Текст книги "Навстречу бездне"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
Пригашенный жизнью голос: Так-то оно так. А торговцы что на это?
Молодой голос: Известно, что – камни в него швыряли.
Брат печально улыбнулся, и тут я только разглядел, что лицо его покрыто ссадинами и кровоподтеками. Он провел по щекам ладонями и, поморщившись от боли, прошептал: "Они не ведают, что творят. Они раскаются". "А не будет поздно?" спросил и я шепотом. "Раскаяние никогда не поздно", – ответил он убежденно.
наш ужин был столь же скорый, сколь и нехитрый – козье молоко, хлебные лепешки, черный виноград. тут скрипнула наружная дверь. Я выглянул во двор – там никого не было. "Не обращай внимания, – сказал брат. – за мной давно уже по пятам ходит тайная стража". "Я боюсь за тебя, Иисус!" воскликнул я. Он улыбнулся своей кроткой улыбкой и, положив руку мне на плечо, сказал: "Разве можно бояться говорить правду? А ведь я только это и делаю, ничего больше". "Весь наш народ молчит", – сказал я. "Он спит, убежденно заметил брат. – Он спит. Но он проснется. И время пробуждения близко". Я с сомнением покачал головой. наступила тишина, которая длилась, мне помнится, очень долго. Брат дремал или спал, сидя за столом, положив голову на руки. Я думал о превратностях жизни, о будничных, маленьких своих заботах. Как и брат, я был холостяком. Но, если для него кровом было все небо, мне нужно было думать о том, чтобы мой кров не рухнул бы однажды мне на голову. Мне нужно было думать о том, чтобы было чем развести огонь в очаге – пусть хотя бы испечь пресную лепешку, и чем наполнить мой кувшин к обеду и ужину. Вдруг брат открыл глаза, и я понял, что он не спал.
– Я пришел к тебе с просьбой, – негромко сказал он. – В судьбе людей зависит многое от того, согласишься ты или нет.
– Говори, брат. для тебя я решусь на все, – с готовностью ответил я.
– Я прошу не для себя, а для людей, – он сделал ударение на последнем слове.
Я ждал. Я чувствовал необычность его обращения, но не понимал еще всю огромность его для меня самого.
– Долг, – начал он с запинкой, – зовет меня сегодня же уйти в Бетлехем и оттуда – в далекие земли. Но нельзя лишить жителей Иерусалима Глашатая истины. Я хочу, чтобы на улицы со словом правды вышел ты, Геминар. Мы так похожи, что никто и не заметит замены.
– Но я же не умею, не знаю! Что я должен делать? – почти в ужасе вскричал я.
– Говори только правду – вот и все, – Иисус поднялся на ноги. – Не надо ничего ни уметь, ни знать. Правда сильнее всего.
– Каким же богам люди должны поклоняться и верить? спросил я.
– Бог один, – сказал он. И он суть правда.
"Правда, – подумал я, – это доброта, и доверчивость, и доблесть".
– Доброта, доверчивость, доблесть, – повторил мои мысли вслух Иисус. Со слезами на глазах я бросился к нему на грудь: "Я готов умереть за тебя, брат!"
Но едва успел смолкнуть мой голос, как раздался сильный стук в наружную дверь. Послышались резкие мужские голоса: "Открывай – именем Синедриона!". "Беги!" – шепнул я Иисусу, подводя его к тайному выходу на другую улицу. Какую-то секунду он колебался,наконец решился, поцеловал меня в лоб и исчез в темноте. Почти тотчас же рухнула дверь под напором нескольких дюжих легионеров. "Держите его, это – он!" – вскричал низенький лысый мужчина, вбегая во двор. "Га-верд, – тотчас узнал я его. – Старший член Синедриона, злобный и мстительный ростовщик". Легионеры вытолкали меня тупыми концами копий на улицу. тут Га-верд стал вполголоса говорить с человеком, лицо которого было похоже на любое другое лицо, но с провалившимся носом. "Соглядатай из Тайной Стражи", – понял я.
– Ты уверен, что это бродячий проповедник Иисус? – допытывался Га-верд.
– Пусть мне отрежут язык и выколют глаза, если это не он, – горячился соглядатай. Так мы довольно долго топтались у моего дома, пока Га-верд не сказал: "Ведите его прямо в Синедрион".
Идти было недолго, но на полпути нас настигла буря. Сначала песок заскрипел на зубах. Потом он стал застилать глаза, забиваться в уши. Завыл, застенал ветер. темнота стала вовсе непроглядной. Мы остановились, прижавшись к высокой глиняной стене. Я молился, чтобы брат благополучно выбрался из города, миновав стражу и дозоры. прошло где-то около часа, прежде чем мы сумели продолжить наш путь. У меня затекли связанные на спине руки, и я попросил легионеров ослабить веревку. В ответ они ударили меня несколько раз копьями. При этом они ругались так, словно состязались в словесной хуле.
Синедрион собрался, как обычно, в храме. Римляне передали меня храмовой страже и заспешили в свои казармы. В главном зале дергалось пламя семи светильников. Во второй его половине, прямо в центре против входа, сидел первосвященник. По правую и левую руку от него расположились старшие и младшие члены Синедриона.
– Кто может опознать в этом человеке бродячего проповедника Иисуса, называющего себя сыном божиим? – громко спросил первосвященник.
– Это он, – ответили все, кто находился в зале. Лишь один Га-верд сказал: "Мне кажется, взгляд у того должен был бы быть чуть-чуть посмиреннее и одежда поплоше".
Из-а колонны выскользнул безносый, согнулся чуть не до пола, подвывая крикнул:
– Это он, он! Я слежу за ним четыре месяца...
– уберите вон этого... из тайной стражи, – поморщился первосвященник. два юных служителя тотчас поволокли безносого к выходу.
– Пусть его опознает Иуда, – предложил Га-верд. Все согласно закивали. пересекая зал, быстрым шагом ко мне направился довольно высокий юноша. Черные густые волосы, бледное, чистое лицо, тревожно-радостные, широко раскрытые глаза.
– Учитель, – воскликнул он, обнимая меня, и прошептал на ухо: "Я знаю, что ты не Иисус". – Это он, – твердо сказал он, повернувшись к членам Синедриона. И поцеловал меня в лоб.
– Хорошо, – отметил, словно про себя, первосвященник. И уже громче приказал: – Дайте ему его деньги. Он их честно заработал.
Один из младших членов подошел к Иуде и вручил ему кожаный кошель. Иуда раскрыл его и стал считать серебряные монеты. Все терпеливо ждали.
– Тридцать! – радостно объявил он наконец.
– Ты свободен, – объявил ему первосвященник.
– Я ухожу, – сказал Иуда. – Ты вряд ли сейчас простишь меня, Иисус. Но я поступал, как велит мне совесть, и ты поймешь меня очень скоро.
– Очень скоро, – зловеще усмехнулся Га-верд.
– Берегись! – крикнул я ему на прощанье. – Если пьяные солдаты узнают про твои деньги, тебе несдобровать!
Он молча поклонился мне и исчез.
– Итак, бродячий проповедник, ответь, правда ли, что ты призывал людей Иерусалима выступать против всех, у кого было хоть немного больше того, что им самим было необходимо для существования? – бесстрастно начал допрос первосвященник.
– Да, – гордо вскинув голову, ответил я.
– Он твердит, что у всех всего – вы только вдумайтесь: у всех всего! – должно быть поровну, – сказал кто-то с издевкой.
– Разве это не естественно? – удивился я. Мне легко было вести этот разговор, я был не просто хорошо знаком с проповедями брата, я был его верным и преданным учеником.
– Не убий, – продолжал допрос седой, важный старик, даже злейшего врага своего?
– Убийство порождает убийство, – твердо сказал я. – Любовь порождает любовь.
– "Не возжелай жену ближнего", – залился внезапно хохотом Га-верд. Это еще почему? Если она тайная блудница, пусть блудит и наяву. Для таких у нас древний, преотличнейший закон – забивать их камнями до смерти. Хорошо и то, что муж от такой быстрее избавится.
– Женщина во всем равна с мужчиной, – я сказал это так, чтобы слышали все в зале. – раз грешат двое, значит оба грешники.
Наступило молчание, которое не предвещало ничего хорошего. Наконец, словно очнувшись от забытья, члены Синедриона заговорили все разом. Они старались перекричать друг друга, размахивали руками, бросали в мою сторону злые взгляды. Встал и протянул кисть, сжатую в кулак над головою, первосвященник, и постепенно успокоились даже самые ретивые и горластые.
– Я согласен с мнением большинства, – сказал он, и в голосе его послышалась угроза. – Эй, стража, ну-ка, устройте этому бродяге проверку, в своем ли он уме. Да поживее.
Двое юношей подхватили меня под руки, и мы оказались на внутреннем дворике. Воздух был чист и прохладен. Над моей головой колыхались звезды. От свежего воздуха я, должно быть, потерял сознание. Когда же я пришел в себя, звезды плыли под моими ногами. "Схожу с ума", – подумал было я, но, увидев рядом с собой человека в черной маске, стоявшего на земле, понял, что меня подвесили за ноги. "Говори, не имеющий стыда, весело произнес он и щелкнул бичом так, что я почувствовал сорван клок кожи с правой лопатки, есть ли кто-нибудь в этой жизни, кто главнее тебя?". "Все, – поспешил заверить его я, видя, что он готовится еще раз привести в действие свой ужасный бич. – Все главнее меня". "И я – палач?". "Да, и ты". Очевидно, мой ответ был недостаточно быстр. бич метнулся, как огромная черная змея, и на сей раз его укус пришелся в живот. "Ты хорошо говоришь, – похвалил меня палач. – надеюсь, ты справишься и с третьим вопросом. Ну, а кто, по-твоему, самый главный человек на свете?". "Кесарь Рима!" – мгновенно выкрикнул я. "Не очень-то большой фантазией отличаются твои вопросы, Кровавая Маска", несмотря на боль, успел все же подумать я. "Ведите его назад, – палач кивнул скучавшим стражам на меня, с явной досадой, бросая бич на пол дворика. – Скажите: этот "сын божий" вполне в своем уме. Вполне ха-ха-ха-ха-ха! – пригоден к насильственной смерти по людскому приговору. Ха-ха – "божий сын"!
Стражи вновь доставили меня в главный зал. Впрочем, теперь без их помощи я сам туда и не дошел бы. Наверное, я потерял много крови – перед глазами все кружилось, и ноги дрожали. В гробовой тишине громом обрушились слова первосвященника:
– Почему ты пришел к мысли, что ты сын божий?
– Мне было видение. И мне были слова.
– Какие слова?
– "Любимый сын мой". Только их сказал не ваш бог, а мой.
– Смерть ему! Убить отступника! Повесить бродягу! Распять разбойника!
– Последний вопрос, – тихо произнес первосвященник, и тон, каким он это сказал, заставил вновь всех смолкнуть. Только что ты признал, что римский император – владыка мира. Хочешь ли ты повторить это и перед нами?
К этому времени я чувствовал себя лучше, лишь нестерпимо хотелось пить.
– Да, это так, – сказал я, глядя ему в глаза. Он меня провоцировал, и только мы двое понимали это. – Но это противоестественно. Человек не должен никому подчиняться, кроме своей совести. Такое время настанет, когда не будет ни правителей, ни владык. Тогда...
–Стража, – крикнул он, перебивая меня. – Уведите этого человека в темницу...
– Что это? Где я? Господи, неужели это опять Бродвей? Я хочу целовать камни этой улицы, этого города. Я знаю и люблю здесь каждый дом. Каждое окно весело подмигивает мне, и прохожие улыбаются. Вот идет дама с ребенком, вот пожилой джентльмен, вот совсем юная парочка. И всем есть дело друг до друга, все дружелюбны, все достойны и рады жизни. Смотрите, как славно – в Центральном парке веселится народ. И из метро выходят напуганные и угрюмые, и довольные и просветленные. А вот... ну, знаете – черный идет в обнимку с белой у самого памятника Колумбу. Браво, Нью-Йорк. Странно, впервые в жизни хочу пить кока-колу. А эта смазливенькая девчушка говорит по-французски. Как ты попала сюда, дитя мое? Ты хочешь за поцелуй пятнадцать долларов? Пойдем. Только не торопись. Любовь, даже уличная, второпях противна. Стоп! Откуда здесь эти жирные синие мухи? И их много, уйма, тучи. Опять я вижу того лохматого, огромного, грязного. Он идет навстречу нам. О, детка, Жульетта, беги! Сейчас он опять начнет ломать мой позвоночник. Небо чернеет, чернеет, прижимается к самой земле. Лохматый оскалил желтые клыки... Он схватил меня, согнул в три погибели. Нет, нет сил противиться его жуткой силе. Спасите! Спа-си-те! Спа-а-а...
Сколько я просидел в темнице? Трудно высчитать. Все время взаперти. есть давали тухлую похлебку – и то, когда выпросишь чуть не на коленях. Часто били. приходили всегда двое: безносый из тайной стражи и одноглазый верзила – центурион. Молчали, только звучно ахали, вкладывая в удары всю силу. После трех-четырех минут я терял сознание. Они отливали меня водой и продолжали свою работу. от побоев и голода силы мои таяли. Я с трудом мог сидеть и теперь все время лежал на каменном полу. Холод камня успокаивал раны.
Однажды в камере появился первосвященник.
– Прочь, привидение, – пробормотал я.
– Я пришел, – проговорил он, дотронувшись до моего разбитого плеча и тем причинив мне адскую боль, – чтобы предложить тебе жизнь.
От тюремщиков я знал, что меня приговорили к смертной казни и что Синедрион послал прокуратору Иудеи донос, что я якобы ранее публично и потом, во время допроса, призывал к свержению власти кесаря и Рима.
– Тебе не хочется жить? – удивился он. "Что же в этом удивительного?" – подумал я, а вслух сказал:
– Жить всем хочется.
– У нас единственное условие – отрекись публично от своих богопротивных выдумок.
Мы долго смотрели в глаза друг другу. Мой взгляд был кроток и светел. В его взоре читались ненависть и презрение. не сказав более ни слова, он вышел из темницы. Скоро застучали тяжелые подошвы снаружи,распахнулась дверь, и одноглазый центурион объявил сиплым голосом: "Прокуратор велел доставить тебя к нему во дворец".
Меня вывели на улицу, и я зажмурился; от яркого, утреннего солнечного света закружилась голова. На меня обрушился град ударов копьями, строй конвойных сомкнулся. Долго пришлось ждать перед закрытой дверью гостевого зала дворца. Наконец она отворилась, и я предстал перед наместником римского кесаря. Собственно, я предстал перед полупрозрачной занавесью, которая закрывала большую часть помещения. За ней смутно угадывалась группа людей – мужчина и несколько женщин. Он возлежал на возвышении, девушки теперь я разглядел, что они были юны и прекрасно сложены – наливали ему вино и подносили фрукты... Одну из них он обнимал за талию, она негромко смеялась, положив ему руки на грудь. Другая, совсем нагая, медленно, словно нехотя, принимала различные позы любви. Я отвернулся и тотчас же услышал спокойный, холодный голос: "Подойди ближе". Я робко шагнул вперед. "Еще", властно приказал голос. Я сделал два шага. Одна из девушек сдернула занавес в сторону, и я с любопытством взглянул на прокуратора. Лет пятидесяти, крупный, меднолицый, он был один в короткую тунику. резко отстранив девушку, он встал и подошел ко мне почти вплотную. Широко расставив кривые ноги, долго разглядывал меня. Видимо, оставшись чем-то недоволен, он хлопнул в ладоши, приказал: "Центуриона ко мне". "Да, прокуратор", почти мгновенно объявился тот. "Вы уверены, что это он?" спросил прокуратор. "Хоть у меня и один глаз, – обиделся центурион, – но вижу я им отлично. Это бродячий проповедник Иисус, приговоренный Синедрионом к смерти. Кстати, ни у одного из них не было и тени сомнения в том, что это он". "Спасибо, вы свободны", – задумчиво сказал прокуратор, вновь глядя на меня. Центурион ушел, и прокуратор тихо, словно про себя, пробормотал: "Не будь я Понтий Пилат, если это не так". Подозвав к себе девушку, которую он обнимал, он заговорил с ней на латинском языке и сразу стало ясно, что она римлянка или прожила в Риме много лет. "Ты помнишь, Сабина, как, переодевшись простолюдинами, мы слушали с тобой на базаре проповедь новоявленного пророка?". "Помню, – небрежно ответила девушка. – Почему ты спросил об этом?". "Вглядись внимательно в этого человека, это тот проповедник?". Я знал латынь с детства и теперь с замиранием сердца ждал, что она скажет. "Пусть он заговорит", – предложила она. Пилат посмотрел на нее с благодарностью и восхищением.
– Говорят, ты изрекаешь много истин, – сказал он. – Что есть высшая истина? Если она вообще существует.
– Она существует, – ответил я. – Высшая истина – в радости бытия.
– Даже неправедном? – удивился он.
– Тогда нет радости.
– Это не он, – тихо сказала ему Сабина. – Тот не выговаривал две согласные. Этот говорит чисто.
– Умница, моя Сабина. Только об этом молчи и забудь.
И, обратившись ко мне, заметил:
– Ты знаешь, что тебя приговорили к смерти?
– Знаю, что приговорили. Но не знаю – за что?
– За то, что ты баламутишь доверчивых людей, объявляешь, что ты "сын божий", что слово твое пророческое.
– А если это правда? – спросил его я. – Что тогда?
Он не ответил мне, только посмотрел как-то хмуро и устало. Бросив быстрый, тревожный взгляд на девушек, как бы говоря сам с собой, отрывисто спросил:
– Бог есть?
– Бог есть, – ответил я, – он в тебе, во мне, в них. Бог в каждом из нас.
– И с каждым из нас умирает?
– И с каждым рождается вновь и вновь.
Он задернул занавес, вернулся на свое ложе. Прошло много времени. Я дремал стоя. Как вдруг Пилат вновь хлопнул в ладоши и крикнул:
– Теперь пусть войдет глава Синедриона.
Первосвященник стал рядом со мной, демонстративно брезгливо отвернувшись в сторону. Пилат набросил на плечи плащ, подошел к нему.
– Значит, вы твердо решили помиловать убийцу и убить проповедующего милость? – сухо спросил римлянин. Первосвященник кивнул, монотонно сказал:
– Да, именно так решил верховный суд иудеев.
– Но почему? – внезапно взорвался Пилат.
– У нас уже есть один бог, а другого нам не надо, – тем же монотонным голосом сказал первосвященник. И, видя, что Пилат ждет дальнейших разъяснений, продолжал: – Сколько человек может зарезать убийца? От силы десяток. А этот, – он с ненавистью посмотрел на меня, – замахивается на нашу веру. А на ней одной держится весь народ иудейский.
– Как видно, я страшней всех легионов Рима и всех убийц Иудеи, невесело усмехнулся я.
– Мудрые и сильные – даже в миг страшной опасности смеются над собой, – задумчиво произнес Пилат. – Все остальные – над другими. Итак...
– Вы готовы объявить его наместником бога на этой земле, – задохнулся от злобы первосвященник. – Вам наплевать даже на то, что он замахнулся на власть Рима!
– Я никогда не говорил такого, – поспешил я опровергнуть его слова.
– Я утверждаю ваш приговор, – бросил Пилат и посмотрел многозначительно на меня, потом на Сабину. Первосвященник, едва склонив голову, вышел. Пилат налил в кубок вина, выбрал большую спелую грушу, протянул их мне. Он взял меня обеими руками за плечи, тихо спросил по-арамейски:
– Кто ты?
– Человек я, человек.
– Сейчас тебя поведут на казнь, человек. Держись так же славно, как и до сих пор. Сабина, вызови стражу, пусть они с ним поторопятся, на Голгофу путь далекий. Я иду на балкон объявить приговор.
Ааа... Огромные черные жирные змеи выскакивают из бездны и душат, душат меня безжалостно. Усилие, еще – я задыхаюсь, мне страшно... Слава Богу, удалось сбросить их с себя. Как странно – змеи в городе, большом городе.
Я не знаю этого города. Силуэты его не враждебны, но и нет в нем ни одного родного штриха. Далекий,наверно, от моей страны город. И люди чужие. Красивые, но чужие. Сумерки. Все куда-то спешат: машины, люди, даже темные облака на небе. И вдруг эта вспышка, словно миллионы молний сверкнули разом. И запылали небеса. На фоне этого вселенского зарева стал расти огромный серо-черный гриб. И мелкий, горячий пепел стал засыпать город. было тихо, лишь где-то вдали слышался приглушенно не то вой, не то плач. По осевой линии прошлась серо-зеленая грузовая машина. На крыше кабины вращался мощный динамик. Он выплескивал наружу одно слово: "Апокалипсис! Апокалипсис! Апокалипсис!". В разные стороны бежали люди. Они горели – не их одежды, – их тела, их волосы. И в воздухе, который был раскален до предела, пахло паленым мясом. Люди-факелы натыкались друг на друга, на деревья, которые обуглились дочерна, на стены домов, которые тоже горели. Тут только я понял: они были слепы, они ослепли при первой вспышке. Поперек улицы появилась трещина. она росла и росла, и из нее вырывалось пламя до небес с гарью и дымом. В растущей бездне клокотало что-то и вздымалось ввысь кроваво-серым фонтаном. Обнявшись, шли мужчина и женщина. оба пили что-то из бутылок, повернув друг к другу обугленные глазницы. Мгновенье оба исчезли в клокочущей бездне. Старуха тащила полуметровую статуэтку из желтого металла. Ей было тяжело, но она довольно щерилась обгоревшими губами. Вот она ступила на мостовую, и тут же ее сбил автомобиль-факел. Старик вожделенно тащил упиравшуюся девушку, не видя, что бездна уже в одном шаге от них. Все новые и новые трещины разрывали землю. Ага, вот они змеи! Черные, жирные, никакая напасть их не берет. Они тянутся ко мне, готовятся броситься в атаку. Зарево из красного превратилось в багрово-лиловое. Дышать становилось все труднее. низко над землей волнами проносились самолеты с нашими опознавательными знаками. Многие самолеты лопались со странным глухим звуком и тут же росли новые серо-черные грибы. Пепел стал густым. Все дома исчезли в безднах. Чудом уцелел центральный круг какой-то площади. По нему бесконечно мчался серо-зеленый грузовик, и динамик на его крыше выплескивал все то же: "Апокалипсис!". Я стоял на маленьком островке в морской бухте. Но от островка все время откалываются небольшие куски и скоро его вовсе не станет.
Черная стена воды идет на город, на островок, на меня. Это цунами, заливающий всю сушу планеты, и страшнее и чернее его ничего нет.
Америка, дом мой, где ты? Твой сын гибнет на чужбине. Жива ли ты, Америка?
Я и раньше видел кресты. Но то были чужие. Я никогда не думал, что он может быть таким тяжелым. Тащить его, чтобы на нем же быть самому распятым! Солнце стояло прямо над головой. жара была удушающая. Прежде чем взвалить на спину крест, я окинул взглядом площадь перед двориком. Море народа. По смешкам и плевкам, по косым взглядам и угрозам, то и дело долетавшим до меня, я понял, что священники настроили доверчивых людей против меня. Пожалуй, не всех, но многих. у ног моих вертелся какой-то бездомный шелудивый пес. Один из легионеров ударил его плашмя копьем. Пес заскулил, отскочил в сторону, но не убежал, а держался рядом. Потом, во время двух недолгих остановок он лизал мои разбитые в кровь ноги и хоть как-то облегчил мои мучения.
Крест был свежеоструган. Я попытался поднять его, и не смог даже сдвинуть с места. Тогда четверо солдат взгромоздили его мне на спину. Я зашатался, но устоял.
– Получай, разбойник, свою посмертную поклажу! – рявкнул одноглазый центурион и захохотал. Засмеялись и солдаты.
– Будь ты проклят, вероотступник, – резким тенором закричал седой, хромоногий нищий, и его плевок попал в мою левую щеку. Тут же ударился о подбородок и разлетелся мелкими брызгами перезрелый помидор. Путь на Голгофу начался. Подъем был довольно пологий. "Зачем столько войск? – думал я, с трудом делая шаг за шагом. – То ли боятся, что меня преждевременно убьет толпа, то ли ужасаются, что последователи Иисуса сделают попытку его освободить. Нет, не будет ни того, ни другого". И еще думал я о том, что Сабина отправилась к месту казни не из простого любопытства. Но с какой целью? Ведь она знала, что я не Иисус.
Я сделал всего лишь шагов пятьдесят, а сил, казалось, не осталось уже никаких. Пот заливал глаза. Господи, сколько пота в человеке? Сколько слез? И сколько мух и слепней в Иудее? Казалось, они все слетелись ко мне, и жужжали, и жалили, и кусались, словно чувствуя, что я не в силах их ни отогнать, ни даже согнать. Двигаясь вместе с процессией, какие-то мальчишки бегали взад и вперед, бросали в меня камешками, кричали: "Эй ты, сын божий, покажи твои чудеса! Освободись! Или твой отец отступился от тебя?". несмышленыши. Жестокие, как все дети, разве они ведали, что творят?
Остановились. Я с трудом сбросил крест на землю, едва не распластавшись под ним. Какое это было блаженство – повалиться тут же в дорожную пыль. Но страшный бич одноглазого центуриона не дал мне лежать.
– Вставай, пророк всех времен, мы забыли постелить на это божеское ложе царские простыни, – и он загоготал вместе со своими легионерами. Пить! Никогда в жизни мне так не хотелось пить – даже после долгого перехода по пустыне однажды в юности. Я стоял и плакал, а пес лизал мои окровавленные ноги. Женщина, совсем согбенная старуха, седая и морщинистая, протянула мне кружку с водой. Солдат ударил по ее руке ногой, кружка упала и покатилась по склону. К центуриону подошла Сабина. Она сказала ему что-то на ухо, и он вновь загоготал:
– Соленая – это великолепный подарок такому разбойнику.
Сабина подала мне флягу, и я почувствовал, как холодное сладкое блаженство разливается по всему моему телу.
– Понтий Пилат и я, мы преклоняемся перед твоим мужеством, – шепнула мне Сабина. – А теперь сделай вид, что вода во фляге была соленая.
Я сморщился. Солдаты гоготали.
– Я тоже хочу воды! – закричал один из двух разбойников, шедших со мной на казнь.
– И я! – вторил ему второй. – Мы такие же разбойники, как и он.
Ответом им был гогот солдат и свист бичей центуриона:
– Марш, разбойники! Марш, убийцы!
Каждая выбоинка, каждая рытвина, каждый, даже самый мелкий камень становились причиной дополнительных терзаний. терновый венок надвинули на самые брови. Колючки впились в тело. Прошло много времени, и я не ощущал боли, но иногда кровь заливала глаза. мы были почти у вершины, когда я вспомнил прощальные слова, сказанные Пилатом в спину первосвященнику. Они были ответом на вопрос, почему римлянин так ненавидит иудеев. "Я живу здесь много лет и знаю вас теперь хорошо, – сказал он в раздумьи и скорее с горечью, чем с ненавистью. – Если бы вы могли, если бы у вас была сила, вы повергли бы в прах все живое. И – напоследок – самое себя".
На вершине холма я потерял сознание. очнувшись, я вдруг увидел, что вырос вдвое, нет, втрое. И тут только понял, что я распят. Я не чувствовал ни рук своих, ни ног. Словно и все тело стало легким, как пушинка. Едва приоткрыв глаза, я все же увидел, что толпа исчезла. Лишь одна Сабина, закутавшись в плащ, стояла невдалеке. Солдаты по-прежнему окружали холм. Солнце было уже не так высоко, однако душно было даже сильнее прежнего.
– Жив еще, собака,– услышал я голос, который показался мне знакомым. Я сделал усилие и, повернув голову вправо, увидел одноглазого центуриона. Говорил он то ли себе, то ли двум палачам, бывшим рядом с ним: – И ведь может еще долго прожить.
– Целую вечность, – с готовностью и злобой усмехнулся один из палачей. – Целую вечность.
Подошел Га-верд. Долго смотрел на меня приторно добрыми глазами. Протянул на конце палки ко рту моему губку,сказал:
– Пей!
"Какой добрый, какой же добрый! – захлебнулся я благодарною мыслью. Я всегда верил в доброту человеческую. И верю". Что это была не вода, а уксус, я понял, теряя сознание. Как радостно хохотал Га-верд. Как злобно хрипели разбойники, распятые слева и справа от меня. Они тоже умирали от жажды. Они требовали себе губку Га-верда.
Думаю, блаженнее забытья состояния не бывает... Забытья. Дремоты. Сна.
Так сладко, так беспредельно сладко в последний раз я спал, пожалуй, лишь полвека назад. Безо всяких усилий, легко и свободно летел я невысоко над землей. Зеленые поля и леса, усыпанные цветами склоны холмов, славненькие коттеджи и домики. И тихо так; тихо – ни криков, ни шума машин, ни гула самолетов. Солнце – не жаркое, не бьющее в глаза, ласковое, заботливое. Постепенно снижаясь, я ступил на землю в центре небольшого безвестного городка где-то на северо-западе. Городков таких сотни – главная улица вдоль хайвея, банк, торговый центр, два-три кинотеатра, несколько церквей, редакция газеты, школа, да спортивный комплекс. Было безлюдно, и я решил, что скорее всего – воскресенье. В окне адвокатской конторы на цветном экране бежали строчки: "Сегодня – 5 сентября 2082 года, 10 часов 14 минут, Шестьдесят пятое президентство". На стене красовался огромный многоцветный плакат: "Граждане Синлессвилля! Все как один примем участие в плебисците 6 сентября. Долой желудки и мозги! Последний перед плебисцитом митинг – в 1– часов 00 минут 5 сентября на стадионе". Когда я прибежал туда, митинг уже начался. На поле была сооружена временная платформа, на которой разместился президиум. Выступал пожилой мужчина, седой, высокий, атлетического вида. Микрофон разносил крепкий голос всем трибунам: "...так как завтра мы будем решать судьбу нашу, наших детей, детей их детей. Мозги и желудки являются постыдными атавизмами. Достижения геоинженерии, электроники, словом – наш технологический гений – дают возможность вместо мозга и желудка вживлять компоненты с энергопитанием на двести лет. Размер их – десять миллиметров. Вы только подумайте – не надо тратить деньги на продукты, время на их приготовление,на еду, переваривание и все прочее. А мозг? Стоимость учебы, постоянное мучительное накопление знаний, которые могут не понадобиться, поиски так называемой истины. И потом – все эти болезни, лекарства, врачи, операции, больницы; вы только подумайте! В том, что предлагает наш муниципалитет, заключено торжество здравого смысла. Во многих соседних городах системы "Совершенный мозг" и "Совершенный желудок" уже успешно осваиваются. Гарантии полные. Здесь, джентльмен кивнул почтительно сидящим справа и слева от него, – ответственные представители таких достойных фирм, как "Юнайтед дайнэмикс" и "Амалгамейтед электроникс". С их помощью и с помощью Провидения мы свободно решим самые сложные проблемы в этой самой свободной стране.
– А кто будет закладывать программу вашего "совершенного" мозга? раздался громкий насмешливый голос.
– Ответственные национальные организации.
– ФБР, что ли? – не унимался голос.
– Что же, нам и нашим детям придется навсегда забыть вкус и запах стейка, вкус и запах виски, вкус и запах супов и мороженых, пирогов и пудингов?
– На первых порах стимуляторы будут создавать полную иллюзию и запахов и вкусов – по выбору.
– Господа, а еще не придумали отменить старинный способ делать детей? Тоже можно, наверно, обнаружить немал преимуществ и делать их без вмешательства родителей, а?
Ораторы теперь сменяли один другого. Помимо явных сторонников и противников совершенных мозгов и желудков, были и такие, которые вроде и не возражали против экспериментов в принципе, но склонялись к постепенному их осуществлению.
– А по-моему, были бы руки, ноги и глаза, чтобы вести автомобиль, все остальное несущественно, – завершил свою недолгую речь один.
– Главное – глаза, – тут же возразили ему, – именно глаза. Иначе как же смотреть одновременно все сто пятьдесят четыре программы теле-капсуло-голо-графтографа?
– Итак, предлагаю резолюцию, – загремел через динамики голос председателя митинга. – "Долой мозги и да здравствует автомобиль!"
