Текст книги "Избранное. Том 3. Никогда не хочется ставить точку"

Автор книги: Олег Куваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

 Земля куликов, проток и мамонтов

– На мясорубке, что ли, эту реку крутили? – ворчит Старик, в очередной раз перекладывая руль. Действительно, река петляет, как пуганый заяц. Уже часа два мы крутимся возле одного и того же мерзлотного холма. Холм поворачивается к нам то одной, то другой стороной, как манекенщица, демонстрирующая платье, но упорно не желает удаляться. И так каждый день.

Райское плавание по стоячей воде кончилось. Мотор с трудом тянет против течения. Встревоженная река все чаще посылает нам навстречу отряды перекатов, быстрин кружит голову бесчисленными поворотами. Мы отдыхаем на, галечниковых косах. Зеленая лента кустарника затопила Чаун.

Мы давно уже потеряли ощущение времени и пространства. Только вода и кустарник. Где-то есть широкая и просторная тундра, где-то есть озера и горные долины. Иногда нам кажется, что мы пристали к коренному берегу. Мы продираемся сквозь кустарник, чертыхаемся и ползем на четвереньках, и все для того, чтобы через десять минут, через полчаса снова увидеть впереди воду. Остров! На той стороне тоже кусты. Если пересечь протоку и снова продраться сквозь кусты, снова увидишь следующую протоку и снова кусты. Так может продолжаться до тех пор, пока не потеряешь обратную дорогу к лодке.

Острова усыпаны заячьим пометом, влажный песок испещрен тонкой паутиной птичьих следов. Невидимые журавли провожают нас печальными криками.

Мой Старик стал похож на взбалмошного ребенка.

– Рыба! – кричит он, и лодка утыкается носом в берег. На свет извлекается патентованное стальное удилище, бесчисленное число катушек с лесками и искусственные мушки. Уговаривать его плыть дальше бесполезно: глаза у Старика стекленеют, руки трясутся. Я ухожу осматривать очередной остров.

Кулики встречают и провожают меня по отмелям. У каждого человека есть слабость к какой-нибудь птице, мне нравятся кулики. Я люблю этих хлопотливых, хозяйственных и гостеприимных птах. Кулик пищит, крутится под ногами до тех пор, пока не передаст меня с рук на руки хозяину следующего участка косы. После этого кулик замолкает и долго смотрит вслед темным печальным глазом. Уж не обидел ли я его своим криком? Кажется, спокойный, безобидный человек? – думает кулик.

Я возвращаюсь обратно. Старика можно разыскать только по торчащему из куста удилищу. У ног его бьются хариусы.

Я смотрю на их предсмертную дрожь и философски говорю Старику:

– Вот так гибнут и люди, кидаясь на яркую подделку вроде твоих мушек. – В ответ слышится лишь легкое рычание. Мне приходится чуть не за ворот уводить зарвавшегося истребителя рыбьего царства. Сегодня на уху хватит, а завтра будет еще.

Кажется, мы совсем уже излечились от серебряной лихорадки. Во всяком случае, о Пилахуэрти Нейке мы говорим реже, чем месяц назад.

Еще день, и этот этап плаванья подходит к концу. Чаун становится все уже, все мельче, и быстрее становятся протоки. Шестисильный «малыш» ревет на перекатах с надсадным воем, иногда по нескольку минут мы стоим на полном ходу напротив одного и того же куста. Почти постоянно приходится пускать в ход шесты. С непривычки эта работа на неустойчивой лодке выматывает мгновенно. Мозольные волдыри не сходят с рук. Мы уже пару раз били винт о камни. Запасного винта у нас нет.

– Завтра последний переход, – объявляю я вечером Старику. – Иначе мы сожжем весь бензин и попортим винт. Не на чем будет возвращаться.

Старик не спорит. Плаванье с черепашьей скоростью ему тоже надоело. После ужина мы склоняемся над картой. Мы уже дошли до холмов Чаанай. До предгорий остается не очень много. До Эльгытгына около ста тридцати километров.

Назавтра мы решаем устроить дневку и сходить на Чаанайские холмы. Это наша предпоследняя комфортабельная ночь. Мы лежим в палатке, укрытые кучами всякой меховой одежды. Ветер ласково похлопывает палаточным брезентом, где-то совсем рядом надрываются в вечернем концерте гагары. Удивительным разнообразием голоса наградил бог эту птицу. Гагара может смеяться театральным наигранным смехом, может издать вопль насмерть раненного человека, может каркать зловещее самого что ни на есть былинного ворона. В какой-то старой книге я читал о полярных путешественниках, сведенных с ума воплями гагары. Во всяком случае, услышав впервые ее крик, я порядком перетрусил. Это было четыре года назад на побережье залива Креста.

На другой день мы с трудом продираемся сквозь кусты к подножью холмов, разбрызгиваем сапогами мелкие протоки.

– Экваториальная Африка, – сердито бормочет Старик, оглядывая порванные штаны.

Черный сланцевый щебень устилает вершину холмов. Ягель, лишайники, редкая бессильная травка. Отсюда видно почти всю долину. Тусклое речное олово отблескивает среди темной зелени кустарника. Жестяные пятна озер, и снова темная полоса другой параллельной реки. «Чаунская долина.» Ее пересекал капитан Биллингс. Потом был геодезист Калинников. Нашим же маршрутом за два десятилетия до нас проходил Сергей Владимирович Обручев, несколько лет назад здесь работала рекогносцировочная геологическая партия. Вот и все, путешественник. Но земля эта полна следов людей.

Уже по дороге сюда мы встретили несколько могил оленеводов. Куча истлевших оленьих рогов, обломки нарты да выложенное камнями место, где лежал труп, – вот все, что осталось от бывшего пастуха. Такие захоронения попадаются на каждом шагу на этой древней земле.

На вершинах положено философствовать, точно так же как положено спать на вагонной полке и размышлять о бренности бытия на горных дорогах Памира.

Я люблю читать и люблю вспоминать книги старых арктических путешественников. Этим людям посчастливилось в одном – они жили в эпоху, когда путешествия и географические открытия были профессией. В наше время большинство поклонников доброй классической романтики вынуждены прозябать в жалком любительстве. Но зерно тяги к странствиям, заложенное в душу человечества книгами профессионалов, неистребимо. Вдоль великолепных шоссе Франции и Германии, по поселкам Чехословакии и по Подмосковью тянутся смешные люди с рюкзаками и палками. Они Пржевальские, Стенли, Черские и Беринги одновременно. Я вспоминаю капитана Биллингса.

Он пересек Чаун 23 января 1791 года. Может быть, именно здесь в его дневник были внесены строчки о Чукотке:

«Поверхность ее везде шероховата и покрыта каменьями, а из сих камней есть такие, что всякую меру превосходят, и везде видны озера большие и малые, в которых скопляется вода от таянья снегов… Мы имели перед глазами такие виды, которые в мысль нашу вперяли восторг и заставляли нас на те предметы взирать с глубочайшим благоговением…»

Интересно читать размышления о том, каким образом могли в этой бесплодной стране жить огромные мамонты, кости которых изумляли первых путешественников. Предлагаются два варианта: либо эти кости были занесены сюда всемирным потопом, либо сами мамонты «жесточайшего естества были».

У палатки нас ждет человек. Крохотная одноместная резиновая лодочка приткнулась рядом с нашей «Чукчанкой». Парень молод, худощав. Среди чукчей редко встречаются сухие узкие лица. Может быть, эскимос?

– Отец эскимос.

– Куда?

– Из стада за продуктами.

– Не с Элыытгына?

– Нет, мы на Эльхкаквуне.

Редкие фразы падают как камни в стоячую воду. Слова дороги. Хорошо помолчать с понимающим тишину человеком.

Старик исчезает в кустах, чтобы подстрелить на обед зайца, а я без особого желания начинаю расспросы.

Нет, про серебряную гору ничего не слыхал. Возможно, знают старики. Но слышал другую интересную вещь. В верховьях Анюя, на одном из притоков, есть большой красный камень. Старики говорят, что еще совсем недавно со всей Чукотки приезжали люди молиться к этому камню, приносить жертвы. Около камня очень много всяких предметов: старых бубнов, посуды, одежды, винчестеров, чайников, нарт. Каждый молился как мог. Сам Николай не видал этого, камня, да и никто из молодых ребят им особенно не интересуется, но камень есть.

Еще одна загадка. Я вспоминаю о необходимости научного подхода. Кое-какие основания есть. Этнографы пишут, что все тундровики, попадая в непривычную для них обстановку, старательно приносили обильные жертвы лесным духам. Тот же капитан Биллингс рассказывает об одном из таких обрядов. Может быть, этому камню повезло и он попался как раз на пути оленеводов из тундры в лес? Или на знаменитой ярмарке в Островном?

Часа через три потомок эскимосов уплывает на своем, похожем на веселую лягушку судне, а мы вытаскиваем «Чукчанку» на берег.

Готовим рюкзаки на завтра. Палатку мы оставляем. Берем продуктов дней на десять, немного сухого спирта, патроны, теплую одежду. Погода начинает портиться. Холодный северный ветер дует с низовьев. В той стороне темно и мрачно, как в заброшенном сарае.

Ночью идет дождь вперемешку со снегом. В конце июля такое бывает нередко. Я вспоминаю слова одного небритого любителя афоризмов: «Погода на Чукотке что лотерейный выигрыш. Номер совпал – серия не та, серия есть – номер не вышел».

Мокрые кусты безнадежно машут ветками, между ними бледные полоски снега. Серая вода смотрит угрюмым затравленным волком. К воде не хочется подходить. Чаунская долина летом старательно маскируется под безобидные европейские пейзажи, под джунгли, под пампасы: под что угодно – было бы воображение. Но вот немного дождя, немного снега, и, как после ловкой смены декораций, на сцену выступает Север.

Мы уходим, согнувшись под рюкзаками. «Чукчанка» сиротливо темнеет в кустах. Среди неуютных галечниковых кос и мокрых кустов она кажется нам сверкающей гостиной со стильными рижскими «мебелями», кухней со всякими никелированными штучками и ласковым мамкиным диваном одновременно.

– Трогай, – Старик выпячивает квадратную челюсть.

– Нам бы пару ешачков, – говорю я.

– Ешачки здесь ноги поломают, – ворчит в ответ Старик. – Вездеходик бы, – добавляет он.

Его перебивает треск кустов. Кто-то огромный рывками спасается от нас. Медведь? Старик скидывает рюкзак, хватает винтовку. Шум в кустах стихает, и мы слышим только клацанье копыт по невидимому нам сухому руслу. Олень!

Я с удивлением замечаю, что тоже держу в руках двухстволку. Так и есть: в обоих стволах жаканы. Когда я успел их туда загнать – остается загадкой.

И снова мы бредем, продираясь сквозь кусты, переходя протоки. Кустов становится меньше. Острова временами похожи на запущенные футбольные поля. Воды Чауна во время паводков выгладили их.

Наш стиль переправ через протоки очень древен. Многие протоки глубоки даже для болотных сапог. У нас к тому же естественное нежелание каждый раз раздеваться и лезть в воду. Мы обманываем судьбу ровно на пятьдесят процентов: раздеваемся и переносим друг друга по очереди. Со стороны это очень смешно. Старик выигрывает в процентах: он тяжелее.

К вечеру приближаемся к холмам Теакачин. За двенадцать часов мы прошли менее тридцати километров и вымотались до предела на бесчисленных обходах, переправах, в кустарниках, в кочках.

Мы спим на куске брезента, втянув руки внутрь кухлянок и тесно прижавшись друг, к другу. Светлая полярная ночь еще в силе, но легкие белесые сумерки уже спускаются на тундру. Огромной туманной змеей уходит на юг Чаун. Через переход или через два мы будем уже в горах. Старик слегка похрапывает, я лежу с открытыми глазами.

– Пи-и, пи-и, – тоненько тянет в кустах страдающая бессонницей птаха. Я отлично знаю ее голос. Её зовут птицей одиночек. Птичка эта появляется только в сумерки и только одиноким людям. Тонким равнодушным голосом она толкует человеку, что все на свете трын-трава, радоваться особенно нечему, но и унывать тоже не стоит. Между прочим, она водится и в высокогорных, заросших осокой долинах Тянь-Шаня.

А может быть, все это выдумки? Только я суеверно думаю, что если растолкать сейчас Старика, птичка мгновенно смолкнет, потому что нас будет уже двое.

Мы бредем по заросшим пушицей берегам, чертыхаясь, проваливаемся между кочками. Осклизлые мутные линзы льда торчат в береговых обрывах. Временами вода «выедает» лед, и тогда над рекой нависают беззубые черные пасти-пещеры.

Любопытства ради в прежнее время мы заплывали в эти пещеры. Вода темными клубами уходит куда-то в промозглую ледяную сырость. Однажды на наших глазах рухнул многотонный кусок берега, чуть не прихлопнул резиновую лодку с ребятами. С тех пор мы перестали туда заплывать.

Линные гуси, отчаянно работая лапами, разбегаются по озерам. Наклоняясь, Старик поднимает обветшавший огромный мамонтов клык.

Было время, когда предприимчивые люди наряду с охотой специально занимались добычей мамонтовой кости! Хорошо сохранившийся в земле клык не уступает слоновой кости по крепости и качеству. Но зато уступает современной пластмассе.

Мы бредем, бредем и бредём.

 Друг Кимка с разными глазами

Анадырское нагорье встречает нас мягкими очертаниями предгорных увалов. Синие, зеленые, красноватые потоки лавы, промытые ручьями, лежат дремотно и молчаливо. Как древние замки громоздятся кекуры. Мы в последний раз оглядываемся на разбрызнувшийся веером проток Чаун.

Огромный плоский поднос Чаунской долины лежит в тихой дымке. Олений, комариный, гусиный, куликовый мир. Мы входим в горы, и широкая долина Ураткина проглатывает нас равнодушно и незаметно. Здесь нет гусей, очень мало зайцев, все ниже и незаметнее делается с каждым километром кустарник. Чтобы вскипятить чай, нам уже приходится вдвоем собирать редкие сухие веточки.

Когда-то мы летали здесь на самолете, собирая оставшиеся от прежних времен бочки с продуктами. Ветер свистел в забитых снегом долинах. В долине Трех Наледей пастухи помогали нам отдирать от снега пристывшую «Аннушку». Но сейчас долина просто заполнена теплой, сочувствующей нам тишиной. Это не тишина пустого театрального зала или ночной площади. Это просто первобытное отсутствие шума. Евражки отдают нам честь по команде «смирно».

Евражка – колымский суслик. Я не биолог и не знаю, какие миграционные волны занесли сюда этого симпатичного зверя. Евражка меньше своего степного собрата и, соответственно, живее характером. Пестрая глянцевитая шкурка и косые очаровательные глаза. Евражка приветствует гостей, и только подергиванье хвоста выдает, что ей все же здорово боязно.

Мы располагаемся пить чай у сухого откоса. Из соседней норы выползает очередной косоглазый засоня. Несколько минут он в страхе верещит, потом начинает меланхолично почесывать живот и голову, потом просто начинает есть. После сна, знаете ли, неплохо закусить.

Старик все же очень быстро устает. Жалуется на поясницу. Чаще взбадриваем нервы и мускулы крепким чаем, «травим» бесконечные анекдоты, чтобы скрасить дорогу. Когда Старик начинает в пятый раз рассказывать о том, как муж уехал в командировку, я останавливаю его. Мы долго смеемся.

Сегодня наконец-то встретили пастухов. Оленье стадо разбрелось по склонам и издали похоже на драный черно-белый ковер. Легконогие темнолицые люди выходят нам навстречу. Булькает в кастрюле оленье мясо. Снова слушаем рассказ о красном камне, снова ничего не слышим о Пилахуэрти Нейке. Приходит бригадир. Он стар, угловат, морщинист. Вспоминаем общих знакомых.

– Пилахуэрти Нейка? Нет, не знаю.

– А знаете, есть такая река Кувет?

– Знаем, но это далеко. Это не в ту сторону.

– Так вот там есть горка Пильгурти Кувейти Нейка. Это значит: «горка, стоящая между трех речек». Понимаешь, три речки впадают в Кувет, а между ними одна горка. Пастухи так объясняют друг другу.

Мы задумываемся. Созвучие полное, и толковый перевод. У пастухов больше терминов для названия рельефа, чем у самых завзятых геоморфологов Пильгурти Кувейти Нейка. Это далеко не в той стороне, но, может быть, около Эльгытгына есть своя речка Кувет? Этим стоит заняться.

В стаде какое-то событие. Пастухи уходят один за другим, закинув на плечо скрученные в кольца чааты [3]3
  Чаат (чукот.) – аркан для ловли оленя.


[Закрыть]. С нами остается пес Кимка.

Когда-нибудь, чем черт не шутит, я доживу до собственной комнаты с камином и креслом. Тогда обязательно понадобится четвероногий друг, который будет лежать возле кресла, пока я буду обдумывать очередную главу мемуаров. Я заранее обещаю, что таким другом будет только чукотская оленегонная лайка.

Это – крохотные черно-белые остромордые собаки. У них большие грустные и проницательные глаза. У Кимки глаза почему-то разного цвета: один голубой, другой коричневый. Я даю ему кусок мяса. Кимка признательно смотрит на меня голубым глазом и не убегает, как другие собаки, чтобы проглотить мясо в одиночестве. Нет. Он кладет его рядом на траву и не спеша, со знанием дела съедает маленькими кусочками. После этого он с осуждением смотрит коричневым глазом на Старика, который не дал ему ничего.

Впопыхах кто-то оставил на брезенте кусок моржового клыка и недоделанную фигурку оленя. Олень прост, но в нем есть главное – стремительная душа. Я не могу понять, в чем это выражается: рога намечены только куском материала, ноги грубы, но это не корова, это не белый медведь, это олени.

Я размышляю, над загадкой чукотского примитива, комары с особым посадочным писком приземляются на шею и руки, пес Кимка смотрит на меня и тоже размышляет. Качаются белые головки пушицы, теплом дышит от брезента. Старик поет сквозь зубы тягучий монгольский мотив. Это Чукотка. Может быть, это просто радость жизни…

Утром мы прощаемся с пастухами, со стадом и с Кимкой. Эту ночь мы дружески проспали с ним бок о бок. Темнолицые плечистые люди смотрят нам вслед.

Я люблю бывать в верховьях тундровых рек. Здесь все меньше обычного. Узкими становятся долины, мелки и узки прозрачные протоки, мал кусок неба над головой, и осока, которая растет в заболоченных днищах вершинных долин, также густа и мала ростом.

Осока, ягель, бесконечные каменные вороха осыпей. Это мертвое царство камня и ветра. В прозрачной воде проток нет рыбы, в долинах нет зверя, нет птицы. Через переход или два мы увидим воды озера Эяьгытгын. Вспоминаются слова бригадира Рыльтутегина:

«О, Эльгытгын! Русские люди худеют от зимних холодов и едут летом поправляться на курорт. Для оленя самый лучший курорт – это Эльгытгын. Там все время лед – мечинки! Там дуют ветры и идет холодный дождь – мечинки! От дождя растет ягель, от холода и ветра пропадает мошка, олени жиреют. Говорят, что там плохо нам, пастухам. Какумэ [4]4
  Какумэ (чукот.) – удивленное восклицание.


[Закрыть]. Что хорошо оленю, то еще лучше пастуху».

 Видел ли ты, как кормят мышами питонов?

Так вот он, Эльгытгын! Эльгытгын – Нетающее озеро. Прозрачная холодная вода чуть плещет на темные береговые камни. Мелкий косой дождь сыплет короткими зарядами. Тяжелая пелена тумана скрывает берега, скрывает сопки. Мы знаем, что где-то плавают изъеденные солнцем ноздреватые льды.

Мы устраиваемся под береговым утесом. Я смотрю на Старика и что-то не вижу на его лице радости от встречи с озером. Может быть, несколько месяцев назад мы, ждали другой встречи? Думали о льдах и синей воде, о холодном солнце, о нагретых, заросших лишайником скалах. Я смотрю на Старика. И без того худые его щеки завалились, заросли грязноватой щетиной. Не унывай, старина, мы же на подходах к серебряной горе. Километров за семьдесят отсюда верховья Анадыря – исторической реки.

Разыскивать сейчас березку бесполезно. Вряд ли мы сумеем разжечь ее мокрую на таком дожде. Из рюкзака извлекаются драгоценные запасы сухого спирта.

Патентованная спиртовая печка жрет таблетки одну за другой. Я поднимаю кружку с чаем и произношу извечный тост искателей приключений: «За удачу!»

Коротаем ночь на брезенте, тесно, прижавшись друг к другу. Ночные белесые духи тумана бродят над озером, туман над Анадырским нагорьем, туман над всей Чукоткой. Я не верю в ледяное безмолвие Севера, не верю в безотрадную болотистость тундры, в заполярное одиночество человека. Чукотка ближе, проще и понятнее человеку во второй половине XX века, чем в давние нецивилизованные времена. Но сегодня ночью я чувствую себя озябшим пещерным жителем.

Старик тяжело бормочет во сне и жмется ко мне. Может быть, он соображает, как сделать из самородного серебра молот, чтобы ухлопать на завтрак какое-нибудь ископаемое?

Ты видал, как кормят мышами тридцатиметровую анаконду? – спрашивает меня утром Старик.

– Не приходилось.

– Вот, смотри! – И он со злостью распаковывает следующий пакетик спирта.

Глотаем консервы. Старик злится. Пустыня, черт бы ее побрал! Как в центре Гренландии. Даже комаров нет. Пустыня, залитая туманом: Туман связывает нас крепче, чем пресловутый самурайский шнурок. Как иззябшие жалкие Прометеи, мы прикованы туманом к мокрым камням.

Эльгытгын – мекка романтиков. Многие из бродяг по призванию мечтают побывать на берегах этого озера. Но мы ищем также и легендарную серебряную гору. Где она среди сотен скрытых туманом сопок? Век кладоискательских авантюр отошел в прошлое вместе с веком парусов, белых пятен на карте, вместе с мушкетными пулями и таинственными злодеями. Современных кладоискателей готовят в тишине институтских аудиторий. Миллиарды государственного бюджета, научно исследовательские институты, армия академиков, инженеров, рабочих – вот что такое кладоискательство в наше время.

Что значит по сравнению с этим цепочка маршрутов двух жалких дилетантов без карт, без снаряженья, без аэрофотоснимков.

Я молчу, молчит Старик, но мы оба думаем об одном и том же. И убей нас на месте гром, если мы оба не верим в удачу!