Текст книги "Время ошибок"
Автор книги: Олег Воропаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
– Ключик? Какой это ключик? Золотой, что ли?
Председателю студкома он заявил, что ключ потерял. Ничуть не отчаявшись, мы ночью, когда уже все уснули, аккуратно отжали дверь топором, и… аппаратура на полузаконных основаниях переместилась в 209-ю.
С этого дня проведение дискотек переложено было на наши плечи, и щебет девчонок вокруг «Абрикоса» становился реальностью.
Упомянутые выше городские подруги были, если можно так выразиться, первыми ласточками.
Итак. Дискотека. Субботний вечер. Гипсовый бюст вождя отвёрнут, как обычно, лицом к стене. Брутальный Тото Кутуньо чередуется с романтичными «Eagles», легковесный «Ottawan» – с нестареющим Элвисом Пресли. Да и вообще, каких только записей нет в фонотеке у Бруныча!
Я в этот раз ведущий. В микрофон говорю по минимуму. Прослушиваю и переставляю бобины. Обычно за пультом Витька, но сегодня он, что называется, ангажирован. Его то и дело приглашает кудрявая, интересного плана девица.
– Старик! – вынырнув из толпы, он совершенно уже по-свойски обнимает её за талию. – Вот! Таня нас в гости зовёт.
Поворачивается к девице:
– Зовёшь?
Кудряшки активно кивают.
– Куда поедем? – перекрикиваю колонки.
– На Кукковку.
– Не, не, старина, это без меня. Сами езжайте.
– Она с подругой.
Подруга оказалась «сравнительно крупной брюнеткой» (дословное выражение Бруныча). Признаться, к брюнеткам у меня слабость. По поводу «сравнительно крупных» я, если честно, ещё не определился.
– Люба, – представилась девица и тут же упёрлась мне локтем в бок. – Не валяй дурака! Составим компанию! Дружок твой Танюшке понравился.
Эх, где наша не пропадала! Поехали! Дискотеку свернули пораньше и вызвонили такси.
У Танюшки квартира, как сказка из «тысячи и одной ночи» – ковры на полу и на стенах, хрустальные люстры, стильная, под тёмный морёный дуб, мебель.
Шинель с подполковничьими погонами в прихожей немного насторожила.
– Чья? – полюбопытствовал Бруныч
– Да ладно, мальчишки! Какая вам разница? Папина. Но папа сейчас в отъезде. Кофе? Ликёры? У нас по-простому.
Выкатила из кухни сервированный столик.
Ликёры? Какой же студент откажется от ликёров? Тем более что таких мы ещё и в глаза не видели – «Самбука» и апельсиновый «Куантро». Приятные, надо сказать, напитки. И музыка в тему. И как-то всё очень прилично. Беседа о кинофильмах, о книжных новинках. Умеренный стёб. Да так ведь и до утра проболтать можно.
Первой не выдержала Татьяна. Захлопав в ладоши, она объявила:
– А теперь брудершафт! Непременно! Я настаиваю!
Люба презрительно фыркнула и отвернулась. «Очень-то ты мне нужна…» – подумал я и принялся пить кофе.
У Танюшки и Бруныча брудершафт трансформировался в… даже не знаю, как объяснить… словом, не размыкая объятий, они воспарили над нами и перелетели в соседнюю комнату.
Оставшись с Любой один на один, я понял, что надо предпринимать какие-то действия. Но какие, если эта медведица в полтора раза крупнее меня? Почувствовав, что во рту у меня окончательно пересохло, я налил себе полстакана ликёра и выпил. Наверно, надо было предложить и ей, но я растерялся настолько, что думал… ну ясное дело, о чём я думал.
Люба всё это время листала какой-то журнал. Я ждал, что глаза её мне подскажут, что делать. Но в том-то и фишка, что она их не поднимала!
– Люба, – позвал я.
Из динамиков плыл романтический голос Демиса Руссоса.
Дотронулся до запястья:
– Может быть, нам… Короче, давай потанцуем.
– Зачем?
Огромные её ресницы медленно взмыли вверх. (Теперь-то я точно знаю, что такой выразительно-томный взор встречается только у крупных брюнеток.)
– У тебя ведь даже симпатии ко мне не возникло!
– Допустим. Но у нас ещё есть резервы.
– То есть?
– То есть не всё допито.
– Пошляк! Самый настоящий! – презрительно усмехнулась. – Терпеть не могу таких вот развлекающихся своими остротами идиотов!
От столь неожиданного пассажа я несколько потерялся.
– К тому же, – продолжила Люба, – ты тупо самодоволен, и это написано у тебя на лбу! Да-да, вообрази себе! Написано вот такими, – расставила пальцы на всю ширину, – огромными буквами! Ты даже не можешь себе представить, насколько сейчас ты смешон! Ты жалок, как заплакавший клоун.
Это переходило всяческие границы! Не может же быть человек самодоволен и жалок одновременно? И что это за глупое выражение «заплакавший клоун»? Не слишком ли грубо?
Пока я готовил ответную грубость, она неожиданно уткнулась в моё плечо и жалобно всхлипнула.
Я не придумал ничего лучше, как опрокинуть её на диван. Под задравшейся юбкой обозначились плотные ноги. «Не такие уж и бесформенные», – подбодрил я себя.
Сражение за юбку длилось недолго, и я, к своему стыду, его проиграл. И вообще всё оказалось гораздо хуже, чем мне бы хотелось. Увлёкшись противостоянием на нижних, что называется, этажах, я уступил и на верхнем – сильные губы Любы впились мне в шею так грубо, что не оставалось ничего другого, как закричать что есть силы.
И тут только до меня дошло, что мы давно уже упали с дивана и катаемся по полу. «Не так ли зарождаются чувства?» – успел я подумать, уклоняясь от поцелуев, напоминающих укусы пчелы.
Склонившееся над нами испуганное лицо Татьяны вернуло в реальность:
– Тише вы! Тише! С ума сошли! Вставайте! Соседи уже в стенку колотят!
– Вот же сука кудрявая! – прошептала моя брюнетка.
Поднявшись, мы принялись отряхиваться и приводить себя в надлежащий вид.
– Старик, нам пора, – из коридора послышался голос приятеля, и я бы не стал утверждать, что этот голос был бодрым.
Витька был уже в куртке. И вообще он вёл себя как-то странно. Не задавая лишних вопросов, я быстро оделся.
– Телефон запомнишь? – вышедшая провожать медведица смущённо потупилась.– Очень простой.
Она повторила два раза цифры. Я отыскал её ладонь и крепко пожал.
– До свидания, – слегка поклонился Татьяне.
Та закивала кудряшками, совершенно не глядя в сторону моего приятеля.
«Два айсберга и те бы теплей простились, – подумал я. – Но почему?»
– Помнишь, в прихожей висела шинель? – спросил меня Бруныч, когда мы вернулись в общагу.
От ликёров слегка сушило. Обдумывая ответ, я налил себе из чайника холодного кипятку и цедил его маленькими глотками:
– Шинель как шинель. К тому же отсутствующего папы.
– Подольше бы он отсутствовал, – буркнул приятель. – А звание? Ты обратил внимание на звание?
– Ну-у, ясное дело!
– Так вот! Ставлю тебя в известность. Это шинель подполковника Лабутенко. А Танька… короче, она его дочь.
– Ты… это… Так не бывает! – от неожиданности я поперхнулся и даже закашлялся. – С этого места, дружище, подробней, пожалуйста!
– Подробнее, говоришь, – Бруныч задумчиво глянул в окно (на улице быстро светлело). – Если подробнее… Поломалась она, конечно. Но я-то уже просёк, что девочка ведётся, и поставил вопрос ребром. А дальше… ну, сам понимаешь… лобзь! лобзь! (Придуманный Брунычем неологизм – от слова лобзать.) Платье… не помню, как сдёрнул с неё это платье. Чувствую, задышала! Сама уж прильнула. И тут я поднимаю глаза, а там, представляешь – он! Лабутенко! Ну, ясное дело, не сам, а портрет его! А Танька уже горит вовсю: «Где, – говорит, – у нас тут прячется мужское самосознание?! Предъявите, пожалуйста! Представьтесь по всей форме!» А у меня, ну сам понимаешь… полный упадок! «Танюш, – говорю, – а фамилия твоя как?..» Она, как от прокажённого, от меня отскочила и сразу таким металлическим тоном: «В чём дело?» Я опять на портрет, как загипнотизированный, уставился… Смотрю, а она уже оделась. Когда успела?
– И что… дальше-то что? Объяснился ты?
– По-твоему, я на идиота похож?! Может, и про БТР ещё надо было ей рассказать?
Бруныч посмотрел на меня с раздражённым недоумением и вдруг рассмеялся:
– Знаешь, что вспомнил? Только без обиды, дружище. Видел бы ты… – смех его начинал набирать обороты, – видел бы ты своё лицо, когда мы застали вас с Любой на полу в обнимку. Га-га-га! – включил он свои децибелы.
Я тронул отметину на шее и тоже расхохотался:
– Ага! На своё посмотрел бы, когда вы с Танюшкой… вернее уже с мадемуазель Лабутенко прощались.
Так что же за фрукт этот подполковник и при чём здесь упомянутый Брунычем БТР?
Дело в том, что по понедельникам студенты сельскохозяйственного факультета посещают военную кафедру, где их называют уже не студентами, а курсантами. Учётная специальность – командиры мотострелковых взводов.
Премудростям боя в современных условиях курсантов обучают изрядно упитанные майоры и подполковники. (Не по принципу ли этой самой упитанности их отбирают на нашу кафедру?)
Выступающий далеко за пределы ремня живот появившегося на четвёртом курсе преподавателя по технической подготовке общей картины преподавательского состава не портил.
Это и был Лабутенко.
На первом занятии с курсантами нашего взвода он выгнал из гаража БТР со следующими словами:
– Даю вам возможность ознакомиться с боевой машиной. Всё можно трогать, переключать и пробовать, с единственным условием – не ломать!
Впервые мы изучали военную технику, можно сказать, наощупь. По окончании чего подполковник Лабутенко построил нас в три шеренги и «изложил своё кредо»:
– Курсанты! Главное в военной науке – это постоянная практика и старый, но очень надёжный суворовский принцип – делай, как я! Не собираюсь от вас скрывать, что это мой самый любимый принцип, поэтому будьте готовы, что называется, к неожиданностям.
Теперь он диктует, а мы записываем:
– …С лебёдкой и автоматической подкачкой шин разобрались. Переходим к клиренсу. Кто знает, что такое клиренс? Курсант… – заглядывает в журнал, – курсант Валентик, что означает понятие клиренс и каков он у БТРа?
– Не могу знать, товарищ подполковник! – выкатив глаза из орбит, рапортует Валентик.
Отпрянувший Лабутенко показательно прочищает ухо:
– Дурак ты, братец! Но я тебя подлечу. Обязательно подлечу. Итак! Скажет мне, что такое клиренс… – указка утыкается в Бруныча. – Курсант, я слушаю вас внимательно.
– Клиренс – есть расстояние от земли до днища. У БТРа он составляет четыреста семьдесят пять миллиметров. – В вопросах, касающихся военной техники, Бруныч подкован.
– Отлично, курсант! Перенесу это «отлично» в журнал, если теперь вы убедите меня, как говорится, на практике. Вот вам для этого инструмент. Полезайте под днище и измеряйте.
– Разрешите отложить выполнение! – Эстерле мнётся и показательно игнорирует протянутую ему рулетку. – Там… как бы это сказать… там…
– Выполнять! – прерывает его подполковник. – Делай, как я!
Упав на объёмный живот (перед занятием по технической подготовке мы все переодеваемся в казённые комбинезоны), Лабутенко, резво загребая руками, заползает под БТР, но вдруг замирает и начинает пятиться. При этом он негромко, но довольно отчётливо матерится.
Причина, поколебавшая суворовский принцип, оказалась на удивление проста. Дело в том, что перед самым началом занятий по учебному плацу слонялась бездомная собаченция, которую жалостливые курсанты подкормили, кто чем мог. У кого-то оказалось в кармане печенье, у кого-то конфета. В знак благодарности псина навалила под БТРом огромную кучу, которая и оказалась сейчас перед самым носом у подполковника.
Курсанты в последних рядах хихикают. В передних – прячут улыбки, но делают это так плохо, что лучше бы уж не прятали.
– Становись!
Указка опять упирается в Бруныча.
– Курсант, ваш безобразный поступок ничем нельзя оправдать.
– Това… га-га!.. товарищ подполковник!.. – Бруныч изо всех сил пытается сохранить серьёзность, но это уже за пределом его возможностей. – Ведь я не умышленно… я… га-га-га!.. пытался предотвратить…
– Курсант (далее нецензурно)… вы (далее нецензурно)… поставили преподавателя в заведомо неловкое положение. Так вот! Довожу до вашего сведения, что теперь вам придётся не с бабой спать, а с учебником по моей дисциплине! Надеюсь, вы понимаете, о чём я вам тут толкую?
– Не совсем, товарищ подполковник. С дисциплиной ещё ни разу не спал!
– Молчать! Отвечать по уставу!
– Есть по уставу! Так точно!
– Ваша фамилия, курсант?
– Киселевский.
Взвод оживляется. Ясное дело, что Бруныч не Киселевский, и всем уже интересно, что будет дальше. Лабутенко подходит к столу и раскрывает журнал:
– Курсант… как… как вы сказали, ваша фамилия?
– Киселевский.
– Таковая в учебном журнале отсутствует!
– Товарищ подполковник, сейчас я вам всё объясню. В учебном журнале я значусь под фамилией Эстерле. А Киселевский – это мой творческий псевдоним.
– Как это значишься? Как это, мать-перемать! – лицо у преподавателя становится даже не красным, а тёмно-лиловым. – Какой это хрен?! (далее нецензурно) Тво… творческий?!
– Понимаете… я свободный художник, товарищ подполковник…
– Ах, он свободный! Художник он, мля! И псевдоним в придачу! («псевдоним» подполковник произносит с ударением на «о»). Взво-од! Станови-ись! Сми-ирно! За некорректное поведение и попытку срыва практического занятия по технической подготовке объявляю курсанту Эстерле строгий выговор! Вольно!
– Почему Киселевский? – толкаю приятеля в бок.
– Не знаю. Понесло меня что-то. Вообще-то я до последнего был уверен, что к следующему занятию фамилию мою он точно уже не вспомнит.
– Ага! Теперь уж, скорей, не забудет.
В вопросах, касающихся военной техники, Бруныч ориентировался прекрасно, но это ровным счётом не значило ничего. Подполковник – лицо у него при этом было донельзя довольное – подлавливал незадачливого курсанта на мелочах. Для появления в журнале оценки «неуд» этого было вполне достаточно.
Приятель противостоял – штудировал учебник, взывал к справедливости, спорил. Напрасный труд! Преподаватель в своём убеждении уничтожить насмешника был непоколебим.
На пике этого противостояния как раз и случилось наше знакомство с Татьяной и Любой и, соответственно, поездка на Кукковку.
– Он тут вовсю меня имеет, а я… получается, что… получается, я бездействую? – После очередной пикировки с мстительным подполковником Бруныч задумался. – Конечно, она его дочь… – размышлял он вслух. – Но, знаешь, мне кажется, что я ей всерьёз понравился. Короче, пора мириться!
Я отреагировал скептически:
– Представляю, как у подполковника Лабутенко отвалится челюсть, когда он узнает, кто претендует на руку и сердце его единственной дочери. Тема такая, что и Шекспир не побрезговал бы!
– Не гони лошадей! – огрызнулся Бруныч. – Она говорила, что в лестехе* на бухгалтера учится. Это здесь рядом. И я – даже не пытайся меня отговаривать! – отправляюсь туда прямо сейчас.
– Погоди, старина! У нас впереди ещё стрельбы. – Я ткнул в расписание. Разговор происходил в коридоре военной кафедры. – И, кстати, зачётные. Что мне сказать Кирюхину, если он про тебя вдруг спросит?
– Га-га! – оживился приятель. – Скажи ему, что я задерживаюсь у подполковника Лабутенко. Сдаю материальную часть.
Вечером Бруныч рассказал мне в подробностях о встрече с Татьяной:
– Короче, в лестехе я её сразу вычислил. Вызвал с занятий. Ну… приобнял, конечно. Смотрю, реагирует правильно. «Поехали!» – говорю. Она занервничала: «Куда?» – «К тебе, – говорю. – Куда же ещё? Сейчас или никогда!» Она мне: «Сейчас не могу. Две пары ещё…» Я ей: «Смеёшься ты, что ли? Поехали быстро!» Поймали, короче, такси и на Кукковку. В квартире я её сразу предупредил: «Чай-кофе потом…» А она, представляешь, царапаться начала. Не даётся, и всё! «Что, не по правилам?» – спрашиваю. Она мне: «Ага! Вы, парни, всегда так – убалтываете доверчивых девушек на быстрый секс, а как получили своё, так сразу в кусты!» Я ей: «Ты где тут кусты видишь? И вообще, – говорю, – может быть, это у нас серьёзно?» Она… ты не поверишь!.. в лице моментально переменилась: «Ты правда, – говорит, – считаешь, что это не просто так?» – «А разве у нас может быть по-другому?» – изображаю неподдельное возмущение, а сам её в спальню, можно сказать, волоку силой. Короче, сдалась. И знаешь… – Бруныч немного смутился, – не думал даже… Девица – порох! Кудряшки летают. А я, не поверишь, старик, на портрет её папаши уставился, и чувством восстановленной справедливости ну просто переполняюсь!
Роман их продлился недолго по двум причинам.
Первая (сам Бруныч её категорически отрицает) заключалась в том, что у нашего учебного взвода поменялся преподаватель по технической подготовке. От подполковника Лабутенко нас передали майору Кирюхину. Оценки у Бруныча, соответственно, выправились. Майора Кирюхина мы уважали хотя бы за то, что он не был так безразмерно упитан, как все остальные офицеры кафедры. К тому же у него присутствовал, пусть не всегда понятный, но бодрый армейский юмор.
О второй причине приятель рассказывал мне со смехом, но тревога в глазах его всё же порой мелькала:
– У неё, понимаешь, идея-фикс. Вот уже две недели, как хочет познакомить меня с родителями. Уж очень, мол, они беспокоятся, где это вечерами пропадает их любимая дочь.
– Давно пора! – Мысли Татьяны показалась мне не лишёнными смысла. – Тем более что с одним из родителей ты уже, можно сказать, знаком.
– Га-га! – хохотнул приятель. – Конечно, она секс-бомба…
– Вот именно! А что ещё гладиатору нужно?
Татьяна мне нравилась хотя бы тем, что чувство её к Виктору было искренним.
– Свобода дороже, – не согласился приятель. – Но, как бы то ни было, расстаться нужно красиво.
– Красиво, по-твоему, это как?
– Должна быть легенда. Правдоподобная, как скала. Впрочем, как скала не обязательно, но убедительная.
– И эта легенда, я так понимаю, уже готова?
– Ты поразительно догадлив! – усмехнулся Бруныч. – Личная встреча не
_____________________________________________________________________________
* Лестех – лесотехнический техникум.
обязательна. Лучше по телефону. У тебя двушка есть?
– Сейчас посмотрю.
Порывшись в карманах, я протянул ему монетку достоинством в две копейки. Затем мы спустились на первый этаж общежития, где был телефон-автомат.
Бруныч набрал номер.
– Танюша, привет! Нет! Сегодня никак! И вообще… я должен тебе сказать… Ты только не перебивай и выслушай до конца. На меня объявлена охота. Да! Настоящая! Это не шутка. Карточный долг. Понимаю, что не смешно. Нет! Ты не можешь помочь. Что? Га!.. Ну что ты! Папа тем более! Не хочу никого втягивать. Огромные деньги! Поймают, убьют! Не ищи меня, слышишь. Ещё раз говорю – не шутка! Уезжаю сегодня же. Да! Куда, не могу сказать. Да, даже тебе! Ты что там – плачешь, что ли? Послушай, не надо! Зачем?.. Что? Почему подлец? Как только отыграюсь, так сразу же тебе позвоню. Не надо? Что значит не надо? Ну, ладно… Тогда прощай! Всегда тебя буду помнить! Уф!.. – Бруныч повесил трубку.
– Всегда буду по-омнить! – передразнил я его интонацию. – Эх, ты! Такую девчонку обидел!
– Старик, надо вовремя включать тормоза! К тому же в мои планы не входит знакомство с её папашей. Га-га!.. – Витька зашёлся от смеха, но смех этот, несмотря на обычные его децибелы, показался мне не таким уж весёлым.
Петрозаводск городок компактный, однако с Татьяной мы больше никогда и нигде не пересеклись. (Историю со «сравнительно крупной» её подругой придержим за кадром.)
Что же касается конфликта с подполковником Лабутенко… По мнению Бруныча, он был исчерпан. Мнения подполковника Лабутенко никто не спрашивал.
Дулепов освоил гитару и сразу запел.
Способности к музыке у него оказались феноменальные. Плюс память, конечно. Понравилась песня – и тут же её поёт. На лестничной клетке, на кухне, да, собственно, где угодно. Особенно любит петь из Высоцкого, Визбора и Окуджавы. Не брезгует и Розенбаумом. Порой на его музыкальные вечера слетаются с этажей девчата.
– Бабочки… на огонёк, – счастливо улыбается Лёхик.
– Не бабочки, а моли, – поправляет Бруныч. – Невзрачные они все какие-то.
Но Бруныч не прав. К примеру, Галина с филфака. Ну… нижняя челюсть немного вперёд. Но не настолько же!.. Тем более что всё остальное на месте. И голос чудесный. Прижмётся к Дулепову плечиком и выводит – «дерева-а вы мои, дерева-а…»
Устроившись на подоконнике лестничного пролёта, мы часто поём втроём. Шествующие мимо агрономши придирчиво рассматривают Галину. В глазах их насмешливая тревога – как это однолюб Дулепов им изменяет? Единственная Людка Трусевич – пройдёт и не взглянет. Да если бы и взглянула, что толку? Ни одного стихотворения не посвятил ей поэт. Обидно!
Всё чище сливаются голоса, всё откровеннее прижимается к музыканту плечико. Ещё день-два, и я в их компании лишний. Но тут, как это обычно случается, вмешалась тёмная сила.
– Лёшечкин, – позвала она, перегнувшись через перила. – Розетка искрит. Помощь твоя нужна!
Сунув гитару мне в руки, Дулепов понёсся наверх, перепрыгивая через две (один раз мне даже показалось, что через три!) ступеньки.
– Э-э! Не споткнись! – обеспокоился я за приятеля.
Так продолжалось три дня подряд: «Лёшечкин, лампочку… Лёшечкин, шпингалет…» Кончилось тем, что Галина, соскользнув с подоконника, исчезла и больше не появилась.
Эх, дерева вы мои!
А «тёмная сила» проходит теперь и сухо кивает. И не зовёт уже больше своего верного Лёшечкина. Лампочки, тумбочки, дверцы и всё остальное у «силы» в полном порядке.
– Что она о себе возомнила! – негодует Дулепов. – А я ведь Галине уже и стихи посвятил.
– Прочти, – попросил я.
И он прочитал по памяти (чего только в этой памяти у него нет!):
– Галя – безветрие моря.
Галя – всегда тишина.
Это с греческого, я не спорю,
А по-русски, наверно, волна.
Я ловлю за улыбкою милой
Ваш открытый восторженный взгляд…
Галя, Галечка, Галя, Галина,
Нашей встрече я рад и не рад…
– И как же она отреагировала? Читал ты ей?
– Нет. В универе листок передал. В смысле, автограф. Фыркнула и вернула. А ведь почти уже клюнула. – Он уставился в пол и заворочал глазами.
– Галя, Галечка, Галя, Галина, нашей встрече я рад и не рад… – передразнил я его с завыванием на манер Ахмадулиной. – Ха-ха! Да потому что враз она просекла, что не рад ты ей! А Волковой – рад. И несёшься к ней с низкого старта!
– Жалеть-то особо не о чем! – отмахнулся Дулепов. – Ты видел, какой у неё прикус! Я, если хочешь знать, выше груди и глаза поднимать боялся!
– Да брось ты! – попытался я его урезонить. – Прикус – это такая мелочь, которую со временем просто перестаёшь замечать.
– Ага, – усомнился приятель, – особенно в старости, когда уже плохо видишь.
Решил позаниматься в читальном зале.
Не знаю, как у других, а у меня в пояснительной записке к диплому ещё и конь не валялся. По этому случаю я даже задвинул тренировку по плаванию.
Бруныч с такой постановкой вопроса не согласился:
– Дипломный проект не волк, и в лес, как ты его туда не заманивай, не убежит, – перефразировал он известную пословицу и укатил в бассейн.
Не раз уже у меня возникало предположение, что диплом его пишется как-то сам собой. Показывал же он мне на днях аккуратно напечатанные листы, и это при том, что печатной машинки в общаге нет даже у коменданта.
К походу моему в читальный зал присоединился Дулепов. Сидим. Обложились литературой. Выписываем. Корпим.
Шкет за соседним столом листает томик поэта Рождественского.
– Изменяешь родоначальникам русской поэзии, – говорю ему.
– И с кем? С поэтом-песенником! – поддерживает меня Дулепов.
– Рдасширдяю крдугозорд, – картавит, потрясая указательным пальцем Шкет. – А песенник это даже не плдохо. Блдиже к нардоду.
Библиотекарша шипит: «Тише, товарищи! Тише! Вы мешаете всем остальным работать!»
– К тому же Роберт свой парень, – не обращая на неё внимания, продолжает Шкет. – В нашем универе учился.
– Всего лишь какой-то год, – хмыкает Лёхик.
Я вспомнил лопоухое фото поэта в фойе перед актовым залом и краткую под ним запись – …принят в таком-то году… отчислен, в связи с поступлением в Литературный институт, в таком-то. И, собственно, всё.
– Не скажи, Лёха, не скажи! Не каждому, знаешь ли, памятные доски при жизни прибивают вот такущими дюбелями. – Шкет неприличный жестом показывает размер дюбеля. – Да ещё и с Куусиненом на одной стене. Да и, собственно, давно уже пора разобраться, кто такой этот Куусинен? – Скосив глаза на библиотекаршу, Шкет начинает хихикать. – Каламбур, мужики! Раз уж назвали универ его именем, то все мы получаемся «куусинята».
Я поддержал:
– Куусинята – это которые не пьющие. А пьющие – куусинюги.
Давимся хохотом.
– Тс-с-с! – негодует библиотекарша. – Как вам не стыдно?! В коридор идите смеяться.
– Хорошая мысль! – Шкет поднимается и возвращает ей книгу. – Спишите с меня, пожалуйста.
Перемещаемся в фойе к большой деревянной статуе рунопевца.
– Вот вам кандидатура более достойная, чем Куусинен. – Шкет уважительно похлопывает по деревянному кантеле. – Но так как этот северный скальд – лицо безымянное, то универ его именем назвать невозможно. Но именем Лёнрота можно было бы! А что?! Серьёзный учёный. Подвижник! Собиратель «Калевалы». Что ни говори, а университет имени Куусинена – это всё-таки пошло!
– Хорош болтать! – морщится Лёхик. – Отчислят, и пикнуть не успеешь.
– И кто же меня, интересно, отчислит, когда я уже в плане выпуска? – искренне удивляется Шкет. – Ленин нам что завещал? Учёт, планирование и строгий контроль! Время стукачей закончилось! Мы свободные люди и живём в свободной стране. Просто не все ещё это поняли. Говорим, что хотим. Не боимся! Родители наши боялись, а мы уже нет!
– Хочешь сказать, КГБ не работает? – спрашиваю.
– Работает, конечно, – Шкет на мгновенье задумывается и чешет затылок. – Вот только не надо мешать им работать. На площади со всякими идиотскими плакатами выходить не надо.
Лёхик замахал на него руками, и мы возвратились в читальный зал.
– Предлагаю прогуляться на Зайцева, – предложил Дулепов.
– Зачем?– спросил я.
– После нашего разговора о Рождественском я заинтересовался, где он проживал. Оказалось, в пятой общаге.
«Пятёрка» – старейшее общежитие универа, с печным отоплением. Теперь там обитают проштрафившиеся студенты и слушатели «подгот» – подготовительных курсов.
– Вот что ещё я выяснил, – информировал по дороге приятель. – Роберт в нашем университете учился с пятидесятого по пятьдесят первый. Получается, более тридцати лет назад. Говорят, что там ещё работает вахтёрша, которая должна его помнить.
В достоверности информации я усомнился:
– Три с лишним десятка лет просидеть на одном табурете! Интересно, насколько она нормальная?
Обшитое вагонкой общежитие, выкрашенное в свежий салатный цвет, смотрелось вполне прилично. Вокруг в беспорядке берёзы и сосны. Через дорогу Онежское озеро. Отчего бы и не рифмовать тут про «притяжение костра на пустом берегу»?
– Кудыть? – приподнялась на вахте завёрнутая в платок бабуля.
На сизом её носу зияла внушительная, с подстриженной растительностью бородавка. Другая, размером поменьше, расположилась на выдающемся вперёд подбородке.
– Бабушка, – решил говорить, как есть, – мы просто хотели взглянуть… в смысле, посмотреть ту самую комнату, в которой когда-то проживал известный советский поэт Роберт Рождественский.
– Хотели они! А у нас, между прочим, тут пропускной режим! Вы, собственно, кто и откуда?
– Мы, собственно, корреспонденты из молодёжной газеты, – неожиданно вклинился в разговор Дулепов. – Пишем цикл статей об известных людях, имеющих отношение к нашему городу. В этот раз о Рождественском. Если вы знали его лично, то и о вас непременно напишем. Воспоминания от первого, как говорится, лица. Так что подфартило вам, бабушка.
Я посмотрел на него с восхищением – Лёхик, всегда такой честный, поймал вдруг пьянящий кураж вранья.
– Подфрантило так подфрантило, – усмехнулась старушка. – А документы у вас имеются?
– А как же, вот корреспондентское удостоверение, – я вынул из внутреннего кармана корочки участника зональных соревнований по морскому многоборью и сунул их вахтёрше под самый нос.
Пока она вооружалась очками, удостоверение вернулось в карман.
Дулепов достал блокнот и что-то в него записал. При виде блокнота старушка преобразилась:
– Помню ли я Роберта? – имя прозвучало с ударением на «е». – Да как же его не помнить? Угрюмый. Ни с кем не водился. Ходил тут и всё бубнил: бу-бу-бу да бу-бу-бу. Шапку свою нахлобучит по самые брови и ходит.
– Попали мы, похоже, на нужную нам старушенцию, – толкнул я Дулепова.
– Ась? – вахтёрша прервала рассказ и посмотрела недоумённо. – Не даёте договорить, молодые люди.
– Почему же не даём? Даём! Только, может, вы путаете его с кем-то? – спросил я.
– Не-е! Такого не спутаешь! – усмехнулась вахтёрша. – Он ведь особенный был. Чем особенный? Да тем, что почти не пил. А я ведь тогда молодая ещё была. Не то чтобы писаная красавица, но симпатишная. Кадрились ко мне студентики.
Она приосанилась.
– Зазывали. А как же без этого? А он всё один да один. Но тоже ухаживал. Правда, робко. Подходит, бывало, и просит: «Подогрейте-ка мне, Панечка, чаю». И копеечку на вахту кладёт. А Панечка – это я. Эх, думаю, малахольный, на что мне твоя копеечка? А чайник мы вот тут – в уголку кипятили. Тут печка стояла. А сломали её, когда пожар приключился. Давно сломали.
– Выходит, не нравились вы Роберту? – ударение я тоже поставил на «е».
– Хе! – бабушка смущённо заулыбалась, обнажив потускневшие металлические коронки. – Скажете тоже! Дала бы, так может, и понравилась бы. Помнил бы Паню! А теперь-то он вона куда взлетел! Ага! Передачи ведёт. А бубнит всё так же. Нет, запомнила я его хорошо. Такого не спутаешь.
– Понятно, – подмигнул мне Дулепов. – Так комнату можно его посмотреть?
– А точно вы из газеты? У нас тут, знаете, с посторонними строго!
– Да точно. Не сомневайтесь. Могу удостоверение оставить. – Я потянулся в карман за корочками.
– Идите уже, – отмахнулась вахтёрша. – На втором этаже перед самой лестницей дверь. Это и есть его комната. Тока там эти… шалопаи живут. Постучите сперва.
Двое парней, находящихся в комнате, встретили нас насторожено.
– Что надо? – поднялся навстречу сутуловатый очкарик в спортивном костюме.
Мы объяснили.
– Рождественский? Ха! Опять баба Паня чудит.
– Мы это… – замялся Лёхик. – Мы глянем и сразу уйдём.
– Вам жалко, что ли? – вопрос мой прозвучал неожиданно резко.
– Смотри-ка ты, глянут они… – с вызовом уставился на меня очкарик.
– Родители не учили тебя, что грубить – это плохо? – спросил я.
Второй обитатель комнаты, глядя куда-то вверх, подошёл и неожиданно сильно ударил меня в подбородок. Я инстинктивно оттолкнул его и, приняв боксёрскую стойку, приготовился к новому натиску. Но вышло совсем не то, чего я ожидал – ударившись головой о стену, парень осел на кровать и сдавленно застонал.
– Э-э!.. Что ты творишь?! – Очкарик, испуганно округлив глаза, буквально на мне повис. – Он инвалид по зрению! Почти ничего не видит!
– Откуда же я мог знать?! – Честно сказать, мне стало немного не по себе. – Мои извинения, старик. Но зачем же ты так? Зачем с кулаками?..
