Текст книги "Краткая история белковых тел (СИ)"

Автор книги: Олег Красин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Однако его и наши колебания длятся недолго, поскольку из-за поворота вдруг выкатывается толстая старая женщина. Она что-то неразборчиво бормочет и размахивает руками, как встревоженный шмель, которого выкурили дымом из гнезда. Завидев нас, женщина бросается в нашу сторону.

– Хлопцы! – кричит она еще издали. – Там диверсанты, стреляют.

– Где, кто? – почти хором спрашиваем мы.

– Там, там, – она машет рукой по направлению к соседней улице. – На машине они. Выскочили, достали трубу, и давай из неё палить во все стороны.

– Всё, погнали! – не дослушав женщину, Петро машет рукой, и мы бежим за ним следом.

На соседней улице уже пусто, ни машины, ни людей. Из окон двух пятиэтажных домов поднимается густой черный дым – стреляли по жилью. С верхних этажей слышен отдаленный плач, наверное, кого-то убили или ранили.

– Суки укропские! – скрипит зубами Пётр. – Мы их достанем!

Про себя я не сомневаюсь, конечно, достанем. Всех достанем рано или поздно. Мы их достанем или они нас.

По нам стреляют.

Я не сразу понимаю, кто стреляет, откуда. Пули шлёпают в стену пятиэтажки прямо возле нас: одна бьёт над моей головой, вторая крошит кусок бетонной плиты возле ноги Скрипача.

– Тикай за угол! – командует Безручко. – Давай, давай!

И мы бежим, улепетываем, аж пятки сверкают.

Когда по тебе ведет огонь неизвестно кто – это гораздо страшнее, чем бой с видимым противником. Чудится, что пули летят отовсюду, что опасность подстерегает за каждым поворотом, во всех подъездах, и в этом есть нечто мистическое, первобытное. Потому я испытываю страх первобытного человека перед неизведанными силами природы. Мне немножко стыдно за эту боязнь, но под бешеным огнём боязнь растворяется сама собой, уступая желанию быстрее спрятаться в безопасном месте.

На бегу вдруг вспоминается Кравчук. "Я живу на чужой территории и домой невозможен побег". Мне слышится его бархатный голос, вальяжный тон, на который велись офисные девицы, как мотыльки на свет огонька. Теперь это выглядит смешно и нелепо, и ужасно дико, ведь чужая территория здесь, вокруг, а своего дома у меня нет.

Наконец мы заворачиваем за угол. Тут тихо, пули не залетают. Скрипач отработанным движением берёт автомат наизготовку, и начинает контролировать свой сектор обзора. Я тяжело перевожу дыхание, смотрю на Безручко – что же он сделает в такой ситуации. А тот хватается за рацию.

– Мастер – это Братан. В районе работают снайпера...

Я отступаю на один шаг, сажусь на корточки. Замечаю, что мои бежевые мокасины постепенно пришли в негодное состояние. На левой ноге замшевое покрытие со стороны мизинца оторвалось от подошвы, и зияющая брешь теперь пропускает внутрь воду и грязь. На правом мокасине оторвалась пятка. Да, обувь надо менять. Но где взять новую?

Вспомнив младшего брата Петра Мыколу, его начищенные до блеска берцы, я теперь позавидовал обувке младшего Безручко. Хотя, чему завидовать? Парень погиб и никакие берцы ему теперь не нужны.

За эти дни мне попадалось несколько покойников из радикальных добровольческих батальонов и нацгвардейцев; два человека лежало на обочине дороги неподалеку от Донецка, одного видел уже тут, когда был в поселке. Но снимать обувь с убитых? Мне было как-то не по себе – в памяти всплывали картины гражданской войны, виденные в фильмах, когда красные раздевали белых и наоборот.

– Вроде взяли этих бл...ей! – отрывает меня от неприятных мыслей Безручко.

– Кого?

– Да стрелков долбаных.

Мы осторожно продвигаемся вдоль стен к одному из дымящихся домов.

Навстречу, из крайнего подъезда выходят такие же, как мы ополченцы, патрулировавшие смежные улицы. Их человек шесть. Одеты кто в чём: у кого-то треники и камуфляжные куртки, кто-то полностью экипирован, словно вышел недавно из магазина военторга, на некоторых георгиевские ленточки. Они ведут двух человек в гражданской одежде – мужчин среднего возраста, небритых, смотрящих исподлобья.

Значит, вот эти стреляли по нам?

От мысли, что буквально в руках каждого из задержанных была моя жизнь, становится не по себе. Один из ополченцев деловито сообщает:

– Снайпершу мы там оставили, а эти её охраняли.

– А что с ней? – интересуется Скрипач, харкнув на землю длинной слюной.

– Неживая падлюка! – лаконично отвечает ополченец. – Отведете этих в штаб?

Пётр безмолвно кивает и грубо толкает одного из пленников в направлении штаба.

Мы со Скрипачом становимся по бокам и нестройной группой сопровождаем их по дороге. Поход проходит под аккомпанемент орудийной канонады с южной стороны города, глухих хлопков, бухающих взрывов, но идти привычно нестрашно, впрочем, и идём-то мы недалеко.

Миновав три или четыре дома, Безручко вдруг останавливается.

– Так, – решительно заявляет он, – там бой начинается. Диверсантов до штаба не доведем. Ты, – он обращается ко мне, – бери этого, а я разберусь со вторым.

Услышав слова старшего, один из диверсантов теряет свой угрюмый вид и в его глазах появляется нечто человеческое. Он всхлипывает:

– У меня дома жена, дети. Я же не хотел меня заставили...

– Иди, иди! – толкает его в спину Петро. Лицо у него жёсткое, мрачное и мне кажется, что в эту минуту он вспоминает убитого младшего брата. А как же иначе, ведь перед ним враги!

Женатый диверсант начинает упираться, и Скрипач подключается к Безручко, чтобы помочь ему утащить сопротивляющегося мужика вглубь двора. Пока они борются, я смотрю на своего, которого должен убить я.

Парень, как парень, в обычной гражданской одежде. Молчит, переминается с ноги на ногу. Не плачет, не канючит, не скулит. Смотри всё так же исподлобья. Я гляжу на него, и мне видится обгоревшее на солнце, облупленное лицо молодого солдата, там, на подсолнечном поле возле Засечного. Я слышу не гул орудийных залпов, не крики второго диверсанта, которого Безручко и Скрипач волокут во дворы, а сухие щелчки автомата возле моего уха.

– Пойдем! – тихо приказываю я, и стволом АК показываю направление движения.

Мой пленник медленно идёт впереди, и мы двигаемся вдоль умерших домов, обезлюдивших улиц, по давно не убиравшимся тротуарам, пока не доходим до перекрестка. Если повернуть вправо, попадем к штабу, а если прямо, то за перекрестком стоит сгоревший продуктовый киоск. Идём туда.

Сзади меня догоняет тугой, спрессованный звук автоматной очереди. Видимо, Безручко привел свой приговор в исполнение.

– Стой! – командую я.

Парень послушно тормозит. Он не поворачивается ко мне, но я вижу, что вся его фигура выражает напряженное ожидание: затылок прислушивается к шороху сзади, вздернутые плечи замирают, словно принадлежат не молодому человеку, а сгорбленному старцу, руки беспокойно теребят края зеленой куртки.

– Ты вот, что, – вдруг говорю я, – ты давай двигай отсюда! Беги к своим! Слышишь?

Он не оборачивается, но тут же делает несколько неуверенных, робких шагов, ожидая выстрелов в спину. Я не стреляю. Тогда разведчик шагает смелей, ноги его движутся всё быстрее и быстрее, и он переходит на бег трусцой.

Я с невольным облегчением смотрю ему вслед и жду, когда фигура вражеского диверсанта скроется за сгоревшим киоском. Почему я его отпускаю? Потому что долг платежом красен? Если меня отпустил украинский солдат, то я отпущу этого? Рассчитаюсь? Или просто не хочу брать греха на душу?

Наверное, было бы намного проще, если бы война позволяла отдавать долги. Долги чести или долги мести. Но война далека от справедливости, и решать с её помощью подобные вопросы всё равно, что с помощью рулетки вершить правосудие. А в рулетке, как известно, можно и не угадать выигрышный номер. Можно потерять всё.

Парень продолжает удаляться, и я спокойно созерцаю его спину. Спокойно, потому что в глубине души шевелится чувство, что всё-таки я поступаю правильно. Мне не за кого мстить, некого ненавидеть, и я не стреляю в безоружных. Я ведь настоящий мужчина, сильный и смелый, уверенный в себе! Я белковое тело, попавшее на сковородку войны, которому подпалили бока, чуть поджарили, и который только начал покрываться жёсткой коркой цинизма и равнодушия. Но не покрылся ещё до конца, если отпускаю этого парня.

Так я стою и благостно рассуждаю, пока мои пацифистские мысли и идиотское самодовольство внезапно не омрачает автоматная очередь, раздавшаяся прямо за спиной. Грохот автомата с силой бьёт по ушам, и мне кажется, что несколько горячих гильз попадает прямо в меня, жаля, как маленькие осы, руки и затылок.

Резко обернувшись на стрельбу, я перед тем успеваю заметить, что очередь перечеркивает бегущего пополам, и тот валится вперёд, как подрубленное дерево, превращаясь из живого человека в тёмный холмик за дорогой. Словно случайно высыпали кучу песка из строительной машины.

И я вдруг с опозданием осознаю, что мои труды были напрасными – это Скрипач стрелял. Скрипач его убил.

– Ты чё творишь? – возбуждённо кричит тот. – Ты чё творишь, падлюка? Отпустить захотел? Диверсантам помогаешь?

И матерясь срывающимся, юношеским голосом, он бросается вперёд, на ходу как воробей, быстро поворачивая голову в разные стороны. Он, будто, пытается разглядеть в пустых переулках и между домов пленных, которых я мог ещё отпустить. Хотя бы и теоретически.

А в моё лицо смотрят белёсые от бешенства глаза Безручко.

– Ты, вражина, хорошеньким быть захотел? Ручки боишься замарать? А они как с нами? А ты?.. Ты зачем сюда приехал? Ты чужой здесь, чужой! Понял? Лучше вали отсюда.

– Я... – невразумительно бормочу в ответ, пытаясь подобрать слова в своё оправдание, но в последнюю минуту соображаю, что Петру бесполезно доказывать мою правоту. Он меня не услышит. Наверное, сейчас перед его безумными глазами проплывают картины похорон брата и здесь бесполезно объясняться, оправдываться. Это гражданская война, бойня между своими, а она не требует объяснений.

18.

Еще несколько дней мы патрулируем вместе, особо не разговариваем, да и говорить не о чем, а потом попадаем под неожиданный минометный обстрел. Они здесь всегда нечаянны. Идёшь себе, идешь и вдруг бац! Прилетает мина и прямо на твою голову. Или почти на твою.

Всё что помню – громкий взрыв, мощный удар в спину, меня впечатывает в стену дома и дальше темнота. Потом сказали, что из-под обстрела меня вытащил Безручко, нёс на себе, пока не подоспела помощь. А затем... Короче, очнулся в Ростовском госпитале.

Как сообщили врачи, мне посекло осколками руку и правое плечо, три осколка попали в спину. Но, к моей удаче, никаких важных органов задето не было. Остается констатировать, что отделался я, в общем, удачно – война меня только слегка подпалила, но это ничего.

Когда я отпускал пленного, то рассуждал, что стану настоящим мужчиной с обожженной и обветренной кожей, покроюсь жесткой коркой цинизма и превращусь из белкового тела в матерого хищника. А вот, не успел – слегка лишь поджарился. Теперь корочка будет чуть хрустящей, как у мяса на гриле, но ведь белковым телам полезна прожарка.

И всё же, может оно к лучшему?

По этому поводу думаю: "Наверное, война не для меня, особенно гражданская. Слишком сложно там всё, запутанно". Когда ненависть переплетаются с любовью, а месть с прощением, то трудно определить грань, за которой скрывается правда. Сложно понять, где враг, а где друг.

Вот Пётр. Кто он? Человек, который считал меня почти предателем, виновным в гибели младшего брата в Засечном или спаситель, вытащивший из-под огня чужого для него человека, рискуя быть убитым случайно упавшей миной? Он мне ведь прямо сказал, что я для него чужой.

Да, ситуация неоднозначная, как и оценка этого человека.

Я лежу в палате один, глазею в потолок. Правая рука и половина тела забинтованы, левая свободна, ею я держу пряник и потихоньку откусываю, по кусочку. Так лучше думается.

Мне вспоминается мой город – мирный и уютный, заряжающий энергией и успокаивающий. Под его сенью живут сотни тысяч людей, они не задумываются о том, что их может неожиданно, совсем как летний дождь, налетевший из ниоткуда, накрыть "Градами", что надо всегда знать, где ближайший подвал, превращенный в бомбоубежище. Надо знать, где можно добыть воду, где раздают гуманитарную помощь.

А еще мне вспоминается Лиза Соснина.

Наверное, её беременность уже видна и живот не скроешь свободным платьем. Она счастлива. Я так и вижу, как она идет под руку с Евгением Ивановичем, человеком с блестящей головой, умащенной гелем. Вечерний променад полезен для ребенка.

Иван Кравчук? Тоже неплохо себя чувствует – охмуряет очередную офисную девчонку, твердит ей с придыханием бархатным голосом:

Я живу на чужой территории,

И домой невозможен побег...

И он гладит её ласковым взглядом, любуется, как гурман любуется аппетитным куском отбивной, лежащей на тарелке, прежде чем дотронутся до него.

Алёна Василькевич всё так же хохочет, довольная насыщенной жизнью, друзьями и сама собой.

Такая и должна быть спокойная и сытая жизнь хищников, чувствующих свою власть и пожирающих белковые тела, разбросанные вокруг. Мир сильных особей, закрытый для меня наглухо.

Пару раз в палату звонили родители из Новосибирска. Они не знают, где я был, что делал. Сказал им, что совершал с друзьями поход по горам Кавказа. У нас было пешее восхождение, и я неудачно упал – повредил руку. Вот и всё, ничего страшного.

Невольно скашиваю глаза вниз и вижу забинтованную правую руку, шевелю пальцами, просто так, чтобы проверить. Но проверка не нужна, я знаю, что пальцы работают нормально, чувствительность не потеряли, нервы и сухожилия целы.

Всё цело и пора мне уже выздоравливать – хватит валяться, точно инвалид!

Эта мысль занимает меня целиком, и я шевелюсь на кровати, которая жалобно скрипит. Потом опускаю ноги на пол, чувствуя тупую ноющую боль в плече, поднимаюсь, начинаю слоняться по палате. Сам себе я напоминаю призрак, бестелесный дух, витающий в раздумьях в лечебном учреждении. "Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землей".

"Интересно, кто же его изгнал? – думаю я над строчками Лермонтова. – Меня вот никто не изгонял, я сам себя отправил на войну. Вообще-то нет, меня изгнали с работы".

Я невольно останавливаюсь от такого открытия, кажущегося поначалу верным, а потом, после недолгого размышления, ошибочным. "Ну и что? – продолжаю раздумывать. – Разве это повод убегать? Нет! Уволить могут и с другой работы и еще не раз, а вот изгнать себя я могу только сам, и никто другой. И никто другой!"

Последнюю фразу я повторяю, как автомат несколько раз, словно от этого зависит моё спасение или прощение: можно выбирать, что больше подходит. "Никто другой! Никто другой! Никто другой!"

А потом я ловлю себя на мысли, что несколько бравирую своим положением белкового тела. Действительно, так жить проще. С белкового тела, какой спрос?

Пока стою в халате, перебинтованный и погруженный в туманные размышления, в палату входит врач – мой лечащий доктор. Он, конечно, знает кто я и откуда, то есть ему известна некая правда обо мне, но не вся. Тем не менее, этот врач тем и полезен, что не задает лишних вопросов, таких как я, он уже видел достаточное количество. Он производит подробный осмотр моего продырявленного тела, который я терпеливо пережидаю.

Доктор довольно бурчит:

– На поправку идете, молодой человек. Молодцом, молодцом! – тем самым поддерживая во мне возникшее желание, скорее отправиться на волю из больничных стен.

– Стараюсь! – скромно отвечаю, чтобы как-то отреагировать на врачебный комплимент.

Не знаю, доктор ли сообщил о моем состоянии кому-то или кто другой, но после обеда в палате появляется подтянутый с гладко выбритой головой человек, напоминающий армейского офицера в гражданке. Впрочем, я не ошибаюсь, определяю это по содержанию разговора.

– Данила Изотов? – спрашивает мужчина, присаживаясь на стул у кровати.

– Он самый.

– Как здоровье? – мужчина немногословен, его речь напоминает отрывистые команды армейского языка.

– Нормально! – тоже стараюсь быть лаконичным.

– Мне сказали, что идешь на поправку. Это хорошо!

– Да, врач осматривал. Наверное, скоро выпишут.

– Ну и как? – армеец испытующе смотрит в мое лицо.

– Что как?

– Готов продолжить на Юго-Востоке?

Я отрицательно машу головой. Нет, я не готов продолжать на Юго-Востоке. Эта война, как я уже уяснил – не для меня. Я там чужой. На лице мужчины написано разочарование, но, надо отдать ему должное, он не занимается уговорами, не сулит заманчивые перспективы или деньги. Он встает, сухо кивает на прощанье, уходит.

19.

И вот я вернулся.

Город не ждет меня, живет своей жизнью, абсолютно далекой от жизни города-призрака на Донбассе. Море огней, шум машин и люди везде: на улицах, в офисах, в метро. Они кажутся такой большой и огромной массой, как будто некто высосал их из других городов и весей пылесосом и высыпал в беспорядке здесь, в моём городе. Так что с непривычки, пробираясь по тротуарам в густой и текучей толпе, мне приходится искусно лавировать.

Однокомнатная квартира, которую я снимал, оказалась закрытой, и я потратил некоторое время на поиски хозяйки, чтобы попасть внутрь. Заплатил ей за съем жилья за последние два месяца, а ещё мысленно поблагодарил, что она не выкинула мои вещи и не пустила новых квартирантов. Ведь я исчез внезапно, без объяснений.

Внутри ничего не поменялось, только добавилось пыли, укутавшей мелкой белесой плёнкой мебель и одежду. Почистив покрывало на диване, я принял горизонтальное положение и задумался о том, чем бы стоило заняться.

Для начала следует поместить резюме на сайтах работодателей, позвонить знакомым, тем, кто меня еще помнит, а потом ждать. Ожидание – тоже работа, кропотливая, нудная, выматывающая. Так мы ждали в засаде в Донецке в один из последних дней, перед тем, как меня ранили. Сидели в кушерях возле полуразрушенной пятиэтажки и ждали, когда появится корректировщик огня – дом занимал удобное положение и был самым высоким на улице.

"Значит, придется ждать, – думаю я. – Всё равно деваться некуда".

Из старых знакомых на мой звонок откликается Василькевич.

Мы встречаемся с ней на улице. Ранняя осень. Деревья сбрасывают свой лиственный желто-зеленый наряд, но не торопятся с этим, а делают постепенно, как будто природа отмерила равные порции листьев, которые должны оказаться на земле. Благодаря этому, дворники не сильно утруждаются с уборкой.

– Пойдем в кафе? – предлагает Алёна.

– Пойдем! – соглашаюсь я, под вялое шуршание метлы.

В помещении бара-кафе тепло и уютно, мы пьем кофе.

– Ну, рассказывай! – беру инициативу в свои руки, – что у вас новенького?

Алёна к моему удивлению ведет себя по-другому – не так, как раньше. Будто за стенами банка она сбросила образ вечной девушки-хохотушки. Сегодня она не хохочет, она серьезна, и я даже ловлю в глазах её грустное выражение.

Это меня озадачивает.

– Новенького? Всё по-старому, – роняет она, размешивая сахар ложечкой. – Ах, да, ты не знаешь, Ивана уволили по сокращению штатов.

– Что, Кравчука? Не может быть!

– Да, сократили. Недавно с ним разговаривала – ищет работу. Но сам понимаешь, для топ-менеджеров найти подходящее место сложнее, чем нам с тобой.

– Это верно! – соглашаюсь с ней. В глубине души такой расклад меня не удивляет – Кравчук всегда был амбициозным сукиным сыном, по сути, ничего собой не представляющим. Большие понты при никудышным багаже в башке.

Колокольчики радости поют в моей душе – приятно сознавать, что твой враг повержен, хотя бы и временно. Теперь бы расквитаться с Лизкой за её вранье.

– А что с Лизой? – я интересуюсь, чтобы быть в курсе и разработать план мести.

– С ней не очень хорошо, – наклонив голову, замечает Василькевич.

– Что так?

– Короче, она такая ходила на УЗИ и с ребенком что-то не то. Требуется коррекция, иначе он будет инвалидом. Так что Лизка сейчас в трансе. Да, кстати, её нынешний хахаль Евгений Иванович, как услышал о проблемах, так сразу и свалил. Вот гад, прикинь?

– Козёл! – в замешательстве соглашаюсь я, после чего сижу неподвижно, оглушенный новостью.

У Лизы проблемы? Кто бы мог ожидать? Выходит, не всё так шоколадно в их мире, и жизнь хищников, пожирающих белковые тела, тоже не безмятежна. Они вынуждены страдать и терпеть, совсем как мы.

Итак, план мести придется отложить. Пожалуй, Лиза и без меня будет наказана. Но я не жалею Соснину, ведь именно она поспособствовала, чтобы жалость моя улетучилась, как дым. Именно она приложила руку, создав проблемы в моей личной жизни, а Кравчук создал проблемы на работе. Они, если говорить высокопарно, лишили меня воли к жизни и тогда я упал с моста.

Хорошо, что Донецк всё исправил.

– А ты где пропадал? – отрывает меня от раздумий Алёна.

Я пью полуостывший кофе, невкусный, безароматный, с ответом не тороплюсь.

– Был в Египте, на Красном море. Поехал на экскурсию, а автобус, прикинь, попал в аварию. Ты же знаешь, как ездят эти безбашенные египтяне! Так вот, водила гнал без остановки, наверное, не выспался и мы слетели с дороги.

– Да ты что! – округляет глаза Василькевич.

– Ага! Я сломал руку и ногу, а у других было и похуже.

– Да! – качает головой Алена с сочувствием. – Надо было нам позвонить, мы бы к тебе приехали, навестили.

– Незачем беспокоиться! – тихо бормочу я.

– Что ты говоришь? – Алена наклоняется ко мне.

– Не хотел беспокоить, – говорю громче.

– А-а, понятно...

Алёна допивает кофе, но я читаю в её глазах интерес. Мне кажется, она не очень верит в мою версию о египетском приключении, мне кажется, она что-то подозревает. С другой стороны, моё лицо стало смуглым, загорело, когда я был в Донбассе – не отличишь от египетского загара, так что рассказ мой должен выглядеть правдоподобно.

– Устроился?

Её вопрос звучит просто и бесхитростно, но я ищу скрытый подтекст.

– Нет, в свободном поиске. Что ты так смотришь?

– Думала, ты нашел работу. Ты ведь у нас был самым перспективным.

– Я?

– Конечно. Лизка потому тебя и выбрала, а не Ваню. Евгений Иванович у неё потом появился, уже после того, как ты уехал.

– Погоди, кого она выбрала? Меня? – я делаю паузу, старясь сообразить, о чем она говорит. Может я что-то упустил в своей прошлой жизни, чего-то не понял. – Ты думаешь, я отец ребенка?

– А кто же?

– Мм... – я нечленораздельно мычу, но воздерживаюсь от откровений.

Вот это поворот сюжета! Стоило уезжать на войну, чтобы вернувшись напороться на такое. Впрочем, решаю про себя встретиться с Лизой в ближайшее время. Надо развеять пустые домыслы в отношении меня, а поскольку их источником является Соснина, то и разговаривать надо в первую очередь с ней.

Нельзя сказать, что мнение Василькевич, Кравчука или Лизы меня сильно волнует. После того, что я видел в Донбассе, меня уже ничем не удивишь, не напугаешь, не обидишь. Я там выжил – вот, что главное. Но... Распускать слухи, что я отец ребенка? Слухи опасны тем, что со временем превращаются в правду.

Я даже на миг представляю, как Соснина подаст на меня на алименты, затем суд, исполнительный лист. Однако тут же ограничиваю безудержную фантазию – теперь есть генетическая экспертиза, она мне поможет.

Между тем Василькевич закрывает тему с отцовством и разрешает себе немного пофлиртовать.

– Встречаешься с кем-нибудь? – игриво допытывается она.

– Пока нет, не до того было, – бросаю опрометчиво и вдруг спохватываюсь, что Алёна начнёт подозревать меня в обмане, что она может задаться вопросом: если не девушками, то чем ты чувак занимался таким важным?

Но Василькевич относит мою реплику на счёт лечения после аварии: "Мол, не до того было – пришлось лечиться". Меня устраивает её невнимательность.

– Лечился, – поясняю я, – а что?

– Да так, я пока временно свободна.

– Ты? У тебя же был молодой человек, этот, как его Антон. Он работал... – я делаю паузу, вспоминая.

– В консалтинговой фирме. Но это в прошлом. Потом у меня был Игорь Сергеевич из Газпрома. Солидный такой дядька, состоятельный, хотя и постарше.

– Постарше это насколько? – осведомляюсь, зная, что для хищниц типа Алены возраст значения не имеет.

– Ну, примерно на четвертак.

– Такой старый?

– Да ладно! – пожимает плечами Василькевич. – Зато богатый. Мне с ним было хорошо и моему пупсику тоже, – пупсиком она звала своего сына Вову. – Так что, замутим?

Она игриво улыбается, но мутить с Алёной мне не хочется.

– Подумаю, – неопределенно сообщаю я. – Ты, кстати, не помнишь, у Лизы изменился номер?

– Нет, не изменился – тот же!

Во взгляде Василькевич читается обида. Она, глупенькая, вообразила, что я её бортанул и собираюсь вернуться к Сосниной. Если бы она знала, что между нами ничего нет. И никогда не было!

20.

В один из дождливых осенних дней набираюсь духу и звоню Сосниной. Лиза, к моему удивлению, отвечает сразу, точно ждёт звонка.

– Лиза, – говорю ей, – это Данила Изотов.

– Данила? Я знаю, что ты приехал.

Голос её звучит апатично, без эмоциональной окраски, как голос сильно уставшего человека или человека, которому всё равно. А может на неё так действует осень, нагоняя тоску и депрессию? Хотя нет, наверное, её настроение связано со здоровьем будущего ребенка, с возникшими проблемами. Мне же говорила об этом Василькевич, а я забыл.

– Может, встретимся, пообщаемся? – предлагаю ей, поскольку возникает мысль, что Лизе стоит развеяться. – Как думаешь?

После небольшого молчания снова звучит безрадостный голос:

– Нет, Данила, спасибо, но... я занята сейчас. И потом, придется приводить себя в порядок, а я разленилась в последнее время. Спасибо, Данил!

– Как хочешь! – уступчиво соглашаюсь я. – Всё так же в банке?

– Да. Скоро в декрет уйду, надоело всё. А ты давно приехал? Мне Алёнка рассказала, что вы виделись.

– Попили кофе. А приехал я месяц назад... – делаю паузу, и Лиза тоже молчит. Не знаю, как спросить её о ребенке – почему она говорит всем, что я его отец. И говорит ли? – Ты... у тебя от кого ребенок?

– А что?

Решаю высказаться напрямую, без недомолвок.

– Я от Алёны слышал, что ты всем говоришь будто он от меня, что мы с тобой...

В ответ долгое молчание.

Я представляю на губах её усмешку, циничную, наглую, которой она прикрывается как бронежилетом – на ум невольно приходит сравнение, связанное с военной жизнью в Донецке. Сейчас она отбреет меня, поставит на место глупое белковое тело. Но Лиза говорит тихо и виновато:

– Этот ребенок не от тебя, не волнуйся!

– Хорошо! – как дурак соглашаюсь я, и меня подмывает задать вопрос об отце, но я вовремя удерживаюсь. Мне до него нет дела, до этого папаши, кто бы тот ни был – Кравчук или Евгений Иванович, главное, что Соснина признала правду – ребенок не мой, и я не имею к нему никакого отношения. Теперь, когда расставлены точки над "и", я становлюсь добрым и щедрым, мне хочется отблагодарить Лизу, но пока не знаю, чем.

– Ты точно не хочешь встретиться? А то смотри, посидим, попьём кофе.

– Нет, мне теперь кофе нельзя. У меня много ограничений.

– Ну, ты там не закисай! Хочешь, просто погуляем в парке, я слышал, что будущим мамам полезно гулять.

В трубке раздается негромкий смешок.

– Ты хороший человек Данила. Спасибо тебе!

Закончив разговор, решаю, что обязательно вытащу Лизку на улицу – нечего сидеть дома и смотреть на четыре стены.

И вот в один из солнечных ещё не холодных дней, мы идём с ней по парку. По бокам дорожек нападала листва, сухо, чистый воздух наполняет лёгкие свежестью. Под плащом у Лизы уже ясно обозначился круглый живот.

– Слушай, – обращаюсь я к ней, – тут недалеко есть больница, хочу денег передать ребятам, они из Донбасса, лечатся там.

– А ты откуда их знаешь? – удивленно вскидывает бровь Лиза.

– Лежали вместе, – вру я наглым образом, – когда руку сломал в Египте, попал к ним в палату.

– А-а...– протянула Соснина, – ну если хочешь, пойдем.

Я вижу, что ей не хочется уходить из этого теплого солнечного парка, уже растерявшего листву, но ещё не утратившего своего летнего обаяния, однако она пересиливает себя.

Об этих ребятах я видел сюжет по телевизору: кто-то из них был серьезно ранен, некоторые лишились рук или ног, но они не выглядели неудачниками, людьми, проигравшими войну. И меня с необъяснимой силой тянуло к ним. Словно там, под огнем, я был настоящим человеком, не аморфным телом, хныкающим от любой проблемы, не офисным планктоном, озабоченным в каком ресторане спустить бабки или где потусоваться в летнем отпуске. Я понял именно там, что война создает особое братство из тех людей, которые ежеминутно рискуют жизнью и потому понимают её настоящую ценность.

Скептически прислушиваюсь к своим мыслям. Они кажутся мне, при некотором размышлении, немного высокопарными, пафосными, словно я выступаю на патриотическом митинге как заматерелый оратор-популист.

Война – это плохо, вот, что важно, а не братство, не чувства, не ностальгия.

Возле больницы, куда мы добрались пешком, был разбит небольшой скверик. Пользуясь последними тёплыми днями, больные выползли наружу, расселись на скамейках, вели неторопливые беседы друг с другом. Повсюду мелькают светло-синие больничные халаты, кажущиеся издалека мелкими капельками дождя, стекающими с желтой листвы. Эти халаты вызывали у меня странные ассоциации с тем самым полем подсолнечника возле села Засечное, жёлтым полем, утонувшем в голубом небе.

Добровольцев из Донбасса я обнаруживаю сразу, едва мой взгляд запечатлевает открывшуюся картину. Два парня в больничных халатах – один в инвалидной коляске без ноги, а второй с перевязанной рукой, висевшей на ремне, – сидели неподалеку.

– Вон они, – показываю на них Лизе, и чтобы её не смущать, продолжаю, – ты постой здесь, я сейчас с ними поздороваюсь и дам денег.

– Нет, я с тобой! – вдруг упрямится Соснина.

– Ну, пойдем!

Мы подходим к парням, останавливаемся. Добровольцы с удивлением смотрят на меня, и я достаю деньги – несколько тысячных бумажек, отдаю им с широкой улыбкой.

– Выздоравливайте, хлопцы!

Мне хочется ещё что-то добавить такое тёплое, дружеское, искренне поддержать их, но внезапно у меня перехватывает горло от волнения, и я судорожно кашляю. Ополченцы берут деньги, всё так же удивленно глядя на меня и Лизу, и я вдруг с неудержимой силой чувствую, что меня тянет обратно в Донецк, на войну, что там моё место.

Мы отходим и встаём неподалеку.

– Не знала, что ты у нас благотворитель, – то ли насмешливо, то ли всерьез роняет Соснина, и я обнаруживаю на её губах опять ту же пренебрежительную усмешку, которая так меня всегда раздражала.

"Лиза возвращается к жизни, – констатирую я. – Хищники не скатываются до уровня белковых тел. Даже душевно раненые".

– Просто захотелось помочь, – говорю в своё оправдание, словно меня принуждают оправдываться в хороших поступках.

– Мужики, достал!

Я оглядываюсь на громкий возглас и замечаю, что к ополченцам подходит третий, то же в больничном халате, с бутылкой водки в руке.