Текст книги "Время ошибок"

Автор книги: Олег Воропаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Что у тебя не так, старик? Лёгкие, я надеюсь, в порядке? – не выдержал наконец Бруныч.

Дулепов с готовностью пояснил:

– Во время физических нагрузок дышать надо носом! И только носом! Так учит академик Амосов.

– Ты путаешь, – не согласился Бруныч. – Это на фригидной женщине надо так дышать! Чем громче, тем лучше! Иначе всё будет совсем уж скучно.

_____________________________________________________________________________

* «Автодоровцы» – учащиеся автодорожного техникума.

** Известное изречение Конфуция.

У моих приятелей разное виденье мира, и общаются они только через меня. Наверно, поэтому я искренне удивился тому, что Бруныч пригласил Дулепова на открытие парусного сезона. Тот, на минутку задумавшись, согласился:

– Приду обязательно. Куда и во сколько?

– На набережную. Часам к десяти. Где старая баржа, знаешь?

– Да кто же не знает!

Старая баржа на вечном приколе. От берега к ней перекинут деревянный помост на сваях. Наша спортивная база в трюме.

– Повороты бывают следующими, – тренер рисует крошащимся мелом на старой учебной доске.

Вообще здесь всё уже очень старое, держится на стягивающих болтах и подпорках.

– Фордевинд… ага, вот так… если ветер в корму, – указывает направление стрелками. – Если же через нос, то такой поворот называется…

– Оверкиль, – в тон ему продолжает Бруныч.

– Оверштаг. – Завершает рисунок невозмутимый Экало. Он финн, а финны народ сдержанный.

Далее следует разъяснение:

– По счастью, оверкиль, что означает вверх килем, поворот для нас невозможный, потому что у яла по паспорту шестибальная мореходность. За всю историю клуба многоборцев оверкиль не крутанули ещё ни разу. Шторм на Онежском озере от силы четыре балла. В Петрозаводской губе не поднимается выше трёх.

– Всего-то! – переглядываются Кальянов и Мохов. – Зачем же тогда мы таскаем спасательные жилеты?

– Отставить разговоры! – командует тренер. – Вперёд, устанавливать снасти!

В специальный паз вставляем и фиксируем мачту. Крепим паруса. На яле их два. Тот, что побольше – фок. Тот, что на носу и поменьше – кливер. Жилеты на нас оранжево-жёлтые, такие и без бинокля за несколько километров видно.

Дулепов уже на набережной. Устроился на лавочке с книгой. Последние две недели он помешан на Фридрихе Ницше, и книга эта, скорее всего, та самая, которую он на днях мне пытался всучить – «Так говорил Заратустра».

Начало мая. Вода ещё очень холодная. Кое-где покачиваются льдины, напоминающие миниатюрные айсберги. Иногда нам приходится руками или ногами отталкивать их от борта. Ветер порывами. Есть ощущение, что он крепчает.

Кроме нас, в Петрозаводской губе ещё две команды: мальчишки из КЮМа (клуба юных моряков) и крепкие парни из речного училища. Речники – все до одного мастера спорта. У них, соответственно, к нам никакого почтения. При сближении ялов подкалывают:

– Здравствуйте, девочки-и.

– Здравствуйте, женщины! – баритонит в ответ Бруныч.

Под наши смешки мастера сконфуженно удаляются.

Когда мы проходим у берега, Лёхик встаёт и машет нам книгой, как флагом сигнальщик.

Самое неприятное, если под парусом приспичило по нужде. По малой, конечно. По большой так это вообще катастрофа. По малой же приходится оправляться в воду под комментарии членов команды. Комментарии эти не что иное, как затрудняющее процесс коллективное зубоскальство, сопровождаемое дружеским хохотом. К примеру, Серёгу Мохова, когда тот «нацелился» в сторону дома правительства, обвинили в неуважении к власти.

Впрочем, всё это мелочи. В целом же, гонки на ялах – романтика, ни с чем не сравнимая. Скорость, бесшумность, ощущенье полёта! Смотришь на воду, и дух захватывает.

Несколько раз крутанули оверштаг. К удовольствию тренера, получилось гораздо лучше, чем в прошлом сезоне. Ну, не совсем чтобы так уж гладко, но действовали мы слаженно, и ял во время манёвра был максимально приближен к разметочному бую, что на гонках всегда даёт преимущество.

Готовимся к повороту фордевинд. Умение вовремя войти в поворот – едва ли не половина успеха.

– Открениваем, парни! Все вместе на левый борт! – командует Экало. – Фок подобрать! Ещё подобрать! Так держать!

И тут… никто не успел понять, как это случилось, но ял наш, всей площадью фока попав под сильнейший порыв ветра, стремительно зачерпнул бортом и ушёл из-под нас в глубину. Вода обожгла кипятком. Кто-то истерически рассмеялся. По-моему, это был Бомберг. Его поддержали дружным повизгиванием.

– Жилеты надуть! – скомандовал тренер. – Спокойствия не теряем. Перемещаемся к ялу и держимся вместе!

Пока мы осматривались и осваивались в ледяной воде, ял всплыл от нас метрах в пятнадцати днищем кверху.

– Так вот ты какой, оверкиль! – Мелькнула в волнах улыбающаяся физиономия Бруныча.

– Накаркал, одессит чёртов! У-утоплю! – заорал на него Экало. Не так уж, оказывается, финны сдержанны.

Вцепившись в скользкое днище, все дружно застучали зубами. Посыпались шутки, и теперь уже смеялись все, кроме Бомберга.

– Вам-то хорошо, а я, как топор… я утонуть могу, – сетовал Мишка, обеими руками схватившись за выступающий из воды киль.

Кальянов и Мохов рванули к берегу.

– Парни, назад! – решительно крикнул Экало, и они вернулись. – Держаться вместе! Это вам кажется, что берег недалеко. Запросто можно и не доплыть. Не закисать! Работать ногами. Всем двигаться!

– Нас заметили! Точно заметили! – срывающимся голосом закричал Маляревич. – «Кюмовцы» взяли курс в нашу сторону.

Я обернулся к берегу. Дулепов стоял у воды и махал нам руками. Мне тоже захотелось ему помахать, но не тут-то было. Тело одеревенело и почти не слушалось.

У яла борта высокие, у юных моряков ручки-соломинки. Поднять нас на борт в отяжелевших, набравших воды костюмах никак не могут. Но честь и хвала их тренеру – атлет и спаситель наш! Вытащил первых двух, потом уж пошло, как по маслу.

Ял зацепили якорным тросом и отбуксировали к барже. Осталось перевернуть и вычерпать воду. Перевернули быстро. Вычерпывать, чтобы окончательно не замёрзнуть, доверили «кюмовцам».

– Справимся и без вас! – с гонором бывалых морских волков заверили нас юные моряки. – Идите греться. Противно слушать, как вы зубами стучите.

Одежду отжали и развесили в трюме. В печку подкинули дров. Поставили чайник.

– Что у вас тут происходит? Откуда вибрация? – из тренерской высунулось озабоченное лицо Экало.

Оказалось, что это Мишка Бомберг – втискивается в узкие брюки, руки не слушаются, и он колотит ногами об пол не хуже отбойного молотка.

– Стресс, – хохотнул Мохов.

– Рекомендую кипяточку! – Бруныч протянул вибрирующему всем телом Мишке чашку с дымящимся чаем. – Дедушка Ленин все стрессы у своих партийных соратников снимал кипяточком. Бывало, Дзержинский ворвётся в Смольный и с порога кричит ему: «Владимир Ильич, революция в опасности!» А тот ему: «Феликс Эдмундович, кипяточку! Немедленно кипяточку!» Так вот и отстояли революцию!

Хохот. Все живы, и ладно! Никто ведь тогда и не заболел.

Бруныч позвал меня в 209-ю и предложил обмыть оверкиль.

Стол «сообразили» быстро. За водкой и хлебом сгоняли в магазин на Виданской, сало и луковицу стрельнули в общаге.

Первую дозу выпили молча. Вторую сопроводили тостом: «За первый заплыв на открытой воде!» После третьей заговорили взахлёб и одновременно. Припомнили, как уходил из-под ног ял, как сразу ожгла вода, как дружно стучали зубами, как «кюмовцам» вытащить нас не хватало сил.

Заглянул Дулепов.

– Заходи! – пригласил его Бруныч. – Давай! За удачный заплыв! – Плеснул в свободный стакан спиртное. – Мне показалось, что стоя на берегу, ты больше нас испугался.

– Почему это больше? – не понял Лёхик.

– Да потому что впал в ступор. Я, если честно, думал, что ты за помощью побежишь.

– Куда бежать-то? Ты Ницше вообще читал?

– А что, это теперь обязательно?

– Нет, конечно! Но у него есть фраза, которой объясняется многое в нашей жизни: «Всё, что не убивает, делает нас сильнее».

– Ах, вот как! – в голосе Бруныча проснулась ирония. – Ты хочешь сказать, что сегодня мы стали сильнее?

– Намного сильнее! И это я вам сейчас попробую объяснить. Человеческий организм живёт в ледяной воде не больше двадцати минут. Так?! Потом останавливается сердце. За эти двадцать минут я успел бы добежать до речного вокзала и в лучшем случае сообщить о том, что случилось. Пока они, согласно инструкции, создавали бы штаб по спасению, пока получали бы добро на выход соответствующего судна, вы все до одного уже утонули бы. Естественно, я всё это просчитал и понял, что дёргаться не имеет смысла.

Бруныч посмотрел на Дулепова с какой-то тревожной весёлостью. «Засвети» он сейчас ему в ухо, я бы нисколько не удивился.

– Шучу! – прервал затянувшееся молчание Лёхик. – Я просто заметил, что одна из лодок направилась в вашу сторону. Короче, читайте Ницше. А мне сегодня ещё всю ночь чертить. Завтра зачёт по теоретической механике.

Он отодвинул стакан с нетронутой водкой и вышел.

– К чертям такую философию! – очнулся от оцепенения Бруныч. – А фразу эту – «Всё, что не убивает…» – можно перевернуть, как хочешь. – Помолчав, добавил: – Не мог он так быстро заметить, что «кюмовцы» шли именно к нам.

– Почему? – спросил я автоматически, не сразу врубившись в ход его мысли.

– В той точке, где он стоял, они для него за баржой были. Но, может, и ошибаюсь я. А ты… ты побежал бы?

– Зачем? – я рассмеялся. – Поплыл бы к утопающим и вместе бы мы стали гораздо сильнее.

Олеську пора рассмотреть как следует.

Обычно ведь что получается? Как только начинаешь её раздевать, так тут же она прилипает, тянется целоваться и требует немедленно выключить свет. И непременно припомнит ещё, что я у неё первый мужчина. А я, если честно, уже не знаю, как на эту реплику реагировать. Сиять благодарной улыбкой? Изображать восторг?

Тук… тук-тук-тук…

– Можно? – застывает в дверях.

– Смелее, Олеська! Я один и, кроме тебя, никого не жду.

Вообще-то соседей по комнате у меня двое – Анатолий Галченко и Андрей Валентик. Но Толик женат ещё с третьего курса и после занятий всегда уезжает к семейству в Кондопогу. Андрей же встречается с нашей сокурсницей Липповой и чаще обитает теперь у неё, чем здесь.

Ставлю замок на предохранитель:

– Рыбник, поди, уже слопали?

– Ага! Станет он тебя дожидаться, как же!

– Ну и ладно! Подумаешь!.. А у меня к тебе, кстати, серьёзная просьба. Дело в том, что я решил стать художником, и ты мне сегодня нужна для того, чтобы проверить, смогу ли я им стать в принципе.

– Как это проверить? – Олеська настороженно присаживается на краешек стула. – Я что-то совсем не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь рисовал.

– Вот именно! Никогда! Но способности у человека могут проявиться в любой момент. Короче, раздевайся и прими какую-нибудь интересную позу. Ты в курсе вообще, что когда мужчина созерцает раздевающуюся женщину, у него поднимается настроение? Поэтому все художники, работающие с красивыми натурщицами, такие неунывающие весельчаки. А пейзажисты и маринисты по этой же причине все мрачные. Вот Айвазовский, к примеру, мрачнейший тип был! Про Шишкина даже и говорить не будем.

Олеська посматривает с недоверием, но блузку послушно расстёгивает:

– А чем же ты собираешься рисовать? У тебя ведь даже карандаша нет.

– Никогда не говори художнику, что он рисует. Говори – пишет. Художники очень обидчивы. Стоит сказать художнику, что он рисует, так сразу же он начинает смотреть на тебя, как на полного идиота.

Моими стараниями юбка благополучно сползает вниз. Остались незначительные элементы одежды, и я наконец смогу… Но тут… не знаю, какую уж я допустил оплошность, но всё почему-то пошло не так – Олеська ни с того ни с сего вцепилась в юбку до белых пальцев, надела её и потянулась за блузкой.

– Ты обманщик! – заговорила отчаянным шёпотом. – Пожалуйста, больше никогда не поступай со мной так! Ты мой первый мужчина, и я верю тебе во всём. – Из растерянных глаз покатились слёзы. – А ты… ты постоянно меня разыгрываешь. А розыгрыш – это всегда… понимаешь, всегда обман! Ты просто со мной играешь. Да! Да! Так хищник играет со своей жертвой.

Сравнение с хищником, не знаю уж по каким причинам, показалось мне лестным. Я обнял её и гладил до тех пор, пока она не перестала всхлипывать.

За годы учёбы в общагу врастаешь корнями.

Ведь это только на первый взгляд студенческое общежитие напоминает собой муравейник. На самом же деле общага – вместилище судеб.

Студент, не познавший общаговской вольницы, студентом, считай, и не был. Возможно, поэтому городские сокурсники всегда вызывали у нас сочувствие. Школьную парту они благополучно сменили на универовскую скамью, но так и остались под бдительным оком родителей.

В высшей математике свобода определяется шестью степенями. В литературе у этого слова определений гораздо больше. Для проживающего в студенческом общежитии понятие свободы всегда одно – выходишь из комнаты вечером и даже не знаешь, куда занесёт тебя в этот раз.

О том, как однажды занесло Зелепукина, общага гудела довольно долго. А началось всё с того, что на остановке общественного транспорта к нему подошла разбитная дама в распахнутом, несмотря на мороз, пальто.

– Хотите меня погреть? – ласковой кошкой прильнула она к впалой груди Зелепукина.

Неизбалованный женским вниманием, тот потерял дар речи и на какое-то время остолбенел. Дама поощряюще улыбнулась и сама потянулась к нему губами. За первым поцелуем последовали второй и третий… Прервав на самом интересном месте четвёртый, дама запела красивым, слегка дребезжащим альтом:

– Я пью до дна, а муж мой в море!..

Как выяснилось позже, муж у неё – персонаж не вымышленный. Действительно вот уже почти полгода как он бороздит просторы Атлантики на рыболовецком траулере. По этой, по другой ли причине, предложение продолжить знакомство в студенческом общежитии морячку ничуть не смутило.

Пела она красиво. Не менее красиво и выпивала – каждый раз закидывая голову, как пианистка. Обалдевшему от этих красивостей Зелепукину не оставалось другого выбора, как распахнуть перед этой женщиной сердце и кошелёк.

– Моя чудесница! – представлял он её заглянувшим на огонёк сокурсникам.

– Мой голубоглазый червячок! – улыбалась морячка и ласково похлопывала его по впалой груди.

К вечеру следующего дня отлучившийся в магазин Зелепукин с удивлением услышал, что чудесница его где-то поёт. Но где?.. Ведь явно же не в его комнате. Неужели она там ещё и пьёт?!

Отыскав её у Тараса Гулько, он впал в неописуемое отчаяние. (Приказ об отчислении Тараса «за неуспеваемость и систематические прогулы» подписан и вывешен в деканате на всеобщее обозрение, но расстаться с «шестёркой» он пока что не в силах.)

– Совесть где?! – взывал Зелепукин, с опаской поглядывая на Гулько. – Я и за вином уже сбегал. Пойдём домой!

– Я пью до дна, а муж мой в море!.. – красиво выводила морячка, не обращая на прежнего ухажёра никакого внимания.

Когда же Зелепукин попытался утащить её силой, она завизжала и до крови укусила его за палец.

– Ревность – чувство небезопасное, – философски заметил Вождь и отпустил Зелепукину подзатыльник.

– За что?! – возмутился тот.

– В качестве отступного, – неспешным назидательным баритоном разъяснил Гулько.

Через несколько дней, утомившись подругой, Вождь не придумал ничего лучше, как вернуть её назад.

– Не, не, не! – заартачился Зелепукин. – Водяру хлещет, как лошадь! Да ещё и кормить её надо!

– Безжалостный ты! – укоризненно покачал головой Гулько. – Она уже почти не ест. Но пьёт, зараза, действительно много.

Не найдя других вариантов, он выставил подругу за дверь.

Но это уже была полумера. Беззаботная жизнь морячке настолько понравилась, что она решила задержаться в общаге ещё на какое-то время. И если уж быть более откровенным, дама пошла вразнос!

– Я пью до дна, а муж мой в море!.. – из самых неожиданных мест раздавался её неунывающий слегка дребезжащий альт.

Кончилось тем, что несчастную женщину начали продавать – завёрнутую в одеяло, носили по этажам и предлагали желающим за бутылку спиртного.

Когда же у неё пропало золотое кольцо, морячка, недолго думая, объявила, что если к обеду следующего дня оно не найдётся, то в соответствующих органах появится заявление о краже, а заодно и о групповом изнасиловании.

Состоявшееся по этому поводу собрание состояло исключительно из лиц, так или иначе воспользовавшихся её благосклонностью.

Председательствующий взял слово:

– Довожу до сведения тех, кто не в курсе: кольцо в настоящее время заложено в ломбард, и нам необходимо его выкупить. Как оно там оказалось? Какая вам разница! Касается всех, кто не хочет скандала с «износом». Зелепукин, перепиши фамилии присутствующих. Для реализации проекта предлагаю следующее: всем любителям дармового интима участвовать в равных долях. Сколько получается человек? Двадцать шесть? Уже хорошо. Предупреждаю! Кто будет бузить и пойдёт в отказ, тот сразу получит в рыло. Итак, по червонцу с носа. Ставлю на голосование. Единогласно. Деньги сегодня же, крайний срок завтра утром, сдать Зелепукину. Он и поедет в ломбард.

Зелепукин затравленно улыбнулся.

На следующий день, возвращая морячке кольцо, он задержал её руку в своей. Не справившись с эмоциями, та разрыдалась:

– Милый! Какой же ты всё-таки милый! – Усаживаясь в такси, обернулась и погладила его по щеке. – Червячок мой, обещаю тебе ещё один вечер. Звони…

– Ага! Непременно, – раскланялся Зелепукин. – Мужу, морскому волку, привет!

Новый год, как известно, праздник семейный и обитателям студенческого общежития ничего другого не остаётся, как на время его проведения превратиться в семью. Не так чтобы очень дружную, но очень большую. В предпраздничные часы настроение у всех приподнятое. На кухнях пяти этажей шкворчит, кипит и парит.

Кто-то «на бреющем полёте» уже с утра. Над такими беззлобно посмеиваются – «с кем не бывает», «не рассчитал возможностей», «финиш попутал со стартом».

В «шестёрке», помимо всех прочих присущих новогоднему празднику развлечений, прижилась довольно варварская традиция – под бой новогодних Курантов крушить припасённую стеклотару об кафельный пол коридора. Коридор каждого этажа, как взлётная полоса, тянется из одного конца общежития в другой. Осколков после этого праздничного «салюта» – лопатой греби! Упасть в них – плохая примета! Но падают. Да и как в Новый год не падать? И режутся жутко. Так жутко, что лужами кровь.

С безобразием этим борются следующим образом: комсомольские активисты с представителями деканата проводят тотальный досмотр комнат; из шкафов и тумбочек выгребается всё стеклянное, вплоть до безобидных медицинских мензурок. И всё же в двенадцать ноль-ноль начинается вакханалия.

Где эти варвары умудряются скрывать стеклотару в таком количестве, остаётся загадкой.

Клуб гладиаторов – придуманное Брунычем название нашего студенческого братства. Но, если уж говорить, как есть, то это стихийно сформировавшееся сообщество раздолбаев, не чуждое приключениям, спорту и выпивке.

Новый год на последнем курсе наметили встретить полным составом. И только Дулепов с Загурским, сославшись на семейные обстоятельства, сказали, что разъедутся по домам.

Собранием постановили – внести в «общаковую» кассу по двадцать рублей и разделиться по направлениям деятельности.

Нам с Брунычем досталась закупка и сохранность (последнее тоже немаловажно!) спиртного. Приобретение продуктов поручили Рожкову и Коте. Незаконную вырубку новогодней ёлки вызвались осуществить Макс и Ректор. И надо сказать, что они постарались. Установленный в ленинской комнате казённый обглодыш не шёл ни в какое сравнение с нашей пушистой красавицей. На остальных возложили приготовление закусок, сервировку стола и прочее.

Начало праздника немного подпортил Шкет. Без пятнадцати двенадцать он попросил слова и устроил нам декламацию поздравительных виршей то ли из Кирши Данилова, то ли из Тредиаковского. Его оборвали: «Мы ещё столько не выпили, чтобы слушать твою ахинею!»

– За уходящий, парни! Последний наш год в общаге! – сомкнулись стаканы и кружки.

– Дрдемучие лдичности! – нахохлился Шкет.

– За уходящий! Не самый был худший! До дна!

Тут дверь распахнулась, и со Снегурочкой на руках появился Котя:

– У Деда Мороза из-под носа увёл!

Снегурка – миниатюрная студентка физмата – была откровенно навеселе, и гладиаторы не упустили возможности её потискать. Она отбивалась, но было заметно, что ей это нравится.

Пока наполнялись стаканы, в дверях появился злой, с всклокоченной бородой Дед Мороз.

– Так вот ты где, пад… эт… ты этакая! А я ё… под ёлкой… развлекаюсь по-твоему? – заговорил он невнятным речитативом.

– Штрафную ему! Штрафную! – в едином порыве забеспокоились гладиаторы.

Деду Морозу (Зелепукина не узнать было трудно) начислили полный стакан, и он, закинув бороду на плечо, пустился со всеми чокаться.

– Куранты, ребята! Ура! С Но-вым го-дом! До дна-а!

Встали и дружно выпили.

Ура-а! Дзынь-ля-ля!.. Дзынь-ди-ли-линь-динь!.. Трах-бабах!.. В коридоре торжественный звон стекла!

Снегурочку прямо на стуле водрузили на праздничный стол. В безудержном кураже, обливаясь шампанским, она возбуждённо смеялась и целовалась со всеми уже подряд.

Но вот стеклотара иссякла. Умолкли последние звуки гимна. Внезапная тишина оглушила и требовала разрядки, которую неожиданно для всех привнёс Дед Мороз – прикончив «штрафную», он с грохотом рухнул под стол.

Закинув его на кровать, гладиаторы ринулись в коридор поздравлять соседей. Да что там соседей! В ближайшие полчаса все обнимают всех, а парни с девчатами откровенно целуются. Ведь ночь эта… давайте начистоту!.. конечно, она волшебная.

Петарды, хлопушки, бенгальские свечи, смех! А сколько повсюду нарядных девиц! И все ведь они наряжались и украшались специально для этой ночи.

С Брунычем спешим на четвёртый этаж поздравить сокурсниц. За годы учёбы мы крепко сроднились.

– С Новым годом, девчонки! Добра вам и счастья!

Нехлебаева, Леккоева, Смоленцева, Лукина, Краснолюбова, Липпова, Копьева поднимают стаканы:

– За наш самый лучший курс!

Столпотворение, переборы гитары, галдёж! С Новым годом! И вас! Объятия. Смех. Под ногами хрустит стекло. Кто-то уже упал и серьёзно поранился. Да ладно! Не так уж серьёзно!

В конце коридора мелькнула Олеська. Махнул ей – приветик! На дискотеке увидимся.

В коридоре пятого этажа обнялись с подругой Бруныча – Валерией Чернигорой. Вообще-то мы на дух друг друга не переносим, а тут… ну, праздник же!.. как не обняться?

На втором этаже возня: «Рожок! Осторожней, Рожок! У него розочка!» Незнакомец перед пышными Колькиными усами машет своим грозным оружием. Раздумывать некогда. Прямой в подбородок! Этим ударом не раз я ронял достойных соперников. Незнакомец приземляется спиной на битые стёкла. Кровь фонтанирует.

– «Скорую»! Скорее «скорую»!

Парня подняли и быстренько потащили вниз. Мы же с Рожковым и потащили. На вахте, воспользовавшись аптечкой, сделали кое-как перевязку.

В ожидании «скорой» успели разговориться и помириться. Нормальный оказался парень. С четвёртой общаги. Строительный факультет. «Розочку, – говорит, – это я зря… не надо было…»

Застирывая под краном рубаху, подумал, что неплохо бы хороший удар обмыть. Есть люди, конечно, которые после драки принципиально не пьют. Так вот! Я думаю, что им к психиатру надо.

Эх, закружил алкоголь!

…Очнулся от того, что целуюсь в учебке. Боже ты мой! С Маринкой с экономфака! Маринка целуется так, что ни с кем не спутаешь. Ну да… ну были у нас симпатии… ещё до Олеськи.

– Марин, – отстраняю её за плечи, – ты только это… ты ничего такого не думай.

– Ага, не думай! А кто мне только что говорил, что я прелесть?

Терпеть не могу это слово, но спорить бессмысленно.

– Допустим, – киваю, – но как… как мы с тобой оказались здесь? Какой это, кстати, этаж? Четвёртый?

– Этаж угадал. А оказались обыкновенно, – смеётся. – На дискотеке ты пригласил меня танцевать. Потом я тебя. Потом ты потащил меня к себе. Ёлка у вас там вообще шикарная! Ты мне налил шампанского. Себе водки. Тут Витька зашёл с Чернигорой. С ними мы тоже выпили. Потом к нам на пятый этаж поднялись. Ты, как Инку Мальчукову увидел, татарочку нашу, так сразу же к ней обниматься. Она и не против, но стоило ей закурить, ты сразу – ко мне.

Похоже, что всё это достоверно. К курящим девицам симпатия у меня пропадает мгновенно.

– И что же потом?

– Потом мы опять спустились на дискотеку. И там ты уже танцевал только со мной. Как будто я твоя собственность! Но мне это даже понравилось, представляешь? Потом уже сюда в учебку поднялись. Спугнули какую-то парочку. Ты сразу ко мне целоваться, и всякие слова интересные… Ты никогда таким ещё не был.

– Прости! – освобождаюсь от объятий и спешу на выход.

– Серёжа, зачем ты так? – Маринка кричит мне в спину, и голос её взволнован. – Олеська… ты просто не знаешь! Пустышка она! Себе на уме! Да! Да! Когда-нибудь ты поймёшь!

Когда-нибудь непременно пойму. Но не сейчас. Сейчас я иду коридором, и под ногами хрустит стекло. Коридор этот длинен, как взлётная полоса.

В комнате подозрительно свежий Бруныч с дымящейся кружкой чая. Вообще-то он этой ночью трудился – следил на дискотеке за музыкой, переставлял бобины. А я, получается, самоустранился. Второй уже год, как мы отвечаем в общаге за танцевальные мероприятия, но это отдельная тема.

– Будешь? – споласкивает кипятком чашку. – Только что заварил.

Наливает, задирая чайник под потолок – фирменный разлив Бруныча.

– Деда Мороза куда подевали? – спрашиваю.

– Выгнали! Подтёр бородой свои рвотные массы и с позором был выдворен. Га! – Бруныч, ехидно посмеиваясь, зевает. – Ты помнишь хоть, что творил?

Неужели Маринка не всё рассказала? Самое время подумать о том, чтобы бросить пить навсегда.

– Хорош тебе ржать! Говори уже!

– Га-га! Вы с Котей как сговорились. Оказывается, он пригласил свою подругу из пединститута. Ты её должен помнить. Короче, представь картину. Заходит она в общагу, а Котя тут прямо у вахты насел на Снегурочку, как тарантул! Подруга его развернулась и ходу! Только её и видели! Котя теперь в расстроенных чувствах. Завтра, говорит, извиняться пойду.

– Думаешь, простит?

– Да кто ж её знает. Но ты-то, дружище, почище, чем Котя, корки мочил.

– Да ладно!

– На дискотеке к Олеське не подошёл ни разу. Сначала выплясывал с какими-то заезжими тёлками. Потом зацепил Маринку. Короче, когда ты с ней танцевал, глаза у тебя уже стеклянные были. Маринка смеётся. Голову тебе на плечо положила и Олеське у тебя за спиною ладошкой помахивает. Мол, всё у нас хорошо. У той истерика. Встала в углу и рыдает. Увели её, короче.

За окном неуютное утро нового года, с синеватым, набирающим силу светом.

Я злюсь на себя и на это утро и не знаю, как теперь быть с Олеськой – помирится или порвать?

– Выпить у нас осталось? – спрашиваю.

– Есть немного.

Приятель извлекает из-под стола початую бутылку водки. На столе изобилие грязной посуды. Из закусок, кроме нескольких долек лимона, ничего уже нет – гладиаторы постарались.

– А знаешь, старик, – Бруныч смакует лимон, – не так уж и плохо прожили мы эти пять лет.

– Угу, – киваю. – Жалко, что мы не филологи. Есть тема, а написать некому.

– Нашёл о чём жалеть! – не соглашается Бруныч. – У филологов совсем другая жизнь – зубрёжка, читальные залы, библиотеки. Скучища! А у нас без зауми и на грани фола – кулачные побоища, стёб, подруги из ресторана!

Рассуждения его прерывает появившийся Максимихин:

– Эти математички! Поубивал бы, честное слово!

– Выпей, Володя. Просто возьми и выпей! – Бруныч выливает в гранёный стакан остатки спиртного.

Размахивая стаканом, Макс продолжает негодовать:

– Сначала-то всё хорошо было. И даже весело. А после двух я у этих математичек завис. Очнулся на кухне. Представляете, пятый этаж… перед глазами огни новогоднего города. Красотища! А прямо передо мной… хм… хм… короче… догадываетесь кто?.. руками в подоконник упёрлась и громко так стонет, почти орёт: «Не прячь свои чувства! Признайся же, наконец, что любишь!» А сзади в дверь, – я даже не сразу понял! – подруги её стучат и тоже орут: «Что у вас там происходит?» Оборачиваюсь, а дверь-то открыта. В открытую дверь стучат, подлюки, и ржут! Испортили Новый год, короче.

Бруныч, задыхаясь от смеха, валится на кровать. Я жду, что и Макс вот-вот рассмеётся, но он серьёзен.

История о том, как мы с Брунычем познакомились с двумя городскими подругами, всегда представлялась мне несколько странной. По этой, вероятно, причине начать её следует издалека.

В восьмидесятые годы на танцевальных площадках страны стали появляться ведущие. Обычно – один или два человека, с запасом стандартных шуток. Они называли себя на западный лад диск-жокеями, а всё, что вокруг них кричало, свистело и прыгало, соответственно, диско-клубами.

Вокруг этих клубов клубились девчата. Подозреваю, что именно эта причина подтолкнула нас с Витькой к решению – почему бы и нам в «шестёрке» не организовать диско-клуб?

Решили, постановили. С названием не заморачивались. На кафедре зоотехнии открыли увесистый том ведущих быков-производителей СССР. И сразу удача! На первой же строчке искомое слово – Абрикос! Звучит? Несомненно, звучит! Внимательно вслушайтесь – «Аб-ри-кос»!

Пробная дискотека «Абрикоса» у штатного общаговского диск-жокея Вениамина Форточкина никаких подозрений не вызвала. Посчитав, что это одноразовая акция, он даже помогал нам перетаскивать и устанавливать аппаратуру. Эх, знать бы ему наперёд, чем всё это кончиться. А кончилось тем, что современные ритмы загнивающего в ту пору Запада взволновали общественность. Записи эти Бруныч привёз из Одессы и из множества композиций отобрал лучшее.

На следующей дискотеке Форточкина чуть ли не силой стали вытаскивать из-за пульта. «Ты устарел! – кричали ему. – «Абрикосам» – дорогу!»

Форточкин сдаваться не собирался. Он состоял в комсомольском бюро факультета и слыл комсомольцем активным. Хотя и не всегда идеологически выдержанным. Так, вместо разрешённой композиции «Соки и кекс» он ставил иногда запрещённый её аналог «Виски и секс».

На заседании бюро Венечка обозначил вопрос ребром – или я, или «Абрикосы»! Поставили на голосование. Тут-то и выяснилось парадоксальное – активисты, и особенно активистки, предпочитают танцевать под буржуазные ритмы.

В тот же вечер отвергнутый Форточкин напился до помрачения и закатил в коридоре общаги истерику:

– Люди! Три года я вас развлекал! – кричал он у лестничного пролёта, чтоб всем этажам было слышно. – Вёл эти ваши грёбаные дискотеки! Все свои важные дела откладывал, а дискотеки вёл! И что же я получил от вас? Что?! Где благодарность?! Где, я вас спрашиваю?!

Веню мне было немного жаль, но лишь до того момента, пока на законную просьбу Бруныча передать ему ключ от комнаты, где хранилась аппаратура, он не начал ёрничать: