Текст книги "Время ошибок"
Автор книги: Олег Воропаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Олег Воропаев
Время ошибок
Все персонажи вымышлены.
Совпадения имён и фамилий случайны.
Часть 1
ПОСЛЕДНИЙ КУРС
Вот получим диплом, гоп-стоп-дуба,
махнём в деревню…
Студенческий фольклор
…и вся атмосфера тех лет
была пропитана алкоголем,
как межклеточной жидкостью.
Александр Воронин
«Куда ты, шляпа! – орал громила-сержант, ударами кулаков усаживая Лёхика обратно на нары. Тот вскакивал и всё порывался куда-то бежать, но тут же опять натыкался на сержантский кулак…» – Описывая в красках недавнее посещение медицинского вытрезвителя, Шкет вдохновенно картавил.
Нам, пятикурсникам Петрозаводского университета, давно уж известно, что уличные сержанты милиции от сержантов киношных отличаются примерно так же, как реальные «урки» от романтических налётчиков Бабеля.
Картавил Шкет нетипично: к буквам «р» и «л» у него прибавлялась паразитарная «д» – «милдиционерд», «прдотоколд», «дурдак ненордмалдный».
«Дурдак ненордмалдный» по твёрдому убеждению Шкета был угодивший с ним на милицейские нары Лёхик, потому как, не желая лгать, тот дал о себе дежурному капитану исчерпывающую информацию: «Дулепов Алексей Леонтьевич, студент пятого курса сельскохозяйственного факультета Петрозаводского государственного университета имени Куусинена. В настоящее время проживаю в общежитии номер шесть, по улице Белорусской, семнадцать, комната номер…»
– А койка в каком углу, от органов утаил! – иронизировал по поводу паталогической честности приятеля Шкет.
Сам он назвался Гаврилой Романовичем Державиным, русским, беспартийным, нигде не работающим в ожидании призыва на срочную военную службу. Добродушный капитан пожелал оступившемуся призывнику «успехов в боевой и политической подготовке».
Дулепову успехов никто не желал, и копия милицейского протокола отправилась прямиком в деканат.
– Прдавду ментам говордить западлдо! Эх, Лдёхик! Назвалдся бы, к прдимерду, Лдомоносовым или Трдедиаковским, на худой конец, – завершил перед нами своё выступление помешанный на родоначальниках русской поэзии Шкет.
Студентов, попавших под «пьяный» протокол, как правило, отчисляли.
Дулепову повезло. Зачлась непорочная биография. К тому же, как студент последнего курса, он (как и все мы) был уже вписан в план выпуска 198* года.
– Комсомолец?! Дебошир-активист?! – суровый декан потряс у него перед носом милицейской бумагой. – Вот пусть комсомольское собрание и решает, что делать с таким активистом!
Песочившую его на факультетском собрании комсорга Лариску Волкову Дулепов оборвал неожиданной фразой:
– Перестаньте, Лариса! Вот уже месяц, как я люблю вас! А вы!.. Вы всё портите! И думаете вы обо мне совсем не то, что вынуждены сейчас говорить. Казённые фразы!
– Да как… как смеете вы… комсомолец Дулепов! – не ожидавшая такого пассажа, Волкова растерялась.
– Смею! – угрюмо отрезал Лёхик. – Смею, потому что мой алкогольный срыв случился именно из-за вас!
– Я думала, вы ударник, и ставила вас в пример! А вы хулиган и врун! К тому же ещё и пьющий! И в наших рядах вам не место… и исключить вас мало! – неожиданно для всех с Волковой приключилась истерика. – А я-то, безмозглая дурочка, сбор средств для голодающих детей Гондураса доверила вам, комсомолец Дулепов!
В итоге подавляющим большинством голосов провинившемуся был вынесен «строгий выговор с предупреждением».
– Радуйся, – сказал я ему. – Выговор – это всё-таки лучше, чем волчий билет.
– Как поручения, так давай выполняй, пожалуйста! – ворчал активист. – А как чуть оступился, так сразу выговор!
Дулепов считался у нас однолюбом.
Дело в том, что с первого курса по пятый он влюблялся исключительно в девиц с параллельной агрономической группы. Девиц было не меньше пятнадцати, но группа всегда одна, и кто же он в этом случае, если не однолюб?
Влюбившись, Дулепов писал стихи. Особенно удачными у него получались стихи с посвящениями. До того, как на пятом курсе обратить, наконец, внимание, на Лариску Волкову, наш поэт умудрился посвятить свои оды всем её одногрупницам. За исключением разве что Людки Трусевич, симпатий к которой, по причине, вероятно, её невзрачности, так у него и не появилось. Впрочем, причина тут могла быть ещё и в том, что у Людмилы, девчонки далеко не простой и неглупой, имелся ещё и желчный характер.
Агрономши внимательно отслеживали все посвящения поэта, читали их друг другу вслух и, ясное дело, ехидно посмеивались. Неудивительно, что когда обстоятельство это открылось (проболталась Трусевич), автор впал в меланхолию и отчаяние, то есть, не разуваясь, залёг на кровать и угрюмо уставился в потолок.
– Зачем они так? – спросил он меня, когда наконец-то к нему вернулся дар речи. – Сколько часов вдохновенья потрачено?! А что в итоге? Насмешки?
– Им стихи не нужны, – решил я его не жалеть и сказал, как есть. – Им замуж хочется. Потому что они материальны, как и все обычные клуши. Но поэту на эту их материальность размениваться нельзя. Он из другого мира. Он – небожитель.
– Ты думаешь? – взглянул недоверчиво.
– Уверен! – ободрил я приятеля. – Присмотрись к ним внимательней и сразу увидишь, что все твои агрономши – приземлённые и лишённые вкуса пустышки!
– Не все… – смущённо поправил меня Дулепов. – Вот Волкова, к примеру… Я ведь, как только её увижу, так сразу же что-то в штанах у меня происходит. Ну и стихи, конечно. Стихи – это тот же секс!
Так я явился свидетелем зарождающегося чувства.
Однако же Волкова оказалась та ещё штучка. Всю мощь сексуальной энергии нашего друга она умудрилась направить в заведомо безнадёжное русло общественно-политической жизни – то за помощь голодающим детям развивающихся стран он в ответе, то ещё за какую-нибудь нелепость.
– Ах, Лёшечкин, – играла она на размягчённых струнах души поэта, – ты просто находка! Ты движитель наш и затейник!
Не раз во время таких высказываний пытался он взять её за руку. Но та – вот же хитрая бестия! – отдёрнет ладошку и строго так глянет.
А дальше-то что? А ничего!.. Бесперспективность полная! Вот и случилось то, что должно было когда-то случиться – устал комсомолец Дулепов от такого к себе отношения. Так сильно устал, что даже стихи перестал писать. А о голодающих детях из развивающихся стран он и думать забыл.
Ну, забыл и забыл, что в этом такого страшного? Но тут, как назло, Загурский, Рожков и Шкет в ресторан собираются.
– Возьмёте четвёртым, парни? – попросился.
Никогда не просился, а тут на тебе!
– Отчего же не взять? – засуетились и обрадовались сокурсники, подавая ему купленную недавно фетровую шляпу с полями. – Пора, наконец, Дулепыч, тебе приобщатся к нормальной студенческой жизни. Как говорится, лучше поздно, чем никогда!
И неплохо бы этим обрадовавшимся какое-нибудь стильное заведение выбрать. Ну, скажем, «Фрегат» или там «Калевалу». Так нет же, в самое дешёвое и злачное в этот раз они потянули Лёхика – в кафе-ресторан «Одуванчик».
А там, в «Одуванчике» – в просторечии именуемом «Одуван» – давно уже сидит и скучает любитель кулачных баталий Котя Июдин.
– Давайте-ка подгребайте, ребята, к моему шалашу, – с распростёртыми объятиями встретил он добрых своих приятелей, – и прошу не стесняться.
Стесняться ни у кого и в мыслях не было. Заказали холодное и горячее. По первой выпили, по второй… по пятой.
А за соседним столом три мордоворота сидят. И тоже совсем не стесняются, выпивают и нескромно так на компанию нашу при этом поглядывают.
– Случилось чего или мне показалось? – подошёл поинтересоваться к нескромным мордоворотам Колька Рожков.
Те запираться не стали и объяснили своё поведение следующим образом:
– Вот эти твои друзья, – один из мордоворотов ткнул пальцем в Июдина и Загурского, – приглашают на медленный танец девчонок, которых мы сами давно уже имели в виду.
Колька придирчиво осмотрел девчонок и совершенно резонно заметил:
– Не нарисовано на них, что вы их имели в виду.
– Ща нарисуем! – один из троих поднялся и неожиданным апперкотом отправил Кольку под стол.
Котя за друга обиделся не на шутку и тоже поднялся. Кулаки у него – молотки. Мордовороты один за другим, несмотря на читаемое у них в глазах нежелание, приняли горизонтальное положение.
Посуда, конечно, попадала. Стол перекинулся. Шум, звон, крики: «Милиция! Шухер!»
Котя с Загурским Рожкова под мышки и дёру через служебное помещение. А Шкет-то давно уж в «отключке» – нахохлился, как сыч на берёзе, и дремлет. Пока поднимал его Лёхик, пока уговаривал, тут и милиция подоспела – «ласты» обоим за спину и в вытрезвитель прямой наводкой.
Эх, комсомолец Дулепов! Где же твои заслуги? Нету заслуг! Где комсомольский характер? Нету характера! Получи, комсомолец Дулепов, за это «строгий с предупреждением»!
– Поехали в Сельгу! Не пожалеешь, – предложил мне на ноябрьские праздники Лёхик. – У нас там и гостиница есть. Рубль в сутки всего лишь. А в лесу уже снег плотно лёг. В этом году рановато, но это скорей хорошо, чем плохо. У отца ружьишко возьмём. Постреляем. Встряхнёмся. Зверя по первому снегу гонять – милое дело. Ты на охоте-то был хоть раз?
– Не… на охоте ни разу ещё.
– Тем более. Говорят, первопольным везёт.
А что?! Почему бы и нет? Да и в Сельге этой мне однажды уже доводилось бывать. Высокое место. Обзорное. Онежское озеро – как на ладони.
«Сельга» в переводе с финского, кстати, – возвышенность, каменная гряда.
В полукилометре от старой деревни – отстроенный в шестидесятые годы радиоцентровский городок, где, собственно, и обитает Дулепов с родителями.
Городок невелик – два двухэтажных дома, с одной стороны к которым почти примыкают детсад и клуб, с другой – кочегарка с трубой, хозяйственные постройки и гаражи. Компактно и всё как-то очень уютно.
– Леонтий Федотович, – жмёт руку Дулепов-старший.
Представляюсь и я:
– Венгеров Сергей, приятель вашего Алексея.
– А я Зинаида Михайловна, – мать улыбается мне и тепло обнимает сына. – Знаем мы… давно уже знаем, что вы с Алёшей приятели.
– У студентов постоянное чувство голода должно быть, – подталкивает нас к столу Леонтий Федотович. – Сообрази-ка нам, мать, чего-нибудь эдакое… повеселее. С такими парнями не грех и сто грамм выпить! Как говорится, не пьют только на небеси, а на Руси, кому ни поднеси.
На столе появляются немудрёные вкусности – варёная дымящаяся картошка, солёный под кольцами лука онежский сиг, грибы в маринаде и квашеная, вперемешку с морковью и клюквой, капуста.
– Чего это вы про гостиницу выдумали? У нас и ночуй, – предлагает Дулепов-старший. – А что, мать, поместимся, как считаешь?
– В тесноте – не в обиде, – кивает Зинаида Михайловна.
– И рупь сэкономишь, – наполняет рюмки Дулепов-старший. – Рупь – он студенту верный обед.
– Пап, ну что ты всё время – рупь да рупь. Это у Высоцкого так: «Я рупь заначил, слышь, Сергей, опохмелимся…» Но он-то народную речь копирует, а ты?
– Я тоже народную.
– Ты всё-таки, пап, учитель.
– Ну-у, знаешь что, дорогой ты мой сын! Прежде чем отцу замечания делать, на себя посмотри. Носишься со своим Высоцким, как поп с иконой!
– А как же иначе-то? Высоцкий – это Пушкин наших дней. Нет ни одной серьёзной темы, которой бы он в песнях своих не затронул.
– Тоже мне Пушкин нашёлся! – негодует Леонтий Федотович. – Зарифмуют две строчки, и уже они Пушкины. Да Александр Сергеевич, если бы только сказки одни написал, уже был бы Пушкиным! Сказки его как раз и есть – народная речь! Шедевры! А «Евгений Онегин»? Никто ведь такого и близко не написал и уже не напишет. Пушкин – гений русской словесности, и нечего с ним кого-то равнять! У Высоцкого твоего есть несколько хороших военных песен. Остальное – блатная чушь и нескладный хрип. Ладно! Давайте за Пушкина, что ли, выпьем!
– За настоящих поэтов! – я попытался смягчить семейную пикировку.
– Нет, не скажи… не скажи, отец. – Лёхик опустошил свою рюмку и возбуждённо заворочал глазами. – Я вот ведь о чём жалею. Очень жалею! Пушкина давно уже нет, это понятно. Но Владимир Семёнович был моим современником, а на концерте у него я так и не побывал. А мог бы! И в театр на Таганке на «Гамлета» того же мог бы попасть. Теперь-то чего уж… Теперь его нет. Но жаль мне, отец, что ты только хрип его слышишь. Получается, что недопонят тобой Высоцкий! Хоть ты и с образованием…
– Смотри-ка ты, мать, на этого умника! Ты слышишь, как он с отцом разговаривает, а?.. В вину мне образование ставит! Вот получишь диплом свой, тогда и мели языком. Я-то свой получил, когда тебя ещё и в проекте не было. Так, мать?
– Так-так… Вы ешьте, ребятки, ешьте. Закусывайте. Рыбку берите, капусту. Наедайтесь. А там уж и в лес прогуляться можно. С ружьём. Глядишь, и стрельнёте чего. Дичи-то, говорят, в этот год ох как много. И снег уже хорошо лежит. На лыжах так запросто можно идти.
– На лыжах? Хе-х… Даешь ты, мать! Да кто же им лыжи-то даст, а?.. Ну ладно уж… ладно… – добродушно смеётся Леонтий Федотович, как будто совсем и не злился на сына минуту назад. – Чего уж… сходите, конечно. В лесу-то зимой своя, что называется, красота! До озера надумаете, так напрямую получается километра полтора. А там уж простор. Края не видно! Летом так вообще – сосны, песочек. Чудо! Пляж самый настоящий! Купайся да загорай. И никакого южного моря не надо. В прекраснейшем месте живём мы на старости лет. Так, мать?
– Так-так… Вы только, ребята, теплей одевайтесь. Ты, Лёшик, Сергею-то подбери чего…
– Найду, мам. Но, знаешь, сегодня мы дёргаться уже никуда не будем. Скоро темнеть начнёт. А завтра с утра – непременно. Ты, батя… лыжи-то как… выделишь нам, или сам уж собрался куда?
– Лыжи-то? Не знаю, не знаю. Это сегодня я добрый. А завтра посмотрим да поглядим. Ага! Глазищами-то своими не крути! Короче, ежели с утра никуда не уйду, тогда уж берите. Так, мать? Пусть берут лыжи-то.
– Так-так… И котелок не забудьте. Соль, луковицу, картошку, лавровый лист – это я вам всё приготовлю. Стрельнёте чего, так сразу и на костёр. В лесу-то на воздухе любая еда вкуснее. А не получится, так домой тащите. Сготовлю дичину.
– Эх, мать, учу тебя, учу, а без толку всё! Ещё ничего не принесли, а ты уж – сготовлю. Негоже. Сколько вот так она мне охот перепортила! Как воду под дичь поставит, картошки начистит, так сразу пустой и приду.
– Э-э… суеверен ты стал, дорогой муженёк мой. Стареешь. – Любовно поправляет супругу седеющие пряди Зинаида Михайловна.
– Рано стареть нам, мать! А охотник без суеверий всё равно, что заряд без дроби. Никчемный, как есть!
– Ладно уж… Выпил, так и разошёлся. По мне так хоть сейчас кати на свою охоту. А вы, мальчишки, за ключами от гостиницы к Горшковой сходите. Она у нас теперь домоуправ. Она же и за гостиницу отвечает.
Сын Горшковой, крупный кучерявый подросток, сказал нам, что «матушка в город махнула, а вторые ключи от гостиницы у библиотекарши есть, у Нины Савельевны».
– Гостиница у нас там, – Лёхик указал на крайний подъезд в доме напротив. – Иди пока что туда и жди, а я за Савельевной сбегаю.
Оставшись во внутреннем дворике, я осмотрелся. Качели. Беседка. Песочница. И всё это под девственно чистым снегом. Зимняя сказка. И кто же, интересно, такая эта Нина Савельевна? Сказочная Баба-Яга?
Женщина, появившаяся вместе с Дулеповым, настолько была хороша, что я на какое-то время застыл, как в детской игре «замри».
– Нина, – приветливо улыбнулась.
Боже ты мой! Ну что за улыбка такая?
– А-ага… А я это… я Сергей. – Слегка поклонился, придумывая, с кем бы из сказочных персонажей её сравнить, но так ничего и не придумал.
– Пойдёмте. Ну что же вы встали, Серёжа? В землю вросли вы, что ли?
В квартире она по-хозяйски отдёрнула шторы:
– Занимайте любую кровать. Бельё у нас заранее стелют. Чисто, как видите. Просьба вот так же в порядке всё и оставить.
– С-спасибо, оставим, конечно… – в затянувшемся странном оцепенении я выглядел, должно быть, глупее некуда.
– Лёша, да что же такое случилось с твоим приятелем? Надеюсь, что он здоров? – женщина рассмеялась.
Дулепов пожал плечами и тоже прыснул.
– Мальчишки, похоже, вы выпили? – брови её разделила морщина, и сразу же стало заметно, что Нина гораздо старше, чем мне показалось на первый взгляд. – Приезд обмывали? Ну-ну…
– А деньги кому? Можно сейчас заплатить? – я полез в карман.
– Деньги Горшковой и желательно вместе с ключом. Но если её не будет, то можете на столе оставить. Из расчёта рубль в сутки. Вот и устроила вас. Ладно, пора мне, а то ведь я тесто поставила. Сбежит, не дай бог!
– Нина, куда же вы? Подождите! – отпускать её не хотелось. – Задержитесь хоть на минутку. Вы такая… вы удивительная. Вам бы в кино сниматься. А мы ведь ещё толком не пообщались.
Она рассмеялась:
– Давайте договоримся сразу, что обойдёмся без этих заезженных комплиментов. Я замужем. А пообщаться, конечно, никто нам не запретит. С Лёшей-то мы давно уж общаемся. Тем более что он самый, пожалуй, активный у нас читатель. Вот и приходите завтра в библиотеку. Вдвоём приходите.
– Так завтра же нерабочий день, – усомнился Лёхик.
– За это не переживайте. Захочу, так будет рабочий.– Нина направилась к выходу. – До завтра, мальчики! Заходите!
Глянув в окно, я заметил, что она исчезла в подъезде напротив.
– Что делают с нами красивые женщины?! Ты не поверишь, но меня до сих пор колотит. От одной только мысли о ней, представляешь?!
– Колотит его, – усмехнулся Дулепов. – Ну что из того, что красивая? Она тебя значительно старше и давно уже замужем. Муж – мастер по дереву. Шкатулки там всякие режет, фигурки зверей. Но это, когда не в запое, конечно.
– И что? Такая вот вся из себя… и терпит запойного мужа? Трудно поверить.
– Похоже, что любит она его. Вовка-то у неё парень неглупый. Журналы читает, когда не пьёт. Ты это, Венгеров… ты мысли свои крамольные из головы-то выброси! Давай-ка вот лучше устраивайся. А я побегу. Отцу надо кое-что в гараже переставить. Обижается он, что мало теперь ему помогаю. Высыпайся, короче. А завтра к семи утра чтобы был как штык! Развиднеется, так сразу мы в лес и покатим. Охота опоздавших не любит! А это вот я для тебя приготовил, – он протянул мне обёрнутую в газету книгу.
Книга оказалась иллюстрированным трактатом о хатха-йоге.
Вечно он мне какую-то философию подсовывает. До этого Фрейд был. До Фрейда – китайцы-даосы и Кант. И всё это тоже пришлось мне читать, чтобы в общении с приятелем не выглядеть дремучим типом.
Листая картинки с измученными йогой индусами, я время от времени поглядывал в окна напротив, гадая – за которым из них она.
Утром встали на лыжи и покатили в сторону озера. На таких укороченных и широких «досках» я ещё не ходил ни разу. По целине, оказывается, очень даже удобно.
Дулепов впереди. За спиной у него отцовская одностволка с глубокой царапиной через весь приклад. Не царапиной даже, а бороздой.
«Косолапый отметил», – не вдаваясь в подробности, пояснил происхождение дефекта Леонтий Федотович, когда передавал нам ружьё.
– Тормози! – Дулепов резко останавливается, и я, не успев среагировать, наезжаю ему на пятки. Он недоволен:
– Э-э!.. Аккуратнее! Лыжи сломаешь! Сюда посмотри! – указывает палкой. – Можжевеловое дерево видишь?
– Вижу. И что?
– Как это что?! Перед нами, между прочим, реликт! Дело в том, что можжевельник становится деревом крайне редко. На всю Карелию таких вот экземпляров с десяток не наберётся.
– Да ну, так уж не наберётся?
– Я, по крайней мере, ни разу ещё не встречал. Высота у него метра четыре, не меньше. А ствол какой, глянь, а! Как у доброй сосны.
Стянув рукавицу, я тронул колючую лапу. Иголки показались мне совсем не холодными. И когда только солнце успело нагреть их? Ведь только что встало оно над лесом.
У края осинника подняли тетеревов. Курицы захлопали крыльями и, дружно планируя между деревьями, пропали в лесу. Петух взлетел на высокое дерево и искоса стал нас разглядывать.
– Лёш! Лёхик! Ну же! Ну! – заторопил я приятеля.
Тот, захватив зубами мешавшую ему рукавицу, начал выцеливать. Петух перелетел на соседнюю ветку и цокнул, будто поддразнивая. Мне хорошо было видно, как палец Дулепова слился со спусковым крючком. Вот-вот и ударит выстрел! Но птица скользнула над нашими головами и мгновенно исчезла.
– Эх-х! – выдохнул я с сожалением.
Дулепов поиграл желваками и протянул мне ружьё:
– Давай теперь ты.
– Думаешь, это имеет смысл? – я вдруг почувствовал, как кровь прилила к лицу.
Приятель ободряюще улыбнулся:
– Спокойно, Венгеров! Мандраж у охотника первый враг. Выскочит дичь, так сразу же и сади по ней. Не выцеливай! Помни, что ты не в тире.
В тире-то мне как раз привычней. В прошлом году на соревнованиях по морскому многоборью из двадцати патронов девятнадцать вогнал в «десятку». С пятидесяти, между прочим, метров! Возможно, что это под настроение так получилось. Однако никто из многоборцев достижения моего повторить не смог.
– Соберись! Главное – быть предельно внимательным. Ну и с ружьём аккуратней. Это само собой. Без необходимости курок должен быть спущен. – Дулепов, как бывалый охотник, почувствовал наставническую жилку. – Обрати внимание, сколько следов на этой поляне. Целые тропы. Из этого множества нам нужно выделить свежие. Смотри… Вот этот – ночной. Косой пробежал. Видишь, замах какой? Явно спешил. Спугнул его кто-то. А это вот – лисья строчка. Лисица зверюга сверхосторожная. Врасплох её редко застанешь. Заяц по-своему тоже дока. Понимает, что хищник по следу его вычисляет. Поэтому напетляет, натопчет и круг ещё рядом сделает, чтобы окончательно всё запутать. А как на дневную лёжку залечь надумает, так тут уже вспрыжки пошли. Как правило, две или три. Но, может, и больше. Так он с тропы уходит. В метре, бывало, пройдёшь от него, не заметишь. Соответственно и он до последнего будет лежать. Как-то мы с Андрюхой, братом моим, надумали на охоте чайку попить. Костерок развели. В полный голос болтаем. Шумим. Я по нужде отойти надумал. Пару шагов-то всего и сделал. Тут заяц из-под самой струи как даст свечу! Я чуть не обделался, честное слово. Эх, байки-то все про охоту не перескажешь. Ага! А теперь вот смотри сюда. Вот они, вспрыжки. Первая. Так… вот и вторая… Видишь? Готовься. Ружьё на взвод. Тут где-то… рядом залёг. Тс-с… – прижал указательный палец к губам приятель.
Остановились у поваленной ели, вывернутый заснеженный корень которой чем-то напомнил мне сказочный щит русского витязя. Засмотревшись, я пропустил момент, когда из-под самого низу его неожиданно выстрелил белый комок!
– Сади! Не зевай! Уходит косой! Уходит! – взволнованно закричал, замахал руками Дулепов.
Выцеливать?! Какой там! И выстрела-то не помню.
– Поверху ушёл заряд. – Приятель забрал у меня ружьё и быстро его перезарядил. – С веток вон, видишь, снег обсыпается. А заяц-то, он не по веткам… он по земле… Ладно, покатим! Что-то ещё непременно поднимем сегодня. Я чувствую, что поднимем.
На открытом пространстве, поросшем кое-где молодым сосняком, заметили полдюжины куропаток. Стайка уходила от нас по наклонному твёрдому насту и не спешила взлетать. Лёхик дал выстрел.
– Есть!
К кувыркавшейся на снегу добыче я кинулся с каким-то звериным, несвойственным мне азартом. Несколько раз трепыхнувшись в моих ладонях, птица поникла. Из полуоткрытого клюва закапала кровь.
– Уже не пустые, – подмигнул Дулепов.
Забрав у меня куропатку, он сунул её в рюкзак. А я, если честно, ещё задержал бы в руках эту белую с плотным опереньем птицу.
Двинулись дальше.
– Деревья здесь плохо растут, потому что под нами песок, – Лёхик заговорил, не останавливаясь, вполоборота. – А ближе к Онежскому озеру… там корабельный бор. Пётр Первый, говорят, из этих вот мест брал лес для строительства флота.
– Чего только про Петра не рассказывают. Не мог он отсюда брать. До Балтики далеко.
– Брал, брал! Я об этом прочёл недавно. Плоты по Онеге до Свири тянули. По Свири сплавляли в Ладогу. Оттуда уже в Неву. А всё потому, что Петр не хотел опустошать берега рядом с Петербургом. Представляешь, как мыслил? Далеко наперёд!
– Россия для Петра была вотчиной. И чувствовал он себя в ней хозяином.
Остановились передохнуть, и Лёхик опять протянул мне ружьё:
– Заряженное, смотри, аккуратней. Дробь единица. Универсальная. Так что и по зверю, и по птице можно. Главное, не зевай, и спокойно, без нервов. Пошли потихоньку.
Солнце пригрело, и лыжи по оседающему, кое-где проваливающемуся насту шуршали заметно громче, чем ранним утром.
– Сильно шумим, – обернулся Дулепов. – Осторожный зверь не подпустит. А про царя Петра я ещё вот что недавно читал. Противоречивый был. После победы над шведами сказал: «Кто жесток, тот не герой!» А сам ведь жесток был до крайности. Нескольким зачинщикам стрелецкого бунта самолично головы отрубил. Исторический факт.
– Он был любопытен и всё хотел делать сам. Но государственная жестокость и жестокость личная – разные вещи. А вообще-то, по меркам того времени, нормальный царь. Ведь он не только жестоким, он ещё и весёлым, и храбрым был. Талантливых и умных людей примечал и поднимал их на самый верх.
Я остановился отдышаться.
– Вперёд! Вперёд! – заторопил Дулепов. – На берегу отдохнём. А ещё он уху из онежских ершей уважал. И, кстати, считается, что онежский ёрш самый крупный. До двадцати сантиметров.
– А я вот на юге тоже ершей ловил, так они…
Из кустарника выскочил заяц.
– Боковой! Бей! – закричал Дулепов.
И опять я ударил навскидку. Несчастного передёрнуло, и он на мгновенье замедлился.
– Зацепил, Лёха! Я зацепил его!
– Похоже на то! Теперь уже будем преследовать до конца. Если рана серьёзная, то скоро он должен залечь.
Стремительно мчимся по следу, отмеченному кое-где кровавыми запятыми и точками.
– В ельник уходит! – досадует Лёхик. – Дай-ка сюда ружьё!
На ходу перезаряжает. Ельник густой. Снег обсыпается за воротник и в лицо. Сердце колотится где-то под горлом! Уф-ф!
Вымахиваем на опушку. От быстрого бега перед глазами пульсирующие тёмные точки. Пора отдышаться. Дулепов склоняется над уходящим в очередную чащобу следом подранка:
– Передняя лапа… похоже, задета… может, и перебита. Хреново это! Вот если бы задняя… А так целый день… можем за ним пробегать… Эх! Собак бы сюда… отцовских. Так не даёт же!
– Почему это… он… не даёт?
– Батя такой! По справедливости хочет – сам покорми их, сам – натаскай. А когда мне этим заниматься. Два гончака у него. Эти подранка, если уж на след напали, ни за что не упустят. Русская гончая цепкая. Для Карелии лайка и русский гончак – самые ходовые собаки. Ну… будем считать, что ушёл наш косой. К вечеру ослабеет, понятное дело. Тогда уж лисице, а может, и волку – готовый от нас подарок.
– А что, и волки тут есть?
Отдышавшись, мы взяли направление к озеру. Скользить под горку неспешным шагом куда как приятней.
– Здесь и медведи не редкость, – рассказывает Дулепов. – Правда, считается, что в этих местах они ягодники. Малинники и черничники на каждом шагу. А волков тут вообще не меряно! Особенно ближе к Падве. Школьник один в позапрошлом году удумал домой напрямки через лес пойти. Наутро только ранец нашли. Волк – зверь коллективный, умный. Если серьёзная стая безоружного человека окружит, шансов уйти практически нет. Но иногда и одиночки встречаются. Отец года три назад матёрого бирюка взял. В Сельге на почте ради интереса на весы его кинули. Восемьдесят килограмм потянул. Представляешь! У меня-то семьдесят два всего. Такой, если с ног свалит, считай, капец. Подняться уже не даст.
За разговором вышли к Онеге.
– Смотри! Как на старинной японской гравюре, – кивнул я на сосны под снегом, застывшие над свинцовой озёрной гладью.
– Красивое место, – поёжился от берегового колкого ветерка Дулепов. – Шуга уже, видишь, повсюду. Неделя-другая, и озеро встанет. Вода сейчас градусов пять, не больше. А глубина тут сразу хорошая. Хоть и песочек местами, но берег, особенно туда к островам, скалистый. Андрюха, мой братик, тут как-то по первому льду купальный сезон открывал. На этом вот самом месте, где мы стоим.
– И как же такое могло случиться?
– Да так и случилось. Увязались за отцом на охоту. Полдня проходили, ничего не взяли и вышли сюда на привал. Андрюха наш ни с того ни с сего на лёд выскочил. Ну, тот под ним сразу и разошёлся. Отец кинулся спасать, но тоже ушёл. Хорошо, что по пояс только. Сообразив, что к Андрею от берега не подобраться, он ветку от какого-то сушняка отломил и говорит мне: «Держи! Ты лёгкий! Только ползком и с другого краю теперь заходи. Тут полынья, похоже». Ну, я и пополз. А брат к тому времени уже и кричать перестал, от крошева ледяного потихоньку отплёвывается и пузыри пускает. Сую я ему эту ветку, а он ухватиться нормально уже не может. Но кое-как зацепил я его. За капюшон зацепил. Подтянул. Вытащили, короче. Чудом каким-то! Помню, как лёд подо мной всё оседал и похрустывал, но выдержал, слава богу. Потом уж костёр развели до неба. Одежду отжали и сразу же просушили. И ведь никто не заболел тогда. Организм, говорят, во время стресса мобилизуется. Наверно, поэтому… Ну что?.. – Дулепов из-под руки посмотрел на солнце. – Времени у нас не так уж и много. Костёр за тобой, Венгеров. Под снегом по берегу дров навалом. Выбирай, что посуше. А я куропатку пока освежую.
Он вынул из рюкзака птицу и взвесил её на ладони:
– Хорошо в этот год нагуляла. Жирнюга!
Откуда, из каких глубин, возникает дружба? Да кто ж его знает! Но отчего бы ей, скажем, не появиться у этого уютного костерка. Ведь дичь в клокочущем котелке и взятая для настроения ёмкость «Столичной» нисколько тому не помеха. Наоборот!
Дулепов плеснул в прокопчённую кружку:
– За дружбу!
– Поддерживаю! Хор-роший тост!
Причастившись по очереди, закусили переломленным надвое бутербродом. В жизни не ел я ничего вкуснее, чем этот кусочек хлеба с прихваченным влагою кисловатым сыром.
Сняв с таганка котелок, Дулепов поставил его на снег:
– Во-от!.. Пусть поостынет немного. Картошка и мясо должны ещё соль вобрать. Дичь-то, наверно, ни разу ещё не пробовал?
– Честно сказать, ни разу.
Минут через пять деревянными ложками мы принялись черпать обжигающее душистое варево. Водка «ударила по шарам», и захотелось общения.
– Вот спроси меня, почему я пишу? – оживился Дулепов.– Если по-честному, то ответа на этот вопрос у меня нет. Но это сильней меня! Как будто кто-то свыше меня толкает – садись и пиши! Как думаешь, мистический это посыл?
– Конечно, мистический! – заговорил я невнятно от перекатываемого во рту обжигающего куска картофелины. – И каждая агрономша из параллельной группы про эту злосчастную мистику знает не понаслышке.
– Ты это… Венгеров, ты невозможен! Ты каждого, кроме себя самого, готов обсмеять. А я-то уж сердце своё хотел тебе распахнуть!
– Да ладно! Не волнуйся ты так! – я дружески хлопнул его по колену. – Поэту на то и сердце даётся, чтоб вовремя перед хорошим человеком его распахивать!
