Текст книги "Квази-мо"
Автор книги: Олег Северюхин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 34
Сталин пошел в прихожую встречать гостей. Я привстал из-за стола и увидел натурального Ульянова-Ленина, жену его Надежду Константиновну, которую нельзя ни с кем спутать из-за явных признаков базедовой болезни и самого Троцкого, Льва Давидовича, которого все неоднократно называли проституткой, что не сделаешь ради партийного пиара, но к делам личным это отношения не имеет. Троцкий стоял с огромной шахматной доской.
– Мат я вам сегодня поставлю, Иосиф Виссарионович, а вот руку не буду подавать принципиально по причине наших с вами политический разногласий, – сказал он, снимая галоши и проходя в гостиную.
– Вот, товарищи, – сказал Сталин, входя вслед за Троцким в гостиную, – представляю вам товарища оттуда. Извините, – обратился он ко мне, – не расслышал вашего имени…
– Алексей Алексеевич, – подсказал я.
– Товарищ Алексей, – продолжил он, – мы с ним перекинулись парой слов. Он нам расскажет такое, что насухую воспринимается так, так будто рашпиль без смазки стали использовать в проктологии. Так что, прошу к столу, чем нас товарищ Алексей порадовал. Вот, смотрите. Колбаса финская. Сыр голландский. Вермут венгерский. Огурцы и помидоры болгарские. Водка «Столичная» и то не наша, у американцев патент на ее производство, и конфеты шоколадные у нас сделанные. С голоду подыхает страна наша. Ничего своего нет. Как только капиталисты кран перекроют, так на самогоне и помрет то, что осталось от нашей страны.
– Что? Никак ветер свободы подул над нашей многострадальной родиной? – Троцкий встал и простер руку вперед. – Стоило только богославскому народу сбросить я себя ярмо коммунистического крепостного права, как он толпами ломанулся в свободные страны, оставив обломки коммунистической империи агонизировать посреди огромных кладбищ сталинского режима.
– Помолчите вы, Лев Давидович, дайте человеку слово сказать, – укоризненно сказал Сталин.
– Что значит помолчите? – визгливо закричал Троцкий. – Я классик мирового уровня и имею право говорить все, что мне вздумается. Марксизм есть? Есть! Ленинизм есть? Есть! Троцкизм есть? Есть! А вот сталинизма как не было, так и нет, и не будет. Это я вам однозначно говорю.
– Вы, батенька, либо сядете со своим троцкизмом, либо мы вас с Иосифом Виссарионовичем выпрем отсюда, и еще доской вашей шахматной вам же и по голове настучим. Я правильно говорю? – обратился Ленин к Сталину. Тот утвердительно кивнул головой. – А скажите-ка, голубчик, что там было с сельским хозяйством после 1953 года. Хочется нам знать, верна ли была политика товарища Сталина по сельскому хозяйству. Судя по его словам, сейчас Богославия должна стать первой в мире в области сельского хозяйства и основным экспортером продовольственных товаров, включая и деликатесную продукцию.
Ничего себе вопросы задали. Это же нужно целую диссертацию писать по этому вопросу. Ладно, попробую чего-нибудь рассказать. Только я что-то никак не пойму, как они живут в добром здравии, если в наше время их проклинают или превозносят миллионы людей. От одной отрицательной энергии можно враз инфаркт получить, а от положительной энергии – инсульт. А с такими диагнозами люди долго не живут. А тут на дворе две тысячи десятый год от рождества Христова, а они сидят себе голубчики, вино-водку пить собираются, сервелатом закусывать и огурчиками болгарскими похрустывать. Может, все это галлюцинации. Я сейчас проснусь, и весь этот квартет распадется. Я взял Ленина за руку и сильно ущипнул.
– А-а-а, – закричал Владимир Ильич, – вы чего это, батенька, щипаетесь? Смотрите, обязательно синяк будет, – сказал он, показывая всем ладонь руки.
– Давай, Володенька, я тебе на руку подую, – сказала Крупская, взяла его за руку и стала дуть на место, куда я ущипнул.
– Наденька, ты у меня просто передвижной госпиталь, – засмеялся Ленин, явно довольный тем, что о нем так заботятся, а о других нет. – Так мы вас слушаем, товарищ Алексей, – сказал он мне, откинулся на спинку, заложив большие пальцы рук за жилетные проймы для рук и выражая повышенное внимание к тому, что я скажу.
– А давайте-ка мы пропустим по рюмочке «Столичной» оттуда? – предложил Троцкий.
– Лев Давидович хорошо предложил, – сказал Сталин, – я сам водку буду пить и вам, Владимир Ильич, тоже рекомендую, сердечную мышцу расслабляет…
– Так вот, пусть прямо сразу и рассказывает, – запальчиво сказал Ленин, – может, это мне и надо, чтобы моя сердечная мышца не выдержала. Сколько же можно так жить среди этих скрюченных людей? Это же не жизнь, это ад какой-то.
– Так уж лучше такая жизнь, Володенька, чем никакая, – сказала Крупская.
– Что ты понимаешь в жизни? – сказал сварливо Ульянов-Ленин. – Жизнь – это когда ты самый главный, все слушают тебя, прислушиваются к каждому слову, записывают все твои мысли, конспектируют все твои размышления и вообще, когда по всей стране миллионы твоих памятников. Вот это жизнь. Даже в сибирской ссылке я был величиной. Ты же помнишь это. Ты тогда приехала ко мне, и мы там поженились. А здесь вокруг кто? Человек, который узурпировал партию большевиков и оставил меня не у дел, перекрыв доступ к информации и влиянию на партию. Или человек, который призывал вести всех людей в светлое будущее под дулами пулеметов…
– Неча на зеркало кивать, коли рожа крива, Владимир Ильич, – запальчиво сказал Троцкий, – были бы сборники ваших сочинений здесь, я бы вам документально написал, насколько вы человечны и насколько вы безгрешны, уважаемый революционер бельгийских пивных и рюмочных. Когда мы с Иосифом Виссарионовичем делали революцию, вы гуляли себе с тросточкой по Унтер ден Линден, пропивая денежки немецкого Генштаба.
– Да как вы смеете так говорить, – вскочил с места Ленин, – а кто миллионы золотых рублей переводил в американские банки? Где сейчас эти денежки? Люди недоедали, а вы…
– Ах, недоедали? – закричал Троцкий. – Да вы спросите вот этого отца народов, скольких человек он заморил голодом? А сколько товаров набрал по ленд-лизу, а?
– Что вы как бабы на базаре? – спокойно сказал Сталин. – Революция есть революция, издержки неизбежны, а что там говорят по поводу этого голода? – обратился он ко мне.
Все затихли и вопросительно уставились на меня.
Глава 35
– Что сказать, – начал я отвечать, – позорнее голода в стране, которая экспортировала продовольствие, придумать нельзя. Хуже то, что это бедствие стали использовать в качестве демонстрации умышленного геноцида одного народа в пользу другого народа. По всей своей стране поставили памятники, и всех богославов заставляют покаяться в этом геноциде.
– Неужели хохлы? – живо спросил Ленин, словно забыв о том, что он писал в статье «К вопросу о национальностях или об „автономизации“».
– Они, – ответил я.
– От этих можно было ожидать чего угодно, – подтвердил Троцкий. – Где были еврейские погромы? В МалоБогославии? Кто под немца лёг? Опять же МалоБогославия. Жовтоблакитники готовы с дьяволом побрататься, лишь бы москалям было худо. Я с ними жил, я их натуру знаю досконально. И это все результаты вашей национальной политики, Владимир Ильич.
– Я уже сто раз слышал, что вам не нравится моя национальная политика, – запальчиво сказал Ульянов-Ленин, – но это не моя лично политика, а политика, выработанная партией. Коллективное решение всегда бывает самым правильным и верным.
– Как бы не так! – закричал обрадованный Троцкий, понимая, что его оппонент заглотил наживку, которая была одним из стратегических пунктов расхождения большевиков и меньшевиков. – Ваш демократический централизм уничтожил свободу творчества и свободу волеизъявления. Всех несогласных вы разогнали или уничтожили в концлагерях.
– Все это ложь и провокация, батенька, – совсем спокойно сказал Ленин, – мы вас уже достаточно наслушались и хотим послушать товарища оттуда.
– Неет, – твердо сказал Троцкий, – я хочу добиться истины и решить, кто же все-таки прав в нашем извечном споре.
– А это вам надо, господин Троцкий? – ехидно спросил Сталин, покручивая в руках свою кривую трубку. – Единой истины нет! Это понимали даже древние философы. Можно при помощи партийной и государственной дисциплины установить единую истину для всех. Несогласных разгонять при попытке собраться вместе, изолировать их от общества. И все равно в глубинах общества вырастет какой-то Галилей, который даже у расстрельной стенки будет кричать: «А все-таки она вертится!». Когда я прибыл сюда, то вы только-только распрямились, и у вас исчезал горб…
– Зато мы помним, господин Сталин, каким вы прибыли сюда, – засмеялся Троцкий. Вслед за ним захихикал и Ленин. Крупская скромно улыбнулась и прикрыла рот ладошкой. – Вот, Надежда Константиновна, единственная из нас все время была нормальной. Так и кажется, что она сюда попала случайно.
– Нет, я не случайно попала сюда, – запротестовала Крупская, – я прибыла сюда осознано по собственному пожеланию. И мне пошли навстречу. Вот, товарищ оттуда может это подтвердить.
Все уставились на меня.
Я сидел и думал, что мне сказать в ответ и не придумал ничего другого кроме бессмертных слов Кисы Воробьянинова с огромной паузой, достойной Малого художественного театра:
– Да…………уж.
– Вот, – обрадовано сказала она, потому что мой ответ можно было понять и так, и эдак. Кто как хотел, так и понимал, – и мне сказали, что политика – это наркомания безнаркотического типа, которую можно сравнить с манией и что при добавлении новых порций политики синдром Квазимодо может возвращаться, и каждый рецидив чреват более тяжкими последствиями.
– Какими еще последствиями? – закричал Троцкий.
– По шкале эволюции будет происходить регресс личности, – как-то осторожно сказала Крупская, – и человек из прямоходящих может вернуться в исходное состояние ногорукого существа и далее до рептилий и амёб.
Это правда? – быстро обернулся ко мне Троцкий с вопросом.
Я кивнул головой. Ведь недаром Люций Фер собирает здесь людей, чьи грехи отмолить невозможно. Это там их превозносят, считая, что миллионные жертвы их правления являются лишь подтверждением правильности их политики. У Люций Фера черное называется черным, а белое – белым и нет тысяч градаций серого оттенка от ярко-белого до ярко-черного.
Каждый человек, уходя туда, становится на весы и на их чаши насыпается все хорошее, что им сделано и все плохое. Если хорошее перевешивало, то человек отправлялся к апостолу Петру, если плохое – к Люций Феру. Так что, рядом со мной сидели не агнцы Божьи, а те, чью деятельность в человеческом обществе иначе как преступной назвать нельзя.
Второй главный вопрос – почему для них избрана такая милостивая кара, которая не похожа на то, что видел Данте Алигьери во время путешествия в страну, над входом в которую написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий»? Почему? Очень трудно дать точный ответ. Здесь бывшему человеку предоставлено все, чтобы утолить голод по самому любимому делу – политике, но ею нельзя заниматься под угрозой превращения в одноклеточный организм. Похоже, что и у банкиров здесь под ногами рассыпаны ассигнации всех валют мира, но на них ничего нельзя купить и нельзя пустить в дело. И наркоман купается в наркотиках. И убийца среди убийц. И так для каждой категории.
Те, кто сидят передо мной, тоже не хотят превращения в почти ничто, они думают, что дойдут до синдрома Квазимодо и вернутся обратно. Но они не знают Люция Фера. Он такой… Как бы это сказать? Лучше Лермонтова, пожалуй, и не скажешь: «Он недоступен звону злата и мысли и дела он знает наперед». Он не фраер, он все видит, каждое возвращение назад записано в книжку и придет еще черед расплаты, когда он придет и скажет, а вы, господин хороший не политик вселенского масштаба, а уже крепостной крестьянин у феодала. Допрыгались, а ведь я вас предупреждал.
Глава 36
Что-то мне кажется, что сегодня для всех собравшихся день откровений. То ли они этого не знали, то ли они считали, что легко отделались и обошлись без народного и Божьего суда, но есть еще суд того, кто стоял рядом с Богом и был низвергнут вниз для управления всей землей.
– Наденька, это правда? – как-то отрешенно спросил Ленин.
– Да, Володенька, правда, – виновато ответила Крупская.
– Вранье это все, – завопил Троцкий, – меня ни в какие амебы не переделать. Я даже среди амеб буду Троцким. Однозначно.
– Там вам и место, – рассудительно сказал Сталин, – а я все думаю, чего это у меня после посиделок с вами все суставы и спину ломит, а потом у меня стали исчезать седые волосы. Да и у вас, Владимир Ильич, тоже признаки молодости проявляются. А вы, Надежда Константиновна, все так в вот неведении держали нас. Нехорошо это. Не по-коммунистически.
В комнате воцарилась тишина.
– Может партию в шахматы? – спросил Троцкий, но на его предложение никто не прореагировал.
Ульяновы встали и пошли собираться. За ними поднялся Лев Давидович со своей шахматной доской. Я тоже стал собираться, раздумывая о том, куда мне направить свои стопы в этом мире, где живут люди, не имея какой-либо определенной надежды или мечты.
– А вы где собираетесь остановиться? – обратился ко мне Сталин.
– Пока не знаю, – сказал я.
– Если не будет возражений, то я предлагаю вам остаться у меня, покушений я уже не боюсь, – он рассмеялся, – а вы мне все-таки расскажете, как там обстоят дела.
– Да-да, и к нам обязательно в гости завтра. Всенепременнейше, – сказал Владимир Ильич, – ведь так, Наденька?
Надежда Константиновна согласно кивнула головой.
Троцкий ничего не сказал и первым вышел из квартиры, ни с кем не прощаясь.
– Садитесь за стол, товарищ, – пригласил меня за стол вождь и учитель народов. – Так гости ничего не попробовали и не выпили. Расстроились. Я тоже расстроился.
Он налил в большую стопку водку, выпил и закусил сервелатом.
– Ничего водка, и колбаса хорошая, – сказал Сталин, – а вы почему не пьете? Ах да, забыл обязанность хозяина – налить гостю. Привычка, знаете ли. Грузинского во мне ничего не осталось, разве только пристрастие к хорошему виноградному вину да к зажигательным танцам. Люблю посмотреть на них. Раньше у меня было заведено, что каждый наливал себе сам, и первое-второе тоже сам себе накладывал. Зачем лишним людям давать возможность смотреть на великих людей. Если хотите, я вам налью, но лучше налейте себе сами. Я и раньше подозревал, что здесь чего-то не так. Как мы соберемся да схватимся с Троцким, так я неделю отойти не могу. И Троцкий-то умер давно. И Ленин тоже. Как же они ко мне в гости приходят? Где мое государство? Где мои подчиненные? Где Президиум ЦК партии? Значит, и я тоже умер? И что это здесь у нас, рай или ад? Где ангелы, где черти? Я не атеист, но Божьего здесь я не вижу. Кто эти люди, которые на улицах? Почему они со мной здороваются? Вот видите? Одни вопросы, а ответов на них нет. Хоть бы кто-то правила здешней жизни рассказал?
Сталин задумался, кивнул головой на бутылку и подождал, пока я не налью в бокалы. Мы выпили, закусили. Я попробовал консервированные томаты. Давно забытый вкус молодости. Умеют болгары консервировать овощи, на этом и валюту зарабатывают. И до сих пор непонятно, маленькие бедные страны день ото дня богатеют, уровень жизни их народа постоянно повышается, а в нашей огромной стране с неисчислимыми богатствами мы день ото дня беднеем, а уровень жизни простого народа постоянно и неуклонно откатывается к черте, за которой начинается нищета. Ну, почему это так? Какой Менделеев или Кулибин это объяснит?
– Так что осталось на месте империи, – вдруг спросил Сталин, – от чего она погибла? От нашествия гуннов или от саморазложения, как Римская империя?
– Гуннов не было. Была холодная война, но она могла продолжаться еще сто лет, и никто бы в ней не победил, – сказал я. – Партия коммунистов привела к развалу всего и вся. Когда одни не могут руководить, а руководимые не хотят подчиняться, то тогда приходят другие, которые могут и которым подчинятся. Так ведь гласит теория революции? Во всем мире технический прогресс и демократия, а в СССР однопартийный феодализм, как в Китае и в Корее. Но мы же не корейцы и не китайцы. Тем скажут, и они уже через пятнадцать минут, все как один, будут клеймить кого угодно или восхвалять только что ими клейменных врагов как самых лучших друзей, любовь к которым постоянно тлела в их горячих сердцах. Но даже китайцы поняли, что нужна перестройка и перестройка именно в экономике, потому что бытие определяет сознание. У китайцев все перестройки начинались по решению ЦК КПК и проводились активно и с огоньком.
И наши партийные руководители тоже поняли, что нужна перестройка, но начали они с уничтожения идеологических основ, оставив пустыми прилавки магазинов. Все волнения в Риме начинались с криков – «хлеба и зрелищ». У нас были зрелища телевизионных трансляций партийных съездов и конференций на всю страну. На все это смотрели как на представления в цирке. Зрелища были, а хлеба не было. Поэтому, когда партия попыталась было призвать людей к порядку, ее смахнули как муху, севшую на кусок жирного пирога. И пошло, и поехало. Еле Богославию смогли удержать от распада. И все по пьянке. Был такой парад суверенитетов, что горячие головы могли и атомные бомбы на горячих сторонников демократии сбросить.
– Но Богославия-то осталась? – спросил тихо Сталин.
– Осталась, но сильно обрезанная, – сказал я. – Ваш любимчик Никита Хрущев сразу после вашей смерти в 1954 году отдал Крым Украине. Затем для создания целинного края отдал пять богославских областей Казахстану. А до этого еще при вас переданные Украине богославские области. Все ухнуло как в трубу. Никто даже не подумал о том, что нужно решить территориальные вопросы между бывшими советскими республиками. Те были готовы на все, чтобы выскочить в незалежность, а богославский руководитель в пьяном угаре махнул рукой и сказал: «Берите, что хотите». Потом нам всем доказывали, что решение было мудрейшим из мудрых, что, мол, устами пьяного глаголет истина – он так предотвратил войну между бывшими республиками. Тьфу. И он должен обитать где-то здесь. Может, прячется, или все еще в квазимодовском состоянии?
– А как Черноморский флот? – глухо раздался голос вождя народов.
– Пока держится, – сказал я, – но к 2017 году он должен уйти из Севастополя как побежденный из захваченных врагами богославов богославских земель. Украина с Грузией пригласили американские военно-морские силы чувствовать себя в Черном море как дома. И они уже были там.
Наступила тишина. Мы сидели молча. Каждый думал о своем.
Глава 37
Треск ломаемого стекла вывел мня из задумчивости.
– Суки, – сказал Сталин, высыпая из ладони на стол осколки хрустального фужера. Один осколок воткнулся в ладонь и торчал как обелиск криминальному авторитету на сером городском кладбище. Я схватил салфетку, намочил ее водкой и бросился на помощь. Кусок стекла вошел глубоко в ладонь. Я быстро вытащил его и приложил салфетку. Салфетка стала пропитываться кровью, но вместо красного пятна на ней появилось синее пятно. Я приподнял салфетку и увидел сочащуюся кровь голубого цвета. Мне на салфетке она показалась синей, но настоящий ее цвет голубой.
– Ничего себе, – подумал я, – это у всех руководителей кровь становится голубой от важности занимаемого им положения или все обитатели хозяйства Люция Фера меняют цвет крови?
Я взял со стола кусочек хрусталя и чиркнул им по своей руке. Моя кровь была красной.
– Я тоже вначале удивлялся, – сказал Сталин, – потом привык, хотя прекрасно знаю, что я происхождением не из голубых кровей. Возможно, что у каждого из живущих здесь свой цвет крови. Я чиню обувь, отцовское ремесло, хоть какое-то разнообразие, но что делают все остальные? Народу прибавляется. Хотя, как я замечаю, одни приходят, а другие куда-то уходят. Может, права Крупская, что у тех, кто не может остановиться от своих грехов, происходит регресс, и они в виде амеб и всяких инфузорий выбрасываются на поверхность земного океана. Все в природе взаимосвязано и ничто не исчезает бесследно и не возникает ниоткуда. И я когда-нибудь тоже вернусь на землю в виде холерного эмбриона, возбудителя чумы или оспы, чтобы обо мне помнили и не забывали.
– Не беспокойтесь, там вас не забудут, – буркнул я.
– Вы так считаете или это объективная реальность, – спросил меня Сталин, – а как вы сами ко мне относитесь?
– Как вам сказать, – сказал я задумчиво, – и так, и так. Если применить математические методы анализа личности, то вы на шестьдесят процентов злодей, если же отбросить математику и применить личностный метод, то вы ужасный злодей. Восемьдесят процентов вашей деятельности можно считать направленной во вред нашего государства.
– То есть как, – в Сталине начинал просыпаться прежний Сталин, – то есть как это полный злодей? Товарищ Сталин ничего не делал во вред СССР, это недобросовестные исполнители и, если хотите, враги народа старались извратить все мои начинания, чтобы скомпрометировать Советскую власть и товарища Сталина.
– Конечно, конечно, – поспешил я согласиться с ним.
– А почему это вы товарищ так быстро и поспешно со мной соглашаетесь? Почему не спорите со мной? – важно сказал вождь и учитель всех народов.
– А чего с вами спорить? – сказал я. – Любой больной старается доказать, что он не больной, а все вокруг него – больные.
– Так, это вы назвали меня сумасшедшим на вашем дипломатическом языке, – констатировал Сталин, – никто не осмеливался мне говорить так. Ни один из расстрелянных маршалов не сказал, что я плохой человек. Все кричали: «Да здравствует товарищ Сталин!». А вы мне такое заявляете. Не боитесь?
– Даже и не знаю, – честно сказал я, – вас нет, а последователи ваши остались и они ждут, когда представится возможность повторить все то, что вы сделали с нашей страной. Богославия сейчас в таком состоянии, что ей впору сверять свой уровень развития с 1913 годом. Всё в упадке. Промышленность разрушена, сельское хозяйство на боку. Наука утекла за границу. Образование американизируется. Деньги вывозятся из страны. Богатые люди ведут как купчишки. Демократы готовы лечь под любого и сломать все, что еще не сломано, лишь бы их признали европейцами и членами мирового сообщества. Армия вряд ли способна защитить суверенитет государства. Народу оставили только одно право выбирать президента из двух преемников да голосовать за партии, которые будут представлять их интересы в парламенте…
– И мне досталась такая же империя, которую хотели растащить в стороны разноцветные националисты. Пятая колонна готовила заговор и капитуляцию перед Антантой. Видные большевики вывозили золотые червонцы за границу. Жили как Крёзы в то время, как народ просто голодал. Не было денег. И ведь навели относительный порядок, потому что полного порядка по определению навести невозможно…, – он махнул рукой и вышел в другую комнату.
Я взял свой портфель и положил туда несколько бутербродов из моей колбасы и сыра, нужно же чем-то питаться в незнакомом месте. После такого разговора с хозяином квартиры оставаться в ней нельзя.
Я пошел к выходу и вдруг услышал голос Сталина:
– Оставайтесь, вам уже постелено и запомните, товарищ Сталин на правду не обижается.
Я расположился на отдых. Что характерно в этой квартире, нет ни радиоточки, ни радио, ни телевизора, нет даже клочков каких-либо газет и в туалете нет туалетной бумаги. Возможно, что вместо нее используется какой-либо электронный прибор? Я улыбнулся, вспомнив перестроечный анекдот во время тотального дефицита на туалетную бумагу. В магазине. У вас есть туалетная бумага? Нет, но могу предложить наждачную.
Я лег на диване на белоснежную простыню, укрылся легким одеялом и постарался уснуть. Мне вроде удалось уснуть, но поскрипывание паркета и звук тяжелых шагов разбудил меня.
Затем в мою дверь постучали.
– Вы спите? – раздался голос Сталина.
– Нет, заходите, – сказал я.
Сталин вошел. Он был в расстегнутом полувоенном кителе, генеральских брюках с лампасами и в шлепанцах.
– Не спится, знаете ли, – сказал он, присаживаясь на стул у окна. – Может, хоть вам расскажу, почему я ни в чем не виноват перед Богославией и перед богославами.
– А нужно ли это? – спросил я.
– Нужно, – твердо сказал он, – вы снова вернетесь туда. Вам никто не поверит, что вы встречались с товарищем Сталиным, но вы не сможете не рассказать о наших встречах. Напишите о них. Пусть все люди знают, что думает товарищ Сталин по прошествии многих лет с того момента, как он стал жить отдельно от населения СССР.
