Текст книги "Забери меня в рай"

Автор книги: Олег Нехаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Эксситарэ флуктус ин симпуло

В конце следующего дня, когда в институте проходило собрание курса, прямо в коридоре, к Чарышеву подошёл огромного роста сухощавый человек. В сером костюме и с зонтом под мышкой.

Представился он профессором Вильегорским. Возраст у него был преклонный. Лицо – полное благородства и спокойствия. Глаза – выразительные. Голова – большая. Волосы седые, взлохмаченные. Руки как плети. С длинными аккуратными пальцами.

Полы его однобортного пиджака растопыривались и были чем-то похожи на сложенные крылья. Широченные брюки прямого покроя выглядели несколько кургузыми. Однако костюмчик, при всей своей старомодности и некоторой куцеватости, смотрелся на нём удивительно элегантно. А самой притягательной и пикантной деталью его одеяния являлся галстук в виде бабочки.

Профессор хвалил Чарышева за его проницательный ум. За способность видеть в привычном необычное. И настоятельно советовал ему заняться серьёзной наукой. Чарышев поразился такому вниманию к себе и удивлённо сказал:

– Если честно… Случайно всё получилось. Вы обо мне, профессор, зря думаете, что…

– Молодой человек! – недовольно оборвал его Вильегорский. – Ничего в жизни не происходит случайно. Ничего! Когда-нибудь вы и сами это поймёте… И нет ничего более противного разуму и природе, чем случайность. Это ещё Цицерон подметил.

– Дядечка, посторонись-ка! – решительно потребовала от Вильегорского подошедшая маленькая малярша в белой шапочке. Она распахнула окно и выбросила вниз бумажный мешок с каким-то строительным хламом. Тут же пришли ещё несколько человек с вёдрами и коробками. Они швыряли мусор торопливо, не глядя. Не обращая внимания на падающие на пол куски штукатурки.

– Вроде бы никакого ремонта не планировали, – удивлённо произнёс Вильегорский.

– Да мы и сами ничего ещё с утра не знали! – возмущённо заговорили строители, перебивая друг друга. – А потом всех с объектов поснимали и сюда. Неделю на всё про всё дали. Дурдом! Говорят, Рейган приедет к вам выступать. Вот и устроили этот аврал.

– Кто приедет?! – спросил недоверчиво Вильегорский.

Один из рабочих удивлённо на него посмотрел. Затем скорчил недовольную гримасу, злорадно крякнул и, уже догоняя уходящих строителей, начал громко возмущаться:

– Ё-моё! Вы слыхали? Нет, вы слыхали?! А я ж вам говорил! Эти вот – учёные-мочёные… Тудыт их мать! Они ж до сих пор живут здесь как при царе Горохе… Вон, каланча эта подстреленная… – и он обернулся, глядя с усмешкой на Вильегорского. – Даже американского президента не знает!

Шедший рядом другой строитель в белой малярной шапочке взахлёб поддержал его, затараторив на русско-украинском замесе:

– Мой хлопчик малэнький, Генка – сыкун сопливый, и тот знаэ! А эта интеллигенция, довбанна… А ведь живэ ж на наши гроши…

– Вы слышали что-нибудь про выступление Рейгана? – удивлённо спросил Чарышева Вильегорский.

– Не-е-т.

– Ну а я уж тем более… Эксситарэ флуктус ин симпуло. Как говорили древние римляне: всё это похоже на очередную бурю в половнике. Впрочем, я совсем не удивлюсь, если скоро вместо нашего коммунизма американская мечта начнёт у нас воплощаться… Хрен редьки не слаще, – язвительно сказал Вильегорский. – Ну а насчёт ваших выводов, коллега…

– Здравствуйте, профессор! – громко и с напускным почтением поприветствовал его неторопливо проходивший по коридору Юрка Прокушев и тут же, не останавливаясь, подмигнул Чарышеву. – Привет корешам!

Вильегорский сдержанно кивнул и недовольно покачал головой, провожая его взглядом:

– Первостепенный разгильдяй этот ваш друг-товарищ! Про… Прокушев, кажется? – и он пристально посмотрел на Чарышева, который подтверждающе закивал головой. – Я бы вам, коллега, посоветовал быть поосмотрительней в вашем выборе… С такими «корешами»… Хотя, мы отвлеклись… Вот что я вам хотел сказать… Только у меня к вам просьба, давайте вы проводите меня к выходу. И я вам по пути всё подробно расскажу. Хорошо?

Они неторопливо пошли по коридору, но профессор тут же остановился и очень громко сказал Чарышеву:

– Вы, коллега, меня по-настоящему обрадовали! А ваши выводы достойны самого серьёзного внимания. Только вот относительно времени дуэли Пушкина вы допускаете некоторые, очень непростительные погрешности. Многое упускаете… Например, не учитываете, что дата дуэли приводится по старому летоисчислению. На самом деле, если говорить применительно к сегодняшнему времени, то стрелялись бы они вовсе не в январе, а в феврале…

– Куда её?! – спросил подошедший рабочий в спецовке, с трудом таща по полу огромную коробку с какими-то рамками.

– Не дадут поговорить! – возмутился Вильегорский. – Туда… Туда, в окно! – громогласно скомандовал он, даже не взглянув на содержимое.

– Слышь, помоги! – попросил Чарышева рабочий.

Они кряхтя подняли на подоконник ящик, и Вадим торопливо столкнул его вниз. Тот упал с грохотом. Со звоном разбитого стекла.

– Там никого не задели? – обеспокоенно спросил Вильегорский.

Чарышев высунулся по пояс в окно и, увидев идущую по двору историчку Фролову, поприветствовал её кивком головы.

– Не-е-е. Никого…– спускаясь с подоконника сказал Вадим, отряхиваясь от белёсой пыли. – Только, кажется, там опять дождь начинается.

– Тогда мне тем более надо поторопиться, – рассмеялся Вильегорский, беря под руку Чарышева. – И потому давайте, коллега, мы всё же продолжим наше движение. Так вот… Даже с учётом поправки на григорианский календарь вы всё равно правильно… Да, вот ещё что… Вы ведь и расчёт делали не по ленинградской, а по московской широте… Это никуда не годится. Неучтённые вами нюансы дают минут пятнадцать дополнительного времени. Солнце в Ленинграде заходит позднее, чем в Москве, – и тут он, будто провозглашая тост, величаво поднял свой огромный зонт. – Но, несмотря на погрешности, в главном вы всё очень правильно подметили!

На выходе Вильегорский попридержал дверь, чтобы пропустить входящих студенток. Почти каждая из них учтиво здоровалась с ним и улыбалась. Он отвечал лёгким поклоном, не прекращая общения с Чарышевым:

– В этой истории есть какая-то важная тайна, о которой никто из очевидцев так и не соизволил никогда рассказать, – Вильегорский кивнул на очередное приветствие. – Об этом говорил и Вяземский. Правда, он в самый тяжёлый период отдалился от Пушкина. Так же поступила почти вся тогдашняя элита общества. Пушкин, незадолго до дуэли, остался почти один. Против всех. Презираемый многими. Абсолютным большинством нечитаемый… Весь в долгах, как в шелках… Вот вам и вопрос: гений – это лучший из нас или изгой, инородное тело? Ведь при жизни Пушкина, например, Фаддей Булгарин – был тогда такой очень бойкий писатель – он же по тиражам своих книг многократно превосходил «наше всё». Да-да! Выходит, что мы сами не способны, без указок свыше, распознать действительно возвышенное? Так, что ли?! А если так, то сколько же гениев мы не смогли рассмотреть прежде и сколько ещё не рассмотрим в будущем? И зачем они появляются раньше времени? Зачем?! Или, может, это мы, из-за своего несовершенства, опаздываем на встречу с ними и потому обрекаем их на погибель, как это и произошло с Пушкиным?

Профессор продолжал держать дверь, хотя в неё уже никто не входил. Он досадно рассмеялся над своей невнимательностью, пропустил вперёд Чарышева и вышел вслед за ним на улицу.

– Знаете, что поразительно во всем этом: то, что огромное количество тайн было сделано впоследствии из всем известного! – продолжил страстно говорить Вильегорский. – Если бы Пушкин воскрес, то он бы ни за что не узнал сам себя в том образе, который… – он возмущённо всплеснул руками и остановился. – Чушь! В учебниках – ахинея! Полная ахинея! Это же надо: «ярый борец с самодержавием!» Кто? Пушкин?! Помещик и крепостник? Нет, Маяковский всё-таки был прав, когда предостерегал… Помните его знаменитое: «Бойтесь пушкинистов!» Ещё как бойтесь, скажу вам из личного опыта! Некоторые из этих исследователей начинают воспринимать на себе архивную пыль с бумаг гения как благородную патину. Бронзовеют так, что сами становятся ходячими монументами!

Вильегорский суетливо полез в боковой карман и, достав старенькую мятую тетрадку, вручил её Чарышеву:

– Вот! Почитайте. Тут о Пушкине кое-что есть невероятно удивительное. Это из таких архивов, что вы и представить себе не можете. Только не потеряйте. Больше такого ни у кого нет. Держите!

После этих слов Вильегорский посмотрел на часы и, осторожно дотронувшись рукой до плеча Чарышева, добродушно сказал:

– Ну вот, я опять увлёкся… Извините, коллега, пора… Мне уже минут через сорок нужно обязательно быть на Арбате. Это у вас есть сапоги-скороходы! А мои уж, поверьте, поизносились… Скрипят! – и он с ухмылкой посмотрел на свои старомодные истоптанные ботинки.

– А можно я вас провожу, – спросил Чарышев. – У моей знакомой девушки сегодня день рождения. Хочу ей подарок купить…

– Пойдёмте! Но два замечания… Никогда не говорите: «у моей знакомой девушки». Если она ваша, то как-то трудно вообразить, согласитесь, что она может быть вам не знакома. Иначе мокрая вода какая-то получается! А второе моё замечание: у нас на Арбате всё достаточно дорого… – заботливо предостерёг Вильегорский, энергично беря его под руку. – Вам там лучше вообще никаких подарков не покупать! Разоритесь…

Расставаясь возле входа в метро, профессор поднял руку для прощания, но тут же спохватился:

– Чуть было не забыл! Калоша старая! – после этого он величаво взмахнул зонтом и доверительно сказал Чарышеву. – Мне ваша работа невероятно понравилась! Хорошо написана. Если вы не… То со временем из вас… В общем, дай бог вам и дальше так писать! О Пушкине по-другому и не надо… И, скажу вам по секрету… В общем, радуйтесь: Учёный совет единогласно проголосовал за вашу работу. Так что готовьтесь, коллега, к поездке в Америку. Но об этом пока никому ни слова! Никому, вы поняли меня?! Это моё искреннее поздравление с доверительным упреждением.

– Спасибо, – еле слышно поблагодарил радостный Вадим. – Я даже и не надеялся…

– Не скромничайте… И ещё вот что хочу вам всё-таки сказать… Этот ваш… Про… Прокушин?

– Прокушев, – поправил профессора Чарышев.

– Да! – и профессор недовольно покачал головой. – Прохиндей из прохиндеев! Он ведь чуть было… Я даже понять сначала ничего не мог… Он переписал почти слово в слово вашу предыдущую работу о декабристах и представил её как свою! Если бы не мой голос… Представляете, они чуть было не объявили его победителем… Я бы за такие вещи исключал из института. Но это уже не в моих силах… – Вильегорский глянул на часы и раздосадовано всплеснул руками. – Охо-хо! – и, поспешно помахав рукой, стал быстро спускаться в подземный переход.

– До свидания… – сказал с опозданием Чарышев, но его прощальное слово уж не могло найти адресата, который моментально растворился в людской толпе.

А во дворе института начался переполох. Историчка Фролова, подойдя к входной двери, остолбенела от увиденного. На мокром асфальте, вперемежку с мусором, валялись портреты членов Политбюро ЦК КПСС. А прямо перед ней в небольшой луже лежала огромная фотография Генерального Секретаря Михаила Горбачёва. Он смотрел на неё сквозь осколки разбившегося стекла. Смотрел пристально, с немым укором. И от этого взгляда у Фроловой все оборвалось внутри. Её лицо тут же покрылась испариной. Она прерывисто задышала и почему-то несколько раз одёрнула юбку.

– Александр Юрьевич! Александр Юрьевич!!! – с истошным криком влетела Фролова в кабинет старенького, седовласого ректора с двойной фамилией Шуткевич-Ганопольский. – Горбачёва вместе с Политбюро… Выбросили! ЧеПэ у нас! Там, во дворе…

– Доигрались… Доперестраивались! Мать их так! – гневно выкрикнул ректор. – И много народа?

– Что?

– Народу во дворе много собралось, спрашиваю? – резко вставая из-за стола, заорал он. Но видя, что у Фроловой от волнения начали дрожать губы, недовольно сунул ей в руку пустой стакан. – Вот, выпейте и успокойтесь… – и ректор стал неумело наливать воду из запылённого графина, недовольно бормоча. – Доигралась власть! Этого только слепой мог не видеть! Всё было предсказуемо…

– Что предсказуемо? – непонимающе спросила Фролова, поднося стакан ко рту.

– Ну вы же сами сказали, что Горбачева сбросили… – и ректор включил транзисторный приёмник и начал крутить ручку настройки.

Фролова панически воскликнула:

– Портреты! Александр Юрьевич, там портреты! Портреты во дворе… Всё Политбюро выбросили! Прямо в грязь… Надо срочно что-то делать… Срочно!

– Какие портреты! Что вы несёте?!

– Горбачёва… и всё Политбюро… В грязь, – захлебнувшись собственным волнением, медленно и еле слышно сказала Фролова.

– Как… выбросили? – перепугано спросил ректор. – У нас?

Только тут до него дошёл смысл сказанного. Ещё несколько секунд назад он, не разобравшись, ожидаемо встретил, как ему показалось, «известие» о перевороте. Он был внутренне готов к этому. И ждал подобного всё последнее время. Но когда понял, что речь идёт о другом: о надругательстве над существующей высшей властью страны в родном ему институте… Это уже была гильотина для его шеи:

– Что же вы сразу! Мямлите, понимаешь! Собрали?! – возмущённо спросил он, недовольно ставя на место приёмник.

– Не-е-т… Но я видела! – закричала Фролова вслед выбегающему из кабинета ректору, устремляясь за ним со стаканом воды в руке. – Я сама видела! – и в её голосе стала появляться твёрдость и уверенность. – Это ваш всеми обожаемый Чарышев… Это он… Он демонстративно… С улыбочкой такой ехидной… Я видела. Собственными глазами видела, как он выбрасывал портреты со второго этажа… Видела!

– Какой же гадёныш! Отблагодарил! Вот уж выродок, так выродок! – быстро спускаясь по ступенькам лестницы негодовал ректор. – Что наделал! Вы ведь даже не понимаете… – он чуть приостановился и, перейдя на шёпот, сказал. – У нас здесь… Сотрудники госбезопасности здесь… Прямо сейчас… Понимаете?

– Уже?! – со страхом спросила раскрасневшаяся Фролова, на ходу ставя стакан на подоконник.

– Да! То есть… Нет! Они по-другому поводу! – хрипел, ловя ртом воздух, ректор. – Но теперь… Это всё взаимосвязано. Явная провокация… Теперь на весь мир… Какой же он ублюдок…

Они выбежали на улицу. Ректор огляделся. Увидел валявшиеся везде портреты, заливаемые дождём, и умоляюще попросил Фролову:

– Всех собирайте! Быстро! Быстрее!

– Я сейчас! Сейчас всех позову, Александр Юрьевич!

– Кого?! Портреты эти вот собирайте! – грозно закричал срывающимся голосом ректор.

– Всё поняла… Всё… Всё… Сейчас, – волнуясь, затараторила Фролова.

В дверь, спасаясь от дождя, забежали несколько студенток, не обратив никакого внимания на валявшиеся портреты и даже не поздоровавшись.

Ректор склонился над фотографией Горбачёва. Поправил развалившуюся рамку и стал аккуратно собирать осколки стекла. Каждый выпавший кусочек он пытался пристроить на место, будто в детской мозаике. Но целостности не получалось. Ректор нервно озирался вокруг, и тяжесть случившегося все сильнее и сильнее наваливалась на него.

В окнах второго этажа он увидел наблюдавших за ним студентов, преподавателей и незнакомых людей в штатском. И в этот момент он ясно понял, что это не просто ЧП, а убийственный конец его долгой карьеры, в которой ему приходилось постоянно лебезить, пресмыкаться и прислужничать…

Фролова собирала портреты и радостно сообщала ректору:

– Громыко без трещинки, Александр Юрьевич. И Соломенцев не пострадал. И Демичев… А Шеварднадзе… Вот несчастье.

Кто-то из студентов с задором крикнул в раскрытое окно, обращаясь к Фроловой:

– Надежда Аркадьевна, вон там ещё один портретик, совсем целёхонький!

– Спасибо, Вепринцев! – поблагодарила она. И, не замечая, что её костюмчик весь измазался побелкой, взобралась на кучу как на пьедестал и, подняв найденный портрет над головой, всем громко объявила. – Это Ельцин! – и наверху раздался гул одобрения, а кто-то даже захлопал в ладоши.

Увидев мертвецки бледного ректора, сидящего на корточках возле портрета, Фролова подбежала к нему и услужливо стала подавать осколки стекла:

– Вот, Александр Юрьевич! Вот ещё!

Ректор не реагировал.

Фролова начала сама старательно укладывать осколки, приговаривая:

– Вы не расстраивайтесь. Всё соберём. Всё-всё.

Взгляд ректора неожиданно остановился на девушке, сидевшей на подоконнике второго этажа. Она игриво подставляла свои ладошки под капли дождя и обворожительно смеялась.

Только в этот момент до ректора дошло понимание, что никто из наблюдавших за происходившим так и не бросился ему помогать. И, оглядев ещё раз окна с удивлёнными лицами, будто желая обрести собственное достоинство, он приподнялся и удручённо, еле слышно сказал Фроловой:

– Прекратите! – но увидев её недоумение, разъярённо заорал. – Прекратите, говорю! Найдите… Завхоза найдите! Пусть уберёт!

А дождь всё лил и лил. И стали слышны далёкие раскаты грома.

И брызнул сладкий сок…

Вечером того же дня сотрудники КГБ появились в общежитии института. Но Чарышев здесь не жил уже около года. А на Малой Бронной никто из сокурсников у него в гостях никогда не был. Была пару раз только Настя, которую Чарышев этим вечером пригласил в кафе «Марс» на улице Горького. И там, под огромными красными шаровидными абажурами, они смаковали вкуснейшие апельсины со взбитыми сливками.

– Я их есть боюсь! – сказала тихонько Настя.

– Кого? – спросил шёпотом удивлённый Вадим.

– Апельсины… В мае ведь апельсинов не бывает.

– Точно. Не бывает, – радостно подтвердил Вадим. – Я так тоже раньше думал. А здесь они всегда есть. И зимой, и летом. Я тоже сначала, когда сюда приходил, этому очень сильно удивлялся…

– У нас апельсины дома всегда появлялись только перед самым Новым годом, – задумчиво произнесла Настя, вылавливая оранжевую дольку из сладких сливок.

– Точно! – согласно закивал Вадим.

– Мама приходила вечером домой после работы и доставала их из сумки… – начала вспоминать Настя. – На улице – холодина. Окна в изморози. А у нас – тепло-тепло. В печке дрова потрескивают… Кот возле духовки спит на табуреточке. А я в шерстяных носочках тихонько сижу и что-то рисую. А на столе – апельсины. И ещё запах ёлки… А каждый апельсин был завернут в тоненькую папиросную бумагу…

– И на каждом из них была наклеена маленькая такая этикеточка ромбиком…

– Ага. А апельсины были пахучие-припахучие и оранжевые-преоранжевые… Мама, когда их приносила, всегда говорила: «Очередина была! Ноги гудят!» Тяжело вздыхала и облегчённо добавляла: «Я уж думала, что нам и не достанется!»

– Молодые люди, коктейли заберите! – громко крикнула из-за стойки барменша.

Вадим принёс два высоких бокала, а Настя продолжила рассказывать:

– И, знаешь, мне тогда ведь казалось, что каждый раз в этой очереди мамка стояла не за апельсинами… А за… Я же тогда совсем маленькой была… Думала, что есть такое место, где всем раздают радости. Но их так мало, что на всех не хватает…

Чарышев восторженно посмотрел на Настю. В ней было что-то очень притягательное и родное. Хотелось прикасаться к ней и нежно гладить. Нравилось смотреть в её огромные, тёмные глаза. А её чуть приоткрытые, мягкие, влажные губы напоминали ему омытую летним дождём тёмно-красную черешню из его детства. Переспевшую, с насыщенным пьянящим вкусом. Раскусишь такую ягоду, и на язык брызжет, заливает его сладкий, терпкий сок.

Кожа у Насти была тонкая и нежная. Настолько нежная и утончённая, что кое-где под ней просматривались голубенькие прожилки. Он дотронулся до её руки и сразу почувствовал, как трепетное тепло разлилось по всему телу.

Ему захотелось поцеловать её. При всех. И он поцеловал. А она смотрела на него в ласковом смущении. И на её щеках проступили умилительные ямочки. А внутри у обоих – восторженный взлёт чувств.

Вадим даже не мог представить, что таким может быть прикосновение счастья. Наверное, и природа точно так же будоражится буйным, прекрасным вихрем, когда сквозь стужу неожиданно прорывается весна. И мир тут же наполняется теплом и солнечными брызгами. Невзрачные почки взрываются восторгом чудесного цветения. А из поднебесья доносится тихая, чуть слышная музыка блаженства.

– Это тебе! – сказал Вадим, неожиданно доставая из-за пазухи смешного игрушечного медвежонка. – С днём рождения, Настя!

– Спасибо! – она обрадовано взяла маленького косолапика, прижала к себе, и тот вдруг неожиданно «запел»:

Happy birthday to you

Happy birthday to you…

Настя была переполнена счастьем. Она улыбалась и ласково гладила медвежонка:

– Мишутка хороший… Ты у меня теперь будешь жить. И я тебя никому не дам обидеть. Никому-никому, – и в её глазах появились слезы. – Глупая, да? – спросила она, смущаясь.

– Не-е-ет… Слушай, а ты мне в Америку письмо напишешь? – спросил радостный Вадим.

– Напишу. Конечно! Конечно, напишу! И ждать тебя буду. Обязательно.

А потом они пошли кататься на трамвае. От Сокола разъезжали в разные стороны. Настя убеждала Вадима, что это «самый живой из всех городских транспортов». И каждый трамвай, по её мнению, разговаривает с пассажирами. Только язык у него особенный. Вадим игриво соглашался с ней и пытался разобраться с трамвайным диалектом. И каждому звуку приписывал своё значение. В ответ трамвай радостно повизгивал на поворотах. Ворчливо зудел на остановках. Шикал, закрывая двери. Сипел при торможении. И громко угукал от восторга, задорно отбивая чечётку на рельсах. И затем мчался во весь дух на длинных прямых.

А когда пассажиров стало совсем мало, Настя достала медвежонка и он запел свою песенку:

Happy birthday

Happy birthday

Happy birthday to you…