Текст книги "Юг"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Олесь Гончар
Юг
Рассказы
ПОРОГИ
Пароход шел по Днепру. Упругий ветерок нес ему навстречу пресную свежесть большой воды, тонкий пряный аромат далеких степей.
Быстро рассветало. Пассажиры на палубе зашевелились. Первыми проснулись два старичка, которые с самого вечера громко храпели, прижавшись спинами друг к другу возле теплой задымленной трубы парохода. Привычно начали складывать свои шинели сержанты, спавшие всей командой вповалку прямо посреди палубы. На скамейках уже пудрились девушки, украдкой заглядывая в зеркальца и охотно отвечая крепкой пожилой колхознице, сидевшей на пустой плетеной корзине, перевернутой вверх дном. Рядом с колхозницей, втиснувшись меж таких же корзин, сладко дремали еще несколько женщин.
– Вы, наверное, на каникулы? – оглядывая девушек, мягко, с нескрываемым интересом допытывалась колхозница.
Одна девушка чуть заметно вздохнула.
– Нет, тетя… у нас уже назначение на руках. Учительствовать едем.
– Вот оно что… Уже, значит, учительницы… А я думала, студентки. На прошлой неделе всё студенты ехали. Сколько народа учится! Как глянешь – сердце радуется.
Женщина неторопливо поднялась, одергивая юбку и отряхиваясь, выпрямилась в полный рост – высокая, дородная.
Протяжно зевнула и поглядела на розовеющий восток.
Потом, осторожно переступая через ноги своих спящих спутниц, выбралась на свободное место, подошла ближе к девушкам. Остановилась, как мать среди дочерей, приветливая, спокойная, в новой зеленой телогрейке, застегнутой на все пуговицы, в белоснежном платочке, красиво обрамлявшем ее загорелое, обветренное, все в добрых морщинах лицо.
– А меня вот в область вызывали на совещание по зеленому конвейеру. Третий год начальствую на ферме, – женщина сдержанно улыбнулась. – До войны дояркой была, а теперь заведую. Овладела, говорят. Во вторник выехала из дому, а уже, знаете, как-то затосковала, будто месяц разъезжаю. Встретила вот на пристани наших, – колхозница показала глазами на женщин, спавших среди корзин, – спрашиваю: как там телята? Смеются. Они от колхоза привозили абрикосы на базар, деньги на баркас выручаем… Можно здесь присесть?
Женщина, запросто отодвинув чемоданчик одной из девушек, присела на краю скамьи.
Восток разгорался. И все небо светлело, росло, будто поднималось навстречу пароходу. Чистый воздух был напоен терпкой утренней свежестью. Посреди реки, по ясному спокойному фарватеру, кое-где еще сновали на своих легких лодочках бакенщики, гасили поблекшие, уже едва заметные сигнальные огни.
– Какой тут Днепр широкий! – восторженно воскликнула белолицая живая девушка с острыми плечиками. – Вечером, когда мы ложились спать, берега были рядом, совсем близко! А сейчас словно расступились…
– И какие открытые! – отозвалась другая. – Как далеко видно!
– Широко, просторно, сколько воздуха. Раздолье!
– Идем по озеру Ленина, – пояснила колхозница. – Скоро пороги.
– Пороги? – девушки теснее окружили свою спутницу, возбужденно и доверчиво заглядывая ей в глаза. Тетенька, как это интересно!.. Те самые пороги?
– Те самые… Собственно, вот они уже начинаются.
Девушки сразу как-то торжественно притихли. Повеяло на них чем-то давним, воспетым в песнях, романтичным. Днепровские пороги! Они где-то здесь, погруженные в глубины, затопленные высоко поднятыми водами.
– Тетя, а вы видели пороги? Еще тогда, раньше… Когда они были наверху…
– Насмотрелась, – сразу мрачнея, ответила колхозница. – Дай бог не вспоминать.
– Почему вы о них так… недружелюбно?
Женщина помолчала. Сложив руки под грудью, уселась поудобнее, подогнув ноги под скамью.
– Вижу, вы нездешние?
Девушки ответили, что действительно проплывают в этих местах впервые.
– То-то и оно… А я выросла вот тут, среди этих камней, как чайка береговая. Лет до тридцати, а то и больше, кроме порогов, ничего и не видела..
Женщина задумалась.
Солнце уже взошло. Днепр заиграл ослепительно, засверкал во всю ширь, словно луг с широколистой травой, осыпанной обильной росой. От далекого крутого берега на воду ложились оливковые тени.
– Вы вот учились, всюду вам дорога, – ровным, спокойным голосом заговорила женщина, – а я в ваши годы дальше своей хаты нигде не бывала. Жила, как взаперти. Да разве только я одна?.. Все мы жили, как с завязанными глазами.
Село наше стояло между двумя порогами – Лоханским и Звонецким. Выйдешь, бывало, на берег, глянешь налево, ниже села, – один порог белеет; глянешь выше села – там другой клокочет. Тот бешеный, а этот еще страшнее, захватит – не выпустит. Запирали они нас при том строе эксплоататорском, как замками, от всего света. Куда там учиться! Оставался открытым один единственный путь – к кулакам и колонистам внаймы.
Муж мой тоже был коренной днепровец, лоцмановал с товарищами. Водил чужие плоты сверху вниз через все девять порогов. Это они ему, бедняге, и век укоротили… Опасная, страшная была работа! Иные не выдерживали. Когда приближаются, бывало, к порогу, то прощаются друг с другом, крестятся, а потом, связавшись между собою канатами, пускаются стремглав вниз, в ревущий омут. Бревна иные, ударившись о камни, свечками взлетают вверх. А мы, жены, стоим на берегу. И я стою сама не своя. Потому что не знаешь, обойдется там счастливо или, может, прибьет волной к берегу твоего мужа с раскроенным черепом.
Вот так и я своего дождалась. Как-то под вечер принесла низовая волна моего Свиридона и выбросила на берег… Принимай лоцмана, своего хозяина! И – всё. Вернулись мои дети домой сиротами, а я – вдовой.
После того, бывало, места себе не нахожу, когда зашумят пороги. Будто душу из тебя заживо вытягивают. А нужно сказать, что шумели они не всегда, а только на дождь, на непогоду. Были для села вроде барометра. Когда хорошая погода, – их не слышно, молчат. А когда зашумят глухо где-то ниже и выше села, – так и жди завтра какой-нибудь напасти: бури-непогоды, ливня или града… Мечусь, бывало, как неприкаянная, услыхав тот шум. А он всюду тебя находит, рвет тебе сердце, о муже напоминает…
Старший сын, когда подрос, тоже заупрямился: пойду в лоцманы.
Не пустила. Хватит, говорю, с нас и одного. Иди лучше к Осауленко внаймы, засыпай ему хлебом коморы, пороги там тоже высокие. Это у нас кулак был, Осауленко. Собак полон двор, лошади, как драконы. В воскресенье мчится по улице, ни на кого не глянет, не поздоровается. Сворачивай поскорей, а не то раздавит. Наилучшие земли, плодородные склоны занимал. А если случится, что чья-то курица его межу переступит, – убьет сразу. На жалобы, на слезы никакого внимания не обратит: «Надо мной и небо мое».
Послала к нему сына. Гнул там спину, аж пока коллективизация не началась. Вот тогда мы вздохнули по-настоящему! Осауленко выпроводили вон из села. Поехал куда-то пасти белых медведей.
А сын мой вскоре стал собираться на Днепрострой. В то время туда двигалась молодежь из всех наших приднепровских сел. «Еду, говорит, мама! Похороним пороги – осветим все вокруг электрическим солнцем». Я не возражала, хотя и мало верила в его слова. Да как же это, думаю себе, можно похоронить такие громады, тот ужас, что веками лежал поперек Днепра? Что значит темная была, – улыбнулась неожиданно лоцманка.
– …А строительство шло и шло. Уже целые села стали переселяться подальше от берега, в степь. Мы на возвышенности, поэтому нас не трогали. И вот в один прекрасный день, уже после весеннего половодья, смотрим – вдруг вода прибывает! Будто наступает вторая весна. Сначала затопило осауленковский луг, что тянулся низом по краю села, потом стали уменьшаться пороги, зарылся в воду здоровенный камень, торчавший посреди Днепра как раз против моих окон. Мы его называли Драконом. Переспали еще ночь, просыпаемся утром – мамочка моя родная! Нет уж ни порогов, ни Дракона, ни старых берегов. Все покрыто водой, красуется перед нами – сколько глаз охватывает – большое озеро Ленина!
Приходят соседи, весело разговаривают, шутят: что это, дескать, лоцманка, у тебя за сын? Пороги затопил, синее море под материны окна привел.
Очень скоро осветились наши колхозы, район за районом. Стройные металлические мачты украсили степь. У моей кумы прямо на огороде поставили трансформатор, она даже боялась вначале, что гроза ударит. Потом привыкла. Да и как не привыкнуть: молотилки, веялки, триера, мельница, мастерская – все работало на электричестве. Засияла и в моей хате лампочка Ильича. С тех пор уже ни у кого не увидишь на потолке круга сажи от каганца, всегда чисто.
Приехал мой Василько с Днепростроя в отпуск. Уже партийный, образованный, уже техник, или механик при турбинах. Погостил недели две и говорит: «Поедемте, мама, покажу вам электрическое сердце Украины – Днепрогэс». Поехали. Обошла я с ним все сооружения. И на плотине была, и на пульте, и внизу, возле самых турбин, и шлюзовалась два раза. Вернулась домой, рассказываю нашим колхозникам все, что видела: электрическое царство – и только. «Я, говорю, уже, наверно, в коммунизме побывала».
С тех пор мы уже не могли представить себя без Днепрогэса. Для всех наших колхозов он стал родным. Срослись мы с ним едиными жилами. Он заболеет – и нам больно. Погас в хате свет – уже переживаешь: не авария ли там? Загорится – радуемся: все, значит, в порядке.
Началась война. Мужчины пошли в армию, а мы противотанковые рвы роем вдоль Днепра. Ой, какие мы тогда были злые! Не то что ножами резать – плетками готовы были душить тех оккупантов!
А за Днепром каждую ночь зарева стоят.
Однажды вечером начало гаснуть электричество в наших хатах. Медленно, тихо, тоскливо как-то гасло, будто навсегда.
Погасло.
Словно умер кто-то родной, близкий. Темно, жутко сразу стало. Дочка Надя открывает замаскированные окна и плачет. А в окне – пожары из-за Днепра… Всю ночь где-то далеко на юге, в районе Днепрогэса, гремело и грохотало.
Утром вся наша артель была на берегу. Молча стоим, смотрим с холма, как вода медленно спадает, спадает – и вдруг показываются из нее пороги! Камень Дракон вылез на поверхность, покрытый мхом и слизью, какими-то гнилыми водорослями оплетенный. И пороги вынырнули – заплесневелые, черные, будто в злобе на всех нас.
Зашумели.
Страшно стало. Мурашки пробежали у меня по телу.
– Ой, люди добрые, – кричу, – то ж не пороги вынырнули, то наше проклятое прошлое вернулось!
Сошла, спала вода. На затопленной раньше осауленковской усадьбе и всюду вдоль Днепра образовались болота. Рыбы хоть возами набирай. Да никто ей не рад. Протухла, загнила, засмердела на все село. Задохнуться можно было.
И двинулись мы битыми шляхами на восток. Коровы ревут, теряют молоко прямо на дорогу, не успеваем выдоить. Вражьи самолеты коршунами ходят над головой. На переправах скопление подвод, теснота, свалка…
Как бы там ни было, очутились мы за Волгой. Русские колхозники встретили нас приветливо, по-братски. Потеснились со своим скотом, дали место для нашей фермы. И сена выделили. Засучили мы рукава, взялись вместе с ними ковать победу для фронта. Работали от души, от всего сердца, переходящее знамя обкома и облисполкома держали. Ферма наша снабжала соседний госпиталь молоком и маслом. Мы уж так за ней ухаживали, мы уж так ее берегли!
А как вернулись в сорок третьем в свою Слободку, то еще издали услышали: шумят постылые пороги, скалят из воды свои каменные зубы. «Будьте вы, говорю, прокляты!»
Потом приехали к нам представители Днепрогэса. Привезли письмо от Василька мне и всем колхозникам. Созвали митинг возле сельсовета. Всколыхнулась наша Слободка: партия кличет на восстановление! Значит, Днепрогэс будет!
Надя моя пришла вечером с комсомольского собрания такая радостная, веселая. Я сразу догадалась, в чем дело. «Езжай, говорю, доченька, езжай, помогай брату… На такое дело всей душой тебя благословляю! Потопите их, опостылевших, дайте людям тот ясный свет, что был до войны». – «Еще ярче дадим», – отвечает она мне. А на другой день лопату на плечи – и айда с девчатами на станцию. Может, и вы слыхали про мою дочку? О ней часто передавали: Надя Белозер, знатная бетонщица Днепрогэса… Она у меня бедовая…
Теперь мы опять с электричеством. И молотим, и воду качаем, и силос им режем. Опять тревожимся, как только мигнет контрольная лампочка на столбе. Когда напряжение на время спадает, так уже и знайте: на «Запорожстали» плавку выдают. Мы с ними на одной линии. Породнились с Днепрогэсом и «Запорожсталью» навеки. Каждую минуту сердцем чувствуем друг друга.
Приду вот вечером домой, включу свет – и станет мне так легко, будто родные дети залетели в хату, заполнили ее солнцем. А выйду на озеро Ленина – плыви, лоцманка, куда хочешь, не за каменными замками живешь! Безвозвратно ушли на дно лютые пороги.
Уже не шумят.
И знаем, что не шуметь им больше никогда. Никогда!
Женщина умолкла. Девушки сидели некоторое время, как завороженные, глядя на широкий, залитый солнцем водяной путь. Потом вдруг заговорили все сразу:
– А мы высоко над ними!
– Идем на всех парах!
– Плывем по новому течению, на высоком уровне…
За бортом парохода солнечные столбы глубоко пронизывали воду.
– Что вам? – вмешалась в девичий разговор колхозница. – Молодые, образованные. Вам можно смело смотреть вперед… Любые пороги одолеете.
– Конечно!
День разгорался. Воздух нагрелся, становилось жарко. Женщина медленно расстегнула свою плотную телогрейку. На груди у колхозницы сияла Золотая Звезда.
– Вы… вы… Героиня? – восторженно прошептала одна из девушек.
– Как видите… может, и вы когда-нибудь удостоитесь…
– Мы?!
– А хотя бы и вы… Если знаешь свое дело и любишь свою родину, то все сможешь.
На палубе началось движение. Пароход дал протяжный гудок, приветствуя далекую пристань.
– Вот это наша Слободка, – сказала женщина и, поднявшись, крикнула своим односельчанкам: – А ну, бабоньки, хватит вам отлеживаться… – Разбирайте кошелки, подъезжаем!
Девушки столпились у перил, увлеченные пейзажем, охваченные ощущением чего-то радостного, счастливого…
Белели села вдоль Днепра. По обе стороны в светлых степных просторах золотились на склонах массивы хлебов, пересеченные от края до края линией ажурных мачт высоковольтной передачи.
Полноводная, будто немного припухшая река сверкала, уходя в бескрайную даль.
Все шире расходились берега, поражая молодых учительниц сменой картин. Впереди словно бесшумно открывались огромные ворота в новый, широкий мир, где все, о чем мечталось, осуществится, где все самое прекрасное сбудется…
СОСЕДИ
1
Колхозники «Червоного лана» до сих пор помнят, как их председатель Анисим Артемович плакал в прошлом году на трибуне. Плакал и гремел:
– Не отдам! Не отдам, пока сам не съезжу к ним, пока сам не проверю все их показатели!..
Но комиссия уже сидела за столом, показатели были уже хорошо известны каждому, и знамя пришлось все-таки отдать. Его принял председатель «Днипрельстана» Петре Гасанчук, быстрый в движениях, статный юноша, офицер запаса. Надо было видеть, с какой гордостью победителя он пронес это знамя через весь клуб к выходу, чеканя шаг впереди своих бригадиров и звеньевых!.. А какими глазами провожал их Анисим Артемович! Стоял, сгорбившись, как беркут, тяжело опираясь обеими руками на трибуну.
В «Днипрельстан» он так и не поехал, хотя это было по соседству: земли колхозов лежали рядом. Зато Гасанчук приехал к нему вторично. Приехал в новой тачанке на резиновых дутых шинах. Веселый, задорный, увешанный орденами, вошел в контору с каким-то белым мешочком в руке.
– Здравствуйте, Анисим Артемович!
Анисим Артемович надвинул фуражку на глаза.
– Здорово!
– Вот привез вам подарок, – Гасанчук положил на середину стола коленкоровый мешочек. – Насколько мне известно, вы эту культуру еще не выращиваете, а у нас в плавнях уродило. Дай, думаю, завезу соседу на кашу.
Энергичным, точным движением Гасанчук сдернул с мешочка шнурок. Рис!
Анисим Артемович сгорал от злости.
А присутствующие конторщики брали белые зернышки на зубы, пробовали, бесстыдно хвалили.
С тех пор Анисим Артемович возненавидел рисовую кашу. Через несколько месяцев председательша жаловалась соседкам:
– Не знаю, что это случилось с моим Анисимом. Поставила ему сегодня на стол кашу, так поверите, и в рот не взял. Трахнул ложкой по столу, вскочил, как ошпаренный, и вылетел из хаты… А каша была рисовая, белая…
Весной в плавнях «Червоного лана» развернулись работы по созданию первой рисовой плантации. Анисим Артемович, который вообще относился к природе довольно агрессивно, решил и на этот раз выжать из нее двойную пользу: в наполненные водой рисовые чеки он напустил зеркального карпа.
Гасанчук, узнав о такой рационализации, вихрем примчался к месту событий – в плавни «Червоного лана». Анисим Артемович как раз был на плантации. Он выбрался из воды, в грязи по пояс, – и встал на запруде, раскрасневшийся, довольный, с независимым видом.
– А теперь, девчата, поите его доотвала! – кричал он женщинам, работавшим на оросительной системе. – Давайте ему днепровской, свеженькой, он это любит. А на закусочку – солнышка, солнышка, солнышка!..
Можно было подумать, что Анисиму Артемовичу подчиняется не только колхозная водокачка, но и небесное светило.
Председатель «Днипрельстана», видимо, приехал сегодня с самыми лучшими намерениями. Об этом свидетельствовало уже одно то, что он оставил свою тачанку далеко в вербах и приближался к Анисиму Артемовичу пешком. Гасанчук хорошо знал, что сосед не выносит его быстрой тачанки.
– Вот приехал, Анисим Артемович, к вам на семинар, – сказал Гасанчук поздоровавшись. – Хочу кое-что позаимствовать. Ведь это идея, настоящая идея!
– Что ты мне разидейкался! – перебил его Артемыч. – Говори конкретнее.
– А вы будто и не догадываетесь… Хотим и у себя карпов расплодить.
– Ах, вот оно что… Вы слышите, девчата? – обратился Артемыч к своим колхозницам. – Курсанты приехали! Прочтите-ка им лекцию. Научите, как надо выращивать не голую кашу, а кашу пополам с рыбой!
– Откуда ж они, те курсанты? – язвительно спрашивали женщины, словно и в самом деле не узнавали Гасанчука.
– Ближние, – бодро отвечал Артемыч, – наши, днипрельстановцы.
И, повернувшись к гостю спиной, стал крутить цыгарку черными, измазанными илом по локоть руками. Гость терпеливо улыбался.
II
Но рис для обоих колхозов был пока еще только опытом, первой пробой. Его плантацийки скромно жались вдоль плавней, заслоненные могучими золотыми массивами пшеницы, перекатывавшейся горячим разливом до самого горизонта.
Из-за нее, из-за пшеницы, Анисим Артемович окончательно поссорился с Гасанчуком. Случилось это вчера в два часа ночи, после совещания в МТС. Надо сказать, что если Анисим Артемович не являлся на какое-либо совещание, то все председатели колхозов чувствовали его отсутствие. Без него особенно скучали те, кто любил видеть перед собой мишень для насмешек и шуток. Анисима Артемовича ничего не стоило вывести из себя. Для этого достаточно было подвергнуть критике его засаленный картуз, тот самый, в котором Анисим Артемович неизменно красуется на всех совещаниях вот уже два года подряд – и в будни и в праздники. Тут же фигурировала и полуторка, которую Анисим Артемович якобы выменял на каком-то предприятии за вагон простых веников. Затем на сцену выступали прошлогодние абрикосы. Что касается абрикосов, то это была подлинная история, которую Анисим Артемович не мог, к сожалению, ничем опровергнуть. Было! Было такое!
Как-то в прошлом году к нему на поле приехал секретарь райкома. Достал из машины кулек с абрикосами и давай угощать Анисима Артемовича и его бригадиров.
– Вот, – говорит, – ехал мимо садов, так мне девчата насыпали.
– Чьи девчата? – поинтересовались бригадиры.
– Днипрельстановские, – ответил секретарь.
Услыхав это, Анисим Артемович вдруг начал фыркать:
«Да разве это фрукта? Кислое, терпкое, аж бабушку с того света видно». За ним и бригадирам свело губы. «Не то, дескать, что в нашем саду. Не то, не то!»
– А у меня, кстати, и ваши есть, – спохватился секретарь и крикнул шоферу: – Сашко, ну-ка дай те, что нам садовник «Червоного лана» вынес.
– Вот это да! – с удовольствием причмокивал Анисим Артемович, беря абрикосы из второго кулька. – Сразу чувствуешь, что имеешь дело с культурной фруктой, а не с какой-то дичкой.
Бригадиры тоже пробовали и в один голос нахваливали. А шофер в это время стоял за машиной и, согнувшись в три погибели, трясся от смеха. С чего бы это он?.. Секретарь же сидел серьезный, слушал густую похвальбу и поддакивал. А когда с абрикосами было покончено, вдруг заявил:
– Должен вас, Анисим Артемович, немного разочаровать. Вот только что вы ели и хвалили днипрельстановские абрикосы. А те первые, от которых вы морщились и плевались, из вашего собственного сада. Для верности Сашко сделал на обоих кульках соответствующие пометки… вот…
С тех пор как только соберутся несколько председателей колхозов, сразу же заводят разговор про абрикосы. «Разве ж это фрукта? Кислое, терпкое, надо окулировать, улучшать сорт». Гасанчук, понятно, в таких разговорах задает тон, ему это как маслом по сердцу.
Но зато вчера Анисим Артемович отыгрался.
Вернувшись ночью из МТС, он на радостях растормошил всю семью. А как же! И жена его Романовна, и сын, тракторист Гриша, и дочка Аленка, работавшая у брата прицепщицей, – все должны были выслушать, как он, Анисим Артемович, отвоевал у Гасанчука комбайн. Ужинал и хвалился:
– «Сталинца» отвоевал!., Пусть теперь Гасанчук «Коммунаром» первого выпуска поскребет… Пусть попробует за пятидневку обкоситься, как пообещал! Ой, долго будешь гонять, Гасанчук, кузнечиков по своей пшенице! Почихаешь на полхедера!
– Он лобогрейки пустит, – отозвался с лежанки Гриша. – У него уже целая батарея стоит наготове.
– Ты спи там! – цыкнул Артемыч на сына. – Не твоя копна молотится.
– А чего? – прыснула дочь в подушку. – Разбудили всех, а теперь молчи.
– И молчи, готовое слушай! Слишком умные все стали… Конечно, мы не такие ученые и вымуштрованные, как Гасанчук, с ними всякий может разглагольствовать. Офицерская дисциплина у нас не заведена, кабинетов не устраиваем, к нам заходят, даже в дверь не постучав. Нет, попались бы вы к нему, он вас прибрал бы к рукам!
– Ну, пошла писать губерния, – сказала Аленка потягиваясь. – Нашло нынче на Петра, будет икать до утра.
– Глянь, кого она жалеет! – пожаловался жене обиженный Анисим Артемович. – Так, может, ему и «Сталинца» отдать – пускай поскорей уберет, пускай хлебосдачу первый в районе вывезет, а твоего отца в отстающие отожмет?! Дожил! В своей хате критикуют. Так критикуйте уже и за то, что в тачанках и колясках не разъезжаю, потому что мои выездные в поле, как проклятые, работают. Критикуйте за то, что поседел и выцвел ваш отец за четырнадцать лет на председательском месте в «Червоном лану». За все критикуйте! За то, что недосыпаю, недоедаю, за то, что артель нашу в этом году в миллионеры выведу! Где уж мне тягаться с Гасанчуком. У него все лучше! У него даже ордена не такие, как у меня, и медали не такие…
– Как раз медали у вас одинаковые, – заметила дочка. – У Петра тоже «За освобождение Варшавы».
Но Анисим Артемович уже разошелся, его трудно было остановить.
– Офицер, «катюшечник», гвардеец! А я что? Сапер с двумя лычками! Мосты ему строил – и только. Переправы ему наводил – и все! Он еще и сейчас красными кантами сверкает, белые подворотнички каждый день подшивает, а я за работой и картуз не соберусь себе купить. Засалился, довоенный… Не спорю, довоенный!.. Зато брошу я этот картуз на нашу пшеницу, так он на колосьях повиснет. А на гасанчукову брошу, так до земли провалится…
– А вы, папа, давно видели его пшеницу? – спросил сын, посмеиваясь под одеялом.
– За меня не беспокойся: я насквозь вижу, где у него что делается. Наперед скажу, сколько центнеров даст каждый его клин.
– Озимая у него не хуже нашей, – убежденно сказала Аленка. – Надеются взять по тридцать в среднем.
– И возьмут, – поддержал сестру Гриша.
Анисим Артемович несколько минут сидел молча. Потом поднялся из-за стола, взлохмаченный, сердитый, и грозно посмотрел на жену. Та даже попятилась к печке.
– Ты знаешь, Мотря, почему у него в этом году такая пшеница уродилась? Наша лесопосадка ему снег задержала. Ясно? Все ветры об нее ломались!
«А разве днипрельстановская посадка не защитила нашу рожь?» – хотела заметить жена, но, прислушавшись к тяжелому дыханию Аргемыча, решила лучше смолчать.
III
Ветры…
Они бушевали уже несколько дней. Рыбаки на Днепре вместо парусов ставили зеленые ветки, и этого было достаточно, чтобы лодка, ныряя в высоких волнах, быстро неслась против течения. Жнейки, уже отработавшие свое и ставшие на отдых до будущего года, размахивали крыльями на колхозном дворе, лопасти гудели под натиском горячего ветра. Пыль вставала на шляхах, сухими волнами гуляла над полем. Степные птицы поседели от этой пыли. Ветер срывал с копен пышные золотые шапки, перекатывал их по жнивью.
Согнувшись против ветра, Анисим Артемович спешил на ток. Вечерело. Солнце заходило без зарева – на сушь и зной. Медленно угасая, оно опускалось в красную густую мглу.
На полпути к току работали тракторы. Уже было где развернуться им, дать волю мощным плугам! Комбайн «Сталинец», поставленный Анисимом Артемовичем на стационар, молотил круглые сутки. С каждым днем из-под копен освобождалась все большая площадь, ровная, чистая, готовая лечь под лемехи.
Сейчас оба трактора почему-то стояли.
«Что там у них случилось? Почему они митингуют?» – с тревогой думал Анисим Артемович, приближаясь к трактористам, которые, остановив свои агрегаты, собрались вместе с прицепщиками на высоком кургане с деревянной вышкой. Все смотрели на юг, размахивали руками, о чем-то тревожно спорили. Их голоса относило ветром. В центре группы стояла взволнованная Аленка, держа в руках свою красную косынку. Гриша, заметив отца, стал нетерпеливо звать его.
Широко ступая по рыхлой пахоте, Анисим Артемович тоже взобрался на курган, вспаханный уже со всех сторон. На юге что-то горело.
Волнистая огненная полоса медленно покачивалась на потемневшем небосклоне. Она то припадала к самой земле, то снова вздымалась пламенной кривой, зловеще набухая в отдельных местах большими огненными гнездами. Трактористы и прицепщики высказывали разные догадки. Но почти все сходились на том, что горит далеко – в «Пятилетке» или в совхозе «Авангард».
– Наверное, опять стерню выжигают… У них комбайны очень высоко покосили.
– Да, но кто же палит стерню в такой ветер?
– И что это за вспышки появляются все время?
– То, наверно, солома из-под комбайнов. Они ее тоже сжигают на месте.
– Помнишь, так в сорок первом горело за Днепром, когда новокаменцы свои хлеба жгли…
– Смотри, вроде стихает.
– Нет, опять разгорается.
– Солома?
Всем хотелось верить, что горит далеко и горит только жнивье и солома. Однако тревога нарастала, холодок закрадывался в сердце. А что, если не жнивье? Что, если горят… копны?
Анисим Артемович, мрачно вглядываясь вдаль, начинал сердиться.
– Давно загорелось? – спросил он.
– Кто его знает… Мы недавно заметили.
– Ну-ка, Гришка, разуйся – и на вышку! – скомандовал Анисим Артемович сыну. – Да быстрее!
Гриша молча сорвал с ног запыленные солдатские ботинки и, став товарищам на плечи, кошкой полез наверх. Внизу все притихли, ожидая его сообщений. Стояли, закинув головы, напряженные, сосредоточенные.
– Ну?
– Кажется… в «Днипрельстане».
– У Петра! – вскрикнула Аленка, в ужасе глядя на отца.
А он, не обращая на нее внимания, свирепо кричал сыну:
– Внимательно смотри мне! Где именно?
– За Соленой балкой… Только не разберу: чи там, где комбайн ходил, чи левее, во второй бригаде… Нет, как раз во второй!
Анисим Артемович покачнулся, как от сильного удара.
– Чего ж вы стоите? – вдруг пошел он на трактористов, на дочь, на всех, кто стоял рядом. – Уши вам позаложило? На второй у них пшеница еще в копнах!
Трактористы молчали, будто сами были виновниками пожара. Гриша, спустившись с вышки, стоял с тяжелыми ботинками в руках, часто дыша.
– Папа…
– Цыть!.. По агрегатам! – во весь голос закричал Артемыч, стискивая кулаки. – Заводи! Пускай! Полным ходом!
Не прошло и пяти минут, как оба трактора вместе с плугами уже грохотали по полю, идя напрямик к зловещему огню.
Передний трактор вел Гриша. Штурвал дрожал в его руках, как горячий пулемет. За спиной у него стояли Аленка и отец. Их нещадно трясло и подбрасывало: тракторы шли на максимальной скорости. Но сейчас для Анисима Артемовича любая скорость казалась недостаточной. Придерживая свой картуз, чтоб не сорвало ветром, он кричал у сына над ухом:
– Давай, давай газу! Нажимай на все педали!
Внизу, в клубах темной пыли, с грохотом подпрыгивали беснующиеся плуги.
IV
В это время Анисим Артемович не думал о Гасанчуке. С того момента, как он, поднявшись на курган, увидел в далеких сумерках грозное пожарище, все вокруг как-то переменилось, приобрело новое содержание и новую ценность.
Уже не было соседей, которые всегда норовили опередить его, Анисима Артемовича, и которых он сам очень хотел бы оставить позади. Не было уже невыносимого Гасанчука с его тачанками, с его язвительными насмешками. Была только страшная опасность, угрожавшая народному добру.
Когда Гриша крикнул с вышки, что горит в «Днипрельстане» и горит, возможно, хлеб, Анисиму Артемовичу стало страшно. В эту минуту у него был такой вид, будто ему сказали, что горит не чужая, а его собственная пшеница.
Посадки мгновенно расступились, межи исчезли. Уже не только земля своей артели, кончавшаяся по эту сторону лесопосадки, а и земли «Днипрельсгана», и «Пятилетки», и «Авангарда» лежали у ног Анисима Артемовича как что-то родное, близкое, свое. Угроза, надвигавшаяся на соседние поля, как бы объединяла их и отдавала Анисиму Артемовичу под защиту. И он почувствовал острую потребность защищать эту землю. С этой минуты он был и часовым и хозяином всей степи, от края до края.
Когда тракторы, пробившись сквозь посадку, дружно вырвались на днипрельстановские поля, картина сразу прояснилась. Раздуваемый ветром, огонь наступал с недалекого косогора извилистой, длинной лавой. Там, где она проходила, залегала глубокая тьма, черная пустыня, кое-где обрызганная чуть тлеющими пятнышками.
Люди боролись с огнем врукопашную. На фоне невысокого пламени было видно, как они, вытянувшись в живую цепь, бросаются на огонь грудью, осыпаемые искрами, словно звездами. В ход были пущены лопаты, вилы, грабли, пустые мешки, обрывки каких-то брезентов. А ветер упрямо раздувал пламя; огненные гадюки проползали между людьми, рвались вперед, быстро смыкаясь и дерзко набрасываясь на высокое обреченное жнивье, которое как бы само тянулось навстречу своей гибели. Пока горело только скошенное комбайном поле, пылала пустая солома, но копны были уже недалеко. Сотни их, снопастых, тяжелых, беззащитных, стояли, уже освещенные огнем пожарища, уже обдаваемые потоками раскаленного воздуха.
