Текст книги "Прощайте, сожаления! (СИ)"

Автор книги: Олег Мамонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Мэров-красавцев отличало отсутствие твёрдых убеждений. Юрист Лемзяков начал политическую карьеру коммунистом, а предприниматель Евдокимов – как либерал-демократ, но к тридцати годам оба совершили дрейф в партию власти. Оказавшись во главе Ордатова, и тот и другой занялись в первую очередь наращиванием своего капитала: Евдокимов – финансового, через расширение собственной сети продовольственных магазинов, а Лемзяков – политического, через проталкивание популистских решений. Впрочем, и Евдокимову для победы на выборах пришлось стать популистом и издавать бесплатную газету "Время перемен", наполненную "разоблачениями" и посулами, которую бросали в каждый почтовый ящик в городе.

Красивым мэрам депрессивного города неизбежно приходилось спорить с губернаторами по поводу распределения скудных средств областного бюджета, поскольку без денег выполнять обещания, данные избирателям, было невозможно. Мэры настаивали на том, что Ордатов получает слишком мало, что губернаторы стремятся поднять уровень жизни в сельских районах за счёт горожан. Впрочем, некоторые горожане усматривали причину конфликтов в стремлении молодых и амбициозных "градоначальников" самим сесть в губернаторское кресло, что, конечно, тоже было правдой, хотя бы отчасти. Противостояние достигало нешуточных градусов, доходило до того, что оппоненты долгое время избегали друг друга, общаясь только через посредников, а зависимые от них газеты не скупились на критику и обвинения противной стороны. Задетые за живое, губернаторы в конце концов добивались устранения соперников с помощью правоохранителей.

Команда Гомазкова пришлось особенно повозиться в случае с Евдокимовым, мэром и предпринимателем в одном лице, поскольку старый, осторожный губернатор Захливный, хитрый хохол, хотел при этом остаться в стороне. Против Евдокимова возбудили уголовное дело по двум обвинениям: по статье 222 Уголовного кодекса "Незаконное хранение оружия и боеприпасов" (на том основании, что во время обыска в доме мэра были обнаружены патроны к карабину "Сайга") и статье 289 "Незаконное предпринимательство" (в виде административного покровительства собственной торговой сети, в подтверждение чего тоже нашлись во время обыска кое-какие улики). Находясь в следственном изоляторе, Евдокимов счёл за благо не обострять ситуацию и добровольно сложил с себя полномочия мэра, чем облегчил свою участь: ему дали ровно столько, сколько он уже провёл в заключении в ожидании процесса, – один год лишения свободы – и освободили в зале суда.

А с мэром-юристом Лемзяковым судейской команде оказалось проще: губернатор своим постановлением отстранил его от должности под предлогом неисполнения решений судов, касающихся соблюдения прав граждан (в основном льготников, требовавших внеочередного предоставления жилья, которого муниципалитету негде было взять). После чего суды подтвердили законность этой меры, а депутаты городской Думы отменили выборы главы города всем населением Ордатова, наделив этим статусом своего спикера и избрав малоизвестного до сих пор чиновника главой городской администрации, или сити-менеджером.

"Мэры были избраны населением Ордатова, имели много сторонников, и всё-таки судебная система устранила их легко и бесцеремонно", – думал Чермных. – "Еще проще ей расправиться со мной. Мне же на самом деле есть что вменить в вину. И если я окажусь ещё одной жертвой Гомазкова, то это никого не удивит. Ведь среди пострадавших от него есть и совершенно невинные люди".

Что же делать? Признать поражение и... Думать о дальнейшем было страшно. Но отчего не сделать последнюю попытку – не встретиться с самим Гомазковым? Как разумный человек он должен понять, что предприниматель, загнанный в угол, ему бесполезен и даже опасен. Тогда как при желании договориться он получит неплохой куш... Решено! Он попытается встретиться с Гомазковым и убедить его удовлетвориться малым.

Чермных поднял телефонную трубку и набрал короткий внутренний номер.

– Александра, найди мне телефон заместителя председателя областного суда Гомазкова и заодно узнай его имя-отчество.

Если не в смысле слов, то в звуке голоса Чермных Александра что-то, кажется, уловила, и в её ответном "хорошо" ему послышалось сострадание. Спустя четверть часа она позвонила ему и сказала кратко, печально:

– Телефон Гомазкова 79-21-18, зовут его Валерий Яковлевич.

Поспешно, чтобы не забыть названный номер, Чермных набрал его. На другом конце провода долго не отвечали. Когда Чермных хотел уже бросить трубку, в ней наконец прозвучал усталый, раздражённый мужской голос:

– Гомазков слушает.

Вопреки первоначальному намерению у Чермных язык не повернулся начать разговор с вежливого обращения по имени и отчеству. Неожиданно для самого себя он заговорил с вызовом:

– Чермных из компании "Кредо" беспокоит. Вы знаете, конечно, по какому делу?

– "Кредо"? Что за "Кредо"? – прикинулся непонимающим Гомазков.

– Разговор не телефонный. Можно встретиться?

– Сегодня в шесть вечера в моём кабинете, – вдруг сразу согласился Гомазков и положил трубку.

Время до вечера протянулось для Чермных мучительно, несмотря на все попытки занять себя работой. Он испытал сильное искушение приготовить крупную сумму в конверте и затем сунуть её Гомазкову, но вовремя одумался, сообразив, что в этом случае есть немалый риск оказаться задержанным на месте.

Без пяти минут шесть Чермных подъехал к нарядному зданию областного суда и в очередной раз с неудовольствием подумал о том, насколько безвкусно и пафосно это новенькое четырёхэтажное строение, отчасти похожее на кремовый торт, облицованное сиреневым пластиковым сайдингом, с белыми арочными обрамлениями окон и лепным горельефом богини правосудия на высоком закруглённом фронтоне, увенчанном триколором. Из входной двери навстречу ему повалила толпа клерков, судей и адвокатов, закончивших свой рабочий день. В вестибюле судебный пристав окинул Чермных подозрительным взглядом, перелистал его паспорт и позвонил Гомазкову, чтобы удостовериться в том, что позднего посетителя на самом деле ждут. Поднявшись на второй этаж, в длинном пустом коридоре Чермных без труда нашёл дверь с табличкой "Заместитель председателя суда В.Я. Гомазков".

Гомазков, плотный, довольно моложавый для своих пятидесяти лет, с едва наметившимся вторым подбородком и ещё тёмной шевелюрой, коротко подстриженной под "теннис" и лишь слегка поредевшей над выпуклым лбом, встретил посетителя пристальным, настороженным взглядом серо-голубых глаз. Он пытался казаться спокойным, однако ноздри его тонкого, чуть искривлённого носа расширились и дыхание участилось.

"Этот Чермных способен на агрессию, как загнанная в угол крыса", – подумал он.

Впрочем, риск для судьи был дозированным, поскольку приставов предупредили об опасном посетителе, а под столом рядом с его ногой имелась кнопка звонка. Так что волнение, которое испытывал он, было скорее приятным, связанным с предвкушением не столько реальной опасности, сколько развлечения.

Оправдывая ожидания, Чермных сразу повел себя как проблемный посетитель: не поздоровался и не сообщил о цели визита, а лишь принялся рассматривать хозяина кабинета молча, набыченно, с затаённой угрозой.

– Чем могу быть полезен? – спросил Гомазков, чтобы прервать затянувшееся молчание. – Да вы не стойте, присаживайтесь, пожалуйста.

Чермных плюхнулся на стул и заговорил торопливо:

– Вчера мне позвонил человек от некой ростовской компании "Фритрейд" и сказал, что я должен продать ей свой офисный центр "Плаза" очень дёшево, потому что в противном случае я получу четыре года колонии общего режима по статье сто пятьдесят девятой Уголовного кодекса.

– Вы говорите про Уголовный кодекс, стало быть, дело уголовное, – перебил Гомазков. – А я заместитель председателя областного суда по гражданским делам.

– Вы также председатель областного совета судей, так что хотя бы по формальному основанию моё дело и вас касается. Ведь "Фритрейд" собирается манипулировать судом. К тому же человек от этой компании слишком, даже подозрительно хорошо осведомлён о моих обстоятельствах. Об этом он мог узнать только от правоохранительных органов. Как раз накануне в моём офисе проводилась выемка документов.

Чермных замолчал, выжидательно глядя на Гомазкова. Тот ответил невозмутимым, смеющимся взглядом и, помолчав, спросил спокойно, как бы всё ещё недоумевая:

– Так чего же вы от меня хотите? Если и произошла утечка информации, то вы даже не знаете, где именно. Ясно только, что виноват в этом не суд, до которого ваше дело пока не дошло. Когда оно там будет, суд во всём разберётся.

– Но для меня, в моём возрасте, с моей гипертонией, лишение свободы, хотя бы только в следственном изоляторе, равносильно смертному приговору!..

– В вашем возрасте, с вашими проблемами со здоровьем разумные люди отходят от дел...

– Значит, я должен отдать "Плазу" этому ростовскому "Фритрейду"? А с вами нельзя договориться?

По холодному, насмешливому лицу Гомазкова скользнула тень сострадания:

– Надеюсь, вы не вывалите мне на стол пачку купюр. Потому что в этом случае вас придется задержать. Что бы там ни писали обо мне в газетах, я подобными делами не занимаюсь. Будем считать, что предложения "договориться" я от вас не слышал.

Гомазков сделал совсем маленькую, почти незаметную паузу и добавил, загадочно улыбнувшись:

– Вы обратились не по адресу...

Именно эти последние слова окончательно прояснили для Чермных смысл ситуации. Гомазков гнал его договариваться с "Фритрейдом", исключая всякий иной вариант. И поступал он так, скорее всего, не только из осторожности, но и из желания сорвать крупный куш. Наличными судья брал, наверно, только у фермеров, у которых больше нечего было взять, да и то через посредников и лишь до тех пор, наверно, пор, пока об этом не написали в СМИ. На этот же раз он хочет забрать бизнес, "Плазу"...

Чермных поднялся и молча вышел из кабинета. Говорить с Гомазковым ему больше было не о чем. Они вполне поняли друг друга, почувствовали, что принадлежат к одной породе людей – тех, кто следует простому правилу: возможно всё, что не наказуемо.

Чермных многое мог бы рассказать о том, что это значит на практике. Его методы в бизнесе никогда не были безупречными с точки зрения закона, не говоря уже о простой морали. Сейчас ему почему-то вспомнилась давняя история с умышленным банкротством ТОО "Надежда", бывшего филиала швейной фабрики, а в последние годы обычного ателье почти на тысяче квадратных метров цокольного этажа пятиподъездной жилой девятиэтажки. Владея пятьдесят одним процентом уставного капитала этого ТОО, он избавился от совладелиц из числа портних, чтобы распорядиться закреплённым за ними помещением. Эту муниципальную недвижимость удалось получить в собственность довольно дёшево благодаря льготной приватизации, на которую имел право трудовой коллектив.

Какую аферу он провернул тогда вместе с назначенной им в ТОО директрисой Лоскутовой! Ловкая стерва подвела "Надежду" под банкротство, задолжав налогов и коммунальных платежей на миллионы рублей, плюс портнихам – зарплату за несколько месяцев, и оформила залог помещения ателье как гарантию возврата пятидесяти миллионов, которые от имени ТОО Чермных перечислил на выкуп этой недвижимости. После чего он потребовал возврата своих миллионов и инициировал процедуру банкротства "Надежды". Себя Лоскутова тоже не обидела: накупила квартир на деньги, вырученные от "левой" реализации неучтённой швейной продукции. И за свою жадность поплатилась: была убита ударом портновского шила в сердце...

В случае с "Надеждой", как и в других подобных историях, Чермных старался не "подставляться", действовать через посредников, насколько это было возможно, чтобы ответственность за сомнительные махинации нёс кто-то другой. Вот только в афере с гранитными плитами он сплоховал. Всего-то нужно было пропустить приобретение злополучных плит ещё через одного поставщика, представив дело так, что его ЗАО "Кредо" по необходимости закупило их по дорогой цене и затем без "накрутки" включило эту покупку в себестоимость подрядных работ. Он уже не помнил, что помешало ему тогда проявить предусмотрительность. Наверно, он закружился в водовороте забот и забыл про "такую мелочь", а может быть, просто устал, поленился, махнул рукой: мол, и так сойдёт, никакой проверяющий не докопается до этого... Теперь же из-за несчастных трёх "лимонов" его ставят перед выбором: отдать "Плазу" или отправиться в колонию.

Чермных машинально взглянул на часы: было десять минут седьмого. Значит, он пробыл в кабинете Гомазкова всего десять минут и за это время услышал свой приговор. Именно приговор, потому что выбора теперь у него на самом деле нет: ни отдать "Плазу", итог его жизни и наследие, предназначенное дочери и внуку, ни отправиться за решётку невозможно. Остаётся одно: стреляться...

В пустом вестибюле пристав скользнул по лицу Чермных скучающим взором и отвернулся. Пусто было и на маленькой площади перед зданием суда. Видимо, хитрый Гомазков специально назначил время приёма с таким расчетом, чтобы возможный эксцесс обречённого человека остался незамеченным. Хотя какой уж там эксцесс... Чермных желал только одного: скорее вернуться к себе, уединиться, укрыться от всех, как это делает больной зверь.

Он сел в свою машину и помчался домой. В городском пейзаже, который нёсся навстречу, его взгляд выхватывал то дерево, то бетонный забор. Эти препятствия как будто притягивали его. Осознав это, он догадался, что хочет разбиться. Его рот искривила усмешка: какими глупыми бывают желания даже у него, старика! Ему ли не знать, что после аварии можно остаться с переломанными ногами и позвоночником, но всё-таки живым! Нет, риск окончить дни инвалидом, "овощем" совершенно неприемлем! На такой крайний случай у него есть кое-что более подходящее: пистолет Макарова.

Это оружие он купил почти двадцать лет назад, вскоре после первой чеченской войны, у Шичкина, своего делового партнера, предпринимателя из Ставрополя, за один миллион неденоминированных рублей. Шичкин после выпивки по случаю совершения сделки похвастался "безотказным макаром", привезённым ему приятелем из Чечни. И Чермных вдруг загорелся желанием заиметь пистолет, хотя еще не представлял ясно, зачем это ему нужно. Он довольно легко уговорил собутыльника уступить "макара". Наутро, протрезвев, он испытал сильное искушение выбросить опасный предмет, лишь за один факт обладания которым можно получить срок. Но после долгих колебаний решил всё-таки сохранить приобретение, представив себе, что у себя дома подвергнется нападению бандитов и должен будет как-то защищаться.

Пистолет был спрятан в спальне под двухтумбовым туалетным столом орехового дерева с зеркалом. Даже если бы кто-то лёг на пол, чтобы заглянуть под низенькие ножки стола, то всё-таки не смог бы разглядеть оружие, надёжно приклеенное скотчем к днищу правой тумбы и скрытое выступом рамы. А достать "Макарова" можно было за две секунды, глубоко засунув руку под тумбу, туда, где левым углом она примыкала к стене, чтобы нащупать там и рвануть скотч. Именно это и сделал Чермных сразу по возвращении домой, с лихорадочной поспешностью поднявшись по лестнице на второй этаж, в спальню. Там он метнулся к столу, упал на колени, запустил под тумбу дрожащую руку, а когда длины её не хватило, растянулся на полу плашмя. Наконец пальцы его нащупали нечто мягкое, отчасти пушистое, как бы мохнатое, похожее на крысу или мышь. Преодолевая отвращение, он потянул найденное на себя. Раздался треск скотча, и его рука вытащила продолговатый предмет, плотно облепленный серыми войлочными хлопьями слежавшейся пыли. В носоглотке его запершило, во рту появился горчащий привкус, а в голову ударило томительное, надрывное, пьянящее возбуждение. Вот сейчас он отринет все угрозы и очарования этого мира, уйдёт из него, хлопнув дверью!

Он сорвал скотч, вытащил оружие из кобуры и одним движением большого пальца сдвинул вниз флажок предохранителя. Небольшой, с очень коротким дулом, "Макаров" казался игрушкой в его массивной руке, но всё-таки вмещал в своём магазине восемь патронов калибра девять миллиметров – верную гарантию быстрого и окончательного решения всех жизненных проблем хоть для полудюжины людей. Он с облегчением подумал о том, что сейчас не нужно заряжать пистолет. Хорошо, что он не стал слушать приятеля, который говорил, что хранение заряженного "Макарова" может привести к повреждению возвратной пружины или случайной травме. Ведь ещё опаснее задержка с применением оружия в чрезвычайной ситуации. Кто знает, что останется от его решимости через пять минут?.. Сейчас всё, что ему нужно было сделать, – лишь взять дуло в рот и нажать курок. Это обеспечит мгновенную смерть без осложнений, тогда как после выстрелов в сердце или висок иногда выживают, причём в последнем случае возможна и потеря зрения.

Именно потому, что всё уже было решено и подготовлено, он мог теперь немного помедлить, чтобы ещё раз убедить себя в том, что иного выхода у него нет. В самом деле, что же ещё ему остаётся, если в безжалостном мире он имел неосторожность оказаться в слабой, уязвимой позиции? Ему ли не знать правила игры: беспомощных давят... Он сам давил тех, за счёт кого мог поживиться, и считал это естественным законом жизни. Милосердие, сострадание, гуманизм, порядочность, честность, благородство – это всего лишь слова. Во всём богоспасаемом Ордатове если и есть честные, порядочные люди, то это лишь горстка жалких, затюканных идеалистов-неудачников и просто дураков. Потому что нехитрую истину о том, как устроен здешний мир, люди обычно постигают достаточно рано.

"Homo homini lupus est" – начертал на внутренней стороне обложки своего дневника Володька Коркин, угрюмый парень из студенческого строительного отряда в котором он, Чермных, был комиссаром. Смысл этой расхожей латинской фразы Чермных знал и и в ту пору: "Человек человеку волк". Другой комсорг на его месте публично высмеял бы носителя чуждой идеологии, в корне противоречащей "Моральному кодексу строителя коммунизма", в котором записано: "Человек человеку – друг, товарищ и брат". Но Чермных и в свои тогдашние двадцать лет почувствовал, что за крамольными латинскими словами стоит суровая правда жизни, и потому лишь молча положил дневник туда, где взял его – под матрас Володькиной койки. Кстати, при беглом просмотре ничего примечательного в этой тетрадке больше не обнаружилось: видимо, Коркин проявлял всё же осторожность.

Кто лучше всех понял эту страну, так это "отец народов". Ему для чудовищного аппарата подавления требовалась целая армия палачей, мучителей и доносчиков, и уж он-то знал точно, что недостатка в них не будет – только свистни! А всё потому, что тяга к мучительству ближнего в людях врождённая. Плюс множество других низменных качеств, которые совсем нетрудно пробудить: лицемерие, трусость, коварство, жадность, зависть... Вообще о качестве доставшегося ему человеческого материала вождь был явно невысокого мнения. Судя по тому, какие гекатомбы жертв нагромождал он ради устрашения оставшихся, для него человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша. Впрочем, сам товарищ Сталин думал, конечно, не о "гекатомбах" – как истинный злодей он должен был мыслить какими-то иными понятиями, спокойными и циничными. Быть может, он исходил из того, что страну необходимо "заморозить". Ведь за сто лет до него Николай I Россию тоже "заморозил", по выражению какого-то современника, обеспечив себе почти тридцать лет безмятежной деспотической власти. Помимо Николая "Палкина" на мысль о "заморозке" Сталина мог навести и один вполне конкретный образ. Чермных доводилось видеть, как в обычном деревенском отхожем месте за зиму в очке вырастает мёрзлый кол, который затем, с приходом тепла, превращается в жижу, ну а безвестный ссыльный Джугашвили, сидя в годы первой мировой войны в Курейке Туруханского края, где зима длится девять месяцев, должен был наблюдать за ростом в своём очке огромной глыбы. И при этом он мог думать так: "Даже дерьмо способно стать монолитом, если его заморозить. Вот что нужно сделать с этой страной!" И ведь сделал! И никто ему в этом не помешал!

Из окна соседнего коттеджа зазвучала музыка, похожая на монотонное рычание под барабанный бой: это подросток Женя, сын заместителя председателя комитета экономики областной администрации, "врубил" своего любимого "Раммштайна". Лицо Чермных исказила гримаса страдания и гнева: ведь знает же, стервец, что другим тошно слушать такое, и всё-таки нарочно, для самоутверждения, оглашает всю округу, специально распахнув окно, несмотря на холодную погоду. Под ненавистный аккомпанемент к Чермных в который уже раз пришла мысль о том, что если бы Сталин вернулся, то снова нашёл бы себе армию усердных слуг – таких же, как прежде, палачей, мучителей и доносчиков. Потому что народец остался такой же, какой и был – злобный, жестокий, завистливый. А ведь в девяностые казалось, что страна изменилась необратимо, что хозяевами жизни в ней стали предприниматели вроде него, Чермных. Нет, ныне подлинные хозяева – чиновники. Что ж, ещё Ницше сказал о том, что каждый народ заслуживает своих правителей.

Но ведь он, Чермных, совсем не обязан мириться с действительностью и слушать сейчас этого проклятого "Раммштайна"! Как не обязан и дожидаться решения своей судьбы Гомазковым и присными. Ему не дожить до бессильной, покорной старости. Он отключит весь мир одним движением пальца, нажав на курок.

Гложет одно: каково будет без него Анжеле и внуку Серёжке? Впрочем, Анжела неплохо освоилась в своём бизнесе, её газетка в последнее время держится на плаву без посторонней поддержки. Так что со своим опытом она вполне потянет и управление "Плазой". Да и Серёжа – совсем уже большой мальчик, заканчивает учёбу в политехе. Без "отца-основателя" семейный бизнес будет, пожалуй, в большей безопасности: к дочке и внуку правоохранителям придраться не за что. А что касается его помощницы и любовницы Александры, то она утешится тем, что Анжела не станет, наверно, требовать от неё возврата трёх миллионов. Хотя это, конечно, при условии, что у дочки всё будет хорошо. На всякий случай долговую расписку Александры он сохранил, её найдут среди его бумаг...

Ну вот и всё. Теперь скорее, без раздумий и сантиментов!

Чермных глубоко вздохнул, закрыл глаза, сунул в рот дуло пистолета, ощутив горький вкус и запах машинного масла, и... замер. В самой идее о том, чтобы нажать на курок и забрызгать стены и пол своего дома собственными мозгами и кровью, он вдруг почувствовал нечто до тошноты омерзительное и противоестественное. И с точки зрения рассудка это сейчас представилось совершенно неприемлемым: какой страшный и соблазнительный пример он подаст бедной Анжеле! Он с отвращением вытащил дуло изо рта, сунул пистолет в ящик стола, пошел в ванную, выплюнул в раковину горькую слюну и прополоскал рот. Из зеркала над раковиной на него смотрело жалкое лицо несостоявшегося самоубийцы: перекошенный рот, налитые кровью, слезящиеся глаза, подрагивающее правое веко... Он усмехнулся над собой, над собственной кошмарной физиономией: страдальчески развёл дряблые, гуттаперчевые губы...

Простая идея пришла ему в голову: у него же есть "чёрный человек", жаждущий мщения! Это Жилин – муж его давнишней любовницы Натальи. Её некролог был в "Вечернем Ордатове" года два назад. На днях Жилин дважды добивался встречи с ним, театрально облачённый в чёрное. До бедного идиота дошло наконец, что дочку Ольгу его покойная жёнушка родила от другого! Такого только позвать и слегка раззодорить...

11

Ещё на прошлой неделе Жилин впервые заметил появление у себя странных шариков под кожей на спине, бедре, животе. Величиной с горошину, они были плотными и слегка подвижными, как бы катались под его пальцами, но при этом оставались на месте. Они были безболезненными, но вокруг них под кожей время от времени вспыхивала и растекалась острая боль, как от ожога. Он сразу решил, что эти образования связаны с его онкологическим процессом и представляют собой, скорее всего, метастазы. Узнавать точнее в медицинских справочниках, интернете или у врача явно не имело смысла. Даже думать об этом ему было тошно. Достаточно было знания того, что он обречён. Именно об этом напоминали «шарики» – своего рода сигналы о том, что времени у него остаётся всё меньше.

А между тем к осуществлению своего замысла он даже не приблизился. Напротив: он, по всей видимости, насторожил своего врага. Дважды он пытался пройти в офис Чермных, но каждый раз охрана его останавливала на входе и затем секретарша по телефону сообщала, что тот занят и не может принять, а в третий раз хмурый охранник сразу преградил путь со словами: "Вас не велено пускать". Что же остаётся? Караулить Чермных у входа? Но его, конечно же, очень скоро заметят и вызовут полицию. Да и сил уже нет на то, чтобы часами топтаться на улице. Что ж, может быть, это и к лучшему... По крайней мере, не нужно будет иметь перед смертью дело с полицией и следователями...

Именно в то утро, когда Жилин уже было смирился с невозможностью мщения, в его квартире раздался телефонный звонок.

– Ты хочешь видеть меня, Жилин, – раздался в трубке незнакомый мужской голос. – Не так ли?

– Кто это?

– Брось притворяться! Говорить нам до сих пор не доводилось, но ты знаешь, кто я!

– Да... Знаю, наверно... И на самом деле хочу видеть...

– Так приходи ко мне сегодня в мой дом в посёлке Дубрава, улица Крайняя, три. Это двухэтажный коттедж с пристройками на краю посёлка, возле леса. Стены бежевые, крыша из бордовой металлочерепицы. Я весь день буду в доме один. Доехать туда можно от автовокзала автобусом сто шестнадцатого маршрута. Третья остановка после моста через Волгу.

Прежде, чем Жилин мог ещё что-то сказать, его собеседник положил трубку. Жилин добрёл до своей койки и свалился на неё, вдруг ощутив себя совсем обессиленным. Он пролежал в полной прострации, смежив веки, часа полтора, но сознание его всё это время бодрствовало. Он как бы копил силы для последнего оставшегося ему дела, следя сквозь ресницы следя за тем, как его комната постепенно наполнялась светом. Наконец он поднялся, заставил себя без чувства голода и даже с отвращением к пище съесть бутерброд с колбасой и выпить стакан чая, затем медленно оделся. Из-за того, что в последнее время его мучил озноб, он снова, как и в предыдущие дни, надел длинную чёрную куртку Termit из утеплённой ткани с капюшоном. Чёрные брюки от костюма, в котором он ходил в училище, дополнили его траурный вид. Такая одежда была подобрана вовсе не с какими-то мрачными замыслами. Просто чёрный цвет он считал практичным, строгим и скромным, самым подходящим для него как педагога.

После того, как в карман куртки он положил норвежский охотничий нож Helle с берёзовой рукояткой, в кожаных ножнах, в его мозгу что-то замкнуло. Он пришёл в состоянии лихорадочного беспокойства, мучительного нетерпения. Сквозь одежду он каждый миг чувствовал на своём теле трёхслойный клинок длиной одиннадцать сантиметров, который тревожил, бередил его, точно огромная заноза, которую непременно нужно было выдернуть. Которая могла успокоиться только в одном месте – в сердце Чермных.

На автовокзал Жилин отправился пешком, благо расстояние было невелико. В сумрачном кассовом зале он купил билет на пригородный автобус и затем минут сорок дожидался его, сидя на диване. В полупустом салоне он выбрал место поближе к двери и за все полчаса, что был в пути, ни разу не посмотрел в окно, даже на середине моста через неприветливую, подёрнутую свинцовой рябью стремнину Волги. Возле дорожного указателя "пос. Дубрава 0,3 км" автобус притормозил, и Жилин вышел. В той стороне, куда указывала стрелка указателя, чуть в низине, лежал посёлок из полусотни коттеджей. Дальняя часть его, примыкавшая к лесу, была, видимо старой: там все дома, красивые, как на картинке, выглядели обжитыми. А ближе к дороге можно было видеть коттеджи на разных стадиях строительства. По свежему асфальтовому полотну Жилин направился к посёлку, силясь издалека отыскать взглядом бордовую крышу дома Чермных, и довольно скоро это ему удалось. Усадьба предпринимателя по мере приближения к ней выглядела всё значительнее. При виде чужого тщательно обустроенного и расточительного комфорта Жилин испытал прилив злости и почувствовал себя бодрее. Разве не умение Чермных хорошо зарабатывать сделало его неотразимым для несчастной Натальи?..

Вокруг дома оказался высокий решетчатый забор с заострёнными прутьями, похожими на копья. На калитке в кованых воротах Жилин заметил панель домофона и нажал кнопку вызова. Спустя несколько мгновений из динамика домофона низкий голос спросил: "Кто?" Жилин назвал себя, и тот же голос сказал: "Проходите в дом, на второй этаж". Калитка беззвучно открылась. По дорожке, выложенной зеленоватой плиткой, Жилин прошёл к дому и перед дверью с пластиковым покрытием под бук немного помедлил, вслушиваясь, затем решительно повернул рукоятку. В пустом вестибюле прямо перед ним была лестница с дубовыми перилами. Жилин торопливо поднялся по ней и оказался в коридоре, который вёл к открытой двери кабинета. Оттуда, сидя за огромным столом, на него смотрел Чермных. Жилин молча вошёл в кабинет и уже там разглядел своего врага: перед ним был грузный старик с серым лицом, глянцевой плешью и мёртвым взглядом. Поражённый, Жилин вспомнил, что мельком видел его полгода назад, и тогда он показался совсем другим, бодрым и жизнерадостным. На столе перед Чермных лежал небольшой пистолет, похожий на игрушечный.

– Сядьте, – Чермных указал на стул, стоявший сбоку от стола, слегка отодвинутый, как если бы на нём кто-то недавно сидел. – И учтите, что пистолет заряжен и курок взведён. Я знаю, что вы опасный человек. С чем пожаловали?

– Вы знаете, наверно, что моя жена умерла...

– Да, я знаю это.

– Точнее, она погибла... И после ее смерти я нашел спрятанные ею ваши старые письма, из которых узнал про вашу связь...

– Ну так чего вы от меня хотите? Прошло много лет, мы оба уже старики. Вы, кстати, выглядите очень неважно.

– Я болен раком. Мне осталось жить месяц-полтора. И на краю могилы я оказался лишён самого дорогого – своей дочери и благодарной памяти о Наталье.

– Вы думаете, что Ольга не ваша дочь?

– Словно в этом могут быть какие-то сомнения...

– Я сочувствую вам. Жалею, что так получилось. Ах, как душно! Надо открыть окно...

Чермных тяжело поднялся, подошёл к окну, открыл его и на миг задержался, вдыхая прохладный влажный воздух с растворёнными в нём горчащими запахами мокрой коры и жухлой листвы. Жилин рывком метнулся к пистолету, схватил его и навёл на Чермных. Тот обернулся и спросил с улыбкой: