Текст книги "Время ошибок"
Автор книги: Олег Воропаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
– Ты ударил слепого и сам ослепнешь! – немигающие глаза уставились мне в переносицу.
Что я наделал?! Краска стыда залила лицо.
В стремлении хоть как-то загладить вину я пригласил этих двух парней в пив-бар на Октябрьском.
– Без обиды, ребята… пиво люблю, хоть убейте! – очкарик осушил свою кружку и сразу схватил вторую. – А с этим Рождественским нас просто уже достали. Где спал? А сохранилась ли кровать? А что здесь поэтом было написано – какое известное произведение? Ходил ли по комнате, когда сочинял? Ну откуда мы можем про это знать? Ходил, говорю! А в туалет во дворе ещё как ходил! Показать куда? Обижаются.
Народу было немного, и я подозвал скучающую барменшу:
– Повторите, пожалуйста. И, если можно, только пиво. Закуски достаточно.
К пиву здесь в обязательном порядке подавались нарезанная крупно селёдка, кусочек чёрного хлеба, половинка яйца и холодная варёная картофелина. Барменша, поджав недовольно губы, кивнула.
– А Паня, вахтёрша эта… врёт она всё! – вступил в разговор слепой. До этого он всё время молчал.
Очкарик прикончил вторую кружку и потянулся за третей.
– Кого она может помнить? – продолжил слепой. – Себя-то в зеркале узнаёт через раз. А этот… Рождественский ваш, он ведь… так себе поэт. Из современных Юрий Левитанский да и тот же Давид Самойлов поинтересней будут.
– Но они-то в Петрозаводске не жили. А у Рождественского есть хорошие, по-настоящему сильные вещи. Неужели и «Реквием», по-твоему, это плохо? – неожиданно для себя я вступился за автора, к которому до этого дня был в общем-то равнодушен.
– «Реквием»? Да. Согласен. Душу царапает. А вообще-то поэзия – дело вкуса.
Барменша с выражением лица «больше не беспокоить!» принесла заказ. Сдув пену с запотевшей кружки, в разговор включился очкарик:
– Вот именно – вкуса! Вы Бродского, к примеру, читали. Где? В самиздате, конечно. Вот он, на мой взгляд, гораздо значительней всех этих Вознесенских, Евтушенко и прочих соблазнённых властью поэтов.
– Странное дело, – заметил Дулепов, – те авторы, которые публикуются в самиздате, по каким-то непонятным законам становятся известными и значительными.
– Всё тут как раз понятно! – оскорбился очкарик. – Самиздат ничего не навязывает. Читатели либо принимают автора, либо нет. А принимают, это значит, перепечатывают и раздают знакомым. Вот вашего Рождественского перепечатывать наверняка не стали бы.
– Но это ещё не значит, что Бродский поэт, а Рождественский не поэт, – не согласился Дулепов.
– Будет вам! – вмешался слепой. – Да и кто такой Бродский? Нобелевский лауреат? И что тут хорошего? Для творческой личности лауреатство такого уровня – это скорее плохо, чем хорошо. Непонятно? Ну что ж… – он на секунду задумался, – попробую объяснить, как говорится, на пальцах. Работает на заводе, к примеру, специалист-фрезеровщик. Хороший специалист. И тут какому-то иностранному собранию приходит в голову сделать его нобелевским лауреатом по фрезеровке. И делают. Ведь это же всё люди решают. Но что это в конечном итоге даёт фрезеровщику? Да ничего не даёт! Он что, станет лучше работать? Да нет, скорей всего, хуже станет. Но мемуары его в учебную программу обязательно включат. Ну… если у фрезеровщиков, конечно, таковая появится.
Прощаясь, мы пожали друг другу руки. Рассчитываясь, я попросил барменшу принести для парней ещё пару бокалов пива.
– Только с закуской, – жёстко сказала она.
«До стипендии капитала не хватит», – подумал я, но всё-таки доплатил.
– Мыслящие ребята, – заметил Дулепов, когда мы вышли.
– С чего это ты взял, что они мыслящие?
– Рассуждают о Бродском.
– Хм… Аргумент железный.
Перед самой общагой он придержал меня за рукав и спросил:
– Ты вспомнишь хоть одно стихотворение Рождественского?
– Смеёшься ты, что ли? Возможно, какие-то строки и вспомню. Не больше.
– А хочешь, прочту тебе то, что однажды меня зацепило по-настоящему?
– Хочу.
И он (удивительная всё-таки у этого человека память) прочёл:
– Я, как блиндаж партизанский,
травою пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
запнувшись за мину,
как за порог,
наткнувшись на очередь,
будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
руки раскинув просторно,
на чернозем,
от безделья и крови
жирный.
Падают мальчики,
на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.
Тренировка окончена. В трюме баржи пьём чай с аскорбиновой кислотой и травами. Травы приносит тренер. Он же их и заваривает каким-то особым способом.
Сегодня восемь километров надо было выбежать из тридцати двух минут. То есть каждый километр преодолеть меньше чем за четыре минуты. Все, кроме Мишки Бомберга, уложились. Он недоволен собой и выражает это громкими восклицаниями:
– И зачем только Экало меня терпит?! Когда уже, наконец, выгонит? Плаваю, как бревно. Бегаю хуже всех.
– Нормально ты бегаешь, – успокаивает его Серёга Мохов. Он бывший лыжник-марафонец и сложен, как древнегреческий атлет. – Четвёртую скорость включать забываешь, а так нормально.
– Он с третьей попробовал сразу на пятую, но что-то пошло не так, – предполагает Кальянов.
– «Десять тысяч он рванул, как на пятьсот, и спё-ёкся!» – мурлычет под нос Маляревич. У него на все случаи жизни цитата из песен Высоцкого.
Бомберг взывает к вошедшему тренеру:
– Александр Леонтьевич, я что, окончательно безнадёжен?
– Миша, ну зачем же сразу так мрачно? Почему окончательно? Ты, главное, тренируйся. У металлургов вся сила в плавках, а у тебя в тренировках.
– Вы тоже смеётесь надо мной, Александр Леонтьевич! – досадует Бомберг. – Нехорошо это! Вы всё-таки тренер.
– Ну-у… – пытается выправить ситуацию Экало, – может быть, тебе не в спорте, а в чём-то другом попробовать себя реализовать?
– Я в шахматы в детстве играл, – оживляется Бомберг. – И даже учебу забросил, так хорошо у меня получалось. Отец относительно учёбы занервничал и спросил меня напрямик: «Планируешь стать чемпионом?» Я говорю: «Чемпионом – недостижимо. Гроссмейстером – запросто». Тогда он посмеялся и говорит мне: «Раз чемпионом не станешь, то и смысла в таком увлечении нет!» С тех пор я про шахматы и думать забыл.
– Погорячился ты, Мишка, – сочувствует Бруныч.
– Гадом буду, погорячился! – смеётся Кальянов.
– «Мы сыграли с Талем десять партий – в преферанс, в очко и на бильярде. Таль сказал, такой не подведёт!» – напевает Игорь.
Мохов, поигрывая рельефной мускулатурой, хохочет и близоруко щурится. Однажды, вот так же прищурившись, он жестоко избил в ресторане двух офицеров, которые в адрес совершенно незнакомой ему женщины отпустили похабную шутку.
– Пойдём, кислородом подышим, – предлагает мне Бруныч.
Вылезаем на палубу. Бомберг за нами следом. Он возбуждён и жаждет общения:
– Вот вы надо мной потешаетесь. Постоянно! А я, между прочим, знаю почему. Да! Знаю! Потому, что я еврей.
– Да брось ты, Миха! – говорю ему. – Я вообще-то к людям еврейской национальности со всем моим уважением. Но только до тех пор, пока они не начинают рассказывать о том, какие они умные и талантливые.
– Ну вот, – недовольно морщится Бруныч, – еврейского вопроса нам только и не хватало.
– Да, умные! Да, талантливые! – горячится Бомберг. – Вот Маляревич из Высоцкого чуть что напевает. А ведь Высоцкий, между прочим, наполовину еврей.
– Высоцкий по отцу еврей, – говорю. – Между тем как еврейство у вас передаётся по материнской линии. Ведь так же?
– Ерунда! – отмахивается Бомберг. – Нравится тебе или нет, но все знаменитые наши учёные, артисты и музыканты на девяносто процентов евреи!
– Многие из них не такие уже и евреи – в синагогу не ходят, языка не знают. Ну а то, что евреи внесли значительный вклад в науку и культуру, отрицать глупо. Но знаешь, неплохо бы разобраться, все ли из этих девяноста процентов обрезаны.
– Напрасно смеёшься над нашим обрядом! В смысле гигиены это очень даже полезно.
– Никто не смеётся. Обрядовость – дело серьёзное! В одном из африканских племён новорожденным девочкам удаляют, к примеру, клитор.
– Извращенцы! – У Бруныча недоверчиво вытягивается лицо.
– Превращают несчастную женщину в бесчувственную машину! – негодует Бомберг. – Но вы меня перебили. А я-то совсем о другом хотел вам сказать.
– Да знаем мы, знаем, Мишка! Ты хотел нам сказать, что евреи – это избранный богом народ. Так ведь никто и не спорит. – Бруныч заботливо поправляет на голове у него спортивную шапочку. – Бомберг Михаил Шмульевич среди всех многоборцев самый, конечно, избранный.
Из трюма появляется голова Экало:
– Эй, парни, хорош тут лясы точить! Давайте на перекладину! Сегодня подтягиваемся на выносливость. Победителю двадцать талонов в диетстоловую.
У Бруныча уникальная способность – просит сказать какое угодно слово и тут же называет количество букв, его составляющих. Слова мы подбираем самые заковыристые, но он не ошибся ещё ни разу. На вопрос, как это у него получается, отвечает, мол, ничего особенного, счётная машинка в голове срабатывает сама.
Ещё он довольно цепко играет в шахматы. Закончил математический класс, где эта игра считалась обязательной дисциплиной.
Сегодня предложил сыграть и громит меня по полной программе. Я упираюсь и уповаю на проходную пешку.
– Шах! – белый слон разрушает иллюзии.
Заходят Дулепов и Макс.
– Слышали новость? – У Макса растерянная улыбка. – Котя сошёл с ума.
– Да ладно!
– Плохая шутка.
Бруныч предлагает ничью. Я, облегчённо вздохнув, сметаю с доски фигуры.
– Ага… хорошо бы шутка, – Макс мрачен. – Вчера его в комнату принесли младшекурсники. Мы думали, что он, как обычно, напился и до утра отоспится. Утром собираемся на занятия. Я ему – Котя, Котя! Молчит. Сопит. Из универа вернулись, а он в той же позе. Только расчёску грызёт. Да так, что зубцы отлетают. И дышит прерывисто, с хрипами. Ректору говорю, что-то с Котей не так. «Скорую» вызвали. Те его сразу в больницу.
– В какую?
– В республиканскую.
– А с чего ты решил, что он с ума сошёл?
– Расчёску грыз так, что зубы крошились! Глаза приоткрыты, а реакции – ноль!
– Макс, ты не всё знаешь, – вклинивается Лёхик. – Котя вчера упал и сильно ударился головой. Мне Зелепукин рассказывал. Он в коридоре курил, а Костя спускался по лестнице. Пьяный в дымину. Полез обниматься к какой-то девице. Та увернулась. Он потерял равновесие и улетел в пролёт. Вниз головой. Лбом о ступени, короче. Зелепукин сам попытался его поднять. Да куда там! Кабан под сто килограмм! Тогда он из ближайшей комнаты позвал первокурсников. Те его за руки за ноги притащили, кинули на кровать и сразу ушли.
Вечером «гладиаторы» толпились в приёмном покое нейрохирургического отделения.
Дежурная медсестра попросила соблюдать тишину и сообщила следующее: Константин Июдин прооперирован час назад. Операция серьёзная – трепанация черепа. Диагноз: ушиб головного мозга. Повреждены участки левой лобной доли. Последствия непредсказуемы. Состояние больного стабильно тяжёлое.
Следом за медсестрой появилась мать. Она прижимала к лицу ладони, и слёзы струились сквозь пальцы:
– Эх вы! Да разве же вы друзья? Оказывается, Костя пил! А вы… зачем вы от нас, от родителей, это скрывали? Теперь вот из-за того, что вы молчали, мы потеряли сына! Врач мне сказал, что он уже никогда!.. Вы слышите, никогда не будет таким, как прежде!
Махнула рукой и ушла.
Вернувшись в общагу, набились в 213-ю.
– Да разве могло это кончиться как-то иначе?! – угрюмо сказал Дулепов. – С другой стороны, за эти четыре студенческих года Котя прожил такую жизнь, какую другой человек и за сорок не проживает.
– Ты это к чему? – усмехнулся Макс.
– К тому, что он превысил лимит. Заигрался! Сейчас объясню. В индийской религиозной философии есть такое понятие – карма. То есть у каждого человека, да что там, у человека! – у каждой букашки имеется свой, отпущенный свыше предел. Превысить который нельзя!
– Да брось ты тут сказки рассказывать! – отмахнулся Ректор. – Индусы за пять тысячелетий своей культуры написали одну лишь понятную книгу – «Камасутру». А всё потому, что философия в ней простая – мужчине и женщине необязательно должно быть удобно, но обязательно хорошо.
– Ты лучше мне ответь на простой вопрос, – Дулепов недовольно поморщился. – Мысль материальна?
Ректор озадаченно хмыкнул:
– Может, для тебя и материальна. А у меня вот попробовать её на ощупь ни разу не получилось.
– Напрасно прикалываешься. Материальна! Да-да! Обсмеять можно всё, что угодно. Вот взять экстрасенсов…
– Слушай, Лёха… экстрасенсы, экстрасексы, – вклинился в разговор Бруныч, – Котя-то тут при чём?
– Как это при чём? При всём! Вы же договорить не даёте!
– Так договаривай, – разрешил Макс.
– Спасибо! Договариваю! Скажите мне, сколько у Кости было женщин? Не досконально, конечно, примерно хотя бы?
– Примерно полста, а может, и больше.
– Вот именно – может и больше! И что же вы думаете, все они счастья ему желали? Ведь он же как – поматросил и бросил.
– Какие-то, безусловно, желали, – предположил я. – Женщины бывают благодарны.
– Пусть так! – перебил Дулепов. – Но большая часть их желала ему всех мерзостей мира. И, стало быть, мысли у них были чёрные! Вот и случилось с ним то, что случилось! Какое вам ещё подтверждение материальности мысли нужно?
– Бред! – Ректор зевнул. – С таким здоровьем, как у Коти, пить можно было до девяноста лет. Тут случай! Неосторожный шаг.
– Да нет же, говорю вам! – глаза у Дулепова возбуждённо забегали. – Случайностей нет! Все мы живём в своей карме – жизненном коридоре, вырваться из которого невозможно!
– Ну и живи в своём коридоре! – Ректор поднялся. – А я в своём коридоре спать пойду. У тебя, Дулепов, каша в голове невообразимая.
– Вот, вот! – Макс покрутил у виска пальцем. – Всё в кучу! И женские обиды, и карму, и материальные мысли.
– Ну как же вы не поймёте?! Есть тонкие миры. И в этих тонких мирах отражается наша жизнь. И всюду взаимосвязь!
Он что-то ещё продолжал говорить, но «гладиаторы» уже потянулись на выход.
«Котя, дружище! – подумал я, оставшись один. – Ты выживи только…»
Военные сборы.
Палаточный лагерь в Лахденпохском районе, том самом, отошедшем к Советскому Союзу в результате войны с Финляндией в 1939 году.
Преподаватели военной кафедры – толстые наши майоры и подполковники – в наскоро сбитых из неокрашенных досок классах читают теорию. Здесь они на вторых ролях. Реальная власть у офицеров из районного гарнизона.
– Р-раздолбаи, в шеренгу по три! – срывающимся тенором строит соседей-филологов гарнизонный старлей. – Устрою я вам филологию, зайцы трипперные! (далее нецензурно). Я научу вас р-русское слово любить!
Облачившись в казённые гимнастёрки, мы сразу же разделились на две категории – сержанты и «пиджаки». Сержанты – это те, у кого на погонах лычки и в прошлом, соответственно, срочная служба в армии или на флоте. Без лишних эмоций они привели себя в надлежащий вид – побрились, надраили сапоги и подшились.
Пока «пиджаки» разбирались, как быть с неразрезанными портянками и как подшивать подворотнички, сержанты, покуривая, расположились немного поодаль и предались армейским воспоминаниям: «А я подошёл к майору и матом…» «И эти хвалёные кавказцы каптёрку всю ночь мне драили…» «Зарядил я АК боевыми, и дембеля наши в окна попрыгали…»
Судя по долетавшим до нас пассажам, все они были героями.
Героев не очень-то любят. Наверно, поэтому и поддевали мы их при каждом удобном случае. К примеру, если кому-то на марше случалось пустить ветры (служилые шагали всегда впереди колонны), взвод приходил в отчаяние:
– Газовая атака! Опять сержанты! Запрещено конвенцией! Одеть противогазы!
Сержанты огрызались, но это лишь подзадоривало:
– Супостаты! Лычки позорят! Обжираются на тихаря с хлеборезом-толстярой!
Серьёзных конфликтов, однако, не возникало. Ведь в чай добавляли бром. Капелька на стакан – и курсант спокоен, попутно и от нескромных мужских желаний избавлен. По поводу желаний курсанты тревожились – а смогут ли сразу же после сборов с заждавшимися на «гражданке» любимыми жёнами и подругами? И как объяснить, если вдруг не смогут?
Тревога улеглась в тот день, когда перед строем прошла (не иначе, спустилась с небес!) жена командира соседнего взвода. Шагала она от бедра, и на затаившем дыхание плацу стало вдруг явственно слышно, как жужжат насекомые и заливаются птицы.
– Зачем ты здесь? – занервничал офицер.
Мы тоже занервничали – весь строй в едином порыве занервничал!
– Забыла ключи, – пропела она.
Я точно запомнил – не сказала, а мелодично пропела.
– Ух-х-х! – выдохнул строй.
Ключи опустились в изящный украшенный блёстками ридикюль. И – раз-два! – она улыбалась и шла… раз-два! – улыбалась и шла! А строй колыхался и тихо стонал. И было заметно, что ей это нравится.
Уединившись, вынул из внутреннего кармана письмо Олеськи. В нём фотография. На обороте надпись: «Люблю, жду…» Разглядываю каждую чёрточку. Ещё раз переворачиваю и читаю. Олеська, милая Олеська, неужели ты ждёшь меня?!
Появляется Бруныч. Гимнастёрка ему явно мала, пилотка напротив – почти закрывает уши. Скрытно, чтоб он не заметил (непременно ведь обсмеёт), убираю фото в конверт.
– Ты смахиваешь на пленного немца, – говорю.
– Га-га! Так я же и есть немец. И судя по тому, как нас здесь содержат, скорей всего, пленный.
– Что новенького? – трое суток я был в наряде на танкодромной вышке и не в курсе последних событий.
– Да так… ничего особенного, – рассказывает приятель. – Комбат застукал Рожкова с Загурским за вечерним бухлом. Бутылки конфисковал, а утром перед строем приказал их разбить. Советы, конечно, смех. «Мне тоже, ребята, весело, – говорит комбат, а сам серьёзен. – А знаете почему? Потому что это не осколки, это дипломы этих двух олухов тут лежат!» Загурыч с Рожком, конечно, притухли. Но вроде бы всё обошлось. Обоим по трое суток гауптвахты. Потом до окончания сборов в строительную бригаду.
– Повезло парням. А комбат, выходит, нормальный мужик оказался.
– Это он с виду грозный. Но слушай, что было дальше. Чудик один с истфака дёрнул у парней из соседнего взвода сухпай – тушёнку, рыбные консервы и всё такое. По ночам пировал сам на сам. Недолго. Разоблачили, короче. Комбат его перед строем поставил и объявляет: «Курсант, вы вор!» Тот петухом орёт: «Никак нет!» Комбат продолжает: «Вы обокрали своих товарищей! За это с сегодняшнего дня я перевожу вас в то самое отделение, которое вы подло лишили провизии». Чудик этот побледнел и в обморок – га!
– Ничего себе страсти-мордасти!
– Но и это не всё ещё! Следом выходит доктор Шлатгауэр и объявляет: «Курсанты, у меня для вас две новости – плохая и очень плохая! Начнём, как всегда, с плохой – ваш любимый хлеборез обоср…ся!» Плац в хохот! Он продолжает: «Теперь переходим к новости очень плохой. Сейчас он на обследовании в госпитале, и если подозрение на дизентерию подтвердится, то будет объявлен режим карантина. Для нас это означает полную изоляцию. По периметру лагеря будет вырыт глубокий ров, и, пока карантин не закончится, все мы будем дружно ходить туда по большому! А закончится он, в лучшем случае, через тридцать суток!»
– Хорошего мало, – уныло озираю периметр лагеря.
– Га-га! – улыбается Бруныч. – Всё нормально! К вечеру выяснилось, что предположение о дизентерии не подтвердилось. Просто этот толстяра объелся халявного масла.
– Курсант, ко мне! – появляется дежурный офицер с повязкой на рукаве. – Да, это я к вам обращаюсь, курсант в панаме.
– Товарищ майор, это не панама, это у меня пилотка такая. – Бруныч пытается быть серьёзным, но у него это, как всегда, получается плохо.
– Пилотка? – офицер поджимает губы. – Ваша задача, товарищ курсант, не смешить противника, а уничтожать его всеми возможными способами.
– Коптёрщик такую выдал. Других, говорит, не осталось.
– Идите к старшине и получите нормальный головной убор. Объясните, что если такового не найдётся, то я сам приду к нему на склад и будем искать вместе. А эту… (далее нецензурно) что у вас на ушах, я выдам ему и объявлю на вечернем построении, что теперь у него такая форма одежды. Исполнять бегом!
– Есть исполнять! – Бруныч разворачивается и уходит.
Достаю фотографию. Слово «люблю» немного подправлено. Но что это я придираюсь к таким мелочам?
Если наш взводный с утра пропускал стаканчик, то занятия в учебных классах, как правило, отменялись. Пошептавшись с преподавателями, он грузил нас на ГТТ* и отвозил на числящийся за ним объект – недостроенную танкодромную вышку.
Там капитан (фамилия у него была в каком-то смысле военная – Битый) разделял наш взвод на три отделения: первое – грибники, второе – ягодники и третье, самое многочисленное, – строители.
Отделение строителей комплектовалось преимущественно из проштрафившихся курсантов. В обязанность их входило, дружно летая по этажам с вёдрами, раствором и кирпичами, достраивать вышку. По окончании рабочего дня все они были усталые, перепачканные и злые.
Собирателей грибов и ягод капитан инструктировал отдельно. При этом он часто ссылался на выдержки из государственной военной доктрины:
– Курсанты! Кто мне скажет, в чём заключается ваша основная задача? Что? Продержаться на поле боя десять минут? Ответ неверный. Я говорю о задаче в глобальном масштабе. Не знаете? Сейчас поясню. Естественно, не под запись.
_____________________________________________________________________________
* ГТТ – гусеничный транспортёр-тягач.
Информация секретная. Запоминайте! Первая и главная задача советского воина – это укрепление обороноспособности нашей страны. Способов укрепления множество, и все их перечислять мы не станем. Отметим лишь то, что касается непосредственно вас. Здесь и сейчас, собирая для своего командира грибы и ягоды, вы укрепляете его материальную базу. По-армейски это называется тыл! Соответственно, боеспособность вашего командира что?.. Правильно! – возрастает! Далее наступает цепная реакция – боеспособность одного офицера повышает боеспособность части, в которой он служит. Боеспособность части влечёт за собой, как минимум, усиление боевой мощи дивизии, ну а дальше и армии в целом! Надеюсь, вопросы, даже если у вас они возникали, с этой минуты снимаются окончательно. Азимут направления: северо-северо-запад, главный ориентир – урочище Комариное. Предупреждаю первый и последний раз – курсанты, недобравшие норму лесных даров, неотвратимо пополнят ряды строителей танкодромной вышки. Отделение, смирно! Слушай приказ – с настоящего времени до обеда, то есть до двенадцати ноль-ноль вам надлежит собрать установленную норму грибов и ягод! Вольно! Приступить к выполнению!
– Есть приступить к выполнению! – разобрав корзины, курсанты поодиночке и группами разбредаются по лесу.
Узнав о том, что курсант Валентик прибыл на сборы с чемоданом рыболовных снастей, комвзвода выделил его в отдельную группу, состоящую, собственно, из одного человека. С этого дня Валентик на озерке, расположенном близ танкодромной вышки, удил для офицерской ухи окуней.
– В случае отсутствия результата будете утоплены вместе со своим чемоданом, как дезертир! – пряча улыбку, инструктировал рыбака Битый.
Результат не заставлял себя ждать. Окушки ловились. Валентик сиял. Да и как же тут не сиять, если вместо возни с раствором и кирпичами с удочкой в руках отдыхаешь на озере?
– Ну-ну… – с внимательностью хищников наблюдали за счастливчиком с танкодромной вышки строители.
Через пару дней они попросили Валентика помочь со сварочными работами. Защитная маска при этом почему-то не предусматривалась. Через час, нахватавшись «зайчиков», Валентик был слеп, как крот.
С опухшими и слезящимися глазами его уложили на травку, а по приезду в лагерь заботливо отвели в лазарет – специальную, отстоящую отдельно от других, палатку. Кто-то метнулся на кухню и вырезал из сырой картофелины две шайбы, пристроив их ему на глаза навроде пенсне, мол, непременно поможет.
И самое бы время теперь его пожалеть, но в голосах за пологом палатки слышалось совершенно другое: «отсидеться на озере думал… ага, самый хитрый… рыбачок попался на крючок… ха-ха, перекушал рыбки», и далее в том же духе.
Валентик поправлял на глазах картофельное пенсне и шёпотом матерился.
Историй, связанных с пристрастием Андрея к рыбалке, довольно много, но самая примечательная, пожалуй, случилась с ним на втором ещё курсе, и не без нашего с Витькой участия.
Брунычу, имевшему необъяснимое влияние на молодую преподавательницу Наталью Гришину, не составило особого труда уговорить её набрать на печатной машинке объявление следующего содержания: «Такого-то, там-то, во столько-то состоится первенство университета по подлёдному лову. Приз за первое место – шарабан рыболова, за второе – удочка и так далее. По всем организационным вопросам обращаться на кафедру физики твёрдого тела к Ивановкеру И.М.»
Доцент Ивановкер И.М. отличался непредсказуемостью характера. Заменяя нашего штатного преподавателя, он оставил о себе впечатление самое экстравагантное. Считается, что гениям из области физики это свойственно (вспомним Эйнштейна). Не исключено, что доцент Ивановкер И.М. числил себя в том же разряде.
Объявление Бруныч «прикнопил» к доске расписаний, а я, как будто бы невзначай, подтолкнул к нему Андрея. Прочитав, тот изобразил вдохновенный восторг и умчался на кафедру физики твёрдого тела.
Вечером, выслушав наше признание о розыгрыше, он поведал нам следующее:
– Розыгрыш? Хм… Побольше бы таких розыгрышей! Ивановкер оказался на месте и поначалу слушал меня рассеяно. Когда же я заметил, что шарабан рыболова почти у меня в кармане, заметно напрягся. «В кармане… шарабан?..» – переспросил он. «Ну да, – говорю, – с высокой степенью вероятности, так как я давно уже знаю, чем смачивать наживку для лучшего приманивания рыбы». «Приманивание, говорите… так-так… – доцент наконец сфокусировал на меня зрение и внимательно осмотрел с головы до ног. – А позвольте поинтересоваться у вас, молодой человек, на чём вы сюда приплыли? Полагаю, на льдине?» – «Нет, – говорю. – Зачем вы так странно шутите. Дело в том, что на первом этаже висит объявление – первенство университета по подлёдному лову… приз – шарабан. И там, между прочим, написано чёрным по белому – обращаться на кафедру физики твёрдого тела, к доценту Ивановкеру. В свою очередь полагаю, что Ивановкер – это именно вы?» – «Правильно полагаете! – нервно сглотнул доцент. Потом вдруг расхохотался и говорит: – Давайте вашу зачётку!» Зачётка у меня оказалась с собой, и я её выложил перед ним на стол. «Кто у вас преподаватель по физике?» – спрашивает. «Блатков, – говорю, – преподаватель». А сам ещё никак не пойму, куда он клонит. «Это хорошо, что Блатков, – говорит. – Надеюсь, он меня поймёт». Рисует «зачёт» и расписывается. «Спасибо, конечно, – говорю, – но что это значит?» Он смотрит куда-то мимо меня и улыбается странной улыбкой: «А значит это то, что ко мне заходил шарабан, и я ему всё зачёл…»
Неудачный получился розыгрыш.
Напросились с Брунычем в отделение грибников. А всё для того, чтоб увидеть своими глазами дачу Маннергейма. От урочища Комариного она относительно недалеко, и нам уже объяснили, в каком направлении нужно двигаться.
Места тут красивые, заповедные. Лесные озёра, в Карелии их называют ламбы, на каждом шагу. Прозрачные березовые леса перемежаются с непроглядными ельниками. В низинах обильные заросли лесного хвоща. Игольчатые листья его в столь кучном скоплении создают впечатление тумана. Туман этот, зелёный, как в сказке, плывёт над землёй и теряется в бесконечности.
За сосновым бором открылась дача – белое двухэтажное здание с застеклённой верандой. С недавнего времени тут размещается офицерский госпиталь.
О хозяине дачи я когда-то читал и теперь пересказываю Брунычу то немногое, что удержалось в памяти.
Итак, Карл Густав Эмиль Маннергейм. Кавалергард. Картёжник. Лошадник. Боевой офицер и любимец женщин. Приученный к русским лейб-гвардейским традициям, не садился обедать без рюмки водки. В завершение карьеры – маршал и президент Финляндии. И это в стране, где тому, кто не финн, карьера заказана. А Маннергейм финном не был. В Великую Отечественную союзник Гитлера, с которым неоднократно встречался по вопросам совместных боевых действий. Финские войска под его командованием осуществляли блокаду Ленинграда с северо-запада. Несмотря на это, Сталин самолично вычеркнул Маннергейма из числа восьми высокопоставленных финских военных и политических деятелей, приговорённых к позорной смерти через повешение. Почему он так поступил? У историков на этот вопрос ответа нет.
Натыкаемся на Дулепова. Он в отделении ягодников.
– Угощайтесь, – протягивает нам полное верхом лукошко черники.
– Когда ты успел! – запускаю руку и выгребаю хорошую горсть.
Бруныч тоже не прочь поживиться, но вовремя сориентировавшийся Лёхик прячет лукошко за спину:
– А вам, как я вижу, похвастаться нечем.
– Увы!
Действительно. Корзины наши почти пусты.
– Товарищи курсанты! – Дулепов хватает себя за воображаемый лацкан и с лёгкостью перевоплощается в вождя мирового пролетариата. – Мировая революция в опасности! А вы, между тем, саботируете тыловое обеспечение вашего командира! Распустились! Давненько не читали моих работ! А между тем в архиважной статье «Тыловые ренегаты» я ясно выражаюсь о необходимости обеспечения каждого красного командира боровиками и подберёзовиками. В крайнем случае, подосиновиками и груздями! И ни в коем случае не буржуазными шампиньонами!
Включаюсь в игру:
– И как это вам удалось, Владимир Ильич, буквально обо всём озаботиться в своих бессмертных работах?
– Нам что, – изображает недоумение Бруныч, – теперь и о грибах придётся конспектировать?
– Вот именно! Конс-пек-ти-ро-вать, батеньки! И чем подробней, тем лучше!
– А готова ли, Владимир Ильич, ваша статья о влиянии брома на половое воздержание курсантов?
– Статья «Бром и эмпириокритицизм» в ближайшее время появится в большевистской газете «Искра». Ведь основной инстинкт курсантов военных кафедр – это, товарищи, архиважно!
– И что же с этим основным инстинктом делать на практике? Ведь согласно учению Фрейда, курсанту придётся-таки заниматься самоудовлетворением?!
– На практике, товарищи, получается полнейшее безобразие! И в этом, конечно же, опять виноваты меньшевики! – Лёхик грассирует и нарезает ладонью воздух. – Но я уже дал указание товарищу Бонч-Бруевичу количество брома в чае курсантов удвоить! А этого зануду Фрейда с его мастурбацией запретить! Категорически! Да, батеньки мои, запретить напрочь!
– А как же ваш лозунг момента, Владимир Ильич: «Каждому здравомыслящему курсанту по женщине лёгкого поведения! Плюс электрификация всей страны!»
– Лозунг этот давно не актуален, товарищи! После того, как им воспользовались эсеры, мы не в состоянии распознать, где здравомыслящий курсант, а где – притаившийся гнилой интеллигент.
