Текст книги "Зеленое окно"

Автор книги: Олег Тихомиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Почему только это я вспомнил? А наверное потому, что посмотрел на главную аллею. Среди больших безлюдных газонов она казалась узенькой, и народ по ней шел, шел и шел. Точь-в-точь как те мои муравьи.

С главной аллеи слышались шум шагов и гонор. Если б я был не один, если б я был с Таней, как хорошо было бы двигаться там, о чем-то болтать и смотреть, как она улыбается! Только сейчас она улыбалась не мне, а Витальке. Как же это все получилось? Как-то постепенно, незаметно.

«Сердце красавицы…» – вспомнился сладкий голос.

Может, нужно было говорить с Таней о чем-то таком? Всякие там слова?… А я даже тогда на стене написал лишь: «Таня + Эдик =». И все. Больше не смог. А Виталька, наверное, говорил ей эти слова. Ему ничего не стоит. Раз, два – и готово. Ну а зачем она и мне продолжает улыбаться? И ему, и мне. Как будто ничего не произошло. Как будто все хорошо. И в поезде, пока ехали, все крутилась вокруг меня: «Эдик, Эдик…» А сама!..

«Сердце красавицы…»

Нет, лучше о чем-нибудь другом думать.

Я взглянул на свою соседку по скамейке. Она сидела все Ё том же положении. И книга была раскрыта на той же странице. Я запомнил: в левом углу была картинка. А смотрела девушка все так же мимо книги. Я пригляделся. Нет, теперь она сидела с закрытыми глазами. Ну и ну! Значит, каждый зубрит по-своему. А может, она заснула? Я где-то читал, что во время сна можно изучать язык.

У девушки вздрогнули плечи. «Проснулась, – решил я, – а теперь начнет повторять вслух». Но она продолжала сидеть все так же неподвижно, с закрытыми глазами.

И вдруг я увидел, как по щеке ее поползла слеза. Она обогнула уголок рта и повисла на подбородке.

Мне стало очень жалко эту девушку. Она плакала беззвучно, не вытирая слез, будто кругом никого не было, будто она сидела одна в своей комнате. Только щека у нее иногда чуть заметно дергалась.

«Не сдала экзамены, – догадался я, – провалилась».

Я не могу понять, как это произошло, но я подвинулся к ней и сказал:

– Вы не плачьте… ну бывает ведь…

Как-то так по-дурацки сказал и сам испугался.

И тогда она подняла голову и посмотрела на меня. Глаза у нее были темные-темные и мутные от слез.

– Что – бывает? – спросила она, словно ничего не поняла.

– Ну это… – сказал я, – двойка… на экзамене.

– На каком экзамене?

– На вашем.

– На моем?

Она рассматривала меня недоуменно. И вдруг улыбнулась. Потому что все поняла. Правда, улыбка была короткой и слабой. Глаза ее снова стали печальными, темными. Она сказала:

– Он меня не любит. Понимаешь?… Не любит. Произнесла она это просто и спокойно, как будто мы были с нею добрые знакомые, как будто давно уже ноли беседу обо всем этом.

Никто со мной раньше так не разговаривал. Я даже представить себе не мог, что можно сказать это постороннему человеку.

Мне почему-то захотелось, чтобы у нее было псе хорошо.

– А может, любит… – проговорил я.

– Не любит. – Девушка опять смотрела куда-то вниз. – Он мне сам сказал.

И снова мне показалось, что я давно ее знаю, и не просто знаю, а что мы друзья, настоящие друзья, большие.

– Меня тоже не любит, – бухнул я неожиданно.

Вот ведь как бывает. То я удивлялся, что она так со мной откровенна, и вдруг то же самое сказал постороннему человеку… Но, может, постороннему-то и легче. Я бы ни за что не открылся маме, или отцу, или моим знакомым.

Девушка молча взглянула на меня и не ответила, словно еще ждала чего-то.

– Она мне не говорила, – добавил я, – только я сам знаю.

Больше ничего не хотелось рассказывать о Тане. Но девушка и не спрашивала. А мне сделалось легче, и я даже попробовал пошутить.

– Да, знаю, – повторил я, – только реветь в три ручья из-за этого не буду.

– Тебе сколько лет? – спросила она.

– Четырнадцать, – решил я прибавить полгода.

– А мне двадцать один. Через семь лет ты бы не так сказал.

– Ну да! Не так… То же самое и сказал бы, – заупрямился я.

Девушка опять слабо улыбнулась.

– Много ты понимаешь, – произнесла она.

– Не меньше вашего! – разозлился я.

Только что говорил с ней на равных, поделился как с человеком, а она… Словно вдруг увидела во мне малолетку.

Я уже думал подняться и уйти, но, взглянув на нее случайно, увидел, что она переменилась. Улыбалась она теперь не слабо, а вовсю, и глаза смотрели весело, тоже смеялись.

– Тебя как зовут? – спросила она.

– Вам-то что?…

Она опять не обиделась. Сказала:

– Говори мне «ты». Не люблю неравноправия. – И снова спросила: – Так как же тебя зовут?

– Эдик… А вас?

– А «тебя», – поправила она.

– А тебя? – Я вдруг почувствовал, что от моей злости ничего не осталось.

– Нина. – Она протянула мне руку.

– Очень приятно, – сказал я и смутился. Где-то я видел, может, даже в фильме, как эти слова говорили девушке при знакомстве. Наверное, в них не было ничего особенного, но я произносил их первый раз, и мне было как-то неловко. Может, опять я в чем-то веду себя не так? Не подумает ли она снова, что я еще мал, чтобы со мной можно было разговаривать, как со взрослым?

И тут Нина спросила меня ни с того ни с сего:

– Эдик, а ты не москвич?

«Так и есть, – испугался я, и щеки мои запылали. – Веду себя как малолетний шкет! А что я не москвич, должно быть, у меня на лбу написано».

Нина, конечно, заметила, как я залился краской, и поспешила пояснить:

– Я вижу, ты купил московские открытки, пот и спросила. Потому что я сама такая. Как куда приеду, запасаюсь всякими открытками и путеводителями.

– А-а-а… – У меня гора с плеч свалилась. Я повертел в руках набор открыток и зачем-то сказал: – Это я в Кремле купил.

Совершенно непонятно, для чего я так сказал. Она хотела узнать, из какого я города, а я ей про открытки.

– Где ж ты еще побывал? – спросила Нина.

– Нигде. Я только утром приехал. – И добавил: – Из Уярска.

– Это с самого утра ты ходишь по Москве?

– Да нет… – проговорил я и умолк: не хотелось рассказывать о Дим Димыче и его учебной машине. – Не с самого.

– Наверное, голодный, как Бармалей?

Я улыбнулся, потому что привык считать Бармалея не столько голодным, сколько кровожадным. Но поразмышлять о Бармалее я не смог. Другие мысли завертелись вдруг в моей голове: чего бы проглотить на самом-то деле?

И опять Нина сразу же обо всем догадалась.

– Идем, – сказала она.

– Куда?

– Поедим. Заодно на Москву с высоты посмотришь.

– С какой высоты?

– С пятнадцатиэтажной. Ну, пошли?

Кабина этого лифта была очень большой. Вместе со мной и Ниной сюда вошло еще человек пятнадцать. Лифтерша сидела на удобном вертящемся стуле у щитка с кнопками. Возле нее был телефон, а над нашими головами беззвучно работал вентилятор.

– Все в кафе? – спросила лифтерша и, чуть выждав, нажала кнопку.

Все было необычайным: и мое знакомство с Ниной, и лифт, уносящий нас на пятнадцатый этаж, и то, что мы сейчас будем обедать в кафе. Мне приходилось бывать в кафе с мамой и папой. Но вот так…

– «Огни Москвы», – сказала лифтерша, и, словно услышав это, лифт остановился, и двери его раскрылись.

Кафе «Огни Москвы» занимало длинную открытую веранду и зал. Мы сели за столик на веранде, но сидеть спокойно я не мог, то и дело вскакивал и заглядывал за перила.

А там, внизу, подо мною лежал город. Слева горели золотые луковки кремлевских соборов. Они прежде всего бросались в глаза. Потом уже я стал рассматривать и башни со звездами на шпилях, и зубчатые стены, и Александровский сад, по которому только что шел с Ниной. За садом виднелась река. Ее голубая лента то пряталась среди домов, то появлялась вновь. А за рекой опять дома, дома, дома… Они пропадали в дымке. Лишь один дом, высокий и островерхий, возвышался над горизонтом.

Нина тем временем изучала меню.

– Эдик, – позвала она.

Я обернулся. Она положила меню на мой край стола и сказала:

– Выбирай скорее, – уже подходила официантка.

Меню – оно было в толстой синей папке – я взял с опасением. Я думал, что все здесь стоит очень дорого, «безумно дорого», как сказала бы мама. А ведь деньги мне дали не на кафе. Уж лучше бы мы пообедали в столовой. Правда, она находится обычно на первом этаже, а не на пятнадцатом. «Ладно, – успокоил я себя, – за один раз не пропаду. Можно завтра обойтись без обеда в случае чего».

Но страхи мои были напрасными. Цены оказались не такими «безумными», как я предполагал. Думаю, что мама все же назвала бы их «терпимыми». Я смело выбрал «борщ по-московски», «эскалоп со сборн. гарн.» и «компот из свеж, яблок». Что такое «эскалоп», я не знал (просто мне понравилось слово), да и «сборн. гарн.» выглядело таинственно. Мало ли что может войти в «сборн. гарн.»!

Теперь же, когда мы знали, что будем заказывать, официантка долго не появлялась. Несколько раз к нашему столику направлялись женщины с белыми наколками на голове, и я думал: «Наконец-то!», только они проходили мимо. Но вот официантка все же подошла и к нам:

– Ну, выбрали или нет?

– Выбрали, – сказала Нина и стала называть блюда.

Официантка что-то помечала в блокнотике, который вынула из кармана, пузырем прилепившегося к ее фартуку. Огрызок карандаша так и плясал по блокнотику.

Лицо у нее было утомленное, недовольное. Пудра густым слоем лежала на щеках и носу. В общем, ничего приятного в этом лице не было.

– А братец что будет? – Официантка повернула голову в мою сторону.

– Борщ московский, – бодро проговорил я.

– Так. – Карандаш ее вновь пустился в пляс.

– Компот из свежих яблок, – сказал я, но уже не с той бодростью, так как забыл, что же я выбрал на второе.

Карандаш сплясал что-то коротенькое и замер.

А я все никак не мог вспомнить блюдо с понравившимся мне слоном. Помнил, что есть там сборный гарнир. Но вот это самое слово, красивое такое слово… проклятое слово…

– Второго заказывать не будем? – нетерпеливо спросила официантка.

– Будем, – сказал я неуверенно.

– Что?

– Это… это самое… – Я схватил меню. Перед глазами запрыгали закуски, названия вин, мороженого, сигарет.

– Сейчас, сейчас… – приговаривал я. – Сейчас…

– Ну, знаешь, мне некогда тут стоять! – Лицо ее сделалось еще недовольнее, а пудра еще заметнее. («Штукатурка сыплется», – сострил бы Виталька.) Официантка сказала: – Раньше надо было думать, – сунула блокнотик в карман и решительно шагнула прочь.

И в этот миг глаза мои поймали проклятое слово.

– Подождите! – закричал я вслед официантке. Она обернулась:

– Надумал?

– Да! – обрадовался я. – Эскалоп.

Она опять подошла к столу, достала блокнотик, принялась писать.

Когда она вынимала блокнотик, из кармана у нее вылетела красная десятка и упала прямо к моей ноге.

– Эскалоп, – произнесла официантка. – Что еще?

– Ничего, – сказал я, поднял десятку и протянул ей: – Возьмите.

– Потом, – отмахнулась она, – потом. – И пошла.

«Ну хорошо, – подумал я, глядя, как удаляется официантка. – Раз она такая…» Но мысль эта жила во мне лишь несколько секунд.

Я вскочил с места, догнал официантку у самой двери и снова стал совать ей деньги. От бега но длинной веранде я вначале не мог произнести ни слова.

Официантка рассердилась:

– Я же сказала, потом! Какой непонятливый! Сиди и жди, а бегать на стадионе будешь. – Она повернулась ко мне спиной.

– Возьмите, – сказал я зло, – это ваши. Вы уронили их.

Вот когда пудра с нее действительно посыпалась. А может, просто покраснело лицо.

– Ой, – сказала она, взяв десятку, – что же ты…

– Ничего. – Я отправился к своему столику. Но теперь она меня догнала:

– Слушай, ты извини меня, дуру ненормальную. Вот спасибо! – Она взяла меня за плечо и заглядывала в глаза, растерянно улыбаясь, – Замоталась я совсем, понимаешь! Первый день после болезни. Еле ноги держат…

Я пробормотал: «Пожалуйста», – и пошел на свое место.

Через несколько минут на нашем столе появились ножи, ложки, вилки, тарелки.

– Ну и братец у тебя, – говорила официантка Нине, – толковый братец, первый сорт. «Нате, говорит, десяточку, ваша законная десяточка, вы, говорит, ее обронили».

Потом она принесла хлеб и опять посыпалось: «толковый братец», «первый сорт братец» и, значит, объяснения, почему я такой толковый.

Я прикусывал губу, чтобы не прыснуть со смеху. Нина тоже улыбалась.

Как мы управились с первым, я и не заметил. И что особенного в «московском борще», тоже не заметил. По-моему, его вполне можно было бы назвать и «уярским».

Только съели первое, наша официантка несет второе. Все на наш стол поглядывают: что, мол, за чудеса такие!

Официантка подошла и спрашивает:

– Ну как, вкусно?

– Очень, – ответили мы.

– Кушайте на здоровье.

Эскалоп оказался поджаренным куском мяса. «Сборн. гарн.» тоже ничего особенного. Немного картошки, немного капусты, несколько зеленых горошин и долька помидора. Да, еще по краям лежали листики петрушки. Вообще-то красиво, только я не коза, чтобы жевать эти листики, мне бы побольше картошки жареной положили. А мясо было жестким и разрезать его тупым ножом, который достался мне, не было никакой возможности. Я мог бы, конечно, запихнуть в рот весь кусок и прожевать спокойненько. Но в кафе я проделать это не решался, тем более при взрослой девушке. Да и мясо-то было недосоленное.

– Знаешь, – сказал я Нине, – невкусное мясо братцу попалось.

– Сестрице тоже.

Мы рассмеялись.

– А может, нам обменяют? – проговорил я.

– Не пользуйся своим влиянием в корыстных целях.

– Влиянием… – проворчал я.

– А как же! Ты и так словно почетный гость. Уж будь скромным.

Если б такие слова скапали мне родители, я бы все это пропустил мимо ушей, потому что всякими поучениями был сыт но горло. А тут я почему-то слушал – и ничего, не кривился, не смотрел в сторону и даже думал, что, может быть, Нина и нрава.

Я с новой энергией взялся за нож. На кусок мяса я давил с такой силой, что тарелка вот-вот должна была развалиться на части, но мясо не поддавалось. Оно пружинило, как ластик, трещало и хрустело – короче говоря, оно издевалось. Куском поджаренного мяса я его уже не мог назвать. Таким мясо не бывает. Уж пусть называется эскалопом.

Когда я измучился вконец, этот дьявольский эскалоп прыгнул вдруг из-под ножа на скатерть.

Я замер. Уж сейчас Нина сделает мне такой втык, что со стыда провалишься сквозь все пятнадцать этажей. Но она ничего не заметила. Она солила в это время кусочек помидора. К моему счастью, солила его не спеша и очень тщательно.

Тогда я сообразил, что нечего обалдело смотреть на эскалоп, назад он сам не прыгнет. С молниеносной быстротой я подхватил его и плюхнул к себе в тарелку.

А Нина все солила свою помидорину.

Официантка принесла нам компот, и Нина сказала, что ей «с братцем» все очень понравилось.

– Толковый братец, – опять заметила официантка и, приветливо взглянув на меня, спросила: – Тебя как зовут-то, сынок?

Я сказал.

– А сестричку?

Почему она об этом не у Нины спрашивает? Вот чудная! Но я, конечно, ответил.

– А меня зовут Настей… – И она куда-то ушла. Настя!.. Я представил, как мою маму у нас но дворе кто-нибудь назвал бы Светой вместо Светланы Петровны. Тот же Виталька встретил ее вдруг, когда она шла с работы, и сказал бы: «Здравствуйте, Света». У мамы, наверное, из рук сумка бы вывалилась. А у самого подъезда он догнал бы ее и попросил: «Да, Света, совсем забыл. Как придете домой, скажите Эдьке, чтобы во двор выходил гулять».

Наверное, я улыбался своим мыслям, потому что Нина спросила меня:

– Ты что, братец?

– Да так, ничего, – ответил я, с трудом сдерживая смех.

Официантка вернулась с двумя вазочками мороженого.

– Вот, кушайте, мои хорошие, – сказала она. – Это вам от меня. От всей души.

– Спасибо. Мы уже вот как наелись! – Я провел рукой по горлу и посмотрел многозначительно на Нину.

– Спасибо. Ну зачем вы это придумали? – проговорила Нина.

Официантка стала серьезной.

– Вы меня обижаете, – сказала она.

– И вы нас тоже, – быстро ответил я и, довольный своим ответом, опять посмотрел на Нину.

– Эдик, – сказала официантка, – зачем же так?

Нина, видимо, поняла, что я могу чего-нибудь ляпнуть, и поспешила вмешаться.

– Настя, мы попробуем ваше мороженое. – Она подвинула вазочку к себе поближе. – Спасибо. Только нам неудобно.

– Пустяки, – перебила Настя, – для таких клиентов… Кушайте… Очень даже вам рада.

Мы не спеша ели с Ниной мороженое, смотрели на город со своего пятнадцатого этажа, и Нина рассказывала мне понемножку обо всем, что мы видели.

Теперь я знал, что приземистый дом под зеленой крышей, который стоит на самой площади, – бывший Манеж, а сейчас в нем устраивают выставки. А справа высоченная коробка в двадцать три этажа – это новая гостиница «Националь», а на самом углу – старая гостиница. Немного левее университет. Там Нина учится. На историческом факультете.

Я так и знал, что она студентка. Был бы я хоть в девятом классе, пожалуй, наврал бы ей, что я тоже студент. Нет, она бы сразу вывела меня на чистую воду. Про студентов я знаю только, что у них сессии, стипендии и КВН. Больше ничего не знаю.

И как это она пошла со мной в кафе? Я стал об этом думать, но тут мы принялись расплачиваться.

Когда Настя давала нам сдачу, какой-то замусоленный рубль прилип у нее к остальным деньгам. Настя никак не могла его подцепить.

– Упрямый, – сказала она про него. – Надо же! – Так и не отделив этот рубль, она дала нам другой, отсчитала мелочь.

– Вы приходите еще, – сказала Настя. – А много народу будет, скажите, чтоб меня позвали. Я все мигом устрою.

Странная вещь! Я смотрел на официантку, и все-все в ней казалось мне другим. Хотя ничто не изменилось: то же самое лицо, обсыпанное пудрой, та же наколка на голове, чуть сдвинутая набок, тот же некрасиво оттопыривающийся карман на фартуке. Но теперь все это не выглядело неприятным. Перед нами была усталая женщина, которой некогда даже подойти к зеркалу и которой нужно все и рем я торопиться, так как ее ждут и за тем столиком, и за тем, и за тем.

Большущий лифт спустил нас на первый этаж. И опять мы с Ниной оказались на шумной улице. Мелькали перед глазами прохожие, обрывки разговоров лезли в уши.

Мне было хорошо. Шум и суета только радовали. Хотелось, чтобы кругом все двигались еще быстрее, разговаривали и смеялись еще громче. А главное – было очень хорошо оттого, что я шагал не один.

И ведь несколько часов назад, когда я выбрался из машины Дим Димыча, я тоже готов был прыгать от радости, что иду по Москве один. И мне казалось: как это здорово, что рядом никого нет.

Один – и не один… Когда же лучше?

Мы дошли с Ниной до угла, и она спросила, на какую улицу мне нужно добираться. Я почему-то подумал, что она не знает моего Кривоколенного.

Но она сказала:

– Идем, посажу тебя на третий автобус. Доедешь до Армянского, а там чуть пройдешь, и будет Кривоколенный.

«Посажу» – резануло меня. Что я, дошкольник, что ли?

Я начал говорить, что и сам найду, но она взяла меня под руку и повела к остановке. Пришлось идти. Ведь не вырываться же, чтоб все обращали внимание.

– А я сейчас засяду за книги, – ни с того ни с сего проговорила Нина. – Буду грызть гранит науки. У меня действительно экзамены. Так что ты тогда почти угадал.

– Когда угадал? – не понял я.

– Тогда на скамейке… в Александровском саду… – Она помолчала, а потом вырвала из записной книжки листок, что-то напитала на нем, протянула мне: – Вот, позвони, если захочешь. И спасибо тебе за все.

– За что? – вырвалось у меня, и я тут же понял, как напрасно об этом спросил, как неосторожно напомнил…

Но она улыбнулась и сказала:

– За все спасибо. За то, что ты такой… чудик.

– Чудик?

– Ну да. И я тоже. Бежим: подходит твой автобус.

Она потянула меня за руку, и мы побежали. До остановки было недалеко, но народу там почти не было, поэтому автобус постоял несколько секунд и нехотя тронулся. Я вскочил в открытую дверь, сразу же сел к окну.

– До свиданья, – сказала Нина и помахала рукой.

– До свиданья. Автобус пошел быстрее.

– Ругай меня! – крикнула Нина.

– Зачем?

– Экзамены…

Я спохватился и закричал:

– Ни пуха ни пера!

– К черту! – донеслось уже издалека.

– И тебе спасибо! – крикнул я, только не знаю, услышала ли Нина, и тихо проговорил: – Тоже за все.

Ни тетя Гекта, ни Дим Димыч с работы еще не вернулись. Я стоял перед закрытой дверью и размышлял: отпирать или еще походить по городу, подождать, пока явятся хозяева?

Если бы не усталость, я, конечно, не решился бы отпирать чужую дверь. Но сейчас я внушал себе, что Дим Димыч-то не зря дал мне ключи. Так ведь и сказал: «Не будет никого дома – отпирай и сиди жди. Книжечку какую полистай. А еще лучше сними ботинки, поспи на диване. Только телевизор не включай, а то испортишь».

Тогда я обиделся. Подумаешь, нужен мне его телевизор! Даже ключи брать не хотел.

А теперь думал, думал и – раз! – повернул ключ.

Интересных книг на полке не оказалось. Их вообще было мало – штук десять. И все про устройство автомобиля. Правда, имелась одна книжка и на другую тему. На обложке было написано: «О вкусной и здоровой пище». «Листать» эти книги мне не хотелось, поэтому я, вспомнив совет Дим Димыча, скинул ботинки и улегся на диване.

Приснился мне огромный лифт с телефоном и вентилятором. Он то поднимался, то опускался. Но на каком этаже нужно было мне выходить, я не знал. И вдруг лифт где-то застрял – и ни с моста Все испугались, кинулись к телефону. А он не работает. Тогда стали нажимать на кнопки – лифт все равно но двигался. «Хочу есть, – сказал вдруг какой-то мужчина в оранжевой тенниске, – прямо умираю от голода». И тут появилась Настя с блокнотиком. «Что желаете?» – спросила она у мужчины. «Мне бы эскалоп», – говорит он. А Настя посмотрела на меня, только не узнала, как на совсем постороннего, посмотрела, и говорит: «Эскалопов больше нет. Последний съеден. Остался сборный гарнир». – «Кто же съел мой эскалоп?» – рассердился мужчина и тоже посмотрел на меня. «Эдик!.. Эдик! – раздалось вдруг из телефона. – Эдик!» Я понял, что нужно спасаться. Но как? Глаза мои пробежали по кнопкам и остановились на одной.

Она была красного цвета. Никто на нее еще но нажимал. Я закрыл глаза и надавил на эту кнопку. Меня затрясло током и опять послышалось: «Эдик!.. Эдик!..»

Я дернул головой и открыл глаза. Надо мной стояла какая-то женщина. Она трясла меня и приговаривала:

– Эдик!.. Эдик!..

«Тетя Гекта», – догадался я и вскочил с дивана.

– Какой большой! – изумилась тетя Гекта. – Ну, здравствуй! – И она чмокнула меня в обе щеки. – Голодный? Сейчас я разогрею котлеты.

– Спасибо, тетя Гекта, я недавно обедал.

– Где же?

– В кафе.

– Ишь ты, сказала тетя Гекта. – Что ел?

– Эскалоп.

– Ишь ты, – повторила она и принялась расспрашивать про маму и папу и про то, как я учусь.

Я терпеливо отвечал на все вопросы и думал: скорей бы приходил Дим Димыч да включал свой телевизор. Хуже нет рассказывать про отметки, уроки и учителей.

Потом появился Дим Димыч. Он опять принес какие-то покупки – в двух руках у него были кульки, пакеты, банки.

– Обедал? – спросил он и, не дожидаясь ответа, объявил: – Сейчас котлеты будем есть. Знатные котлеты Гекта делает, с ложкой съешь.

С ложкой? Он ест их ложкой?

– Я обедал, – сказал я.

– В кафе, – многозначительно добавила тетя Гекта.

– Ну? – буркнул Дим Димыч. – С таких лет…

– Эскалоп кушал, – продолжала тетя Гекта. Тогда Дим Димыч подошел ко мне и сказал:

– Дыхни.

– Что? – не разобрал я.

– Дыхни, говорю.

– Зачем? – Я не мог понять, в чем дело, но все же дыхнул.

Дим Димыч старательно потянул носом и изрек:

– Не пил. Хвалю.

Только теперь до меня дошло, зачем нужно было «дыхнуть».

– Ну, чего надулся, как мышь на крупу? – Дим Димыч слегка хлопнул меня по плечу. – Проверка, она всюду нужна, в любом случае. Идем есть котлеты.

– Не хочу.

– Дело хозяйское.

Он сел и принялся уписывать «знатные» котлеты.

Ложкой.

И опять мне стало тоскливо, словно я был один. Только почему же один? Рядом тетя Гекта – гремит кастрюлями, рядом Дим Димыч – наворачивает за обе щеки. Слышно, как скулы трещат.

А все равно один.