю «москвича», – неожиданно признался председатель. – Что, разве не пора, скажешь?
– Возьмите меня водителем, Трофим Сидорович, – откровенно попросил Яшко. – Ох, уж и держать буду, ох, ухаживать буду! На фронте я на легковой сорок тысяч намотал, и всегда она у меня была, как штык!..
– А что ж… Кого-нибудь придется брать… Потом и сам овладею. Примчусь на совещание – засвербит, закрутит кое-кому в носу… Она, вот эта Марина Хижнячка, язык у нее на больших оборотах работает… думает, что Трофим Глухенький – это так себе: свитку надел, веревкой подпоясался, и больше ему ничего не надо, уже достиг… А ему, может, тоже культуры, культуры хочется! Разве я не вижу, что нам наука дает?.. А что касается легковушки, то я уже твердо решил.
– На меня можете положиться, Трофим Сидорович… Нарочно залетим в «Червоную степь», посигналим Марине под самыми окнами! – громко, победоносно захохотал Яшко.
В этот момент под кузовом стрельнуло, машину рвануло в сторону, Яшко затормозил.
Оба выскочили из кабины. Осматривая шину, оставшуюся без воздуха, шофер сокрушенно почесывал лоб.
– Ты мне не чешись, а поскорее налаживай, – набросился на него Трофим Сидорович, беспокойно поглядывая на дорогу. – Я уже давно заметил, что раззява если не лоб чешет, так в ухе ковыряет.
Парни-грузчики спрыгнули с машины и предложили Яшко свои услуги. Трофим Сидорович и сам помог бы ему, но, к сожалению, не знал, чем и как.
Пока Яшко с ребятами, подняв домкратом машину, размонтировали скат и меняли камеру, Трофим Сидорович нетерпеливо поглядывал на шлях. Тревожился, не едет ли кто, не опередит ли его. И нужно же было случиться такой беде… Всю ночь метался, запыхавшись, все подготовил, наладил, а теперь, когда до пристани палкой достанешь, как на грех… сел.
– Готово, – удовлетворенно доложил Яшко. – Сейчас накачаем, и – догоняй ветра в поле…
Яшко вызванивал там своим шоферским скарбом.
Глухенький следил за ним – и постепенно, по озабоченной яшкиной спине, начал догадываться, что у шофера опять не все ладно.
– Долго ты будешь копаться?
Яшко выпрямился и повернулся разочарованный, подавленный, готовый хоть на казнь…
– Насос… позабыл…
Трофима Сидоровича затрясло, как в лихорадке.
– А голову свою ты не забыл? Чего ж ты стоишь? Надувай! Чем хочешь надувай!.. Распустил вас, разбаловал техникой! Привыкли дома электронасосами накачивать, простыми уже не изволите, поразбрасывали, порастеряли где-то?
– Я не потерял, – глухо оправдывался Яшко. – Хоть сами проверьте, лежит в гараже на полке…
– Я тебе проверю! Я тебе вручу машину в другой раз! И ты еще на «москвича» рот разеваешь? Вот тебе «москвич», дубина!
При этом Трофим Сидорович, не обращая внимания на смешки грузчиков, сунул под нос Яшко темную, узловатую «дулю».
Как теперь быть? Что делать? Хоть садись и плачь, хоть белугой реви!
– Кажется, кто-то едет, – виновато сообщил один из грузчиков – чубатый, загорелый хлопец, студент сельскохозяйственного института.
Глухенький сердито оглянулся: тех, кто мог ехать навстречу, он не боялся, его пугало, что вот-вот могут нагрянуть сзади. В самом деле кто-ехал: над грейдером вставала пыль. Машина шла на большой скорости, приближалась неумолимо, грозно поблескивало стекло кабины.
– Голосуйте все, – приказал Трофим Сидорович. У него самого рука задрожала, что-то дергало ее вверх.
– Это «Червоная степь», – буркнул вдруг Яшко. – Их «зис».
– Врешь! – топнул ногой Глухенький. – Уйди с моих глаз!
А через минуту Трофим Сидорович уже завял и как будто стал меньше: на него в самом деле летел «зис» «Червоной степи».
– Не надо голосовать, – выдавил он из себя, и руки у него бессильно повисли. Что угодно мог снести Глухенький, только не это.
Жалким, беспомощным выглядел Трофим Сидорович, когда пятился, уступая чужой машине дорогу, и когда она, со свистом проносясь мимо, гордо вильнула в его сторону рыжим хвостом густой пыли. Заметил в кабине Марину Хижнячку – заскрипела пыль на зубах. Терпи, товарищ Глухенький: должен молчать, должен глотать чужую пыль…
Стоял Трофим Сидорович, приниженный, измученный, и не видел, как за его спиной длинноногий Яшко и ребята-грузчики все же сделали свое дело: дружно проголосовали «зису».
Вырвавшись вперед, «зис» неожиданно свернул вправо и остановился. Из кабины, потягиваясь, вышел усатый шофер, а за ним, с другой стороны, выплыла Марина Хижняк. Трофим Сидорович шмыгнул за машину, как бы прячась в тень.
Яшко побежал просить насос. В душе Трофим Сидорович одобрил такую бесстыдную яшкину прямолинейность, хотя сам он ни за что не подошел бы к этой машине с просьбами.
– Что это вы на сухом забуксовали? – послышался совсем близко голос Марины. – А, и сам президент тут!.. Что везешь, товарищ Глухенький?
Мимоходом заглянув в кузов, Марина зачерпнула рукой зерна.
– Хорошая пшеничка… Выстоялась, зарумянилась.
Глухенький смотрел в поле, однако краем глаза видел Марину. Стоит у борта в хромовых сапогах, высокая, худощавая… На затылке тяжелый, собранный в сетку клубок седоватых кос; кажется, он оттягивает голову Марины назад. Плечи ее как всегда немного приподняты, будто сложены за ними длинные костлявые крылья.
– И сколько с гектара, если не секрет? – спрашивает Марина.
– Около тридцати вертится, – бормочет Глухенький.
Марина будто не замечает его тона.
– У меня тоже так… Что ни говори, товарищ Глухенький, а курс на озимую – самый верный курс. Эта не подведет.
– А я никогда и не защищал яровую…
– Да я не про тебя, чего ты ощетинился… Я вообще говорю.
Сквозь слова Марины Глухенький слышал, как смеются оба шофера, возясь около ската и называя кого-то «тузом».
Когда все было готово, возникла еще одна, не предусмотренная Глухеньким, ситуация: кому ехать первому? Он не сомневался в том, что первой, конечно, рванет Марина. Ее шофер уже завел машину. Сейчас только пыль встанет…
Однако Марина поступила иначе. Взяв Глухенького за плечи, настойчиво и весело стала подталкивать его в кабину:
– Езжай, езжай, твое законное право.
– Но ведь ты сейчас была бы уже там…
– Если б не «но», так ты сейчас уже другую ходку, наверное, делал бы! Давай нажимай! Что ж мне на чужой беде авторитет зарабатывать…
Красный, как рак, поехал Глухенький первым.
На приемном пункте было торжественно, празднично. Всюду висели красноречивые призывы, плакаты. Ярко горели еще не запыленные цветники. Двери чисто выметенных, продезинфицированных амбаров были распахнуты настежь. Девушки-лаборантки порхали в белых фартучках, горделиво озабоченные, великодушно-вежливые, с выражением именинниц на лицах. Внизу на причале важно дремала новая крашеная баржа с надписью на борту: «Хлебная». К ней от двора ссыпного пункта уже был подведен электротранспортер.
Машина «Пятилетки» еще стояла на весах, а за нею в затылок, кроме червоностепского «зиса», уже выстраивалась целая колонна наполненных хлебом грузовиков. Прибыл «Заветы Ильича», за ним «Пролетарий», «12-летие Октября», «Парижская Коммуна»… Каждые несколько минут всё новые и новые машины появлялись под высокой аркой, налетая оттуда, из светлого степного зноя, из огромных солнечных цехов.
Трофим Сидорович, получая первую квитанцию, брал ее медленно, с достоинством, так, словно каждый год получал первую. Весовщики пожали ему руку, он их поблагодарил и только тогда облегченно вздохнул, засмеялся, расцвел… Не часто расцветал Глухенький, но когда уж расцветал, то вся душа у него была нараспашку, он становился каким-то по-детски доверчивым, – хотелось в такие моменты погладить его рукой.
Прибывавшие председатели колхозов приветствовали Трофима Сидоровича с началом выполнения первой заповеди.
– Обскакал ты, Сидорыч, всех…
– Наверно, на печи озимку подсушивал!
– Первым ты начинаешь, – посмотрим, кто первым закончит!
– Посмотрим, – с веселым вызовом отвечал Трофим Сидорович.
Завтракали все вместе, расположившись в холодке.
– По правилу, надо бы нам первую квитанцию поделить с тобой, Марина Опанасовна, – говорил за завтраком Глухенький в наплыве редкого великодушия. – Ей, товарищи председатели, Марине Опанасовне, я обязан своим первенством…
– Ну и мчались мы, – хвастал тем временем Яшко, развалившись поблизости в обществе своих коллег. – Со скоростью звука летели! Хозяин мне кричит: перепонки, мол, лопаются, а я даю, а я даю!..
Вскоре в действие был пущен транспортер. Ровным, тяжелым, червонно-золотым ручьем потекло в баржу первое зерно. С любовью смотрел Трофим Сидорович на этот сухой душистый поток, который вольется теперь в золотые реки, в золотые моря нового советского хлеба.
– Наше, – обращаясь к Марине, заметил Трофим Сидорович.
– Наше, наше, – задумчиво повторила она, следя за работой транспортера.
– Что ж… пора, – поднялся Глухенький. – Кончай, Яшко. Ох и дался ты мне сегодня: соломой бы тебя угощать, а не тюлькой.
– Я готов, – скромно сказал Яшко. – Подзаправился классно.
Снова сели они в кабину рядом, и машина тронулась, расходясь со встречными, без конца сигналя, отчаянно, со звоном-брякотом подпрыгивая на поворотах. Наконец вырвалась на широкий, прямой, обсаженный тополями грейдер и понеслась во весь дух.
