Текст книги "Навстречу бездне"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
– Целая лавина приглашений со всех концов субконтинента, – сказал он, когда закончилось недолгое обсуждение, – документы были отработаны безукоризненно.
– Я здесь не на прогулке, – отрезал Хрущев. Почти тут же, смягчившись, спросил: – По-вашему, что-то заслуживает особого внимания?
– Керала, – сообщил Бенедиктов. – Единственный штат, где у власти находится коммунистическое правительство.
– Любопытно, – у Хрущева загорелись глаза. – Впервые слышу.
Он с укоризной посмотрел в сторону Ильичева и Аджубея, которые, пристроившись тут же в сторонке, сочиняли порученную депешу в Москву. Ильичев не стал разуверять шефа, не желая вызывать еще большее раздражение (на самом деле среди нескольких дюжин информационно-аналитических бумаг, подготовленных МИДом к визиту, была отдельная справка о "красной" Керале). Будучи искусным психологом и наторелым царедворцем, он почел за благо уйти от целого в детали.
– Керала, – удивительный штат! – воскликнул он, отрываясь от писания. – В Тривандруме был похоронен Васко да Гама. Правда, впоследствии его прах перевезли в Лиссабон. И еще по преданию одно из двенадцати еврейских племен, изгнанных из Палестины, пришло в Индию и осело в Керале. Там сохранилась одна из старейших в Азии синагог.
– Информация в самый раз для Лазаря Кагановича, – фыркнул Хрущев. Был бы он в нашей делегации, мы его туда с удовольствием бы направили.
Неприязнь между двумя лидерами была давняя. Началась она после того, как Хрущев принял у Кагановича, чьим выдвиженцем он был, московскую партийную организацию в тридцать пятом. Он находил ущербность во всем, что делал предшественник, а тот, в свою очередь, хаял исподтишка все действия "новой метлы". И, разумеется, оба публично, громогласно объявляли о своей нерушимой дружбе и о своих верноподданнических чувствах к вождю вождей.
– Батько Сталин! – клятвенно клялся Хрущев в конце тридцатых во время одного из ночных застолий на ближней даче кремлевского владыки в Кунцево. Мы готовы жизнь отдать за тебя, всех уничтожим!
Каганович, обладавший даром краснобайства в гораздо меньшей степени, пытался брать фантасмагорическими проектами. Так, во второй половине сороковых он носился с бредовой идеей переименовать Москву в Сталин, которую сам генералиссимус зло высмеял и отверг. Отношения между двумя сталинскими клевретами особенно испортились после того, как "батько", правда, на непродолжительное время, – послал на подмогу "своего еврея" на Украину, подчинив ему "своего хохла": – Кто-кто, а Лазарь сумеет заставить Никиту петь Лазаря".
Однако сейчас воспоминание о Кагановиче не испортило настроения Хрущеву. Напротив, он благодушествовал – поверженный недруг бессилен, в лучшем случае может вызвать брезгливую жалость, небрежную насмешку.
– Именно! – подхватил Ильичев, чутко улавливавший нюансы настроения шефа.
– У этих местных евреев своя автономия? – Хрущев с интересом ждал ответа.
– Нет, Никита Сергеевич, – ответил не уловивший никакого двойного дна в этом вопросе Ильичев. – Их и было-то всего тысяч десять. И потом они почти все уехали в Израиль.
– Автономии, значит,не было, – удовлетворенно констатировал Хрущев. А у нас они в Биробиджан что-то не очень спешат. Хотя сбором подписей под письмом-обращением к Сталину о депортации всех евреев Союза на Дальний Восток занимался лично наш Лазарь. Хотели создать в Крыму еврейское государство. А что это было бы за государство? Это был бы американский плацдарм на юге нашей страны. Я был против этой идеи и полностью соглашался в этом вопросе со Сталиным.Нельзя идти на поводу у даллесов, которые не прочь бы создать плацдарм против нас.
За полчаса до следующей плановой встречи Хрущев прилег отдохнуть. Предстояла беседа с вице-президентом Сарвапалли Радхакришной, ученым, философом. Хрущев пробежал глазами краткую биографию высокопоставленного саньяси, изложение его основных трудов. Мудреные, наукообразные термины, понятия, силлогизмы. Индус тоже готовился к этой встрече, консультировался у посла Индии в Москве К.П.С.Менона (которого в шутку называли КПСС Менон), образованнейшего, талантливейшего, добрейшего.
– Я как студент перед экзаменом, – смеялся вице-президент. – Знаю и о шараханьях Хрущева в экономике, и об указе о тунеядцах и паразитах, и о новом лозунге Кремля "Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация плюс химизация всей страны", и о задаче "Догнать и перегнать Америку к семидесятому году".
И он забавно выговаривал русские слова: совнархоз, ВСНХ, кукуруза, целина, за-ку-поч-ные цены.
Разговор начался без взаимных прощупываний, с места в карьер.
Хрущев: Мы уже обсуждали вопросы сотрудничества в экономической, культурной, военной сферах. Бхилаи, Бокаро, Нейвели, Ришикеш, Суратгарх. По населению ваша страна вторая в мире после Китая. Меня очень интересует, чем живет простой индус, каков его жизненный стержень, какова сфера его интересов (Суходрев вспомнит об этой повышенной любознательности Хрущева спустя два года, когда произойдет кровавый расстрел мирной демонстрации рабочих, их жен и детей в Новочеркасске. Интересовался бы так жизненным стержнем своих сограждан Первый секретарь!).
Радхакришнан: Граждане этой страны – индийцы. Индусы это те, кто исповедует индуизм. Вторая по количеству верующих религия – ислам. Потом буддизм. Есть христиане, конфуцианцы. Стержень – религия.
Хрущев: Хм, руки рабочего, крепостного, раба – вот что во все времена являлось стержнем.
Радхакришнан: Вы знаете, слон – очень хороший работник, добросовестный, трудолюбивый. Однако слоны не сумели построить разумную цивилизацию.
Хрущев: Аксиома нашего учения гласит, что материя первична, а сознание вторично. Надеюсь, вы не будете это отрицать?
Радхакришнан: Видимо, существуют различные точки зрения даже на самые кардинальные проблемы мироздания и бытия. Сознание, иными словами дух, в моем понимании есть именно первоначало, первооснова мира. Вселенский дух, самопроизвольно дробящийся на мириады индивидуальных духов – человека ли, дерева ли, камня ли – проявляет себя и как панлогизм, и как пантеизм, и как теизм. В вашем учении верховенствующим является мышление, у ваших абсолютных оппонентов – надсознательные субстанции: воля, чувства, интуиция.
Хрущев: Надо же столько мусора накопить в голове! Тоже мне филозов Хома Брут.
Радхакришнан: Что, что сказал его превосходительство?
Суходрев: Он заявил, что с уважением относится к любому философскому течению, будь то материалистическая или идеалистическая концепция.
Радхакришнан: терпимость – весьма похвальное качество политика. Тем более ценное, что встречается не часто. Возвращаясь к вопросу его превосходительства о стержне. Стержень санкара, перевоплощение душ. Главный регулятор, судья, вершитель – карма, закон воздаяния за белые или черные дела. Поклонение богам тождественно прощению или непрощению.
Хрущев: Лихо закручена поповщина! Не хуже, чем у нас, православных. Только похоже у них тут многобожие.
Радхакришнан: Вишну, верховный всемогущий Бог, ему поклоняются главным образом в северных областях Бхарата; Шива, не менее верховный и не менее всемогущий бог, ему поклоняются в южных и восточных штатах.
Хрущев: А иконы, спроси-ка, есть ли у них иконы?
Радхакришнан: У нас свои иконы. И подвижные – любая корова, змея; и неподвижные – изваяния богов, лотос, Шивалингам (фаллос божества для шиваистов).
Хрущев: Что, они молятся члену? Вот это самая подходящая вера для молодых бабенок. Это не переводи... Ладно бы они только кланялись хрен знает чему. Они еще всех поделили на эти... как их... ну, Суходрев, ты знаешь. Точно – касты. Это же крайний консерватизм. И никто не выступил против, не боролся за свои человечьи права?
Радхакришнан: Было бы неверно утверждать, что система каст предполагает бесправие. Члены каждой касты имеют свои права. Между брахманами и "неприкасаемыми" с точки зрения индуистских канонов совсем не та дистанция (пропасть, бездна), о которой говорят западные моралисты. Совсем не та. К тому же есть закон, он принят в пятидесятом, о юридическом полноправии "неприкасаемых". А вообще каст и подкаст более трех тысяч.
Хрущев: Наши рабы в средние века восставали и не раз. А в семнадцатом сбросили кровавое ярмо царизьма, которое обрыдло и осточертело.
Радхакришнан: У нас тоже в средние века возникло и развилось мощное сектантское движение "бхакти". Наряду с тем, что утверждалась универсальность верховного божества, было провозглашено полное равенство всех людей перед богом. Отвергались касты, что для тех веков было неслыханной дерзостью. И смелостью. Что касается кровавого ярма, то мы положили конец владычеству Британии в сорок седьмом.
Суходрев: Никита Сергеевич, вы просили напомнить вам о реинкарнации.
Хрущев: Ты мне эти иностранные словечки брось. Говори по-русски.
Суходрев: Перевоплощение душ, Никита Сергеевич.
Хрущев: А-а, вот это ясно. давай спроси его, кем мы были в прошлой жизни, он и я.
Радхакришнан: Вы были свиньей, очень породистой, а я коброй, но не королевской, черной, а обычной, серой.
Хрущев (со смехом): А он (жест в сторону Суходрева)?
Радхакришнан: Майским жуком.
Хрущев: Будущее он тоже может предвидеть?
Радхакришнан: В будущей жизни вы, ваше превосходительство, будете раком-отшельником.
Хрущев: А он (жест в сторону Суходрева)?
Радхакришнан: Альбатросом. – После паузы: – Вас не интересует, кем буду я?
Хрущев: Интересует.
Радхакришнан: Ежом.
"А хоть бы дикобразом, – подумал Хрущев, прощаясь с вице-президентом. – В смысле будущего, если, конечно, переселение душ явление реальное, хоть на сотую процента, меня по-настоящему интересуют двое: Сталин и Берия. Эх, жаль на этой беседе не было Аджубея и Ильичева. Любопытно было бы узнать прошлое и настоящее и про зятька и про его дружка придворного Талейрана... Или, может, лучше не знать?"
Оставшись один в огромных президентских апартаментах, Хрущев полулежал в кресле. блеск и суета приемов, постоянное напряжение переговоров и аудиенций изрядно выматывали. Небось, не мальчик, к семидесяти дело идет. Нет, он не жаловался ни на здоровье, ни на излишне быструю утомляемость. По энергии, работоспособности, фонтану идей (от которых зачастую и соратников и помощников бросало и в дрожь, и в холодный пот) он мог заткнуть за пояс любого молодого. Но с течением времени, особенно в последние годы, он все чаще и острее ощущал одиночество. Раньше семья была той благотворной отдушиной, той палочкой-выручалочкой, которая в немногие свободные часы и минуты была усладой души. Нина, Рада, Сергей, Юля – и, конечно же, Алексей Аджубей. Так было до марта пятьдесят третьего. Потом все полетело кувырком, ни часов, ни даже минут свободных не стало. А если они вдруг каким-то чудом и выпадали, он стремился уединиться, остаться наедине с собой. И в Москве, и вне Москвы. "Он, Усатый Дьявол, достает меня и из своей могилы, – мрачно размышлял Хрущев. – При жизни донимал своими ночными пьянками, после смерти обрек на противное моему сердцу отчуждение от людей, боязнь их, недоверие к самым казалось бы преданным – преданным хотя бы уже по одному тому, что я вытащил их на самый верх. Брежнев, Капитонов, Шепилов, Серов, Семичастный, Шелепин, Мухитдинов, Фурцева несть им числа". Он не понимал, что верховная власть неизбежно обрекает на одиночество. Слабый бежит от него на люди, гонит волну суматошных общений, захлебывается в поездках, конференциях, митингах. Сильный углубляется в духовное обновление, в постижение тайного и непознанного, в раскрытие тончайших оттенков движущих сил злого и доброго гения. Преимущественно злого.
Хрущев позвонил по внутреннему, недовольно, зло спросил секретаря: "Почему такой разрыв в мероприятиях – полтора часа? Я что, прохлаждаться сюда прикатил, за эти чертовы Три Моря?"
– План пребывания был вами утвержден, – осторожно напомнил секретарь.
– План, план, – пробурчал Хрущев. – Сами должны дорожить каждой минутой моего времени. Ладно, никого не пускать, ни с кем не соединять.
Он сидел бездумно в кресле, глядя в одну точку на замысловатом узоре тяжелой шторы – птица не птица, зверь не зверь. На голое темя села муха, ему было лень двинуть головой или махнуть рукой, чтобы согнать ее. По всему телу разлилась истома, было горячо, приятно, дремотно. Темнело. И углы округлились, и все вещи в комнате стали удлиняться, и вдруг тронулись с места, закрутились волчком, потом замерли на мгновение – и поплыли, влекомые невидимыми волнами и неслышными ветрами. И вместе с ними поплыл и он в своем кресле, покачиваясь плавно и размеренно. "Э, – подумал он, – тут не только прошлое и будущее читают, тут и похлеще чудеса вершат. Вон смотри, смотри, портьеры и не портьеры вовсе, а паруса, и кресло мое на палубе огромной трехмачтовой океанской шхуны. Молодцеватый капитан лихо крутит штурвал и бравые матросы радостно исполняют четкие команды. За капитаном стоят адмирал и вахтенный офицер". Хрущев присмотрелся и, холодея и немея от ужаса, узнал в них Жукова, Сталина и Берию. Жуков передал штурвал помощнику и жестом пригласил Хрущева вниз в кают-компанию. Сверкают хрусталь и фарфор, золото приборов и звездочки героев. Неспешно все рассаживаются за столом, и Хрущев, оглянувшись вокруг, видит, что это столовая в кунцевской даче. во главе стола хозяин, он сам рядом с Берией, жуков, Молотов и Каганович – напротив.
– Итак, друзья, – говорит Сталин, разливая по фужерам коньяк ("Неверно это! – хочет крикнуть Хрущев. – Коньяк не разливал. Водку – да, но не коньяк!" И чувствует, что не может шевельнуть языком), наш дорогой Никита Сергеевич хочет отчитаться о своей великолепной деятельности за последние, ну, скажем, семь лет.
– Доклад, доклад на двадцать седьмом съезде не я готовил, – кричит Хрущев. – Это все Поспелов, все он.
И со страхом сознает, что он лишь раскрывает рот – беззвучно, как рыба, выброшенная на берег.
– Не молчи, лысая сволочь, – с улыбкой наклоняется к нему Берия. Сейчас я позову Кобулова, и ты у нас заговоришь в два счета.
– Лаврентий, мы же были с тобой самыми близкими друзьями! Не я придумал тебя арестовать и судить. Это все авантюра Маленкова. он спровоцировал меня, – беззвучно вопит Хрущев. Он, все он, женоподобный скопец!
– Молчит, – задумчиво говорит Сталин. – Нашкодил, нагадил, предал – и молчит. Начал необратимый процесс разрушения партии, страны, социалистического содружества, всего, что было свято миллионам павших в гражданскую, Великую Отечественную – и молчит. А ведь все эти годы такой говорливый был.
– Разрешите, товарищ Сталин, – говорит Жуков, – тут в соседней комнате Москаленко с офицерами, мы этого двурушника мигом закуем в кандалы и поставим на правеж. Долги-то его похлеще денежных будут.
– Ге-ор-гий... – рыдает беззвучно Хрущев. – Твой бонапартизм придумал Суслов, а идея о твоем снятии принадлежит лично Малиновскому.
– Господи, – наконец, не выдержав, возвысил голос Сталин. – Какую мерзкую змею грел я на своей груди столько лет!
– Пощадите! – рухнул на колени Хрущев, и это было первое и единственное слово, которое он смог произнести вслух. – Каюсь. искуплю.
Но голос опять пропал.
– Кобулов! – гаркнул Берия. – Время!
И вдруг все окутала спасительная мгла.
Хрущев раскрыл глаза и увидел склонившихся над ним Суходрева и секретаря.
– Пора ехать в парламент, – чуть не в унисон сказали оба, показывая на часы. – Ваше выступление через четверть часа.
Хрущев внимательно посмотрел на кресло, на стол, на портьеры и,успокоенный, молча пошел к двери.
Выступать перед законодателями Хрущеву не стать привыкать: что перед всемирной ООН с могучим "Скороходом" в пламенной длани, что перед скромной народной ассамблеей карликового азиатского государства. Индийский парламент многонационален, красочен, экспансивен. Заморских гостей принимают обычно тепло. Мир многообразен, любопытно – где, что и как. Но и особо близко к сердцу принимать их проблемы было бы смешно – чужаки. нам бы их заботы, да у нас своих полон рот. Вот аплодисментов не жалко, тем более, что этот забавный русский премьер (или как его там по-ихнему) клянется в вечной дружбе и мире.
Председатель нижней палаты Лок Сабхи дружелюбный, обходительный Хукум Сингх ведет Хрущева после выступления в свой офис, угощает гранатовым шербетом, индийскими сладостями с перцем и тростниковым сиропом, фруктами, мороженым.
– Я дважды бывал в вашей великой стране, – говорит он, приглаживая седые усы и поправляя фиолетовый тюрбан. – Многое мне нравится – и система образования, и здравоохранения, и бесплатно предоставляемое жилье, и отсутствие безработицы и нищих и бездомных, и забота о матери и ребенке.
– А что не понравилось господину Сингху? – Хрущев, зажмурившись от удовольствия, пьет холодный шербет.
– Видите ли... – Хукум Сингх мнется, смущенно улыбается.
– Скажи ему, – Хрущев поворачивается к Суходреву, потом долго прицеливается взглядом к конфетине поаппетитнее. – Скажи ему, что тот, кто в глаза правду-матку режет, тот мне друг любезный.
– Я никак не могу уразуметь, – решается, наконец, парламентарий, тайну ваших выборов. Если всего лишь один кандидат, то почему это называется "выборы"?
– Ни хрена нет никакой тайны, – Хрущев знал, что этот "индус, индиец или сикх – сам черт не разберет, как его называть" – не понимает простейших вещей. – Выбор очень даже есть – ты голосуешь либо за, либо против. Это ли не высшая форма демократии?
Хукум Сингх трясет тюрбаном, по-прежнему смущенно улыбается.
– Я имел беседу с двумя архиепископами православной церкви, они жаловались, что многие храмы закрываются, священников преследуют. В моей стране такое никак невозможно.
– Ты вот что ему передай: Его страна – это его страна, а моя страна это моя страна. И в чужой монастырь со своим уставом не лезут. так? Хрущев в сердцах бросил на стол недоеденную конфету, сердито посмотрел на тюрбан Сингха – тоже, мол, мне вырядился,чучело гороховое. – Мы поповские догмы, проповеди, нравоучения напрочь отвергаем. Они хуже опиума. Конечно, многое из того, что мы делаем,не нравится. очень многое и очень многим, и в международных делах, и во внутренних. Вот такой казалось бы простой простой вопрос – передача Крыма от России Украине. Вроде дело ясное – и у Украины и Крыма и общность экономики, и территории рядом, и хозяйственные и культурные связи теснейшие. Нет, шипят москали аки змии-горынычи: Хрущев украинский националист, он совершает страшное преступление против русского народа, он проводит курс на дерусификацию, закрывает русские школы и факультеты. Больше того, обвиняют в негласном насаждении сионизма на том основании, что я ограничиваю действия антисемитов. Любое новшество принимают в штыки. При малейшем дуновении ветерка перемен раздаются вопли: "От этого урагана не то что грипп, страна схватит воспаление легких. Крупозное!" А он говорит – архиепископы ему жаловались! Засранцы они последние, если со своими жалобами к иностранцам идут.
Все, поехали во дворец.
Спасибо этому дому.
На вечернем концерте, который Хрущев посетил с большой неохотой, через великую силу, поддавшись настойчивым уговорам помощников, Аджубея и Ильичева ("Никита Сергеевич, премьер ждет, весь дипкорпус прикатит, подумают. что черная кошка между Хрущевым и Неру пробежала"), он откровенно скучал, пока на сцене не появилась великая Индрани Рехман. Заметались по сцене могучие человеческие страсти: любовь, ревность, ненависть. бездонность страданий сменялась приступами наслаждения, жадность и скаредность – добротой и щедростью, преданность – изменой, рыдания и слезы – улыбками и смехом. Все это передавалось искусными движениями головы, рук, ног, всего тела. Пластика, ритмичность, необычайная выразительность движений пальцев, собранных в цветок лотоса, развернутых в голову змеи или птицы, заставляли затаить дыхание, сжаться в комок радости и трепета от восприятия чуда. А танцовщица волшебством чудодейственных пантомим завораживала, гипнотизировала. И зрители плакали и смеялись, ощущали себя то Богом, червем, в одно мгновение умирали, а в следующее вновь являлись на свет.
Концерт шел в открытом театре. И хотя февральские вечера в Дели довольно прохладны, Хрущев расстегнул ворот рубашки, ослабил галстук. захваченный танцем, который разбудил, всколыхнул дремавшие уже много лет, почти забытые эмоции, он не знал,. что по щекам его медленно сползали две непрошенные слезы. их не будет даже тогда, когда друзья-соратники дружно отрешат его от власти, лишат всего, чего он добился в жизни, пройдя через великие страхи, испытания, мытарства и предательства, выкинут с высокого царского трона в зябкую тишь пенсионного небытия. даже тогда.
Сидевший рядом со всемогущим советским Первым секретарем Джавахарлал Неру был единственным, кто увидел эти слезы. "Благословенна сила искусства, – подумал вершитель полумиллиарда человеческих судеб, – если она и из прожженных политиков, закаленных всеми жизненными передрягами циников высекает искры сопричастия. Божественные искры!"
На сцене продолжала гениальное безумство танца бесподобная Индрани Рехман.
Глава тридцать восьмая ПРОЩАЛЬНЫЙ ОБЕД
Предположения Джерри подтвердились: в связи с убийством Кеннеди нью-йоркская биржа несколько дней была охвачена паникой. Упали в цене акции строительных, железнодорожных и текстильных компаний; поползли вверх показатели концернов, работающих на войну. На заседании правления компаний Парсела первый вице-президент сообщил о том, что игра на бирже в течение трех дней принесла четырнадцать с половиной миллионов долларов. "Самодовольный боров, – желчно улыбаясь, подумал Джерри, молча рассматривая грузную фигуру докладчика. – нашел чем похваляться. При той благоприятной ситуации,которая сложилась на бирже и царила там семьдесят два часа, можно было сделать в пять, в десять раз больше". Ларри Салливан, по-своему истолковав улыбку Парсела, с гордостью заметил, что "во всем городе никто так славно не потрудился, как мы". Джерри пригласил Салливана на ленч в свой клуб.
– Я предлагаю, – возвышенно произнес Ларри, – бокалом этого старого французского вина отметить наш очередной биржевой успех. Я всегда с симпатией относился к Джону Кеннеди, но если его смерть способствовала хоть в какой-то мере процветанию нашего общего дела, я не вижу особых причин для глубокого траура. Король умер. Да здравствует король!
– Иисус Христос свидетель, Кеннеди был моим другом, сухо обрезал Салливана Джерри. – Над будущим королем, которому ты так преждевременно и легкомысленно кричишь здравицу, еще придется поломать и голову и копья. Теперь о главном. Мне не нравится, что ты сравниваешь нас с кем бы то ни было в этом городе. Я считаю, что четырнадцать с половиной миллионов долларов, о которых ты говорил на заседании правления – это не победа, а поражение.
– Почему? – простодушно удивился Салливан. – Пока тебя не было, я лично руководил всеми операциями.
– Я наблюдал за ними, когда летел в Нью-Йорк, – засмеялся Джерри. Смех его был похож на удары молотка по листу жести. Салливан слишком хорошо знал этот смех Парсела. Появилось противное, холуйское ощущение страха. По груди и по спине поползли мурашки. – И не вмешивался, не так ли? Хотя вмешаться следовало бы. В одном случае промедлили с операцией на двенадцать минут и потеряли девятьсот тысяч. В другом случае вообще проморгали сделку. В третьем... Э, да что говорить стареем, Ларри, стареем.
Ларри Саливан сгорбился, обмяк. Он отпил глоток бургундского из своего бокала. Вино показалось ему прогорклым.
– Я еще не чувствую себя стариком, Джерри, – уныло пробормотал он и попытался улыбнуться.
– Человеку не столько лет, на сколько он себя чувствует, а на сколько он работает, – Парсел похлопал Салливана по плечу в знак примирения. Забудем этот разговор. Надеюсь, у нас с тобой в будущем будут лишь приятные поводы для того, чтобы вспоминать о нашем возрасте.
– Как, например, трехмесячный юбилей Джерри Парсела-младшего! Салливан поднял свой бокал, поймал на себе благодарный взгляд Парсела. "На сей раз,кажется, пронесло, подумал Ларри. – Ненасытен наш Джерри. И чуть что не так – в любой миг готов вступить на военную тропу. И стирать все препятствующее и всех препятствующих в порошок. В пыль!"
Вернувшись после ленча в офис, Джерри вызвал Дика Маркетти. Тот появился, как всегда бесшумно и как всегда ослепительно улыбаясь. Какое-то время Джерри пристально разглядывал стоявшего перед ним итальянца. Потом сказал:
– Вы не забыли, дик, что вы брали неделю отпуска, чтобы съездить к больной тетке в Калифорнию?
– Разумеется, сэр. Не забыл и благодарен.
– Но, насколько мне помнится, вы не рассказали, что же все-таки было с теткой? Она выздоровела?
– Нет, сэр. Она умерла.
Парсел внимательно посмотрел на своего секретаря, вздохнул негромко:
– Мои соболезнования, Маркетти.
– Благодарю, сэр.
– Кстати, если мне не изменяет память, ваша поездка туда совпала по времени с убийством Джона Кеннеди.
– Да, сэр. Эта кровавая трагедия разыгралась именно тогда.
– И как на нее реагировала Калифорния?
– Это было искреннее горе миллионов, сэр.
"Пока еще, слава Богу, этот любитель чужих жен не навлек на себя особых подозрений, – думал Джерри. – Ближе всех к нему подошла моя любимая дочь. В чем в чем, а в настойчивости и даже определенном умении Беатрисе не откажешь. Она почти вышла на след Маркетти. за мои же деньги подкупила парня из "Коза ностра". По предположению Ларссона, встреча, во время которой ей будут переданы данные на Маркетти и даже фотографии, сделанные в тот момент, когда он стреляет в Джона, произойдет послезавтра. Итак, угрожающе опасны эти двое: Маркетти и парень из "Коза ностры". Жаль, такие молодые, такие сильные, такие красивые".
Отпустив Маркетти, Джерри вызвал Ларссона.
– Я думаю, – сказал Парсел, просматривая какие-то бумаги, лежавшие перед ним на столе, – что встреча этого парня из "Коза ностра" с моей дочерью не должна состояться. И без того я уже потерял сто тысяч долларов, которые она вручила ему как задаток. Впрочем, это потеря материальная, с ней можно как-то примириться. Моральные издержки могут быть гораздо хуже.
– Она не встретится с ним больше, – спокойно заметил Ларссон. Сегодня же руководители "Коза ностра" узнают о предательстве этого парня.
Джерри поморщился, словно ему причинили физическую боль:
– Мне жаль этого парня. Я знаю, какие страшные, какие немыслимо страшные вещи происходят вдруг с нелояльными членами "Коза ностра". Или сварят живьем в кипящем масле, или бросят в клетку с голодным тигром... Ужасно!
– А вы не думаете, сэр, – осторожно сказал Ларссон, что Ричард Маркетти может невзначай проболтаться или... что-нибудь в этом роде?
– Вы же сами говорили, что он имеет отношение не только к "Коза ностра", но и к ЦРУ?
– так оно и есть на самом деле, сэр.
– Любитель чужих жен вдвойне опасен, – в раздумьи произнес Джерри. И, обращаясь к Ларссону: – Маркетти – моя головная боль. И заниматься им буду я лично.
Вопреки своим опасениям, Маркетти спал хорошо. Его не мучили кошмарные сновидения, не донимала пытка бессонницы. Но спустя две недели после его поездки в Даллас, Дика стали преследовать странные галлюцинации. Если он долго смотрел в одну точку, или на один предмет, или на одного человека, ему являлось видение: мужской череп, разваливающийся пополам, отскакивающие от него осколки розовых костей и кровь. Все это в его сознании не ассоциировалось с Джоном Кеннеди. Это была абстрактная голова, абстрактные осколки, абстрактная кровь. Лишь сегодня, выйдя от мистера Парсела после их разговора о поездке Дика в Калифорнию, он впервые явственно вспомнил предсмертный взгляд Кеннеди. "Черт возьми, неужели он узнал меня тогда? – думал Маркетти, стремясь унять внезапную дрожь. Конечно, он видел меня много раз, но узнать на таком расстоянии человека... Какой ужасный был у него взгляд: молящий о пощаде, ненавидящий, проклинающий. Я молодец, что не смалодушничал в последний момент. В конце концов, я выполнял свой долг перед организацией, перед государством, в котором развелось опасно много всяких левых, перед Америкой. Об одном прошу тебя, великий Боже – не дай мне более испытания этим взглядом, когда я встречусь с Джоном Кеннеди на том свете. Уж лучше попасть в Девятый Круг Ада, чем это".
В первые дни после возвращения в Нью-Йорк Маркетти с замиранием сердца слушал радио и смотрел телевизионные новости: "Вдруг напали на след?". Однако долго ли может находиться в состоянии сверхнапряжения в этом сумасшедшем мире обычный человек (пусть даже с хорошо тренированной психикой и готовый к любым стрессам)? И вот уже Маркетти слушал лишь первый утренний и последний вечерний выпуски, да и свежую газету брал в руки все спокойнее и ленивее. "Как хорошо, что у меня два хозяина. И деньги двойные, и безопасность обеспечена вдвойне. Как умело, как ловко и как четко следствие было пущено по ложному следу", – думал Дик, направляясь вечером в свой гостиничный номер. Шел тот непоздний предвечерний час, когда Восьмая авеню была заполнена людьми и машинами. Прошла группа оживленно беседовавших о чем-то мужчин. Шутки, смех. Натолкнулась на Маркетти бедром молодая, приятная мулатка. "Сэр! Не желаете ли выплатить компенсацию за нанесенное телесное повреждение? Тариф весьма умеренный. И гнездышко имеется". "Ты очень мила, крошка, да времени нет", – меланхолично заметил Маркетти, легонько ущипнув мулатку за зад.
"Там же на месте схватили наркомана, этого бедолагу Освальда, у которого случайно оказалась в руках винтовка, удовлетворенно вспоминал Дик. – Скорее всего, подсунули, воспользовавшись состоянием почти полной невменяемости. И вот он уже объявлен убийцей Джона Кеннеди, врагом нации, великим извергом. Его бросают в тюрьму, где через неделю его приканчивает его бывший приятель. А этого, в свою очередь, отправляет на тот свет полицейский, якобы обороняясь от нападения преступника. ловко сработано! Наверняка, целый синклит занимался разработкой многочисленных возможных вариантов".
Маркетти вспомнил, как он был приятно поражен, обнаружив среди утренней почты пакет на свое имя. В нем лежал чек на довольно приличную сумму – сто пятьдесят тысяч долларов. В сопроводительном письме, напечатанном на бланке известной адвокатской калифорнийской конторы, говорилось, что "эта сумма причитается мистеру Ричарду Маркетти за реализацию наследства его родной тетки, урожденной синьорины Катарины Маркетти, осуществленную по его личному указанию". Дик даже прихлопнул в ладоши: "До чего же все ловко сработано!". Его родная тетка, урожденная синьорина Катарина Маркетти, умерла пять лет назад в богадельне под Турином.
