Текст книги "Юг"

Автор книги: Олесь Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Огонь приближался к ним с неимоверной быстротой. Иногда пламя огромными клубами вырывалось вперед, создавая все новые и новые очаги пожаров. Горел уже весь отрог оврага, к которому слева прилегали копны. Машины днипрельстановцев, привезшие сюда людей с тока, очутились под непосредственной угрозой, и шоферы уводили их дальше от огня.

Вдруг пронзительный, по-птичьи высокий крик пронесся над степью. Кричала босоногая растрепанная девушка, выскочившая из-за полукопны с пылающим снопом в руках.

Загорелся хлеб.

В это время Анисим Артемович, спустившись со своими тракторами по склону лощины, приказал сходу вогнать плуги в землю. Тракторы пошли уступом, один за другим наперерез огню. Широкая полоса свежевспаханной земли потянулась за ними следом.

Стоя на переднем тракторе, Анисим Артемович указывал сыну, куда тянуть борозду.

Вода в радиаторах закипела, сорвала пробки и ключом била вверх.

– Не обращай внимания! – задыхаясь, командовал Анисим Артемович. – Веди!

Трактористы, поблескивая надетыми на фуражки очками, вели свои агрегаты вдоль полукопен. Зигзагообразный барьер свежевспаханной земли надежно ложился перед самыми струями огня, преграждая им дорогу. Иногда надо было обойти уже охваченную пламенем полукопну, и тогда запах горелого зерна приводил Анисима Артемовича в бешенство. Он сжимал сыну плечо, готовый вытрясти из него душу.

– Быстрее, говорю тебе!

Анисим Артемович забыл, что поле под ним днипрельстановское, поле Гасанчука!.. Вспомнил об этом лишь тогда, когда навстречу неожиданно вынырнули с прожекторами днипрельстановские тракторы. Они шли наперерез огню с другого конца.

Дружно ревя моторами, тракторы сходились все ближе и, наконец, поравнялись. Анисим Артемович громко выругался, узнав Гасанчука, стоявшего на переднем днипрельстановском тракторе. Закопченный, черный, растрепанный, он что-то кричал оттуда Анисиму Артемовичу, сверкая зубами, белыми, как рис. Кажется, благодарил. Еще бы не благодарить!.. Широкий пояс свежей пахоты, преградив путь огню, крепко сомкнулся вокруг днипрельстановского урожая. Сгорело всего лишь несколько полукопен.

Разминувшись и пройдя еще около полугона, Анисим Артемович спохватился.

– Довольно! Что мы, приехали зябь ему поднимать? Своей работы хватает. Поворачивай!

Ветер заметно стихал. Огонь, во многих местах уже натолкнувшись на земляной барьер, быстро увядал. Люди победоносно затаптывали его ногами, отряхивались, гасили друг на друге тлеющую одежду.

Вторично поравнявшись с Гасанчуком, Анисим Артемович, не сходя с трактора, спросил прокурорским тоном о причинах пожара.

– Говорят, будто пастушонки у дороги бурьян жгли, – покорно объяснял Гасанчук. – Не убереглись… Подхватило, понесло…

– У вас все не слава богу, – с упреком заметил Анисим Артемович, посмотрев вокруг. – А полуторка твоя почему на трех прыгает?

– И ваша запрыгала б, Анисим Артемович, – огрызнулся днипрельстановский шофер, медленно разворачивая машину с лопнувшим задним скатом. – Сто человек вез! Сказано: как на пожар!..

– Ты мне зубы не заговаривай! – прикрикнул Анисим Артемович на шофера, как на своего подчиненного, и, обращаясь к Гасанчуку, добавил: – Запасные скаты есть?

– Нету.

– Тоже хозяева… А хлеб чем возить думаешь?

Гасанчук, нахмурясь, молчал.

– Все вам дай да дай, – недовольно гудел Артемович. – Так и смотрят в руку соседу… Ладно. Пришли завтра кого-нибудь… одолжу тебе скат. Слышишь?

– Слышу.

– Но только на три дня, не больше!.. Пока первую заповедь не выполнишь, – угрожающе закончил Анисим Артемович и, повернувшись к Гасанчуку спиной, скомандовал своим хлопцам: – Поехали!

Аленка, стоявшая за отцом, ласково улыбалась Гасанчуку, освещенная с головы до ног прожектором днипрельстановского трактора.

Анисим Артемович, окончательно успокоившись, с удовлетворением оглядывал днипрельстановские копны, возникшие в синеватых сумерках на фоне звездного неба.

Словно неисчислимые богатырские шеломы, они тянулись до самого горизонта.

МАЯК

…Вот когда прилетает пилот опылять наши плантации, я должна стоять вместо маяка. Чтоб не оставлял огрехов, чтобы посыпал нашу плантацию ровненько. Пускай помрет прожорливый долгоносик, пускай ни единого не останется! Приходите послезавтра на плантацию, сковырните комочек земли – найдете под ним жука дохлого. Хватанул яду – тут ему и конец…

О, уже опять залетает, летит прямо на нас! Не сглазить бы – веселый, проворный попался пилот.

– Ты, – говорит, – Стефания, мой верный ориентир!.. Из-за облака увижу!

Пришлось просить его, чтобы не шутил так, а то муж начинает ревновать.

Даже удивительно – откуда у него столько силы и быстроты? Только что над нами пронесся, а сейчас уже вон там, над самым селом. Оставил за собой белый хвост через все поле и опять, наверное, пошел заряжаться…

Спрашиваете – где кончается мой участок? Да разве есть у него межа? Нынче, куда ни выйду, – всюду передо мной мои поля. Сколько глаз хватает – все мое, все меня радует, все интересует.

Разбогатела я теперь. Считайте, что с тех пор как мы колхозом живем, все эти грунты перешли в мои собственные руки. Не смотрите, что у меня руки маленькие – они на большое способны! Любую работу умеют делать, не боятся ни усталости, ни трудностей.

С малых лет я пошла внаймы: чужих детей качала, чужие поля полола. Вроде и недолго жила при старых порядках, а горя хлебнула по горло… Как в той песне: где сеяла-засевала, слезоньками поливала… С ночи до ночи в поле да все на кого-то, когда же, думаю, на себя?

Как поженились мы с Юхимом, так уже не одна горе хлебала, а вдвоем. Поле наше было только что у порога. Негде ступить, негде тычку для фасоли воткнуть. Всё, помню, тянулись на коня разжиться, чтобы стал Юхим фирманом [1]1
  Возчиком ( галицкий диалект).


[Закрыть]. Собрали кое-что за лето, идем на ярмарку. Нет на наши деньги путного коня.

Тут цыган один привязался, набивается со своей худой клячей.

– Покупай, брат!

– Да ведь она хромая…

– А что, ей у тебя гопак танцовать?

– И слепая, кажется!

– Что же, она будет газету читать? Бери, хозяином станешь!..

Ломали мы головы, ломали, судили-рядили, и так и сяк прикидывали, и в конце концов купили у цыгана кобылу. Уж очень хотелось свое хозяйство завести!

Вывели ее на шлях, а она бряк! – и дух из нее вон.

Думал ли тогда мой Юхим, что придет время – и будет у него конюшня в двести метров длины, в восемь ширины, а в ней полно лошадей, и все – его! Мог ли он тогда думать, что его Стефания встанет вот так, хозяйкой посреди поля, а из-за облака, по ее требованию, к ней самолет полетит.

Так-то живем нынче.

Пишу сестре Эмилии в Канаду, что уже рассвело у нас. Уже мой муж ест, что ему по вкусу, уже мои дети учатся в семилетней школе, а сама я получила медаль за свои знаменитые бураки. Отовсюду мне и почет, и привет. Где это видано? Прежде надо было графиней быть, чтоб тебя так величали.

Все наши люди сейчас в большой радости. Двадцать хлопцев и девчат из нашего Славучина пошли на высшее образование. Подрастут мои – тоже отдам, нам теперь пути куда хочешь открыты.

Раньше простую крестьянку паны человеком не считали: темнота, рабочее быдло… А нынче чего я стою!

В прошлом году в столице была, правительство пригласило нас на праздник Первого мая.

Когда стали собираться в дорогу, Юхим мой аж загрустил.

– Ты теперь уже знатная, Стефания, скоро от меня уедешь… Наверное, откажешься от меня?

– Нет, – говорю, – поеду и приеду, и буду с тобой.

В самом деле, ведь не могла я не ехать: если уж я что решила, то – все!

А Юхим, думаю, пусть не сохнет, – станет и он со временем знатным, к тому идет.

В Киев мы прибыли в два часа дня. Как только вышли на перрон, нас сходу сфотографировали. В автобусах довезли до гостиницы и дали нам отдохнуть с дороги.

Потом ко мне постучала женщина из газеты и все расспрашивала, как я достигла успеха.

После обеда повели нас в музей. Ходим по залам, как зачарованные смотрим картины. Сколько там картин выставлено, больших и маленьких, и о каждой из них девушка-экскурсовод особо рассказывала. Пожалуй, два часа, не меньше, ходили без перерыва.

На другой день приходим на парад. Не опоздали, пришли как раз во-время. Милиционер вежливо проводил нас, сказал: «Ваше место вон там, на трибуне».

До чего ж ладно все было! Сначала шел большой оркестр из маленьких ребят, потом начали итти войска. Шли и шли: бравые, стройные, в белых перчатках… Знамена несут, музыка играет, радостно на душе от такой нашей силы могучей.

Когда прошли войска, двинулись горожане, и уже весь день бушевало людское море. Колонны за колоннами, конца-краю им нет. Девчата в венках, женщины в шелках, мужчины в новых костюмах… Льются песни, цветы плывут, куда ни глянь… Лица у всех веселые, глаза, как звезды, – видно, что знают люди достаток и счастье. Горы вдоль Крещатика усыпаны праздничным людом, а над нами, в высокой голубизне, воздушный шар сверкает и красный флаг с Лениным и Сталиным на все небо развернут.

Гляжу вверх – не нагляжусь. Хочется мне провозгласить;

«Живите на радость нам долгие годы, товарищ Сталин! Где и кем я была бы сейчас, если б не вы?»

Вечером пошли смотреть… Это когда стреляют… Как это? Ах да, салют! А стрелять начали с четырех мест. Стоим на Владимирской горке, и нам все видно. Грохнуло, как из пушек, и все небо сразу осветилось, расцвело, разукрасилось, как вышивка, разными яркими ниточками, а на тех ниточках вот такие шарики.

– Хватайте, бабоньки, – смеюсь, говорю своим измаильским, – будет на елку!..

Потом нас пригласили на правительственный обед. Входим в большой зал, кругом кресла, а пол как стеклом залит. Надеюсь, что в скором времени настелем и в нашем клубе такой.

На столах все, что хочешь: разная еда, шампанское, пиво, воды. А таких столов сорок.

О нас кто-то уже заранее позаботился, – фамилии наши на карточках написаны и карточки на столах расставлены, чтобы каждая знала, где ей сесть.

Уселись мы и подумали: какая нынче жизнь у нас! Простая колхозница наравне с министрами. Уважают ее, высокими наградами отмечают, стол для нее накрыли. А я и есть не хочу, мне бы только все это видеть.

Вспомнила сестру Эмилию, и сердце у меня сжалось. Какое ей там уважение? Писала как-то оттуда, из Канады:

«Тяжело, сестра… Только вы нам и светите сквозь туманы, как негасимый огонь маяка…»

Известно же, простого человека там ни во что ставят.

Хрустальная люстра горит в зале, мирный разговор течет, позвякивает посуда. Когда рюмки да бокалы налили, встал Никита Сергеевич, поднял рюмку и поздравил всех.

Выпили, и чувствуем себя как дома. Хорошо, приветливо, наши жинки уже с генералами шутят.

Позже, когда подали кофе, Никита Сергеевич обращается ко мне через стол, спрашивает, сладкий ли пью.

– Сладкий, Никита Сергеевич, спасибо…

– Это мы вас должны благодарить, товарищ Шевчук. Из вашей свеклы сахар…

А дальше расспрашивает, сколько планирую взять в этом году с гектара.

– Вписала в соцобязательство четыреста центнеров, – говорю. – А может, выйдет с гаком. Желанье мое такое, чтобы всем нам всегда сладко жилось.

– Как захотим, так и будет, – улыбнулся Никита Сергеевич… – Все в наших руках.

Пообедали, встали из-за столов, – музыка играет, танцуй сколько хочешь… С генералом – два ряда орденов – гопака плясала.

Попраздновали в столице, спешим домой.

Дома хлопоты, тревога. Посеяли свеклу, а дождей нет.

Телефонирую в район агроному:

– Дайте нам дождя!

Приезжает он к нам, а мы в поле. Земля горячая, сухая, свекла моя не всходит. Села я на кочку и плачу. Спрашиваю агронома:

– Ждать нам дождя или нет?

А он посмотрел на тучки, потянул носом воздух и обещает нам:

– Завтра получите дождь.

И верите – на другой день и в самом деле пошел у нас дождь:.

Дружно взошли наши бурачки. Я уж им угождала, я уж их лелеяла, как грудных ребят. Спросите любой корешок – он помнит мою ласку. Коленки ободрала, ползая, пришлось наколенники сшить полотняные. А зато осенью сняла – четыреста тридцать центнеров!

В этом году хочу сама себя обогнать. И опыта у меня больше, и весна лучше: на той неделе славный дождик прошел. А у нас говорят: сухой апрель, мокрый май – будет жито, как Дунай!

Ага, вот он уже зарядился, второй раз залетает… Слыхали мы по радио, американские самолеты забрасывают крестьянам жуков-колорадов на поля. А у наших пилотов другая забота: опыляют наши плантации, чистят их от вредителей. Чтобы нам было легче, чтоб поле родило лучше.

Гудит, приближается… Быстрый, как сокол, а меня с высоты видит: белый платочек мой светит ему…

ЗАРНИЦЫ

Вутанька в ту ночь была у моря, в своей рыболовецкой бригаде, и о том, что случилось дома, ничего не знала. Уже утром, когда бежала домой заняться по хозяйству, увидела на своей стене темные пятна.

Ночью кто-то вымазал ее хату дегтем: позор, мол, тебе.

Спокойно осмотрела Вутанька стену. Потом, недолго думая, засучила рукава и принялась скрести деготь ножом.

Соседки выглядывали из-за углов, громко сочувствовали:

– И откуда на тебя, Вутанька, такая напасть?

– Ха! – отвечала Вутанька. – Значит, еще не вылиняли мои брови, еще убивается по ним чье-то глупое сердце…

И продолжала скрести стену напевая.

Тем временем ее товарищи-рыбаки сидели на берегу вокруг треноги, лакомясь свежей утренней ухой. Они не забыли и о Вутаньке, оставили на ее долю.

Разговор вертелся вокруг необычного ночного происшествия, слух о котором уже докатился до рыбачьих куреней.

Бригада приняла близко к сердцу огорченье Вутаньки. Давно уже ничего подобного не случалось на селе. Навсегда, казалось, отошел в прошлое этот допотопный грубый обычай. И вдруг… Будто поднялось из-под земли старорежимное пьяное хулиганье, прошло ночью по улицам приморской артели «Червоная Украина» и, жестоко развлекаясь, напакостило, наследило…

Возмущение рыбаков было тем сильнее, что Вутанька – по общему мнению – ничем не заслужила такого оскорбления. То, что она все лето ночует на берегу в рыбачьем курене, еще не дает права кому-то ее обижать.

– И кто это может быть, по-вашему, а? – терялся в догадках бригадир. – На кого можно подумать?

Пожилые рыбаки громко перебирали имена своих односельчан, самых отчаянных хлопцев, но ни один из них как-то не подходил под такую статью.

Не та теперь молодежь, чтобы ночами дебоширить… У того образование десятиклассное, тот только что с курсов вернулся, тот – комсомольский активист… Трудно было представить себе кого-нибудь из них у хаты Вутаньки Гуслистой с дегтярной мазилкой в руке.

А все же случилось: кто-то ночью проявил себя!

– Если хотите знать, так этот позор ложится на всех нас, – решительно самокритиковался бригадир. – Проснулся в ком-то пережиток, выползло родимое пятно прошлого и легло прямо на стену лучшей нашей артельщицы!

– Разве только на стену: на всю бригаду тень легла.

– Конечно!

Вскоре к шалашам, на запах вкусной ухи, потянулись кадровые любители. Сначала приплелся дед-сторож, как всегда с ложкой наготове, потом появился и председатель артели Конон Макарович Штепа.

Председатель был явно встревожен.

– Теперь раззвонят по всему берегу, – сокрушался он, усаживаясь возле чугуна. – Порядочки, скажут… у них ночью критику дегтем наводят!

– Ни сном, ни духом не знаем, – оправдывался бригадир. – Сами ломаем голову: кто мог?

– То, что Вустина веселая и потанцовать любит, еще не факт, будто она в гречку скачет, – говорил Конон Макарович, раздраженно прихлебывая. – Нет, ты попробуй к ней всерьез подступиться, так она тебе покажет свой принцип: шапку потеряешь, кубарем вылетишь за порог.

– Вы вроде как опытом делитесь, – засмеялся коренастый, с лицом, изрытым оспой, рыбак Андрей Мох. – Чи не пытались сами, Конон Макарович?

– Брось ты, Андрей, свои смешки, – ощетинился председатель. – Сейчас мне не до шуток. Вутаня вправе потребовать ответа… Что ж это в конце концов делается? В то время, как она тут по-стахановски тянет невода, какое-то хулиганье поганит ей хату… А мы с вами где были? Вот вы, дед Гарасько, ухмыляетесь, вам весело, а я вас спрашиваю, где вы были, так называемый сторож, колхозный часовой?

– А я молодиц наших да девчат не стерегу, – спокойно возразил дед Гарасько. – Я отвечаю за неделимый фонд…

– Может, то вы сами, дед, размалевали Вутаньке стену? – бросил шутливо Андрей Мох. – Может, дала вам по шапке?

– Эге, я свое уже отмалевал, хлопцы… Это малюет тот, кому по ночам не спится и не лежится… Кому ее икры спать не дают.

– Старый, а глазастый, – ревниво заметил Конон Макарович. – Присмотрелся, какие там икры.

– Еще бы!..

Закуривая после завтрака, снова стали сообща доискиваться – чьих все-таки рук работа? Трактористы? Не подходят: с образованием, с орденами, знатные. Да к тому же все женаты… Может, пограничники приплывали с косы?

Было известно, что накануне молодайка бегала с девчатами на заставу смотреть кинофильм. Может, кого-нибудь и допекла. Может, кто и отомстил из ревности, с досады.

Конон Макарович решительно отбросил это предположение.

– Даже подумать грешно на пограничников. Там хлопцы культурные и дисциплинированные. Никак не могло такого быть с их стороны.

– А может, турки? – высказал догадку дед Гарасько и, спокойно зевая, поглядел в морскую даль.

– Те могли бы… только руки коротки. Пусть бы попробовали проникнуть в наши воды.

Так и разошлись, ни на ком не остановившись. Дед Гарасько, ополоснув в море ложку, поплелся домой, Конон Макарович подался в поле, к хлопководам, рыбаки один за другим разбрелись по куреням.

Вскоре у погасшего костра остался один Латюк, молодой рыбак-новичок. Он не принимал участия в общей беседе.

Сидел, курил папиросу за папиросой и мрачно смотрел на море.

В рыболовецкую бригаду Иван Латюк попал несколько недель назад из группы переселенцев, прибывших на побережье из западных областей. Хотя у него еще не было нужного рыбацкого опыта, однако своим трудолюбием и расторопностью он успел завоевать симпатии пожилых рыбаков. Бригадир как-то даже похвалил его на собрании и предвещал парню хорошее будущее.

Вутанька Гуслистая с первого дня понравилась парню. Веселая, красивая, толковая молодица! Идет, словно на пружинах, как глянет – тебя в жар бросит. И все она знала лучше, чем Иван. Умела сети ладить и править баркасом, знала названия всех рыб в море… Ивана тоже учила, не держала свои знания в секрете.

– Какой сегодня ветер, Иван? – часто спрашивает утром, и если парень ошибется, посмеется и поправит его…

И день за днем она все больше нравилась Ивану. Видел он Вутаньку в праздники, когда молодежь собиралась возле клуба. Другие девчата были от него как бы скрыты туманом, одна Вутанька ярко горела, как куст калины.

Как-то сказала шутя:

– Оженим тебя, Иван, на самой лучшей хлопководке-героине. Ты не бойся, что они в таком почете… У тебя тоже все данные есть.

– У меня? – смущался парень.

– А как же! – обнадеживала его Вутанька. – Вот получишься, освоишься, а наступит сезон – станешь ходить в море… Ты своего добьешься: кто честно трудится, тому у нас привет и любовь.

О, на работу Иван был горяч. На руках у него мозоли, как орехи. Чувствовал, что ценят его за это, со всех сторон поддерживают, лишь бы только рос и поднимался… Хорошо складывалось пока что: и работа по душе, и люди приятные.

Но Вутанька! С ней дело хуже. Ходит такая золотая, смуглая, свежая, будто только что из моря. Каким боком ни повернется – всем хороша. Покоя лишила Ивана, привораживает. Уже подумывал, что могла бы стать ему верной женой. Уже мечтал, как взяла бы она его чубатую голову и прижала, положила б на свою высокую грудь.

Как-то Вутанька ставила парус, а он помогал ей. Перебирая шнур, невзначай коснулась голым локтем руки Ивана. Что было! Огнем пронизало парня насквозь, потемнело в глазах…

– Вутанька!

Она даже отшатнулась.

– Что с тобой?

– Ты могла бы меня полюбить?

– Спрашиваешь!

И засмеялась звонко.

Явно переводила разговор на шутку, а для него это было совсем не шуткой…

Накануне Ивану пришлось сдавать рыбу, и на берег он вернулся уже в сумерки. По дороге решил, что нынче вечером Вутаньке от него не отвертеться, не отбояриться… То ли вызовет ее к баркасу, то ли проберется к ней в курень, но добьется ответа.

Однако, когда пришел на берег, Вутаньки в бригаде не было: она унеслась с девчатами кино на заставу смотреть. Вот тебе и на!

Сначала Иван хотел тоже податься вслед, но товарищи отговорили: давно началось, – верно, докручивают уже последнюю часть.

Остался на свою беду. Не позабыть теперь его, каторжный вечер!

Вутанька не выходила из головы, заполонила все его встревоженное распаленное сознание. Глянет на море, а она выходит по волнам из моря, глянет на поле, а она смеется ему оттуда!

Вечер был мягкий, теплый, густо настоенный на степных запахах. Звал в свои неизмеримые таинственные просторы всех влюбленных, всех счастливых. Звезды мигали, как перед дождем, море убаюкивающе шелестело волнами по всему побережью. Далеко на горизонте, как из черной огромной пропасти, изредка взвивались белые сухие зарницы, а грома не было слышно.

Иван лежал возле куреня, заложив руки под голову, и слушал, как гудит движок на заставе. Рыбаки тихо пели у костра, и эта песня, ей же ей, была о нем, об Иване Латюке! «Брала вдова лен дрибненький…» Лен ли в поле, рыбу ль в море – разве это не все равно? «Она брала-выбирала, тонкий голос подавала». Было такое, подавала. «Чому не пьешь, не гуляешь?»

Охо-хо-о! Где уж там пить, где ему гулять!

Потом и песня кончилась, и движок на заставе умолк, только тракторы неутомимо урчали где-то в глубине степи.

Иван лежал возбужденный, взволнованный. Бригадир, проходя в курень, окликнул его, но Иван не отозвался, притворился спящим.

Напряженно, сторожко прислушался – не пройдет ли, не зашелестит ли неожиданно в темноте своим мягким ароматным шелестом…

Ровно в одиннадцать прогудел пассажирский. Он шел по морю наискось – белогрудый, величественный, в гирляндах ярких огней. Радио играло на пароходе, пары стояли у поручней. Проплыл, исчез пароход, и горизонт после него стал еще темнее.

Движок давно уже смолк, а Вутаньки все не было. Только море лениво шумело в ногах у Ивана да немые зарницы насмешливо подмигивали ему издалека.

Представил себе, что она сейчас сидит с кем-то вдвоем, млеет в чьих-то объятьях и тоже смотрит на эти далекие зарницы. И рассказывает кому-то, смеясь, об Иване, о том, как он набивался к ней со своей неуклюжей любовью.

Больше он не мог сдерживать себя. Порывисто встал, оглянулся: товарищи спали, костер чуть тлел.

Не находя себе места, пошел наобум, вслепую вдоль берега, пока не очутился возле баркаса, где мечтал поговорить с ней в этот вечер… Неожиданно наткнулся в темноте на ведро с мазутом и припомнил вдруг, как когда-то, давно, в их селе парни мстили девчатам… Здесь, в темноте у баркаса, и зародился Иванов грех.

А сейчас все уже произошло и ничего не исправишь. Иван чувствовал себя хуже, чем когда бы то ни было.

Все обернулось против него. Не так здесь воспринимаются пятна, как воспринимались они в старое время в их селе. Не Вутаньку травят колхозники, а, наоборот, разыскивают обидчика сообща. Да и разве хотелось ему, чтобы Вутаньку травили? Ни за что! Иван первый взял бы ее под защиту, пусть бы только прислонилась к его плечу…

Правда, защитников у нее и так хватает. Все теперь встало за Вутаньку: и то, что муж погиб на фронте, и что она, когда нужно, умеет по заслугам кое-кому отпустить пощечину, и что честно тянет с рыбаками невода, не чураясь самой тяжелой работы. Не пристал к ней мазут, зато у самого Ивана, наверное, скоро на лбу выступит!

Плохо было ему сейчас, горько. Чортов мазут, откуда он взялся на его пути?

Разговор за завтраком был для Ивана сплошной пыткой. Ему казалось, что и рыбаки, и Конон Макарович, и дед Гарасько – все они наверняка знают, кто напакостил ночью, и только делают вид, будто Иван для них вне подозрений. Нарочно выставляют перед ним то пятого, то десятого, то трактористов, то пограничников, гадают и примеряют – способен ли хоть кто-нибудь из перечисленных учинить такое?

Но ни один не подходит! И это в самом деле так, Иван сам уверен в этом. «Может, турки?..» А, чорт тебя дери! Это значит, что Иван должен себя отныне турком считать!.. Сидит турок среди вас, хлебает молча юшку, а вы его милуете, щадите…

А может, и в самом деле считают его таким, как другие, культурным и порядочным парнем?

Голова у него шла кругом.

«Ослеп я в ту минуту возле мазута, совсем ослеп, браты: зарниц насмотрелся!»

Часа через два пришла на берег Вутанька. Держала себя так, словно ничего не случилось: была веселая, беззлобная.

– Ободрала, замазала, завтра и побелю, – спокойно рассказывала она рыбакам.

– А мы здесь всё искали кандидата, – начал бригадир. – Не находится, куда ни кинь… Даже как-то странно…

– Мне самой трижды странно.

– Но кого-нибудь ты все же подозреваешь?

– Никого! – отрезала Вутанька и, как показалось Ивану, сверкнула глазами в его сторону. Парня бросило в жар, и он почувствовал, как на лбу у него упрямо, тяжело выступает мазут.

До самого вечера он ходил подавленный, молчаливый. Вечером тянули невода, но вместо рыбы вытащили с полтонны «сердца», как называют между собой рыбаки огромных студневидных медуз. В соседних бригадах было не лучше. Настоящую рыбу ждали через несколько дней.

С наступлением темноты Иван незаметно исчез с берега. Вутанька первая хватилась, что его нет возле куреней, и почему-то подосадовала на свою зоркость. В конце концов что ей до Ивана? Правда, она привыкла видеть вечером около костра его плечистую фигуру, ей приятно было слушать его певучий басок… Вчера поймала себя даже на том, что искала его глазами на заставе, думала – придет в кино…

Интересно, где он пропадает по вечерам? К кому стежечку протаптывает? Раньше не думала, что это имеет для нее какое-то значение, а тут вдруг…

Вскоре Вутанька уже спешила по тропинке, которая пролегла от моря к селу. Надвигался дождь, а у нее дома белье развешано, надо снять на ночь, внести в хату… Поднялся ветер, стало пасмурно. Там, где вчера только зарницы поблескивали, сегодня вспыхивало уже полнеба и глухо погрохатывал гром.

У самого села Вутанька свернула с тропинки и пошла к хате напрямик, огородами. Вошла во двор и вдруг застыла на месте.

У ее хаты кто-то стоял. Может, опять тот самый пришел мазать ей стену?

Так и есть! Мажет, дьявол: то нагнется, то выпрямится, размашисто водя чем-то по стене.

На цыпочках подкралась ближе и остолбенела, не веря своим глазам…

У стены хозяйничал Иван Латюк. В руке у него была щетка, у ног ведро… с белой глиной.

Он белил!

Притаившись, стояла Вутанька у него за спиной и, напряженная, взволнованная, следила за тем, как азартно работает парень.

Так продолжалось минуту, две… Потом где-то над морем сверкнула огромная молния, и они оба одновременно обернулись… Неожиданное ослепительное сиянье вздрагивало в тучах…