Текст книги "Юг"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
ВСЕГДА СОЛДАТЫ
I
Доцент стоял на кафедре, словно на капитанском мостике. Он читал, а студенты конспектировали стоя. В аудитории, голой, как палуба корабля, не было ни столов, ни стульев: все пожгли оккупанты.
Но не уничтожили чужаки весну, она струилась в разбитые окна полосами солнца и зеленью каштанов.
В перерыве девушки не бросились наперегонки к балконам, как когда-то, до войны. Теперь двери туда были забиты наглухо: разрушенные балконы едва держались.
Доцент, постукивая палкой, спускался с кафедры. В этот момент он услышал, как кто-то твердым шагом пошел ему навстречу.
– Дмитрий Иванович…
Если бы доцент обладал зрением, он увидел бы перед собой юношу-офицера, который недавно появился в институте.
– Дмитрий Иванович! – сказал юноша. – Я вас помню. Вы были бойцом моей роты.
– Вы… вы…
– Горовой.
– Лейтенант Горовой?!
– Нет, уже гвардии капитан Горовой. А теперь… студент Горовой.
– Очень приятно, – сказал доцент, подавая руку. – Но что это? Вы подаете мне левую руку?
– Правой… у меня нет, Дмитрий Иванович.
Обожженное, темное лицо доцента сжалось. Несколько секунд оба молчали.
– Зачем вы величаете меня по отчеству?
– Тут все так зовут вас.
– Прошу вас… обращаться ко мне, как тогда, просто: товарищ Глоба. Это будет напоминать те времена, когда я был бойцом вашей роты…
II
Глоба помнил Горового очень хорошо. С воспоминанием о молодом вспыльчивом лейтенанте у него долгое время связывалось ощущение горечи и обиды.
Это было в тревожный август сорок первого года.
Как-то ночью роту Горового перебрасывали с одного участка фронта на другой. Ночь была темная, сеялся густой теплый дождь. Рота шла форсированным маршем. Когда голова колонны бесшумно останавливалась, задние набегали на передних, тыкались в спины товарищей и просыпались. Перед этим бойцы не спали несколько ночей.
На коротких привалах не искали сухого места: его не было, – падали там, где заставала команда, и сразу засыпали – в грязи, на дороге. И только командиры не могли позволить себе такой роскоши: они дежурили, поглядывая на часы.
Глоба помнит, что за пять минут привала он успевал и лечь, и прикрыть полой шинели винтовку, и поправить под головой каску, и даже повидать сны. Сновидения были разнообразные, цветистые. Это создавало впечатление, что он спал долго. Когда его кто-нибудь будил, осторожно толкая сапогом в бок, то не верилось, что прошло всего только пять минут.
Но вот на одном из привалов Глоба заснул, и его не разбудили. Он нарочно улегся на дороге, чтоб споткнулись о него, когда будут двигаться. Но случилось так, что на него никто не наступил, а команды он не слыхал: ночью тронулись без шума.
Глоба проснулся, когда около него уже никого не было.
Стояла непроглядная темень, упорно сеял дождь. Глобе стало вдруг страшно. Он почувствовал себя выброшенным на безлюдную незнакомую землю. Вскочил на ноги и изо всех сил закричал в темноту:
– Эге-ге-гей!..
Стоял прислушиваясь. Но никто не откликнулся. Повернулся в другую сторону:
– Эге-ге-гей!..
А ночь молчала.
Тогда он рванулся и побежал. Разъезженная дорога захлюпала ему вслед.
Зачернели кусты терна на обочине. Откуда они взялись? Будто выросли тут, пока Глоба спал. Ведь раньше он их не видел.
Глобу пронизал страх. Ведь это было так глупо, так нелепо… Как раз тогда, когда он, доброволец, жаждал боя, когда все карманы набил новенькими патронами!.. Рота пошла форсированным маршем, рота пошла, наверное, в бой, а он… что скажут о нем товарищи! Беглец? Дезертир?.. Это пугало больше, чем смерть.
И он бежал, бежал, придерживая ремень винтовки.
– Стой! Кто такой?
Перед ним выросли из темноты две фигуры в касках.
– Свой.
– Кто свой? Куда чешешь?
– Отстал… Не разбудили… Догоняю своих…
– Догоняешь! – засмеялись двое. – Где ж ты их будешь догонять? Они ведь на передовую…
– И я…
– А ты чешешь в тыл!
– Что вы? – Глоба обмер. – В тыл?
Двое снова рассмеялись и спросили, из какого он подразделения. Оказалось, что все они из одного батальона.
– Поворачивай на сто восемьдесят градусов, – сказали Глобе. – Давай с нами. С нами не пропадешь. Мы тоже догоняем.
Эти добрые души отстали еще на предыдущем привале. Но они надеялись скоро догнать своих и не особенно тужили. Возможно, потому, что их было двое: вдвоем всегда легче.
Когда они догнали батальон, начинало светать. Горовой уже, очевидно, знал о том, что в роте потерялся боец. Лейтенант все время оглядывался. Увидев своего командира, Глоба еще издали радостно закивал ему. Хотелось броситься на шею, как родному.
Горовой, стиснув зубы, остановился у края дороги.
– Где бродили, Глоба? – накинулся он на бойца.
– Отстал, товарищ лейтенант… Не услышал…
Командир смотрел на него с ненавистью.
– Не слыхали! Оглохли! – Горовой грубо выругался. – Враг уже Днепр переходит, а вы все не слышите!.. А тут… отвечай за вас…
– Товарищ лейтенант… – Глоба хотел объяснить.
– Шире шаг! Догоняй!
Глоба прибавил шагу. Ему было тяжко и больно. Он не привык, чтобы с ним так обращались. Его, седеющего инженера, как будто высекли. Хотелось повернуться к этому беспощадному юноше, объяснить ему, как это случилось.
Однако Глоба знал устав и ничего не сказал. А слова лейтенанта врезались ему в сердце.
Временами он старался по-своему оправдать резкость молодого командира. Ведь то были дни такого высокого напряжения! Трудно подчас было владеть собой. И ничего необычного не было в том, что этот юноша с воспаленными, красными глазами так жестоко пробрал одного из своих подчиненных. Знал ли молодой командир, что этот пожилой, тихий боец еще три месяца назад обучал в институте сотни таких же, как лейтенант, зеленых ребят? Но в конце концов что было Горовому до того, чем занимался Глоба до войны: был ли он уважаемым инженером, или хлеборобом, выдающимся или малозаметным человеком? Лейтенант знал только Глобу – бойца своей четвертой роты, за поведение которого он отвечает.
Через несколько дней Горовому доложили, что боец Глоба сильно обгорел. Лейтенант помрачнел:
– Как же он?
Рассказали, что на окоп Глобы шла вражеская танкетка. Боец выхватил из ниши бутылку с горючей смесью, поднял над головой, чтобы швырнуть, и в этот момент о нее звякнула пуля. Клубы пламени окутали Глобу, ворвались а окоп. Можно было ждать, что боец выскочит из окопа – а это было бы верной гибелью. Но он не выбросился на поверхность под вражеские пулеметы. Стоял в тесном окопе, по грудь в огне. Протянул руку, выхватил из ниши другую бутылку.
– И что? – глаза лейтенанта вспыхнули.
– Попал!
– Чудесно, – облегченно вздохнул Горовой; он теперь даже пожалел, что накануне обошелся так строго с этим бойцом.
Вечером лейтенант в числе других потерь списал и Глобу, не надеясь уже больше встретиться с ним.
III
В институте Горовой не сразу решился подойти к слепому доценту. Встречаясь с ним в коридоре или на лекции, офицер всякий раз чувствовал себя неловко. Почему-то Горовой до сих пор помнил горький случай на марше.
Но одновременно он и гордился тем, что командовал когда-то такими людьми. Кто были они, те десятки его бойцов, молодых и пожилых, которые молча рыли окопы на рубежах сорок первого года, которые по одному слову его команды поднимались в атаку, готовые на смерть? Может быть, там были прославленные трактористы и шахтеры, поэты и инженеры, как этот уже седой теперь кандидат технических наук, что стоит сейчас за кафедрой и напамять диктует слушателям десятки сложнейших формул? Может быть… Но тогда Горовой не мог хорошо приглядеться к каждому из них. Это была стрелковая рота первой линии, и люди в ней задерживались недолго. И пусть простят ему недостаточное внимание живые и павшие!
Да, то был один фронт, это – другой. И что же удивительного в том, что сейчас перед Горовым стоит один из его прежних рядовых, стоит за новой кафедрой, высоко держа голову, иногда склоняя ее набок. Каждое его слово аудитория ловит на лету.
А ловить трудно. Иногда Горовому кажется, что он так и не сможет одолеть всего. Вот так будет биться, биться и все-таки останется позади. Не до теоретической физики было ему, когда он крался с бойцами через минированное поле к первой линии вражеских траншей… А сейчас… Иногда кажется, что это уже свыше его сил. Порой хочется махнуть рукой и искать себе другое место.
С Глобой он уже имел несколько бесед, и ни разу преподаватель даже не намекнул на тот, давний эпизод.
«Может быть, он забыл? – думал временами Горовой. – В конце концов это была мелочь… Вспышка. Потому что, если бы Глоба таил в себе обиду, разве мог бы он с такой сердечной, искренней симпатией относиться к нему? Где-то, на чем-то это сказалось бы».
Однажды Горовой с девушками-однокурсницами был у Глобы на консультации. Вначале девушки спрашивали Дмитрия Ивановича. Потом, по своему обыкновению, он сам стал их спрашивать, определяя, насколько хорошо освоен материал.
Дмитрий Иванович сидел за столом прямо, подтянутый, в черной гимнастерке, застегнутой, как всегда, на все пуговицы. Его лицо в рубцах все время подергивалось.
Девушка, которую спрашивал Глоба, не смогла ответить. Он спросил другую.
– Вы, Ясенецкая.
– Тоже… не знаю… – замялась Ясенецкая.
– А вы, Горовой? – вежливо продолжал преподаватель. – Может быть, вы знаете?
Горовой поднялся краснея:
– Знаю.
Собственно, он тоже как следует не знал этого вопроса, но как-то язык не повернулся сказать «нет».
– Пожалуйста, – сказал Глоба.
Лицо его прояснилось. Даже не видя вышколенного, стройного своего командира, он все же, видимо, гордился им перед присутствующими. Девушки перешептывались, глядя на этих двух фронтовиков. Как-то не замечали они в этот момент, что перед ними инвалиды. Казалось, это крепкие дубы, обожженные внезапными молниями.
Горовой нервничал. Сбился и начал вторично. Дмитрий Иванович слушал терпеливо. А Горовому казалось, что он несет какую-то бессмыслицу. Наконец Горовой со злостью махнул рукой:
– Всё!
– Что всё, товарищ Горовой? – преподаватель встревожился.
– Оставлю… Брошу институт.
– Что вы сказали? – Глоба медленно поднялся. – Что вы сказали, Горовой? Повторите.
– Я опоздал на четыре года. А теперь… не догонишь.
– Не догоните? – почти закричал доцент, руки его дрожали на столе. – Не догоните?
Девушки шептались.
– Выйдите… на минуту, – нетерпеливо обратился к ним доцент. – Выйдите!
Студентки вышли.
– Что это вы надумали? – раздраженно зашептал доцент. – Хотите искать легкого пути? Тут трудно? А помните…
Горовой почувствовал, что Глоба заговорит сейчас о том, давнем случае. И Глоба заговорил:
– Помните ту адскую ночь в степи?..
– Помню.
– Помните, как я отстал, как вы мне…
– Помню.
– А помните слова, сказанные вами тогда? «Не слыхали… Оглохли… А тут – отвечай за вас…»
– Помню.
– И я… тоже помню. Вы меня тогда многому научили, товарищ Горовой. Вначале я был глубоко обижен, а позже… Позже, думая о вас, я оправдывал ваше поведение. Вы отвечали за нас, бойцов, перед Родиной. Нынче мы, волею Родины, поменялись местами. И разве сейчас я не отвечаю за Горового? Разве мне не будет больно, если он отстанет, если он бросит науку? Скажите, как я должен буду назвать такой ваш поступок?
Горовой молча стоял перед Глобой навытяжку.
– Так уже складывается наша жизнь, – продолжал доцент, несколько успокоившись, – так уже складывается, что мы все время отвечаем один за другого. На одном этапе вы за меня, на другом – я за вас. Когда вы мне тогда крикнули…
– «Шире шаг!» – припомнил Горовой.
– Именно так… Словно вы схватили меня и толкнули вперед. И я… догнал.
– Там было легче.
– Все, что уже преодолено, всегда кажется более легким, – серьезно продолжал доцент. – Я не хотел напоминать вам об этом случае. Не подумайте, что я злопамятен.
– Я этого не думаю, – сказал Горовой. Он и в самом деле этого не думал.
– Так вот чтоб я больше таких разговоров не слыхал! – сердито сказал доцент.
– Слушаюсь.
– Роты пошли… в физику. Да, в физику. И вы, товарищ Горовой, должны догонять.
Горовой улыбнулся:
– Слушаюсь.
– Идите!
«А у него есть командирская струнка», – отметил Горовой, словно впервые разглядывая своего бывшего бойца.
ПОДСОЛНУХИ
Ожидая, когда разыщут председателя колхоза, скульптор сидел на крыльце конторы и спокойно попивал добытую из чемодана минеральную воду. Стояла сильная жара. Молодые деревца устало опустили ветви, будто хотели совсем свернуться и укрыться в собственной тени. Безлюдный двор, просторный, песчаный и горячий, напоминал собой кусочек южной пустыни, случайно заброшенный сюда. Был час обеденного перерыва, и все живое попряталось в тень, притаилось, затихло. Лишь в конторе кто-то изредка пощелкивал на счетах да над цветниками гудели неугомонные пчелы. После городского шума и грохота, после утомительной дороги скульптор отдыхал. Снял галстук, расстегнул ворот рубахи и почувствовал себя почти как дома.
Его покой неожиданно был нарушен табунком полуголых, до черноты зажаренных солнцем мальчишек. Выпорхнув откуда-то из-за стены и увидев на крыльце незнакомого пожилого человека в белом костюме, они остановились, крайне заинтересованные: кто бы это мог быть?
Стали энергично высказывать разные предположения:
– Лектор, чи, может, опять кандидат наук?
– Наверное, приехал по зеленому конвейеру…
– Или за мериносами…
– Гляди, какая лысина: хоть на коньках катайся!..
Скульптор добродушно усмехался, любуясь ребятами.
Мысленно он уже начинал лепить их стройные фигурки, переводил из глины в бронзу, выставлял на видных местах в городском саду.
Тем временем подошел председатель, приветливый краснощекий человечек с искристыми глазами. Откуда-то ему уже было известно, что скульптор приехал лепить знатную колхозницу Меланию Чобитько.
– Сейчас все организуем, – заверил председатель. – Я уже дал команду, Мелания придет сюда. – И, дружелюбно оглядев гостя, пригласил его в свой кабинет.
В просторном, залитом солнцем кабинете было пышно и багряно от знамен. Порядок во всем, блеск и чистота бросались в глаза.
– У вас, как у министра! – заметил скульптор.
Председатель принял его комплимент довольно спокойно.
– А как же… Вот поляков здесь принимал, еще и стульев не вынесли. Прошу, садитесь, – указал он гостю место против себя.
Усевшись, они некоторое время молча изучали друг друга. Председатель застыл за столом, как кобчик, зоркий, крутошеий, весело настороженный. В первый момент скульптору странно было видеть на блестящем стекле стола рядом с резным письменным прибором загорелые руки председателя и черные рукава его пиджака. Однако вскоре скульптор и в этом нашел своеобразную привлекательность и гармонию. Эти узловатые руки тоже стоили того, чтобы их вылепить.
– Расскажите мне, пожалуйста, о вашей героине, – попросил скульптор, кладя ногу на ногу. – Я о ней знаю только из газет…
– Про нее и в журналах писалось…
– Читал. И фотографии вырезывал, правда одни только профили: анфас нигде не попадался…
– Что ж вам о ней рассказать?.. – мялся председатель, видимо не зная, что именно нужно от него этому лысому субъекту с холеным, как будто накрахмаленным лицом. – Золотой человек. Скромная, работящая, настоящая патриотка… У нас ее очень уважают. Отец погиб на фронте, кончила семь классов. Звезду заработала на кукурузе, а в этом году взялась еще и за подсолнухи…
– Это все хорошо, но для меня этого слишком мало. Вы понимаете, товарищ председатель… Как бы вам это попроще… Одним словом, мне не анкета ее нужна, меня интересует ее душа, характер.
Хозяин задумался, вздохнул. Поди разбери вас, кому что надо: тому дай анкету, тому душу, а тому еще что-нибудь.
– Характер вы сами увидите. Тихий, добрый… Относительно же души, – усмехнулся, поглядев в потолок, председатель, – не знаю, откроется ли она вам.
– А почему бы и нет?
– Да так… Душа – вещь тонкая, к ней особенные ключи нужны. Но позвольте поинтересоваться: зачем вам душа? Вы же будете лепить бюст, вам, так сказать, фигуру дай, физиономию лица…
– Э, нет, не только это! – горячо возразил скульптор, и председатель сразу почувствовал, что залез не в свои сани. – Внешность, конечно, для нас тоже много значит, но подлинные источники красоты…
Гость не успел закончить свою мысль. В дверь кто-то сдержанно постучал.
– Заходи! – крикнул председатель, видимо по стуку узнав посетителя.
Дверь открылась, и в кабинет, сверкая Золотой Звездой, несмело вошла плотная девушка в черном шерстяном жакете, повязанная белоснежным платком. Скульптор скорее угадал, нежели узнал в ней Меланию Чобитько.
– Вы меня звали, Иван Федорович?
– Звал. Вот познакомься, товарищ скульптор приехал тебя лепить.
Знакомясь, скульптор окинул девушку острым взглядом профессионала. И ему сразу стало понятно, почему она появлялась в газетах только в профиль. Мелания не могла похвастать красотой, и фотокорреспонденты, вероятно, немало потрудились, подыскивая для нее положение, при котором девушка выглядела бы лучше, чем была в действительности. Что ж, фотографам это удается, но как быть скульптору?
Председатель посадил Меланию по правую руку от себя, под знаменами и венками из сухих рисовых колосьев. Смотрел на нее ободряюще, почти восторженно, как на писаную красавицу. Кто знает, может, Мелания и казалась ему такой? Но она сама, видимо, хорошо сознавала свое несовершенство и все время смущалась под внимательным, изучающим взглядом скульптора, будто в чем-то провинилась перед ним. Сидеть ей было нестерпимо трудно. Ей мешали собственные плечи, собственные руки и ноги, и вся она, казалось, сама себе мешала.
– Вот, значит, Мелашка, наш уважаемый гость, товарищ скульптор, – зачем-то еще раз пояснил председатель. – Он хочет лепить тебя для выставки…
Председатель лукаво посмотрел на Меланию, и скульптор посмотрел, и она сама как бы взглянула на себя со стороны.
– Такое придумали, – сгорая от стыда, потупилась девушка. – Нашли кого…
Скульптор следил за ней с беспощадностью мастера-профессионала. Мелания как бы нарочно взялась разрушить все его творческие замыслы. Держалась принужденно, через силу, мешковато, и чем дальше, тем эта нескладность не только не уменьшалась, а, наоборот, еще больше бросалась ему в глаза. Он понимал, что нелегко будет девушке сидеть перед столичным скульптором, зная заранее, чего он хочет, желая ему угодить и не умея угадать, как именно. Он все ждал, что вот Мелания придет в себя, освоится, станет вести себя свободно, естественно. Но где там! Сидит, как на иголках, и то и дело криво улыбается Ивану Федоровичу, прикрывая губы платочком. Вначале это забавляло, но потом начало раздражать. Может, она вообще не умеет быть иной, может эта неуклюжая, примитивная манерность уже въелась в существо девушки, стала второй натурой и ничем ее не выбьешь?! Кстати, зачем она вырядилась, как на свадьбу? Ах, Мелания, Мелания, трудно тебя лепить!
Разговор не клеился. Мелания слова не могла сказать, чтоб не взглянуть на председателя и не спросить глазами: так ли, мол, впопад ли? Скульптору было обидно за нее. Такая здоровая, свежая, нарядная – и в то же время совсем беспомощная… Будь такая возможность, она бы, видимо, с радостью согласилась, чтобы председатель и говорил, и шутил, и позировал вместо нее, лишь бы только самой избавиться от этой мороки. «Неужели она всегда такая? – нервничал скульптор. – Неужели не бывает у нее… этой… искры?»
– Скажите, у вас есть родственники, друзья? – спросил он, заходя с другой стороны.
Мелания густо покраснела.
– Родственники есть, – чуть слышно прошептала после паузы. – И друзья… О каких друзьях вы спрашиваете?
– Она еще не замужем, – брякнул председатель, неприязненно взглянув на скульптора.
Скульптор понял, что дал маху, что это бестактно и не надо было вовсе об этом спрашивать. Да разве все предусмотришь, разве угадаешь, как к ней подойти!
С какой стороны ни заходил – все она была не та, какой он хотел и надеялся ее увидеть. Попробуй-ка выхвати характер из этого хаоса небрежных линий, неуклюжих жестов…
«Все это не то, – наконец горько признал скульптор, – и мне, собственно, здесь нечего делать. Возвращаться надо, пока не поздно! Но чем же теперь отговориться, как выпутаться из всей этой истории? Чтоб ее не обидеть, так, будто ничего и не было… Ведь она в сущности ни в чем не виновата… Так же, впрочем, как и я».
– Вот, Мелаша, ты имеешь шанс, – весело сказал председатель. – Когда-то лепили только богинь, а теперь уже и до нас очередь дошла. Вперед прогрессируем. Разве не так?
– Лучше бы вы взяли мою подругу… Ганю.
– Ганя Ганей, а ты тоже не прибедняйся. Лепись… Теперь перед нами еще одна проблемка: надо где-нибудь устроить гостя.
– Да я не надолго, – предусмотрительно начал отступать скульптор. – Возможно, завтра и уеду.
– Как?! – поразился председатель. – За ночь вылепите?
– Лепить я, собственно, буду дома, в своей мастерской. А здесь разве что сделаю какие-нибудь заготовки, – в голосе скульптора послышались нотки оправдания. – У меня свой метод. Для меня главное – увидеть живого человека, запечатлеть в памяти, чтоб уже потом…
– Ну это – дело ваше, – перебил председатель. – Не мне судить о вашем методе. Но устроить вас мы должны. Сейчас что-нибудь придумаем.
– Что тут думать, – мягко вмешалась Мелания. – Если уж ко мне приехали, так пусть у меня и останавливаются. Никого с места не сгонят.
– В самом деле, – подхватил председатель, который, очевидно, на это и рассчитывал. – У тебя просторно, спокойно, малышей нет. Ты там уже прояви инициативу.
– Не беспокойтесь. Голодать не будут.
Все поднялись. Скульптор пошел в угол к своему чемодану, но Мелания оказалась более проворной, чем он: чемодан уже был у нее в руке. Несмотря на искренние протесты гостя, она понесла его багаж.
– Если уж взялась, то не выпустит, – смеялся председатель, провожая гостя на крыльцо. – У нас такие кадры.
Легко и быстро шла Мелания через колхозный двор. Скульптор с непривычки едва поспевал за ней. В эти минуты он чувствовал себя больше чем когда бы то ни было немощным, изношенным и стареющим человеком.
Хата у Мелании была как игрушечка: прохладно, зелено, чисто. Пол притрушен травой, печь разрисована петухами, стол накрыт вышитой скатертью. На месте божницы – этажерка с книгами, над ней портрет Ули Громовой, вырезанный из какого-то журнала.
Вскоре на столе появились миски и тарелки. Скульптор искоса посматривал на них тревожным взглядом вечно запуганного диетика.
– Прошу вас, не ставьте столько… Я – диетик.
Мелания на мгновенье растерялась.
– Так что ж это будет?
– А ничего не будет.
– Нет, вы скажите, что вам можно, я все достану. Сливки употребляете? Яйца, молоко, мед? Вы уж сами выбирайте, потому что я не знаю. – Поставила на выбор, подала чистый рушник. – Будьте добры, чем богаты, тем и рады.
Скульптор ел, и каждый кусок застревал у него в горле. Вот завтра он уедет, ничего не сделав, потерпев еще одно творческое поражение… Сколько этих поражений только за послевоенные годы! Там формализм, там патриархальность, там еще какая-нибудь чертовщина… «Может, взгляд притупился, может, я уже чего-то не вижу? – думал скульптор, давясь белым душистым хлебом Меланин. – Генералы мне удавались, почему же не удается простой человек труда? Ехал сюда, надеясь глубже постичь его, проникнуться его высоким, благородным пафосом, а чем все это кончается? Позором! Разочаровался и удрал. Что после этого скажет обо мне председатель колхоза, что подумает эта недалекая, наивная, но добрая и хорошая Мелания?» Раньше скульптор как-то мало обращал внимания на таких, как она, а сейчас это его уже беспокоило, их мнение было для него совсем не безразлично. «А может, другой сумел бы вылепить Меланию? – вдруг промелькнуло жестокое предположение, и скульптор стал перебирать в памяти своих коллег, преимущественно молодых талантливых мастеров. – Может, они лучше видят, может, я просто выдохся или в чем-нибудь ошибаюсь и не могу постичь, открыть ее душу? Это было бы ужасно!»
Звеньевая тем временем переоделась в другой комнате и стояла на пороге босая, подтянутая, привлекательная в своем рабочем костюме.
– Мне надо итти… У меня подсолнухи… А вы тут отдыхайте. Вот кровать, вот простыни.
– Благодарю.
Мелания вышла, в хате сразу потемнело: со двора она тихо прикрыла ставень. Заботилась о том, чтоб не жарко было уважаемому гостю!
До вечера скульптор успел и отдохнуть, и набросать несколько портретов ребятишек, которых он видел возле конторы, и походить с председателем артели по хозяйству. Они побывали на фермах, в кузнице, на электростанции. Весть о приезде скульптора уже успела облететь село, и всюду, где он ни появлялся, его встречали приветливо и любезно. На ферме щебетливые доярки устроили ему настоящий допрос, живо интересуясь, кого он уже вылепил на своем веку, и хорошо ли у него выходит, и в какой позе он изобразит Меланию Чобитько.
– Вылепите нашу Мелю такой, чтоб все на нее заглядывались, – требовали колхозницы. – Она этого достойна!
Когда он вошел в кузницу, кузнецы перестали грохотать своими молотами и, закурив, с готовностью отвечали на его вопросы. Гость хочет знать, кто это здесь так влюблен в цветы?
– А это ж наши девчата… Везде понасеяли: и возле конторы, и возле клуба, и даже около кузницы. Началось с того, что Мелашка…
Ах, опять Мелашка! Куда ни ткнешься, всюду попадаешь на ее след.
– Такая уж она у вас ловкая?
– Эге! Видно, мало вы ее знаете… Неусыпный, преданный, золотой человек.
– Восход солнца всегда в поле встречает.
– Вы уж ее, товарищ скульптор, не обидьте… Дайте волю своему таланту.
Дать волю своему таланту… Скульптора и трогало и угнетало уважительное внимание, которое проявляли колхозники к нему и к его искусству. Ему казалось, что он не заслужил такого почета и такого доверия. Совесть его была не спокойна, он чувствовал себя человеком, который помимо своей воли присваивает себе то, что ему не принадлежит.
Чем дальше, тем больше убеждался скульптор в том, что ему надо немедленно уезжать отсюда. Нечего сидеть на шее у этих честных, работящих людей, скрывать от них свое творческое бессилие, злоупотреблять их гостеприимством. Они с тобой почему-то нянчатся, они от тебя чего-то ждут, а ты… Чем ты их порадуешь? Езжай прочь, это для тебя самый лучший выход!.. Тебя беспокоит, как они потом истолкуют твой поступок? Об этом уже сейчас можно догадаться: не Мелания, а ты будешь виноват во всем… Она для них «золотой человек», независимо от того, вылепишь ты ее или нет…
– Вот это наша электростанция, – пояснил Иван Федорович, выходя на плотину, в конце которой видно было массивное красное строение. – Разве не красавица, а?
– Красавица, – согласился скульптор и, остановившись, загляделся на бешеный водопад, на бушующее сиянье снежно белой пены. – Давно построили?
– Пустили в позапрошлом году, а строительство начали еще в сорок четвертом. Вся эта плотина, можно сказать, насыпана женскими руками. Прекрасные у нас женщины, если подумать… Если бы мне ваш талант, я бы всех наших колхозниц вылепил как героинь современной эпохи!
– Эх, если бы вы могли, – улыбнулся скульптор, – вы бы убедились, что это не так просто.
– А я и не говорю, что просто… Но ведь заслуживают, честное слово! Возьмите хотя бы прошлые годы: мы еще где-то на фронтах бьемся, на тех Одерах и Балатонах, а они здесь, как гвардейцы, и молотилку по полю на себе перетаскивают и вот такую плотину возводят к нашему приходу. Думаете, поднять сотни кубометров земли – это так уж просто? Между прочим, Мелашка здесь тоже отличилась, не выпрягалась из тачки дни и ночи.
Слушая председателя колхоза, скульптор представлял себе Меланию в различных обстоятельствах, однако уже ничто, не могло поколебать его первого впечатления. И в поле за молотилкой и на тяжелых земляных работах во время строительства электростанции – всюду Мелания оставалась одинаковой, той некрасивой, скованной, неуклюжей, какой он встретил ее сегодня в конторе. Напрасно теперь Иван Федорович силился как-нибудь поправить положение и снова поднять свою колхозницу в глазах скульптора. «Я отдаю должное ее повседневному героизму, ее славным делам, – думал гость о Мелании, – но разве этим заменишь, этим компенсируешь то, чего, к сожалению, нехватает ей лично?»
– Люди у вас действительно прекрасные, и я понимаю ваши чувства, Иван Федорович… Хотел бы, чтоб и вы меня поняли…
– Да что тут понимать… Вы, значит, решили все-таки ехать?
– Решил.
– Ну, хорошо. Назавтра меня вызывают в район, так заодно уж подброшу и вас до станции, чтоб лошадей лишний раз не гонять.
Разошлись холодно. Иван Федорович, буркнув, что ему надо к трактористам, подался через плотину в степь, а скульптор направился домой (так мысленно назвал он хату Мелании).
По дороге скульптора ждал маленький конфуз: он заблудился. Все хаты казались ему на один манер: все они, как у Мелании, обведены голубым, везде под застрехами белеют изоляторы и в стенах исчезают провода, во всех окнах одинаково пламенеют лучи солнца, которое, уже побагровев, садится на той стороне реки, за горой.
«И нужно же такому случиться, – горевал скульптор, останавливаясь у чьей-то калитки. – Среди бела дня – и заблудился! Куда теперь?»
В это время на другом конце улицы поднялась туча розовой пыли: возвращалось стадо с пастбища, и волей-неволей надо было куда-то сворачивать.
Но куда?
Скульптор не подозревал, что рядом, у него за спиной, уже стоят наготове спасители. Это были те самые ребятишки, с которых он рисовал эскизы на будущее. Стояли как будто равнодушно, заложив руки за спину и закусив губы, чтобы не смеяться. Они, вероятно, все время шли следом, заметили, как он миновал хату Мелании и как растерялся, увидев стадо, запрудившее перед ним улицу.
– Мы вас проводим, – уверенно сказал белоголовый смельчак лет восьми. – Мы знаем, куда вам надо.
– А куда?
– К Мелашке Чобитьковой.
– Верно.
– Только давайте быстрее, а то вас череда запылит.
– А вас нет?
– Мы не боимся.
Смущенно оглядываясь, скульптор двинулся за ребятами.
– Хаты у вас одинаковые, сбили меня с толку.
– Это вам только кажется, что одинаковые. А зайдите в середину, так они очень разные!
– Возможно, не спорю.
– А что все побелены и голубым подведены, так это к Первому мая готовились. Субботник был.
– Завхоз одинаковую синьку для всех привез… Чтобы не поссорились, говорит… Вам вот сюда.
– Вижу, уже вижу… Спасибо, что проводили…
– Не за что!
Скульптор вошел во двор, притворил за собой калитку и облегченно вздохнул.
Мелании дома еще не было.
Вернулась она уже после захода солнца, со снопом травы и васильков, собранных где-то на полевой меже.
Своего квартиранта застала на огороде. Слонялся среди зеленых зарослей, приглядывался, принюхивался ко всему, что она посадила и посеяла.
– Изучаете?
