Текст книги "Краткая история белковых тел (СИ)"
Автор книги: Олег Красин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Преграда, собранная наспех из подручных средств, вряд ли сможет остановить вражескую тяжелую технику, разные там танки и БТРы. Это понимаю я – не специалист в военном деле, – это понимают ополченцы, несущие службу вместе со мной, мужики из ближайшего села.
Все всё понимают, но не уходят.
Надо мною висит горячее южное солнце, намертво привязанное к зениту, стоит жара и тяжелая июльская тишина, изредка разрываемая глухим буханьем орудий со стороны украинских военных. Канонада разносится далеко по окрестностям.
– Черти долбанутые, из "Градов" бомбят, – добродушно сообщает мой "сослуживец" – толстый дядька без передних зубов, которые ему, якобы, выбили нацгвардейцы. Его необъятное пузо обтягивает майка зеленого камуфляжного цвета, на коленках пузырятся черные спортивные штаны. Обут он в кроссовки, бывшими некогда белыми, а теперь ставшими серо-зеленого цвета. Недостаток зубов приводит к небольшой шепелявости и поэтому мне слышится окончание фразы как: "Ишь Градов бомбят".
Его зовут дядька Никита. С рацией он обращаться не умеет и словосочетание дядька Никита превращается, в своего рода, позывной, как небезызвестная баба Наташа в Мариуполе.
Что я здесь делаю? Как сюда попал, после падения в реку на машине? Один бог знает!
Я доброволец из России, оказавшийся в этом месте чисто случайно, по распределению в Донецке. Неделю со мной возились, обучали стрелять из автомата, дали пару раз подержать в руках гранатомёт. Как обыкновенный офисный житель я, в свое время, откосил от армии по здоровью – военного опыта у меня никакого. Но опыт здесь не главное – главное желание, настрой, боевой дух.
Воробей вспорхнул с ветки и куда-то улетел. Но куда? Небольшая стайка деревьев, росших возле блокпоста, своей густой листвой загораживает мне обзор. Дядька Никита несколько раз порывался их спилить, но сельчане не дали, пожалели – на юге деревьев мало, здесь горячие степи, низкорослая трава.
Нацгвардейцы, украинская армия, пока не движутся в нашу сторону. Мы целыми днями валяемся на траве, смотрим поверх мешков на теряющуюся вдали пустынную дорогу, которая ведет к другому селу, и никого не видим. Даже обычные в таких случаях сельские соседи перестали ездить друг к другу. Сейчас опасно, могут подстрелить за просто так.
Обед нам привозят на велосипеде. Молодая девушка, племянница дядьки Никиты Оксанка, цепляет два алюминиевых бидона на руль и везёт из села. В одном борщ, в другом картошка с тушёнкой. Вода у нас своя, стоит в большой фляге под ближним деревом.
Всё просто и неприхотливо. Да и какие разносолы, на войне?
Иногда я задумываюсь, зачем я приехал сюда, для чего взял автомат в руки. Ничего трагичного со мной ведь не случилось, там, в моём городе. Ну, киданули на работе, ну, коллега обманула. Пустяки! Можно забить. И не такие вещи вытворяет жизнь. Пошёл бы в другой банк или фирму – с работой проблем особых не было, постепенно все бы наладилось и устоялось, и я начал бы новую историю, историю белкового тела. Вместо Лизы появились бы другие девушки, например, велосипедистка Аня. Я, кстати, хотел ей позвонить, встретиться.
Да, вариантов было много. Но я выбрал этот.
Прикрываю глаза, чтобы опуститься в летнюю полудрему, но уже слышу скрип велосипеда, позвякивание бидонов.
– А вот и шрачка! – радостно шепелявит дядька Никита, для которого еда не средство насыщения, а возможность скоротать время и чем-то себя занять.
Из кустарника подтягиваются еще два селянина – худосочные веснушчатые братья Безручко, парни молодые, беспокойные. Они в камуфляже и даже умудрились достать разгрузку. Младший Николай, надел на руки перчатки с вырезами для пальцев, картинно закинул на грудь автомат, рисуясь сам перед собой. Его черные ботинки-берцы начищены до блеска и выглядят красиво, но в такую жару ногам в берцах не позавидуешь.
Я, например, чувствую себя намного легче в бежевых мокасинах, купленных ещё дома. Они оказались на удивление крепкими, а мелкие дырки в них обеспечивают хорошую вентиляцию. Я перевожу взгляд вниз и довольный осматриваю свои ноги.
Старший Петро держит себя скромнее. Он, как я вижу, неравнодушен к Оксанке, а девушка, в свою очередь, выказывает мне знаки внимания: то добавит борща в миску, то тушенки кладёт побольше. Петр начинает на меня косо смотреть, и мне эти шекспировские страсти с сельским уклоном абсолютно не в тему.
Беру автомат, поднимаюсь с травы и собираюсь двинуть прямиком к деревьям, где у нас из двух широких досок и пары небольших чурбанов сооружен импровизированный стол. Оксана уже подъехала и ставит на доски бидоны. Она в джинсах и короткой майке, и я замечаю, что её майка прилипла к спине, насквозь проступили пятна пота.
Краем глаза вижу, как дядька Никита лениво поводит взглядом, не останавливаясь на фигуре девушки. Его больше интересует стол, который постепенно заставляется посудой, и я философски думаю, что старость – это не ограничение возможностей, старость – это угасание желаний.
Оксана тем временем заканчивает свои хлопоты у стола, изредка вытирая ладошкой разгоряченное лицо, и наша группа готова отправиться трапезничать. Но в последнюю минуту дядька Никита спохватывается.
– Ты, как там тебя? – осведомляется он.
Я вспоминаю свой позывной, который выбрал в Донецке, и которым еще ни разу не воспользовался.
– Север.
– Ага! Ты вот шо, давай-ка, брат, здесь поштой, покарауль, шоб военные не ровён час не шунулись.
Дядька Никита говорит на том самом суржике – смеси русского и украинских языков, на котором говорит почти вся Украина. Сам украинец, он не называет противников украми или укропами, а обозначает нейтрально: "Военные".
– Айда рубать! – предлагает между тем Петро, и они отправляются к Оксане.
Я кладу автомат в щель между плотных мешков, образующую мини-амбразуру и надеваю камуфляжную кепку, стараясь, чтобы тень максимально закрыла лицо. Замечаю, что рядом валяется черная маска-балаклава, и с ужасом представляю, как надел бы её на этом солнцепеке. Всё равно, что лицо опустить в кипяток. Когда мне её давали в Донецке, то предупредили, чтобы надевал всегда и везде – так безопаснее. Но мне не от кого скрываться, я ведь не лидер непризнанной республики, я простой боец.
Сзади раздаются звуки алюминиевой посуды, ложки стучат о тарелки. Я не оглядываюсь, знаю, что услужливая Оксана сразу предложит налить борщ – она может принести тарелку прямо сюда, поставить на мешки, остаться рядом. Но её услужливость опять вызовет ревнивые взгляды Петра, а мне это не нужно.
У меня на плече висит рация для связи со штабом. Штаб – это громко сказано, – небольшая хата в Засечном, где находятся пару ополченцев. Они напрямую связаны с другим штабом, наверное, в Донецке. Периодически я с ними коммуницирую, сообщаю обстановку.
– Север докладывает Тарану, – говорю я, – у нас нормально, движения нет.
– Понял! – подтверждает Таран грубым голосом певца Шуфутинского.
Таран – один из сельских мужиков, любящий копировать известных певцов российской и украинской эстрады. Его диапазон широк: от Верки Сердючки до Кобзона. Единственный, кто оказался не подвластен таланту Тарана – это любимец китайских тинэйджеров Витас, поющий фальцетом.
Сегодня, действительно, тихо. Дорога пуста и даже пыль лениво лежит по обочинам, в надежде переждать жару. Никто её не тревожит, ни залетный ветер, ни случайная машина своими колесами. Пожелтевшая трава вдоль асфальтовой полосы тоже стоит не шелохнувшись. Двигаться не хочется никому.
Я чувствую, как струйки пота стекают по спине, вытираю влагу с лица. Со стороны нашей походной кухни доносятся аппетитные запахи борща и тушёнки, они угнетающе действующие на мой желудок. Внутри урчит. Пора бы и мне пообедать, тем более, что за спиной стихло звяканье ложек.
Поворачиваюсь лицом к нашей столовой. Вся троица уже насытилась и лежит в тени деревьев в послеобеденной истоме.
– Дядька Никита, пусть меня сменят! – кричу я.
Дядька Никита медленно отрывает голову от травы, осоловело смотрит в мою сторону, словно впервые видит.
– Мыкола, – произносит он, помедлив, – поди, поменяй штудента.
Не знаю почему, но дядька Никита зовет меня студентом, а не Севером. Может ему так нравиться? Но я не перечу. Младший Безручко безропотно встаёт, набрасывает на плечо ремень автомат и топает ко мне, опустив оружие стволом вниз.
Вот я и за столом. Повторяю те же манипуляции с едой, что и мои боевые соратники: то есть беру борщ, налитый в алюминиевую миску, методично жую, не отвлекаюсь на Оксану. Девушка присела рядом и терпеливо ждет, пока я расправлюсь с первым блюдом. Она посматривает на меня, не решаясь что-то спросить, а я не хочу затевать пустой разговор.
– Оксан, ты когда покатишь до хаты, держись ближе огородов, а то снайпера могут стрелять, – проявляет заботливость Петр, хотя снайперов у нас пока не наблюдалось.
– Хорошо, я по?няла! – с лёгкостью соглашается Оксана и продолжает смотреть на меня. Про себя я отмечаю, что слово "поняла", она произносит с ударением на первом слоге. Мне кажется это забавным и вообще, суржик нередко вызывает у меня легкую улыбку. Как если бы кто-то принялся специально коверкать русский язык ради какой-то забавы. Правда, непонятно какой.
Я доедаю борщ, принимаюсь за картошку с тушёнкой.
– Как там вообще, в селе? – продолжает разговор Пётр, ему явно не нравится наше соседство.
– Тихо. Бабка Нюрка позвала соседа резать Борьку – это поросенок, – пояснила она специально для меня, – говорит, всё равно утикать в Россию. У неё знакомые есть в Ростовской области.
Заметив, что я доел, Оксана участливо спрашивает:
– Данила, ещё ло?жить?
– Не, спасибо!
Я встаю и, сопровождаемый разочарованным взглядом девушки, отправляюсь к Петру с дядькой Никитой, ложусь рядом на траву покемарить. Я не гляжу на Оксану, слышу только, как она звякает посудой, собирая её в небольшую корзинку.
– Ты надолго к нам? – в дежурном вопросе ко мне старшего Безручко слышится скрытая заинтересованность. Ему хочется, чтобы я отсюда свалил как можно быстрее и не мешал ухаживать за Оксаной.
– А что? – отвечаю я вопросом на вопрос, чтобы позлить.
– У нас здесь мужиков хватает, а в соседнем селе трошки осталось – одни бабы и девки. Попросись туда на блокпост.
– Зачем это?
– Та ты ж герой, приехал помогать. Какая нахрен тебе разница, где торчать на блокпосте: здесь, чи там?
Оксана между тем собралась, села на велосипед, и закрутив педали, резво помчалась по дороге, чтобы в случае чего не попасть под обстрел. Приподнявшись на локте, Петр провожает её долгим взглядом.
Не знаю почему, но сегодня мне хотелось его позлить. Может от скуки? Он ведь хороший парень.
– Не, не буду проситься на другой блокпост. Мне и здесь хорошо! – заявляю я, не глядя на Безручко. – Если хочешь, сам просись!
Петр мрачно глядит на меня, но ничего не говорит.
Дядька Никита, задремал в это время послеобеденным сном – легким, неглубоким. Воздух со свистом вырывается из его беззубого рта. И я чувствую, что меня тоже начала охватывать послеобеденная дрема, глаза тяжелеют, дыхание замедляется.
– Слышь, студент, а ты чё вообще сюда подался? Чё забыл тут? – резкий голос Петра возвращает меня из сонного царства. – Героем заделаться хочешь? Только порожняк не гони!
– Почему сразу героем? – я срываю травинку, сую её в рот, чувствуя горький привкус полевого растения. – Решил вот защищать русский мир.
– А чё его защищать? Он сам защититься! Русский мир большой...
На этот аргумент я не знаю, что ответить. Он, действительно, большой этот русский мир и без меня с его защитой, наверное, как-то справятся. Но, есть ведь что-то такое, что привело меня сюда, на землю, где идут бои, летают снаряды, свистят пули и льётся кровь.
Опять коротко задумываюсь, как и раньше, о причинах своего поступка.
Наверное, все дело в справедливости, а для меня справедливость не абстрактная тема. Я считаю, что каждый человек имеет право на свободу выбора: языка, земли, спутника жизни... Так, думается мне, и в этом смысле я либерал, проповедую либеральные ценности. Только здесь имеется одна странность – мой либерализм не совпадает с западным. Разница во взглядах кроется, как мне видится, только в одном, в слове "каждый". Я наивно думаю, что универсальными правами должен обладать каждый, в то время как на циничном и прагматичном Западе считают, что они принадлежат только избранным, тем именно, кто проживает на этом самом Западе.
"Вот и разобрались! – с удовлетворением думаю я. – Теперь знаю, за что воюю. За справедливость!"
Намереваюсь умно ответить Петру, но старший Безручко не дождавшись, пока я соберусь с мыслями, уже мирно дремлет, как и дядька Никита.
11.
– Ты гля, к нам гости! – раздается удивленное восклицание Николая со стороны блокпоста.
Сон как рукой снимает. К моему удивлению, дядька Никита и Пётр энергично вскакивают с травы, как ни в чем не бывало, подхватывают автоматы и бегут занимать позиции. У них спокойные, сосредоточенные лица, словно перед этим они бодрствовали, были на чеку, выслеживая врага, а не валялись разморенные едой и солнцем на земле, похожие на двух уставших крестьян после страды.
Я едва поспеваю следом.
По горячей полуденной дороге катится в нашу сторону серый "Жигулёнок". На фоне асфальта он плохо заметен, кажется небольшой точкой, медленно перемещающейся по дорожному полотну. Вроде запыленного жука, ползущего вдоль тропинки.
Слышу, как рядом Петро передернул затвор – резкий щелчок возвращает меня к действительности. Тоже снимаю предохранитель, поставив на стрельбу очередями, и оттягиваю на себя затворную раму, досылая патрон в патронник. Это занятие: щелчки, ощущение металла в руках, запах смазки мне нравятся. Я чувствую себя мужчиной, занимающимся настоящим делом, а не офисным планктоном, развешивающим никому не нужные постеры в метро.
К этому приятному чувству примешивается и холодок опасности. Вот сейчас, может быть, начнётся бой, настоящий, не пейнтбольный, на который мы как-то ездили в банке, и где мне грозило только пятно от краски. Теперь же майку может испортить натуральное кровавое пятно от пули, пролетевшей сквозь меня, разорвавшей мне внутренности.
Я гоню прочь от себя неприятные мысли и смотрю сквозь прицел на подъезжающую машину. Навстречу ей выходит из-за мешков Коля, энергично машет рукой, чтобы ехавшие люди остановились. "Жигуль" плавно тормозит. На поверку оказывается, что это "девятка" цвета мокрый асфальт, видавшая виды, изрядно потрепанная – краска снизу дверей частично облупилась, а передняя боковая фара разбита.
Дверь со стороны водителя медленно открывается, появляется мужчина, одетый просто, как обыкновенный пейзанин – в майке, шортах и шлёпках на босу ногу. Пассажиркой у него тяжелая грузная женщина. Жена, наверное.
– Куда едите? – слышу вопрос Николая. Его голос спокоен, он не волнуется – это обыкновенные колхозники, они не представляют опасности.
Мужчина что-то отвечает, но мне не слышно. К разговору присоединяется женщина.
– Да мы к куме едем, шо за дела?
Мыкола, как зовёт его дядька Никита, подходит к ним, просит документы.
Я продолжаю наблюдать за гостями, но краем глаза замечаю, что Петро с дядькой Никитой уже расслабились, поставили автоматы на предохранители и сняли их с мешков. "Так что, проверка закончена?" – задаю себе риторический вопрос и тоже ставлю автомат на предохранитель. Холодок опасности тает, отпуская внутренности, и у меня остается осадок, похожий на сожаление от не случившегося приключения. Наверное, такое же сожаление бывает от неудовлетворенной любви. Хотя какая она, эта неудовлетворенная любовь? У меня вообще никакой не было. Так мне кажется, по крайней мере.
Пока младший Безручко рассматривает паспорта, я наблюдаю за путешественниками. Они не выглядят подозрительными, но в детстве я читал много детективов и потому, внимательно всматриваюсь в лица, надеясь уловить признаки врага или, как говорят украинцы: "Ворога".
Но нет, перед блокпостом обыкновенные дядька и тётка южнорусского пошиба. Пётр с Никитой уже отправились назад, к манящей траве, чтобы опуститься на неё в тени деревьев, продолжить дрёму, а я всё стою, как дурак, чего-то жду. Чем-то мне неприятна эта пара, не знаю чем, и потому пытаюсь разобраться.
Я внимательно осматриваю машину, мужчину с женщиной. Ничего подозрительного. Если только... Мужик пару раз бросил внимательный взгляд в сторону блокпоста, где мог рассмотреть только мою фигуру с автоматом. Женщина по сторонам не смотрела. Они поговорили еще какое-то время, и Безручко вернул им паспорта.
– Студент, – кричит мне издалека Петро, – давай, вали к нам.
– А если?.. – проявляя бдительность, машу в сторону машины с гостями.
– Та не, – качает головой дядька Никита, – нишего, хай едут шебе.
Я подхожу к ним, лежащим на примятой траве, всматриваюсь в безмятежные лица.
– А если это вражеские разведчики?
– Тю, так и шо? – вопрошает дядька Никита. – Они туточки кажный божий день шныряют. Хай себе...
Он замолкает и закрывает глаза. Боясь, что сейчас раздаться храп, и опять придется лицезреть беззубый рот, я поспешно отхожу к блокпосту и замечаю, как мимо проезжает серая "девятка". Теперь уже толстая баба из окна пристально разглядывает меня.
Что за наваждение?
"Нет, наверное, разведчики", – решаю я, но ничего не предпринимаю, раз Никита их отпустил, значит так нужно. Цэ така тактика! Я же не знаю всех тонкостей местной жизни. Например, никто бы не смог подумать, что ополченцы одной только бензопилой смогут обезвредить боевую машину пехоты украинских военных. А секрет не хитрый – завалить дорогу вокруг БМП стволами деревьев, чтобы не проехала и всё.
Цэ така тактика!
Младший Безручко возвращается на блокпост. Он поправляет перчатки, расстегивает разгрузку, снимает маску-балаклаву. Хотя он весь вспотел, но вид у него довольный из чего я делаю заключение, что служба ему явно нравиться. Но тут спохватываюсь сам – надо доложить в штаб о проехавшей машине.
– Таран – это Север. В вашу сторону проехала "девятка". Два пассажира: мужик и баба.
Рация какое-то время молчит, шипя, как рассерженная кошка. Я намереваюсь повторить свое послание, но Таран опережает меня, чавкающим голосом он сообщает:
– Понял Север, "девятка" с двумя пассажирами.
– Ты чё там жуешь? – интересуюсь вполне миролюбиво.
– Сало дали.
– Одно сало, без горилки?
– Ну, с горилкой, – нехотя подтверждает Таран. – Ты давай там, внимательнее!
Он отключается, и я смотрю на часы, к вечеру нас сменят – приедут другие ополченцы, их тоже четверо.
Дорога опять пустынна.
Мыкола присел на край бетонного блока, поглаживает ствол автомата. Он о чем-то думает, но мне не говорит. Я вообще не знаю его мыслей. Для чего он здесь, а не по другую сторону, в украинской армии? Такие как он, любят воевать, красоваться в форме.
– Ну шо, побалакаем за жизнь? – нарушает молчание младший Безручко. – Ты не смотри на брата, он не злой.
– А мне все равно! Я не к нему приехал.
– А знаешь шо, хочешь я до твоей хаты вечером Оксанку приведу. Знаешь, як она на тебя запала?
Я на минуту замолкаю от удивления.
– Погоди Колян, но ведь Пётр ревнует к ней. Ты, о чём, говоришь-то? Я потом стану для него врагом кровным. Нафига мне это не надо?
– Да ладно, всё будет ништяк! – Мыкола Безручко мнётся, но меня разбирает любопытство.
– Говори, чего тянешь кота за хвост! – требую я.
– Короче, на селе есть одна дивчина. Она должна быть с братом, не Оксанка.
– Почему?
– Та долго рассказывать, студент. Она... У неё батька заешь какой деловой? В Донецке своё такси имеет, пару кафешек. Там гривны як вода текут.
– А Оксанка шо? – невольно передразниваю я.
– Та ни шо! Голь перекатная, как и мы. Так привести чи не?
– Ну, приводи! – соглашаюсь нехотя только за тем, чтобы иметь в лице девушки средство от скуки. Вечера здесь длинные, телевизора нет, мобильная связь не работает. Впору завыть, как волк на луну.
Соображение о том, что Петро на меня обидится, что будет зло ревновать, отступают в сторону. Может его младший брат прав и всё, что ни делается – всё к лучшему? Может его действительно надо отвадить от Оксаны, и он потом спасибо скажет?
На мгновение мелькает мысль о том, как далеки от меня, нынешнего, Иван Кравчук с Лизой Сосниной, её обманутый муж, Алёна Василькевич. Я будто на другой планете и мне нет до них никакого дела.
12.
Где-то в поле поют сверчки, трещат цикады. Шумит трава, которую тревожит, пробирающийся украдкой через балки, невидимка-ветер. Иногда мне он кажется украинским разведчиком, втихаря подползающим к блокпосту, и я настороженно всматриваюсь в темноту из окна хаты, в которой живу. Но без прибора ночного видения в густой южной тьме ничего не увидать.
Ночное небо опускается на жаркие, нагретые за день поля, окутывает их прохладной пеленой. На меня накатывает лирическое настроение, я читаю вслух:
"Тиха украинская ночь,
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух..." (Пушкин А.С. "Полтава").
Оксана удивленно хлопает глазами.
– Это ты написал? – интересуется она.
– Нет, Пушкин.
Наш незамысловатый диалог прерывается гулом летящего вдалеке вертолета. А может двух. Нет, украинская ночь совсем не тиха, она живет своей жизнью, жизнью войны.
Отхожу от окна назад, вглубь хаты, к столу. Стараниями Оксаны на нём расставлена всякая деревенская снедь: вареная картошка, малосольные огурцы, нарезка сала и, конечно, горилка. Вкусная и здоровая пища, ничего не скажешь!
Горилка особенная – на дне бутылки плавает красный перец. Я уже выпил несколько стопок, да и Оксана пригубила. Она порозовела, отчего кажется смущенной девочкой, попавшей во взрослую компанию. Даже в свете неярко горящих свечек – света в селе давно уже нет, – мне видно, как пылают её щеки.
Такие посиделки с девушкой при свечах можно было бы счесть за романтический вечер, разумеется, с поправкой на место и время. И если принять во внимание только свечи, я мог бы представить себя сидящим в ресторане, допустим с Лизой или, на худой конец, с Алёной.
– А где, в каком стихотворении? – нарушает молчание Оксана, и я не сразу понимаю, о чем она спрашивает.
– Что? Какое стихотворение?
– Ну, ты сейчас прочитал...
– А это. Это "Полтава", такая поэма есть у Пушкина.
Мы молчим, и в молчании таится определенная неловкость: я не знаю, что сказал Оксане Мыкола, она не знает, что сказал младший Безручко мне. А Иван Кравчук бы сейчас подсел к девушке ближе, заглянул в её карие глаза своим ласковым взглядом и процитировал сам себя:
Я живу на чужой территории,
И домой невозможен побег...
«Ему хорошо, – думаю недовольно, – он просто живет на этой самой территории, без забот, а я здесь воюю». А может, я всё усложняю, забыл, что на самом деле, я примитивное белковое тело? Они ведь не парятся по таким пустякам, как отношения с противоположным полом.
Двигаю стул ближе к Оксане и успеваю заметить её испуганный взгляд. Наливаю еще горилку в стопки – себе и ей.
– Давай за мир на донецкой земле! – предлагаю, дружески улыбаясь. – Годится тост?
– Ага! – машинально отвечает она, о чем-то напряжено думая, и выпивает горилку одним махом, как заправский алкаш. Этим смелым жестом она невольно выдаёт своё волнение, показывает, что ей не по себе, что она теряется наедине с малознакомым парнем.
Я кладу руку на её плечо, легко поглаживаю, двигаю ладонь дальше. И вот уже обнимаю её за шею. Оксана молчит и мне кажется, терпеливо ждёт, чем всё закончится, а закончиться, в моём понимании может только одним – я увлекаю её к кровати, стоящей в углу хаты. Кровать старая, панцирная, скрипучая. Хорошо, что у меня нет соседей.
Рано утром, не успеваю продрать глаза, как обнаруживаю, что лежу в кровати один – Оксана успела уйти. Я откидываюсь назад, вытягиваюсь, нежусь в воспоминаниях. На столе остатки вечернего пиршества и я вдруг обнаруживаю, что чертовски хочется есть. Резво вскакиваю, бегу к столу, хватаю холодную картошку – солёная она мне кажется ещё вкусней. Потом сажусь на стул, опять вспоминаю вчерашний вечер, ночь с Оксаной.
Все-таки здорово, что я её встретил! Не знаю, сложится ли у нас с ней или нет, но я ей благодарен. И это так! У меня отчего-то возникло странное чувство к этой девушке – не любовь, а благодарность.
В связи с этим опять возвращаюсь к мыслям о белковых телах.
Благодарность. Почему ночь с Оксаной вызывает у меня именно такой душевный отклик, а не какой-то иной? Может потому, что благодарность тесно связана с инстинктом, называемым размножением. Он присущ примитивным особям, потому что в их случае любовь отсутствует напрочь – одни инстинкты и рефлексы. А ведь все мы, по сути, и есть примитивные особи. Ну, правда, за исключением некоторых, которых я называю хищниками.
Я окидываю взглядом стол, на котором осталось ещё несколько картофелин. Холодная картошка мне нравится, и я уплетаю её, словно ничего вкуснее в своей жизни не едал.
В хате становится совсем светло – солнце яростно бьется в стёкла узких окошек. Утро в разгаре. Опять жаркий день, который запомнится слепящим светом и зыбким маревом горячего воздуха, дрожащим, переливающимся над дорогой, бегущей мимо блокпоста. Этот воздух, точно поднимающийся пар над разогретой сковородкой. А ещё запах пота, грязной одежды, бензина, пороха. И никакого запаха полевых цветов или зелёной травы. Собственно, её уже и нет, она вся пожелтела без дождя.
Кинув взгляд на часы, я вскакиваю, как ужаленный. Черт, возьми, опаздываю на блокпост, а ведь с утра наша смена! Быстро одевшись, хватаю автомат, выбегаю на улицу. От моей хаты до блокпоста несколько километров, и я трусцой отправляюсь к месту несения службы. А что? И время сэкономлю, и для здоровья полезно!
Сам себе напоминаю настоящего военного, вроде какого-нибудь американского морпеха-здоровяка или шкафоподобного десантника, одного из тех бравых и мужественных парней, которых любит показывать Голливуд.
Десантники бегут строем, кричат речёвку. И мне тоже хочется прореветь что-то типа: "Дождь десантника не мочит, дождь десантника бодрит!" Но я не десантник и понимаю, что буду смотреться дико для идущих навстречу сельчан.
Да и потом, дождя давно не было.
13.
До обеда на блокпосту ничего интересного не происходит. Вялый разговор, уже известные и потому неинтересные шутки. Жарко. Возле мешков находится почти невозможно – так печёт эта неутомимая жаровня, называемая солнцем.
Мне приходит в голову натянуть на трех прутьях что-то типа тента, но сделать такое сооружение не из чего, несмотря на мои тщательные поиски в округе. Дядька Никита и Петро Безручко смотрят на мои старания с долей скепсиса, и он оказывается оправданным.
Впереди, примерно в двух километрах от нас стоит подбитый украинский танк, задравший хобот ствола к небу. Он выглядит как обыкновенный монумент времен Отечественной войны, который должен стоять в селе, на постаменте, но никак не на обочине проезжей дороги. Мы не знаем, что с ним – подбили ополченцы или просто бросили украинцы. Кроме нас, ополченцев здесь не наблюдается, а дядька Никита танки не подбивал. Ни сейчас, ни в прошлой мирной жизни.
Этот странный танк не дает мне покоя, тревожит воображение. А вдруг там кто-то прячется и наблюдает за нами? Или в нем, внутри лежат полувысохшие трупы? А может там есть накидка, которая подойдет для тента?
Я давно порывался сходить на разведку к этой груде металла, бывшей когда-то грозным и опасным оружием, а теперь бесполезной и никому не нужной, и думаю, что сейчас пришло самое время
– Дядька Никита, я схожу до танка, гляну там. Может, найду тряпки?
Никита лениво поднимает голову – он расположился на пустых мешках в тени деревьев, и делает разрешающий жест рукой. Говорить ему не хочется. Рядом с ним пристроился старший Безручко, а Николай сегодня отпросился до обеда по своим делам. Дисциплина на нашем блокпосту неважная. С другой стороны, слухов о нацгвардейцах, шарящих где-то поблизости, нет, чего терять время попусту?
Я отправляюсь к танку. Стараюсь идти по обочине и, хотя от ног поднимается пыль, покрывающая мои мокасины густым серым слоем, всё равно это лучше, чем топать по горячему асфальту. Автомат на всякий случай беру наизготовку, снимаю с предохранителя.
Несколько сот метров я иду довольно легко и бодро, но со второго километра напоминаю сам себе собаку в жаркую погоду – хочется высунуть язык наружу и часто-часто мелко дышать.
Танк вырастает на моих глазах. Он серо-зеленого цвета, с башней обложенной ребристыми квадратами, словно чешуя рыбы. Я знаю, что это защита от гранатометов, так мне братья Безручко говорили. Однако квадраты от поражения не спасли. Оказывается, его не бросили, а всё-таки подбили и, судя по копоти за башней, попали в моторное отделение. Бушевавший пожар окрасил в чёрно-рыжий цвет всю заднюю часть железной машины.
Я приседаю на всякий случай – вдруг внутри кто-то прячется, и на полусогнутых приближаюсь к танку, медленно обхожу его. Вокруг никого, никаких признаков пребывания людей – ни живых, ни мертвых. Если кто-то и погиб, то могил поблизости, в пожухлой траве не видно, тела могли увезти с собой.
Перевожу дух, напряжение понемногу отпускает.
Итак, передо мной застывшая громада танка с задранным стволом, острыми ребрами граней защиты и открытыми люками на башне. Он похож на инопланетное существо, чутко прислушивающееся к голосу Вселенной. Кажется, что сейчас танк поймает сигнал, взревёт мотор, с металлическим лязгом закрутятся гусеницы, и он двинется по маршруту, известному только ему и далеким внеземным собратьям.
Осторожно и с оглядкой, я взбираюсь наверх. Моя мягкая бесшумная обувь почти не слышна. В тяжелых берцах, как у Коли Безручко, я сейчас бы походил на табун бегущих лошадей, звонко цокающих копытами.
Медленно заглядываю через люк башни вниз, предварительно засунув ствол автомата в темнеющее отверстие и чутко прислушиваюсь, готовый отпрянуть в любую минуту, едва услышу чужое шевеление. Но, судя по всему, внутри никого и уже давно, поскольку пыль засыпала серой пеленой железные внутренности. Мне хочется подурачиться, громко крикнуть: "Чисто!", как кричат вслух американские полицейские, обшаривающие дом преступника. Или постучать прикладом по корпусу железного монстра и услышать тяжелый звон изнутри. Но я сдерживаюсь и слегка критикую себя: "Меньше смотри чужих фильмов – целей будешь!"
Из танка тянет запахом металла, гари, солярки и ещё чем-то не особо приятным. У меня нет с собой фонарика, и потому толком не рассмотреть, что там находится внутри. Придется залезать – вдруг укры оставили что-то полезное. Но лезть следует осторожно – сюрпризы не исключаются. Вообще сюрпризы дело хорошее, когда знаешь, что они собой представляют. Только я их не очень-то любил и в мирное время, а сейчас, на войне тем более. Особенно, если они могут быть связаны с минами-ловушками.
