Текст книги "КГБ и тайна смерти Кеннеди"

Автор книги: Олег Нечипоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Пятьдесят на пятьдесят

27 сентября 1963 года, приблизительно в час дня, мне позвонил Валерий Владимирович Костиков – работник консульского отдела нашего посольства в Мексике, дежуривший в часы приема, и, сообщив, что на прием пришел какой-то американец с просьбой выдать визу в СССР, попросил прийти и разобраться, так как это, как он выразился, «кажется, по твоей части».

«Американец и по «моей части» – это может быть интересным», – подумал я и стал собирать бумаги.

В те дни наш консульский отдел состоял из трех человек – заведующего и двух сотрудников с дипломатическим рангом. Вне посольства мы выступали как консул и два вице-консула. Конечно, консульские должности были для нас лишь прикрытием. Все мы являлись сотрудниками внешней разведки КГБ и входили в состав резидентуры в Мексике. Заведующий отделом Павел Яцков и я были сотрудниками одного и того же подразделения – Службы внешней контрразведки, отвечавшей за вопросы безопасности за рубежом. Поэтому на любого посетителя консульства, а особенно на американских граждан, мы смотрели прежде всего сквозь призму наших разведывательных интересов.

Подходя к домику консульского отдела, я увидел на ступеньках стоявшего, прислонившись к косяку двери, незнакомца лет 25–27, среднего роста, с продолговатым лицом, высоким лбом, переходящим в заметные залысины, и узким подбородком.

– Этот, что ли, гринго? – спросил я.

Валерий кивнул:

– Посмотри его бумаги, может, что-нибудь тебя заинтересует. Ну а я побегу – у меня свидание в городе…

Валерий открыл дверь в приемную, пригласил посетителя, пропустил его в кабинет, представил меня как вице-консула, не называя фамилии, и удалился.

Усадив посетителя за приставной столик, я начал с ним беседовать. Вначале мне показалось, что он находился в какой-то прострации, однако потом переключился на наш разговор, стал сосредоточенным, в облике появилась напряженность. Он заявил, что приехал в Мексику из США, чтобы просить выдать ему визу на въезд в СССР, что несколько лет назад проживал там, женился на советской гражданке и привез ее с ребенком в США, где они и находятся. Желание выехать в СССР объяснил тем, что в США подвергается постоянной слежке со стороны ФБР и преследованиям местных властей, что делает жизнь его семьи невыносимой. Он рассказывал с явным раздражением, которое затем перешло в сильное возбуждение, и произвел на меня впечатление взвинченного, неврастеничного человека.

Чтобы дать ему немного успокоиться, я прервал расспросы и сделал паузу, изучая его документы. Американский паспорт, выданный в этом году на имя Ли Харви Освальда, с фотографией и отпечатком пальца – все как положено. Были и документы, подтверждающие его пребывание в Союзе: наша трудовая книжка за период работы на Минском радиозаводе, еще какие-то документы, сейчас уже трудно припомнить какие. Было еще письмо в советское посольство в Вашингтоне с просьбой о поездке его семьи в Союз и, кажется, ответ из посольства с отказом. Видя, что Освальд немного успокоился, я возобновил беседу. На уточняющий вопрос о слежке со стороны ФБР он ответил, что все началось после его возвращения из СССР, куда он поехал, будучи приверженцем марксистской идеологии, то есть по политическим мотивам. Когда он возвратился с семьей в США, допрашивали его и жену, которую сотрудники ФБР продолжают допрашивать и сейчас, посещая ее в его отсутствие; допросам, по его словам, подвергаются и знакомые. Когда я поинтересовался причиной их возвращения в США, Освальд стушевался и ушел от ответа. Я понял, что он не хочет называть истинную причину, и у меня это, естественно, вызвало настороженность – уж не стоят ли за этим наши, мои коллеги в Союзе? Не было сомнений, что, находясь в СССР, Освальд был под колпаком нашей службы. Но мысль о возможной его связи с ней у меня быстро рассеялась – уж очень он не подходил для оперативного использования.

Освальд рассказал, что ФБР мешает ему устроиться на хорошую работу и дальше терпеть такое положение он просто не в силах. Я осведомился по поводу его письма в наше посольство в Вашингтоне, и он пояснил, что писал туда, но получил отказ и теперь вообще опасается, что ФБР может арестовать его «за связь с советским посольством». Чтобы не давать «им» (то есть ФБР) лишний повод для этого, он и решил приехать в Мексику и попытаться реализовать свое намерение здесь. Кроме того, он хотел бы в случае своего возвращения в Союз заехать вначале на Кубу, а в Мексике можно получить визы сразу в обе страны.

Чем дольше я слушал своего собеседника и наблюдал за ним, тем больше таял мой интерес к нему. «Хорош Валера – «это по твоей части», – думал я. – Жил в Союзе, женат на советской гражданке, почему-то вернулся в США, переписывается с нашим посольством в Вашингтоне, находится под наблюдением ФБР, да и с нервишками не все в порядке… При таком раскладе о чем может идти речь? Пожалуй, пора закругляться да заняться более серьезными делами».

Разъяснив Освальду, что по существующим у нас правилам граждане тех стран, где имеются советские посольства или консульства, все вопросы о поездках в СССР решают через них, я, однако, обещал пойти ему навстречу и в виде исключения принять его заявление и заполненные соответствующим образом анкеты. При этом я предупредил Освальда, что все они будут направлены в Москву, а ответ, который придет месяца через четыре по месту его постоянного жительства, он получит через наше посольство в США.

Освальд с напряженным вниманием выслушал мое разъяснение, и по всему было видно, что он разочарован и даже испытывает раздражение. Когда я замолчал, он, подавшись вперед и еле сдерживая себя, почти выкрикнул: «Мне это не подходит! Для меня все кончится трагедией!» Я пожал плечами и встал, давая понять, что разговор закончен. Он тоже поднялся, дрожащими руками засовывая в карманы свои документы. Было видно, что он явно неудовлетворен результатами разговора и весьма озабочен.

Беседа наша велась в основном на русском языке, но Освальд, наверное от волнения, нередко не мог подобрать подходящее русское слово и переходил на английский. У него было плохое произношение, он сильно коверкал грамматические формы, но в целом мог выразить свои мысли на русском языке. Характерно, что с начала и до конца нашей встречи он ни разу не поинтересовался, ни кто я такой, ни как меня зовут. Мне это показалось странным, поскольку посетители из числа американцев, как правило, представившись сами, спрашивали, с кем имеют дело. Я предположил, что Освальд был настолько поглощен своими заботами, что его не волновало, кто именно из советских представителей находится перед ним. Меня это вполне устраивало.

За время пребывания в Мексике, а прибыл я туда в августе 1961 года, мне пришлось принимать немало американских граждан, посещавших посольство по различным, часто весьма забавным, причинам. Например, однажды пришлось целых четверть часа беседовать о том о сем с пожилым, респектабельного вида американцем, который, по его словам, прибыл в Мексику туристом и, проходя мимо, зашел поболтать, так как никогда не встречался с русскими. В другой раз посетитель, тоже американец, озираясь, вручил мне шесть исписанных мельчайшим неразборчивым почерком тетрадей, пояснив, что это записи его постоянных бесед с Хрущевым, а под конец начал уверять меня, что слышит его прямо в моем кабинете. Можно было бы припомнить и другие курьезные случаи, однако случалось, что приходили люди, представлявшие для нас несомненный интерес, – лица, которые предлагали полезную информацию или долговременное сотрудничество.

Повышенное внимание к таким гостям характерно не только для бывшей советской разведки – это одна из функций «легальных», то есть прикрытых официальными представительствами (посольствами и другими учреждениями), резидентур многих разведок. У каждой из них выработаны на этот счет свои тактика и приемы, критерии проверки правдивости «доброжелателя» или «заявителя». Результативность работы с такой категорией иностранных посетителей у нас, как, думаю, и у всех разведывательных служб, – пятьдесят на пятьдесят. Это означает, что вероятность получить источник хорошей, а возможно, и ценной информации равна вероятности получить подставу, или, иными словами, приманку спецслужбы противника и тем самым втянуться в игру с трудно предсказуемыми последствиями. Но тут уж приходится идти на риск, без которого наша работа невозможна.

Освальд явно не принадлежал к той категории, которая чем-то могла бы заинтересовать нашу службу. Ну что ж, на сей раз не повезло.

Я взглянул на часы. Визит Освальда занял около часа. Уходя на обед, я попросил дежурного коменданта передать Костикову, когда он появится в посольстве, что известному ему посетителю визы я не обещал, объяснив, что в случае оформления документов придется ждать не менее четырех месяцев.

– Слушай, Олег, – начал Валерий, как только я появился после обеда. – Мне передали твою информацию, и сразу после этого был звонок от кубинцев. Звонила Сильвия Дюран из консульства. Оказывается, этот Освальд от нас пошел к ним и вроде заявил, что мы ему обещали визу, вот она и решила проверить. Я объяснил ей, что мы ничего ему не обещали. Она поблагодарила, и все… Как ты думаешь, он не шиза?

– Нет, судя по разговору, нет. Но то, что неврастеник, точно. Ты знаешь, я не думаю, что он так боится слежки, похоже, он чего-то недоговаривает. Как ты думаешь, сообщить нашим в Центр? Раз жил в Союзе, материалы наверняка должны быть во Втором главке.

– Давай завтра с утра доложим шефу и решим, – предложил Валерий.

Согласно распорядку, установленному не знаю кем и когда, в рабочей неделе посольства суббота была спортивным днем. Наиболее популярным в те годы был волейбол, в который мы играли буквально до упаду – и это на высоте более 2000 метров!

В ту субботу, 28 сентября 1963 года, предстояла серьезная встреча между дипломатами и сборной военного атташата и торгпредства. Мы все трое, сотрудники консульского отдела, играли за дипломатов. Наш консульский шеф, Павел Яцков, хотя и был значительно старше нас по возрасту, держал прекрасную спортивную форму, а в волейбол играл на профессиональном уровне.

Обычно перед игрой мы переодевались в одном из кабинетов консульского отдела. Первым из нас, где-то в начале десятого, в посольство приехал Павел. Обычно игры начинались после десяти. Вскоре в дверь постучал дежурный комендант и сказал, что пришел посетитель, по виду не мексиканец, и хочет поговорить с консулом. Хотя день был нерабочий, Павел дал команду впустить его и провести в кабинет. Вскоре к нему вошел незнакомец.

Павел так вспоминает эту встречу: «В дверях появился худощавый субъект среднего роста, неприметного вида, лет 25–27. Одет небрежно, кажется, в серую куртку. Бросалась в глаза бледность посетителя и его чрезвычайно взволнованный вид. Я показал ему на стул у приставного столика, а сам сел за свой рабочий стол. Посетитель, не ожидая вопросов, обратился ко мне на английском языке. Мои ограниченные познания в английском все же позволили понять, что мой собеседник американец, коммунист, прокубинец и просит визу на Кубу и в СССР. Я смог уловить также, что его кто-то преследует и он опасается за свою жизнь. На вопрос, говорит ли он по-испански, он ответил отрицательно. Рассказывая, иностранец ерзал на стуле, руки дрожали, и он не знал, куда их деть. Разговор не клеился из-за языковых трудностей. Тут дверь отворилась вновь, и на пороге появился Валерий, улыбающийся в предвкушении предстоящих волейбольных баталий. Я обрадовался, зная, что Валерий говорит по-английски».

Делится воспоминаниями Валерий: «Я приехал около половины десятого утра и пошел в консульство переодеваться. Распахнул дверь в первый кабинет, смотрю – за столом сидит Павел, а справа, спиной к окну, вчерашний американец. Весь какой-то взъерошенный, помятый, небритый, вид затравленный и еще более нервный, чем накануне. Я поздоровался, он кивнул в ответ. Павел тоже какой-то напряженный, он обратился ко мне: «Слушай, помоги, что-то толком не пойму, чего он хочет». Не вступая в разговор с Освальдом (а это был он), я объяснил Павлу, что посетитель был уже вчера, я дежурил в консульстве и принял его, он просит визу для немедленной поездки в Союз, где уже жил и женился на русской. За это якобы его преследуют власти США, за ним следит ФБР. Поэтому я передал его Олегу, он с ним занимался и все ему объяснил.

В это время Освальд, обращаясь ко мне по-английски, торопливо начал пересказывать свою историю. Он сообщил, что несколько лет тому назад уволился из армии США, туристом поехал в Союз, где остался по политическим мотивам, некоторое время проживал в Белоруссии, там же женился на русской, затем вернулся в Соединенные Штаты. Делал намеки на то, что выполняет какую-то секретную миссию, но какую и для кого, не сказал. Далее заявил, что является коммунистом и членом американской организации в защиту Кубы. Перебив его монолог, Павел заметил, что раз он был в Советском Союзе, жил там и работал, то, наверное, может объясняться на русском языке, и с неодобрением посмотрел на него. Освальд перешел на ломаный русский язык, на котором и протекала вся дальнейшая беседа за исключением отдельных слов, когда он испытывал затруднения в выражении какой-то мысли по-русски и вставлял английские слова.

В Союзе, по его словам, он мечтает вернуться к прежнему месту работы, чтобы жить спокойно вместе с семьей. С заметной теплотой при этом отзывался о жене и ребенке. Освальд был сильно возбужден, а при упоминании ФБР вдруг сорвался на истерику, заплакал и стал сквозь слезы причитать: «Я боюсь… меня убьют… пустите меня…». Повторяя вновь и вновь, что его преследуют и даже здесь, в Мексике, за ним следят, он сунул правую руку за левый борт куртки, достал револьвер и со словами: «Вот, я хожу с оружием, чтобы защищаться…», – положил его на столик, за которым мы с ним сидели друг против друга. Я оторопел и взглянул на Павла. Тот слегка побледнел: «Ну-ка дай мне эту железяку…». Я взял револьвер со стола и протянул Павлу. Освальд всхлипывал, вытирая слезы, и на мои действия никак не реагировал. Павел откинул барабан, высыпал в руку патроны и убрал их в ящик стола. После этого протянул револьвер мне, я положил его на прежнее место. Освальд по-прежнему всхлипывал, как-то съежился и безучастно наблюдал за нашими манипуляциями с его оружием. Павел встал, налил стакан воды из графина и протянул Освальду, он отпил немного и поставил стакан перед собой.

В это время в кабинет буквально влетел Олег со спортивной сумкой и изумленно остановился, оглядывая всю нашу компанию. Я взглянул на часы. Было начало одиннадцатого, на волейбол мы опоздали».

Касаясь переписки с советским посольством в США, тоже по поводу переезда в Союз, Освальд отозвался о сотрудниках консульства как о равнодушных чиновниках, которые казенно отнеслись к его просьбе и просто не хотят его понять.

Постепенно он стал успокаиваться, очевидно, смирившись с тем, что не сможет вот так, на скорую руку, получить от нас визу. К предложенным бланкам анкет не притронулся. Состояние сильного возбуждения сменила подавленность. Когда ему дали понять, что тема разговора исчерпана, Освальд поднялся со стула и стал запихивать револьвер то ли под куртку, то ли в карман, то ли за пояс. Обращаясь к Валерию, он опять что-то сказал по поводу слежки. Павел достал из ящика стола патроны, протянул их Освальду, который опустил их в карман куртки. Попрощались, кивнув друг другу.

Уходя, Освальд все твердил, что боится возвращаться в США, так как там его убьют, и грозился защищаться, если от него не отстанут.

После ухода Освальда мы втроем остались в консульстве, чтобы обменяться впечатлениями об этом странном посетителе. Его нервозность во время разговоров, сбивчивая, подчас не очень логичная речь, стремление уйти от ответов на конкретные вопросы, переходы от сильного возбуждения к подавленному состоянию давали основание предположить, что у него неустойчивая психика или по крайней мере сильное расстройство нервной системы. Насколько был обоснован его страх за свою жизнь в США, нам трудно было судить, ибо он уклонялся от прямого ответа на вопрос, кто угрожает его убить.

Но хотя его приезд в Мексику и был расценен нами как некая блажь, мы решили все же доложить в общих чертах в Центр о его посещениях.

Договорились между собой, что Павел и Валерий тотчас же поставят в известность резидента и предложат проект шифровки в Москву, включив туда информацию о визите Освальда в посольство накануне. В тот же день сообщение должно было пойти в Центр. Какой-либо реакции оттуда не последовало, но мы на это и не рассчитывали, так как сообщали «для сведения».

Резиденту об Освальде мы доложили, но не до волейбола, как планировали накануне, а вместо него. Команда дипломатов проиграла, возможно, отчасти и из-за нашего отсутствия. Но могли ли мы тогда предполагать, что, пропустив волейбольную игру посольского масштаба, мы стали участниками трагической международной загадки, не разгаданной по сей день.

Несколько дней после беседы с психованным субботним посетителем мы испытывали чувство вины за поражение нашей волейбольной команды, в игре которой мы не смогли участвовать. Но долго предаваться унынию нам не пришлось: в начале октября в посольство и к нам, в резидентуру, из Москвы поступили сообщения о предстоящем в этом месяце визите в Мексику первого космонавта Юрия Гагарина и первой женщины, летавшей в космос, – Валентины Терешковой. По линии посольства на консульский отдел возлагалась ответственность за встречу космонавтов в аэропорту и доставку их в посольство, и много хлопот предстояло в последующие дни. Ну а указание Центра резидентуре было привычным – обеспечение безопасности делегации.

После отъезда космонавтов началась подготовка к празднованию очередной годовщины Великой Октябрьской революции, а затем наступила пора подведения итогов года и составления плана работы на следующий.

За всеми повседневными заботами в течение этих двух месяцев мы абсолютно забыли о нашем странном сентябрьском посетителе, о котором тогда сочли целесообразным информировать Центр. Мы и думать не думали, что наше сообщение о нем, превратившееся потом в наш спасательный круг, не только держится на плаву, но и попало, как говорится, «в струю» и мотается от берега к берегу, то есть от организации к организации. Чтобы узнать подробности, перенесемся, как пишут в романах, из Мехико в Москву.

Как передвигалась «Фишка»

В начале 1960-х годов американское направление внешней контрразведки Первого главного управления КГБ, преобразованной в Службу № 2, занимало несколько кабинетов на седьмом этаже известного здания на Лубянке, до революции принадлежавшего страховому обществу «Россия». В среде чекистов в разговорах между собой это здание обычно называли «Дом 2» в отличие от пристроенного после войны большого корпуса со стороны Мясницкой улицы (тогда улицы Кирова), которое именовали «Дом 1», где в тот период располагался почти весь Первый главк, за исключением, по-моему, внешней контрразведки, информационной и оперативно-технической служб.

В заботы Службы № 2 входило обеспечение за рубежом безопасности советских учреждений и граждан – как тех, кто находился в длительных командировках, так и тех, кто выезжал в составе разного рода делегаций и немногочисленных в те годы туристских групп.

В большей или меньшей степени, в зависимости от страны, в поле зрения внешней контрразведки находились и лица, которые посещали другие государства по так называемому каналу частного выезда, то есть по приглашениям родственников или знакомых (последнее было тогда редким явлением). Существовала консульская норма, выработанная не без участия органов госбезопасности, согласно которой каждый советский гражданин, прибывший в другую страну по «частному выезду», был обязан в кратчайший срок отметиться в ближайшем советском консульском учреждении, лично посетив его или в крайнем случае позвонив по телефону. Уклонение от выполнения такой инструкции, с которой знакомились перед выездом из Союза, рассматривалось как нарушение «норм поведения советских граждан за рубежом». Однако контролировать ее соблюдение было очень трудно, и она чаще нарушалась, чем соблюдалась. В консульствах за рубежом имелись учеты на советских граждан, временно или постоянно проживающих в той или иной стране.

Через внешнюю контрразведку канализировались из резидентур и материалы о въезжавших туристах-иностранцах и советских и иностранных гражданах той же категории «частного», но уже не выезда, а въезда. Поступали из Консульского управления МИДа заполненные анкеты на туристов, просьбы о посещении родственников или о возвращении в Союз на постоянное жительство лиц, ранее по разным причинам выехавших из СССР.

Обработка всех этих материалов была рутинной, повседневной работой сотрудников Службы № 2, отнимала много времени, не приносила особого удовлетворения, так как если кто-нибудь из таких лиц и становился объектом разработки того или иного подразделения, то, следуя законам конспирации, спасибо тем, от кого получены были эти материалы, никто не говорил. Естественно, такое отсутствие обратной связи не давало оперработнику ощущения полезности проделываемой работы, что порождало определенную отчужденность и элементы формализма в использовании упомянутых материалов.

Безусловно, внешняя контрразведка, пропуская через свое сито сведения на иностранцев, не обижала и себя, рассматривая и оценивая полученный товар в первую очередь с точки зрения пригодности для решения собственных задач.

Другой стороной деятельности сотрудников внешней контрразведки была постоянная работа по проникновению в иностранные спецслужбы. В мире противоборства специальных служб существует неписаный закон – хочешь обеспечить собственную безопасность, имей источники информации во вражеском стане, в подобных себе организациях. Проникновение в спецслужбы той страны, где в составе «легальной» резидентуры действуют сотрудники внешней контрразведки, позволяет ей решать многие задачи. Располагая информацией о деятельности местной контрразведки, резидентура может, во-первых, с максимальной эффективностью строить свою разведывательную деятельность, во-вторых, предотвратить возможные вербовочные и иные акции спецслужб как против разведчиков, так и против «чистых», то есть не принадлежащих к разведке, сотрудников советских учреждений.

Кроме того, источники в местных органах безопасности нередко предоставляют весьма ценную политическую информацию, сведения о внутри– и внешнеполитических намерениях властей разведываемой страны.

Естественно, что это направление разведывательной работы архисложно, поскольку речь идет о столкновении с профессионалами из той же сферы деятельности плюс хозяевами положения на территории своей страны, которые прекрасно владеют тактикой и технологическими приемами вербовочной работы и работы с уже имеющейся агентурой. Но зато, разрабатывая ту или иную комбинацию по установлению контакта с интересующим лицом или вырабатывая условия связи с ценным источником в жесткой контрразведывательной обстановке, оперативник испытывает величайшее удовлетворение, хотя каждый шажок, малейшее продвижение к намеченной цели – проникновению в иностранную службу, не говоря уже о конкретном результате – вербовке агента в спецслужбе противника, подчас поглощает месяцы и даже годы.

Весь этот пространный рассказ о деятельности внешней контрразведки в начале 1960-х годов понадобился для того, чтобы читателю было легче понять ту конкретную ситуацию, речь о которой пойдет ниже.

В одном из кабинетов на седьмом этаже «Дома 2» на Лубянке в 1963 году трудился один из молодых, недавно пришедших во внешнюю контрразведку сотрудников – Юрий Павлович Мостинский. Хорошее знание английского языка обусловило его назначение в американское направление внешней контрразведки. Как было принято в те времена, молодым с первых шагов поручались дела по оперативным разработкам. Для новичков это являлось серьезной проверкой, поскольку нужно было следить за развитием разработки, анализировать поступающие из резидентур материалы и давать по ним рекомендации – короче говоря, выполнять ту направляющую роль разведывательного Центра, которая совместно с действиями «периферии» (резидентуры) должна довести объект разработки до конечной Цели – привлечения к сотрудничеству. Начальство исходило из того, что начинающий работник при ведении таких дел быстро приобретает навык оперативного анализа, развивает творческое мышление, видит правильные шаги и промахи сотрудника резидентуры, которого ему, вероятно, придется сменить после окончания командировки последнего. Чаще всего молодые сотрудники вели оперативные разработки под присмотром, в хорошем смысле, более опытных старших товарищей, обычно тех, в чьем производстве ранее находились эти дела. Таким образом, не нарушая конспирацию, с ними можно было посоветоваться, как лучше составить ответ на запрос резидентуры, сформулировать рекомендации, чтобы не обидеть сотрудника загранточки, отредактировать проект письма для подписи у руководства. Как правило, старшие относились доброжелательно и выражали готовность помочь, если молодой с самого начала не проявлял заносчивости.

Но наряду с живыми делами такого рода молодым поручался обычно и участок рутинной работы, не требующей особых размышлений, но дающей полезные знания о взаимодействии подразделений разведки и контрразведки, различных гражданских ведомств с органами госбезопасности, КГБ, МВД и т. д. Как раз таким участком для Юрия Мостинского и было ведение переписки по запросам о въезде и выезде советских граждан в США (куда впоследствии его должны были послать в длительную командировку), а также рассмотрение и рассылка по заинтересованным адресатам поступающих из консульского управления МИДа анкет иностранных туристов.

Не без подсказки умудренных опытом сослуживцев Юрий уже успел отработать определенную методику: если при беглом просмотре названных материалов, которые поступали не каждый день, было видно, что особой срочности в исполнении не было, он складывал их в одну папку, а потом, выбрав время, чохом приступал к реализации. Это позволяло больше времени тратить на оперативные дела и не создавало рваного ритма в работе.

В один из сентябрьских дней 1963 года Юрия вызвал к себе в кабинет его начальник, Павел Александрович К., попросив принести с собой запрос из консульского управления о Прусаковой-Освальд.

– Послушай, здесь случай особый, – сказал он. – Речь идет о возвращении Прусаковой к своим родственникам в Ленинград. Но муж у нее американец, она вышла за него замуж в Минске, а год назад они вместе уехали в США. Он приехал сюда как турист, потом стал невозвращенцем. Бывший морской пехотинец. Год или больше назад, помню, спрашивали наше мнение в связи с оформлением их выезда, мы ответили, что он для нас интереса не представляет. Кажется, это ее вторая просьба о приезде. Будь добр, выясни, что там, в Ленинграде, как смотрят на приезд. Когда все соберешь, подготовь заключение и доложи. Давай действуй.

Вернувшись к себе, Юрий внимательно прочитал запрос, из которого следовало, что у Марины Прусаковой-Освальд в Ленинграде проживают отчим и другие родственники.

Она со своим мужем, Ли Харви Освальдом, американским гражданином, просила разрешения приехать в Ленинград на постоянное жительство. Поездка намечалась на ноябрь – декабрь 1963 года.

Весна 1992 года. Мы с Юрием Павловичем, для меня Юрой, полковником в отставке, сидим в его уютной московской квартире и пьем чай. Нам легко вести разговор – за плечами более четверти века совместной работы. Разведывательной деятельностью мы занимались в разных странах, но, оказываясь в Центре в промежутках между командировками, трудились в одном подразделении – во внешней контрразведке Первого главного управления. Ну а последние пять лет мы вместе «заряжали» действующих разведчиков новыми знаниями на факультете повышения квалификации Института имени Андропова. В свойственной ему неторопливой манере Юрий излагает события тех далеких дней: «Вернувшись от П. А., я еще раз перечитал документ и наметил план действий. Прежде всего надо поднять выездное Дело на Прусакову и после ознакомления с ним решить, кому и куда направить запросы. Я поднял дело из архива. Дело на Прусакову, как практически все дела спецпроверки, или «выездные», было тощим.

В деле содержались обычные материалы спецпроверки. Но, как мне помнится, оно было заведено вначале на ее мужа Ли Харви Освальда, а затем туда же были подшиты бумаги на Прусакову (ставшую Освальд) в связи с их оформлением на выезд в США. Следующим моим шагом был запрос в Управление КГБ Ленинградской области с просьбой через местный ОВИР выяснить готовность родственников Прусаковой принять ее с мужем в указанные сроки и предоставить им необходимые условия проживания. Выяснение таких вопросов являлось обязательным, когда возникал вопрос о частном въезде из-за рубежа. Поскольку в сведениях о муже заявительницы было сказано, что он до возвращения в США проживал в Минске, я проинформировал КГБ Белоруссии о поступившей просьбе жены Освальда. Сейчас не помню, сколько времени прошло до получения из Ленинграда ответа на мой запрос. В письме говорилось, что, как удалось выяснить, проживающий в Ленинграде отчим Прусаковой не имеет никакого желания принимать в этом году у себя падчерицу с зятем. Отношения между отчимом и Мариной были весьма напряженными. Он характеризовал ее как женщину легкого поведения. С его слов, ее главным стремлением было выйти замуж за иностранца и выехать с ним за границу, что она и осуществила, находясь в Минске.

Какой-либо оперативной переписки в нашем подразделении по Освальду и его жене я не обнаружил, что свидетельствовало об отсутствии интереса к ним, ибо в противном случае такие материалы обязательно прошли бы через нас, коль скоро речь шла о Соединенных Штатах. Все это вместе взятое дало мне основание подготовить проект заключения о нецелесообразности приезда четы Освальд в Союз по частному въезду в текущем году. Я отнес его П. А., который слегка подправил его редакционно и довольно быстро подписал у руководства. Мне осталось только отправить документ в Консульское управление, что я незамедлительно и сделал.

Вскоре после этого к нам в Службу № 2 в качестве ответа на мой запрос поступило письмо от председателя КГБ Белорусской ССР.

Не помню, были ли в нем приведены веские оперативные аргументы, подкрепляющие просьбу, но, кажется, мы даже не готовили ответа. Возможно, руководство сообщило в Минск по ВЧ о нашем негативном заключении. Поезд, как говорится, ушел. А приди это письмо чуть раньше, оно могло бы и повлиять на принятие решения. Тогда, по молодости, мне подумалось: «Странно, почему, когда Центр не проявляет заинтересованности в этих лицах, республиканский комитет суетится, зачем ему лишняя головная боль?»