Текст книги "Краткая история белковых тел.(СИ)"

Автор книги: Олег Красин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Так я стою и рассуждаю, однако мои пацифистские мысли и идиотское самодовольство внезапно омрачает автоматная очередь, раздавшаяся прямо за спиной.

Грохот отдается звоном в ушах, звенят гильзы об асфальт. Очередь перечеркивает бегущего пополам и тот валится вперед, как подрубленное дерево, а через мгновение уже лежит темным холмиком за дорогой.

– Ты чё творишь? – раздается возбужденно-тонкий голос Скрипача, – ты чё творишь, бл..дь? Отпустить захотел?

Маленький ополченец выбегает вперед и быстро крутит головой по сторонам, как бы пытаясь разглядеть в пустых переулках и между домов пленных, которых я мог еще отпустить. Хотя бы и теоретически. В моё лицо смотрят белесые от бешенства глаза Безруко.

– Ты, вражина, хорошеньким быть захотел? Ручки боишься запачкать? А они как с нами? А ты?.. Ты зачем сюда приехал? Ты чужой здесь, чужой! Понял? Лучше вали отсюда.

– Я... – невразумительно бормочу в ответ, пытаясь сказать что-то в оправдание, но в последнюю минуту соображаю, что Петру бесполезно доказывать свою правоту. Он меня не услышит. Наверное, сейчас перед его безумными глазами проплывают картины похорон брата и здесь бесполезно объясняться, оправдываться. Это гражданская война, бойня между своими, а она не требует объяснений.

18.

Еще несколько дней мы патрулируем вместе, особо не разговариваем, да и говорить не, о чем, а потом попадаем под неожиданный минометный обстрел. Они здесь всегда нечаянны. Идешь себе, идешь и вдруг бац! Прилетает мина и прямо на твою голову. Или почти на твою.

Всё что помню – громкий взрыв, мощный удар в спину, меня впечатывает куда-то, возможно в стену дома и дальше темнота. Потом сказали, что из-под обстрела меня вытащил Безручко, нёс на себе, пока не подоспела помощь. А затем... Короче, очнулся в Ростовском госпитале.

Как сообщили врачи, мне посекло осколками руку и правое плечо, три осколка попали в спину. Но, к моей удаче, никаких важных органов задето не было. Остается констатировать, что отделался я, в общем, удачно – война меня только слегка подпалила, но это ничего. Когда отпускал пленного, то рассуждал, что стану настоящим мужчиной с обожженной и обветренной кожей, покроюсь жесткой коркой цинизма и превращусь из белкового тела в матерого хищника. А вот, не успел – я поджарился только слегка. Теперь корочка будет чуть хрустящей, как у мяса на гриле, но ведь белковым телам полезна прожарка.

И всё же, может оно к лучшему? По этому поводу думаю: "Наверное, война не для меня, особенно гражданская. Слишком сложно там всё, запутанно". Когда ненависть переплетаются с любовью, а месть с прощением, то трудно определить грань, за которой скрывается правда. Сложно понять, где враг, а где друг.

Вот Пётр. Кто он? Человек, который считал меня почти предателем, виновным в гибели младшего брата в Засечном или спаситель, вытащивший из-под огня чужого для него человека, рискуя быть убитым случайно упавшей миной? Он мне ведь прямо сказал, что я для него чужой.

Да, ситуация неоднозначная, как и оценка этого человека.

Я лежу в палате один, глазею в потолок. Правая рука и половина тела забинтованы, левая свободна, ею я держу пряник и потихоньку откусываю, по кусочку. Так лучше думается.

Мне вспоминается мой город – мирный и уютный, заряжающий энергией и успокаивающий. Под его сенью живут сотни тысяч людей, они не задумываются о том, что их может неожиданно, совсем как летний дождь, налетевший из ниоткуда, накрыть "Градами", что надо всегда знать, где ближайший подвал, превращенный в бомбоубежище. Надо знать, где можно добыть воду, где раздают гуманитарную помощь.

А еще мне вспоминается Лиза Соснина.

Наверное, её беременность уже видна и живот не скроешь свободным платьем. Она счастлива. Я так и вижу, как она идет под руку с Евгением Ивановичем, человеком с блестящей головой, умащенной гелем. Вечерний променад полезен для ребенка.

Иван Кравчук? Тоже неплохо себя чувствует – охмуряет очередную офисную девчонку, твердит ей с придыханием бархатным голосом:

Я живу на чужой территории,

И домой невозможен побег...

И он гладит её ласковым взглядом, любуется, как гурман любуется аппетитным куском отбивной, лежащей на тарелке, прежде чем дотронутся до него.

Алёна Василькевич всё так же хохочет, довольная насыщенной жизнью, друзьями и сама собой.

Такая и должна быть спокойная и сытая жизнь хищников, чувствующих свою власть и пожирающих белковые тела, разбросанные вокруг. Мир сильных особей, закрытый для меня наглухо.

Пару раз в палату звонили родители из Новосибирска. Они не знают, где я был, что делал. Сказал им, что совершал с друзьями поход по горам Кавказа. У нас было пешее восхождение, и я неудачно упал – повредил руку. Вот и всё, ничего страшного.

Невольно скашиваю глаза вниз и вижу забинтованную правую руку, шевелю пальцами, просто так, чтобы проверить. Но проверка не нужна, я знаю, что пальцы работают нормально, чувствительность не потеряли, нервы и сухожилия целы.

Всё цело и пора мне уже выздоравливать – хватит валяться, точно инвалид!

Эта мысль занимает меня целиком, и я шевелюсь на кровати, которая жалобно скрипит, опускаю ноги на пол, чувствуя тупую ноющую боль в плече, поднимаюсь, начинаю слоняться по палате. Сам себе я напоминаю призрак, бестелесный дух, витающий в раздумьях в лечебном учреждении. "Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землей".

"Интересно, кто же его изгнал? – думаю я над строчками Лермонтова. – Меня вот никто не изгонял, я сам себя отправил на войну. Вообще-то нет, меня изгнали с работы".

Я невольно останавливаюсь от такого открытия, кажущегося поначалу верным, а потом, после недолгого размышления, ошибочным. "Ну и что? – продолжаю раздумывать, – разве это был повод убегать? Нет! Уволить могут и с другой работы и еще не раз, а вот изгнать себя я могу только сам, и никто другой. И никто другой!"

Последнюю фразу повторяю, как автомат несколько раз, словно от этого зависит моё спасение или прощение: можно выбирать, что больше подходит.

"Никто другой! Никто другой! Никто другой!"

А потом ловлю себя на мысли, что бравирую своим положением белкового тела. Действительно, так жить проще. С белкового тела какой спрос? Пока стою в халате, перебинтованный и погруженный в туманные размышления, в палату входит врач – мой лечащий доктор. Он, конечно, знает кто я и откуда, то есть ему известна некая правда обо мне, но не вся. Тем не менее, этот врач тем и полезен, что не задает лишних вопросов – таких как я, он уже видел достаточное количество. Он производит подробный осмотр моего продырявленного тела, который я терпеливо пережидаю.

Доктор довольно бурчит:

– На поправку идете, молодой человек. Молодцом, молодцом! – тем самым поддерживая во мне возникшее желание, скорее отправиться на волю из больничных стен.

– Стараюсь! – скромно отвечаю, чтобы как-то отреагировать на врачебный комплимент.

Не знаю, доктор ли сообщил о моем состоянии кому-то или кто другой, но после обеда в палате появляется подтянутый с гладко выбритой головой человек, напоминающий армейского офицера в гражданке. Впрочем, я не ошибаюсь, определяю это по содержанию разговора.

– Данила Изотов? – спрашивает мужчина, присаживаясь на стул у кровати.

– Он самый.

– Как здоровье? – мужчина немногословен, его речь напоминает отрывистые команды армейского языка.

– Нормально! – тоже стараюсь быть лаконичным.

– Мне сказали, что идешь на поправку. Это хорошо!

– Да, врач осматривал. Наверное, скоро выпишут.

– Ну и как? – армеец испытующе смотрит в мое лицо.

– Что как?

– Готов продолжить на Юго-Востоке?

Я отрицательно машу головой. Нет, я не готов продолжать на Юго-Востоке. Эта война, как я уже уяснил – не для меня. Я там чужой. На лице мужчины написано разочарование, но, надо отдать ему должное, он не занимается уговорами, не сулит заманчивые перспективы или деньги. Он встает, сухо кивает на прощанье, уходит.

19.

И вот я вернулся. Город не ждет меня, живет своей жизнью, абсолютно далекой от жизни города-призрака на Донбассе. Море огней, шум машин и люди везде: на улицах, в офисах, в метро. Они кажутся такой большой и огромной массой, как будто некто высосал их из других городов и весей пылесосом и высыпал в беспорядке здесь, в моём городе. Так что с непривычки, пробираясь по тротуарам в густой и текучей толпе, мне приходится искусно лавировать.

Однокомнатная квартира, которую я снимал, оказалась закрытой, и я потратил некоторое время на поиски хозяйки, чтобы попасть внутрь. Заплатил ей за съем жилья за последние два месяца, а ещё мысленно поблагодарил, что она не выкинула мои вещи и не пустила новых квартирантов. Ведь я исчез внезапно, без объяснений.

Внутри ничего не поменялось, только добавилось пыли, укутавшей мелкой белесой плёнкой мебель и одежду. Почистив покрывало на диване, я принял горизонтальное положение и задумался о том, чем бы стоило заняться.

Для начала следует поместить резюме на сайтах работодателей, позвонить знакомым, тем, кто меня еще помнит, а потом ждать. Ожидание – тоже работа, кропотливая, нудная, выматывающая. Так мы ждали в засаде в Донецке в один из последних дней, перед тем, как меня ранили. Сидели в кустах возле полуразрушенной пятиэтажки и ждали, когда появится корректировщик огня – дом занимал удобное положение и был самым высоким на улице.

"Значит, придется ждать, – думаю я, – всё равно деваться некуда".

Из старых знакомых на мой звонок откликается Василькевич.

Мы встречаемся с ней на улице. Ранняя осень, деревья сбрасывают свой лиственный желто-зеленый наряд, но не торопятся с этим, а делают постепенно, как будто природа отмерила равные порции листьев, которые должны оказаться на земле. Благодаря этому, дворники не сильно утруждаются с уборкой.

– Пойдем в кафе? – предлагает Алёна.

– Пойдем! – соглашаюсь я, под вялое шуршание метлы.

В помещении бара-кафе тепло и уютно, мы пьем кофе.

– Ну, рассказывай! – беру инициативу в свои руки, – что у вас новенького?

Алёна к моему удивлению ведет себя по-другому – не так, как раньше, будто за стенами банка сбросила образ вечной девушки-хохотушки. Сегодня она не хохочет, она серьезна, и я даже ловлю в глазах её грустное выражение. Это меня озадачивает.

– Новенького? Всё по-старому, – роняет она, размешивая сахар ложечкой. – Ах, да, ты не знаешь, Ивана уволили по сокращению штатов.

– Что, Кравчука? Не может быть!

– Да, сократили. Недавно с ним разговаривала – ищет работу. Но сам понимаешь, для топ-менеджеров найти подходящее место сложнее, чем нам с тобой.

– Это верно! – соглашаюсь с ней. В глубине души такой расклад меня не удивляет – Кравчук всегда был амбициозным сукиным сыном, по сути, ничего собой не представляющим. Большие понты при никудышным багаже в башке.

Колокольчики радости поют в моей душе – приятно сознавать, что твой враг повержен, хотя бы и временно. Теперь бы расквитаться с Лизкой за её вранье.

– А что с Лизой? – интересуюсь, чтобы быть в курсе и разработать план мести.

– С ней не очень хорошо, – наклонив голову, замечает Василькевич.

– Что так?

– Короче, она такая ходила на УЗИ и с ребенком что-то не то. Требуется какая-то коррекция, иначе будет инвалидом. Так что Лизка сейчас в трансе. Да, кстати, её нынешний хахаль Евгений Иванович, как услышал о проблемах, так сразу и свалил. Вот гад, прикинь?

– Козел! – в замешательстве соглашаюсь я.

Сижу неподвижно, оглушенный новостью. У Лизы проблемы? Кто бы мог ожидать? Выходит, не всё так шоколадно в их мире, и жизнь хищников, пожирающих белковые тела, тоже не безмятежна. Они вынуждены страдать и терпеть, совсем как мы.

Итак, план мести придется отложить. Пожалуй, Лиза и без меня будет наказана. Но я не жалею Соснину, ведь девушка сама поспособствовала, чтобы жалость моя улетучилась. Именно она приложила руку, создав проблемы в моей личной жизни, а Кравчук создал проблемы на работе. Они, если говорить высокопарно, лишили меня воли к жизни и тогда я упал с моста. Хорошо, что Донецк всё исправил.

– А ты где пропадал? – отрывает меня от раздумий Алёна.

Я пью полуостывший кофе, невкусный, безароматный, с ответом не тороплюсь.

– Был в Египте, на Красном море. Поехал на экскурсию, а автобус, прикинь, попал в аварию. Ты же знаешь, как ездят эти безбашенные египтяне! Так вот, водила гнал без остановки, наверное, не выспался и мы слетели с дороги.

– Да ты что! – округляет глаза Василькевич.

– Ага! Я сломал руку и ногу, а у других было и похуже.

– Да! – качает головой Алена с сочувствием. – Надо было нам позвонить, мы бы к тебе приехали, навестили.

– Незачем беспокоиться! – тихо бормочу я.

– Что ты говоришь? – Алена наклоняется ко мне.

– Не хотел беспокоить, – говорю громче.

– А-а, понятно...

Алёна допивает кофе, но я читаю в её глазах интерес. Мне кажется, она не очень верит в мою версию о египетском приключении, мне кажется, она что-то подозревает. С другой стороны, моё лицо стало смуглым, загорело, когда я был в Донбассе – не отличишь от египетского загара, так что рассказ мой должен выглядеть правдоподобно.

– Устроился где-то?

Её вопрос звучит просто и бесхитростно, но я ищу скрытый подтекст.

– Нет, в свободном поиске. Что ты так смотришь?

– Думала, ты нашел работу. Ты ведь у нас был самым перспективным.

– Я?

– Конечно. Лизка потому тебя и выбрала, а не Ваню. Евгений Иванович у неё потом появился, уже после того, как ты уехал.

– Погоди, кого она выбрала? Меня? – я делаю паузу, старясь сообразить, о чем она говорит. Может я что-то упустил в своей прошлой жизни, чего-то не понял. – Ты думаешь я отец ребенка?

– А кто же?

– Мм... – мычу нечленораздельно, но воздерживаюсь от откровений. Вот это поворот сюжета! Стоило уезжать на войну, чтобы вернувшись напороться на такое. Впрочем, решаю про себя встретиться с Лизой в ближайшее время. Надо развеять пустые домыслы в отношении меня, а поскольку их источником является Соснина, то и разговаривать надо в первую очередь с ней.

Нельзя сказать, что мнение Василькевич, Кравчука или Лизы меня как-то волнует. После того, что я видел в Донбассе, меня уже ничем не удивишь, не напугаешь, не обидишь. Я там выжил – вот, что главное. Но...распускать слухи, что я отец ребенка? Слухи опасны тем, что со временем превращаются в правду.

Я даже на миг представляю, как Соснина подаст на меня на алименты, затем суд, исполнительный лист. Однако тут же ограничиваю свою безудержную фантазию – теперь есть генетическая экспертиза. Она мне поможет. Но вообще – это неприятно, вдруг оказаться неблагонадежным членом общества, разрушителем семейных ячеек, сознательно осиротившим детей.

Между тем Василькевич закрывает тему с отцовством и разрешает себе немного пофлиртовать.

– Встречаешься с кем-нибудь? – игриво допытывается она.

– Пока нет, не до того было, – бросаю опрометчиво и вдруг спохватываюсь, что Алёна опять начнет подозревать меня. Но она относит мою реплику на счет лечения после аварии: "Мол, не до того было – пришлось лечиться".

Меня устраивает её невнимательность.

– Лечился, – поясняю я, – а что?

– Да так, я пока временно свободна.

– Ты? У тебя же был молодой человек, этот, как его Антон. Он работал... – я делаю паузу, вспоминая.

– В консалтинговой фирме. Но это в прошлом. Потом у меня был Игорь Сергеевич из Газпрома. Солидный такой дядька, состоятельный, хотя и постарше меня.

– Постарше это насколько? – осведомляюсь, зная, что для хищниц типа Алены возраст значения не имеет.

– Ну, где-то на четвертак.

– Такой старый?

– Да ладно! – пожимает плечами Василькевич, – зато богатый. Мне с ним было хорошо и моему пупсику тоже, – пупсиком она звала своего сына Вову. – Так что, замутим?

Она игриво улыбается, но мутить с Алёной мне не хочется.

– Подумаю, – неопределенно сообщаю я. – Ты, кстати, не помнишь, у Лизы изменился номер?

– Нет, не изменился – тот же!

Во взгляде Василькевич читается обида. Она, глупенькая, вообразила, что я её бортанул и собираюсь вернуться к Сосниной. Если бы она знала, что между нами ничего нет. И никогда не было!

20.

В один из дождливых осенних дней набираюсь духу и звоню Сосниной. Лиза, к моему удивлению, отвечает сразу, точно ждёт звонка.

– Лиза, – говорю ей, – это Данила Изотов.

– Данила? Я знаю, что ты приехал.

Голос её звучит апатично, без эмоциональной окраски, как голос сильно уставшего человека или человека, которому всё равно. А может на неё так действует осень, нагоняя тоску и депрессию? Хотя нет, наверное, её настроение связано со здоровьем будущего ребенка, с возникшими проблемами. Мне же говорила об этом Василькевич, а я забыл.

– Может, встретимся, пообщаемся? – предлагаю ей, поскольку возникает мысль, что Лизе стоит развеяться. – Как думаешь?

После небольшого молчания снова звучит безрадостный голос:

– Нет, Данила, спасибо, но... я занята сейчас. И потом, придется приводить себя в порядок, а я разленилась в последнее время. Спасибо, Данил!

– Как хочешь! – уступчиво соглашаюсь я. – Всё так же в банке?

– Да. Скоро в декрет уйду, надоело всё. А ты давно приехал? Мне Алёнка рассказала, что вы виделись.

– Попили кофе. А приехал я месяц назад... – делаю паузу, и Лиза тоже молчит. Не знаю, как спросить её о ребенке – почему она говорит всем, что я его отец. И говорит ли? – Ты... у тебя от кого ребенок?

– А что?

Решаю высказаться напрямую, без недомолвок.

– Я от Алёны слышал, что ты всем говоришь будто он от меня, что мы с тобой...

В ответ долгое молчание.

Я представляю на губах её усмешку, циничную, наглую, которой она прикрывается как бронежилетом – на ум невольно приходит сравнение, связанное с военной жизнью в Донецке. Сейчас она отбреет меня, поставит на место глупое белковое тело. Но Лиза говорит тихо и виновато:

– Этот ребенок не от тебя, не волнуйся!

– Хорошо! – как дурак соглашаюсь я, и меня подмывает задать вопрос об отце, но я вовремя удерживаюсь. Мне до него нет дела, до этого папаши, кто бы тот ни был – Кравчук или Евгений Иванович, главное, что Соснина признала правду – ребенок не мой, и я не имею к нему никакого отношения. Теперь, когда расставлены точки над "и", становлюсь добрым и щедрым, мне хочется отблагодарить Лизу, но я не знаю, чем.

– Ты точно не хочешь встретиться? А то смотри, посидим, попьем кофе.

– Нет, мне теперь кофе нельзя. У меня много ограничений.

– Ну, ты там не закисай! Хочешь, просто погуляем в парке, я слышал, что будущим мамам полезно гулять.

В трубке раздается негромкий смешок.

– Ты хороший человек Данила. Спасибо тебе!

Закончив разговор, решаю, что обязательно вытащу Лизку на улицу – нечего сидеть дома и смотреть на четыре стены.

И вот в один из солнечных еще не холодных дней, мы идем с ней по парку. По бокам дорожек нападала листва, сухо, чистый воздух наполняет легкие свежестью. Под плащом у Лизы уже ясно обозначился круглый живот.

– Слушай, – обращаюсь к ней, – тут недалеко есть больница, я хочу денег передать ребятам, они из Донбасса, лечатся там.

– А ты откуда их знаешь? – удивленно вскидывает бровь Лиза.

– Лежали вместе, – вру я наглым образом, – когда руку сломал в Египте, попал к ним в палату.

– А-а...– протянула Соснина, – ну если хочешь, пойдем.

Я вижу, что ей не хочется уходить из этого теплого солнечного парка, уже растерявшего листву, но еще не утратившего своего летнего обаяния, однако она пересиливает себя.

Об этих ребятах я видел сюжет по телевизору: кто-то из них был серьезно ранен, некоторые лишились рук или ног, но они не выглядели неудачниками, людьми, проигравшими войну. И меня с необъяснимой силой тянуло к ним. Словно там, под огнем, я был настоящим человеком, не аморфным телом, хныкающим от любой проблемы, не офисным планктоном, озабоченным в каком ресторане спустить бабки или где потусоваться в летнем отпуске. Я понял именно там, что война создает особое братство из тех людей, которые ежеминутно рискуют жизнью и потому понимают её настоящую ценность.

Скептически прислушиваюсь к своим мыслям. Они кажутся мне, при некотором размышлении, немного высокопарными, пафосными, словно я выступаю на патриотическом митинге как заматерелый оратор-популист.

Война – это плохо, вот, что важно, а не братство, не чувства, не ностальгия.

Возле больницы, куда мы добрались пешком, был разбит небольшой скверик. Пользуясь последними теплыми днями, больные выползли наружу, расселись на скамейках, вели неторопливые беседы друг с другом. Повсюду мелькают светло-синие больничные халаты, казавшиеся каплями дождя, стекающими с желтой листвы. Эти халаты вызывали у меня странные ассоциации с тем самым полем подсолнечника возле села Засечное, желтым полем, утонувшем в голубом небе.

Добровольцев из Донбасса я обнаруживаю сразу, едва мой взгляд запечатлевает открывшуюся картину. Два парня в больничных халатах – один в инвалидной коляске без ноги, а второй с перевязанной рукой, висевшей на ремне, – сидели неподалеку.

– Вон они, – показываю на них Лизе, и чтобы её не смущать, продолжаю, – ты постой здесь, я сейчас с ними поздороваюсь и дам денег.

– Нет, я с тобой! – вдруг упрямится девушка.

– Ну, пойдем!

Мы подходим к парням, останавливаемся. Добровольцы с удивлением смотрят на меня, и я достаю деньги – несколько тысячных бумажек, отдаю им с широкой улыбкой.

– Выздоравливайте, хлопцы!

Хочется еще что-то добавить, но внезапно у меня перехватывает горло от волнения, и я судорожно кашляю. Ополченцы берут деньги, всё так же удивленно глядя на меня и Лизу, и я вдруг с неудержимой силой чувствую, что меня тянет обратно в Донецк, на войну, что там мое место.

Мы отходим и встаём неподалеку.

– Не знала, что ты у нас благотворитель, – то ли насмешливо, то ли всерьез роняет Соснина, и я обнаруживаю на её губах опять ту же пренебрежительную усмешку, которая так меня всегда раздражала.

"Лиза возвращается к жизни, – констатирую я. – Хищники не скатываются до уровня белковых тел. Даже душевно раненые".

– Просто захотелось помочь, – говорю в оправдание, словно меня кто-то принуждал оправдываться в хороших поступках.

– Мужики, достал!

Я оглядываюсь на громкий возглас и замечаю, что к ополченцам подходит третий, то же в больничном халате, с бутылкой водки в руке.

– Может, и ему подкинешь бабок? – насмешливо осведомляется Соснина.

Переступаю с ноги на ногу и не знаю, что предпринять. Однако мои сомнения рассеивает случайный больной, проходящий неподалеку. Увидев донецких бойцов, он реагирует весьма неожиданно:

– Вот алканавты – с утра пораньше!

– А что каждый день закладывают? – интересуется Лиза, иронично поглядывая на меня.

– Как попали в больницу после аварии – так и не просыхают.

– Какой аварии? – недоумеваю я, – в Донецке?

– Послушайте, молодой человек, откуда Донецк, причем тут Донецк? Это ремонтная бригада. Они работали в области на теплотрассе и, там у них что-то приключилось по пьяни, вот и попали сюда.

– Спасибо! – тихо бормочу, испытывая стыд за свой гуманитарный порыв, но Лизе ничего не объясняю. Она берет меня под руку, и мы чинно удаляемся. Когда отходим подальше, Соснина не выдерживает и прыскает:

– Молодец Данила, хорошо помог Донбассу!

– Ошибка вышла. Бывает! – вздыхаю я и оглядываюсь. На скамейке воссоединившаяся тройка в халатах вершил свой революционный суд над бутылкой водки.

21.

В середине ноября пошел первый снег. Он сыпал крупными мокрыми хлопьями, прилипал к одежде, к тротуарам и проводам. Под мокрым снегом еще теплая земля хранила незамерзшие лужицы, в которые я пару раз опрометчиво ступал черными кожаными туфлями. Они, как водится, промокли, и я порадовался, что на новой работе поставил под тумбочку сменную обувь. Сегодня придется переобуваться.

За это время я нашел работу. Особо не напрягался – забросил резюме в интернете на пару-тройку сайтов и получил подходящее предложение. Теперь занимаюсь транспортной логистикой в сетевой продуктовой компании. Доставка грузов, разгрузка. Обыкновенная работа.

Несколько раз у меня возникало желание позвонить Ане – той девушке на велосипеде, написавшей на дверном стекле моего "Шевроле" свой номер губной помадой. Этот номер я сфотографировал и иногда поглядывал на размашистые красные цифры, просто так, от нечего делать.

Номер вел меня к новой встрече, с которой обычно все закручивается, как закрутилось с Лизой, когда начал с ней работать в одном офисе. Но тогда у меня были связаны руки. Теперь развязаны.

Мои пальцы тянуться к виртуальной клавиатуре на экране смартфона, начинают набирать цифры, но на середине пути останавливаются. Я не заканчиваю набор, потому что мне не хочется лишать себя такой возможности – набирать чей-то номер. Наберешь цифры, а вдруг разочарование? Она может быть недоступна, поменяла номер или откажется встречаться, или что-то еще – вариантов много.

Отодвигаю телефон в сторону.

За окном слышится шум – это громко кричат рабочие на автокарах, переговаривающиеся между собой. Они подъезжают к открытым фурам, цепляют поддоны с грузом и перевозят их в глубину складов.

Деловитая суета должна радовать хозяйственный глаз нашего директора. По странному стечению обстоятельств, он похож на моего бывшего начальника – Арсения Павловича. Такие же короткие руки и пальцы, такой же маленький и круглый. Зовут его Сергей Анатольевич. "Учись, Данила, – любит повторять он, – из тебя должен вырасти хороший логист".

Мне его призывы непонятны. Кто из меня должен получиться в конечном итоге я и сам не знаю, но точно не логист. Потому что заниматься этим делом до конца жизни я не предполагаю.

Мокрый снег прилипает к стеклу офиса на втором этаже склада, где я сижу, летит прямо в лица водителей автокаров, мешая работать. Глядя на эту картину, озабоченно думаю, что снег может помешать разгрузке. Это досадно, поскольку нарушит мои планы, которые заключаются в том, чтобы забраться дома в кровать, включить телевизор и бездумно валяться, глядя какой-нибудь американский сериал. За окном валит снег, сыро и холодно, а я лежу в тепле. Таким мне представляется окончание рабочего дня.

Лиза готовиться рожать. Мы с ней периодически болтаем по телефону.

– Данила, – звонит она сегодня и восторженно сообщает, – ты видел снег пошел?

– Ага! Лучше бы не шел.

– Это еще почему?

– Мешает разгружать товар.

– Да ладно, не бурчи! Кстати, тебя тут одна девушка искала, на работу заходила – мне Алена сказала.

– Девушка? – у меня сразу возникает мысль об Ане. – Но откуда...

Я не договариваю. Откуда Аня могла узнать, где я работаю? Она не знает мой телефон, ничего не знает о Банке. Она могла видеть только номер моей машины, хотя и это немало. Если у неё есть свои люди в силовых структурах, то всё остальное, я имею в виду фамилию, адрес проживания, место работы – узнать пару пустяков.

"Вот как она меня нашла!" – догадываюсь я.

– Она что-нибудь говорила? Просила передать?

– Да нет! Просто узнала, что ты уволился и всё.

– Ясно! Я сам её найду, у меня есть телефон.

– Окей, как скажешь.

Разговор этот мы ведем с утра. Вечером, когда я раздеваюсь дома, в своей квартире, меня ждёт сюрприз. Звучит дверной звонок и я, внутренне произнося: "Кого там черт несет?", открываю дверь и вижу... Передо мной стоит Оксана. Та самая, из села Засечное.

– Ты что?.. Ты чего?.. – первые мгновения не могу оправиться от изумления. – Ты откуда?

На Оксане синий короткий пуховик, вязаная шапочка, матерчатые перчатки. Выглядит она скромно.

– Данила, привет!

– Привет, Оксана! – я прихожу в себя. – Проходи, проходи!

Она заходит и останавливается возле порога.

– А я искала тебя, – сообщает девушка, приветливо улыбаясь.

– Так это ты была в банке?

– Да, ходила... Мне сказали твой адрес.

– Ну да, они его знают.

Я не могу понять, зачем она приехала. Может за средствами для ополченцев, на восстановление разрушенных городов Новороссии? После фиаско в больнице, я отношусь к пожертвованиям настороженно. Но Оксану знаю, она не мошенница.

– Раздевайся! – радушно предлагаю ей, – пойдем чаю попьем.

Оксана раздевается, и я замечаю у неё такой же круглый живот, как и у Лизы. "Ба, – мелькает мысль, – этот год будет урожайным".

– Вышла замуж? – любопытствую я, намекая на беременность.

– Не-а, – Оксана качает головой, проходит на кухню.

Я иду следом, пытаюсь изобразить радушного хозяина – включаю электрочайник, достаю чашки и конфеты. Правда, за их состояние не могу поручиться, конфеты старые и покупал я их давно, не помню, когда.

– А у тебя хорошо, – замечает девушка, – уютно.

В её голосе слышится напряжение. Она пьет горячий чай, громко прихлебывает. Я решаю поддержать разговор.

– Давно из Донецка?

– Не, вчера приехала. Тут знакомых бачила, у них остановилась.

Оксана говорит привычным южнорусским говорком, сразу оживив в памяти мои военные приключения в Донбассе.

– Ну и как там, в Донецке? – допытываюсь я, – Петра видела?

– Там? Та порушили много, теперь робят, восстанавливают. А так – ничего! Жить можно.

Про Петра она умалчивает.

– А в Засечном? Дядька Никита жив? Мне Безручко говорил, что он был в погребе.

– Ага, сховался и ничего ему не сделалось. Теперь по селу ходит героем – немцев то отогнали. В селе пяток хат они разбомбили, живность погробили...

– Какие немцы?

– Це гвардейцы. Мы их немцами звали – они с нами так балакали, як те немцы в войну, вроде мы второго сорту.

– Понятно! – говорю я, но меня интересует Петр Безручко, что с ним, почему Оксана про него не говорит.

Словно уловив мой немой вопрос, девушка продолжает:

– А Петра ранило. Я его в больнице выхаживала – ногу ему оттяпали, вот так!

– Но хоть жив остался?

– Да, живет...

Оксана отводит взгляд.

– Я вот зачем приехала. Дитё у меня будет. Твоё.

– Что?

Поначалу слова Оксаны воспринимаю как шутку. Дурную и уже надоевшую. Опять ребенок и опять, якобы, от меня, точно я бык-производитель, способный осчастливить своим потомством любую встречную корову, разбрасываю своё семя направо и налево. Данила – сеятель и только!

– Та це ж от тебя, – роняет между тем Оксана, и я замечаю, что голос её становится тверже, увереннее, требовательнее.

Где же та, робкая дивчина из села Засечное, какую я знал несколько месяцев назад? Куда она делась?

– Хватило одного раза, шоб залететь, – без смущения добавляет девушка, как бы отсекая мои сомнения.

– И чего ты хочешь?

– Хочу? Я хочу, чтоб ты на мне женился, чтоб у дитя был батька...

– А еще, чтобы я взял ипотеку, купил квартиру и потом содержал вас обоих?

Оксана ничего не говорит, но по её виду я вижу, что с таким вариантом развития событий она согласна.

– А если отец не я, а, допустим, Петр Безручко? – сомневаюсь в своем скороспелом отцовстве.

– Не, Данила, это ты. Точно ты!

Она произносит слова уверенно, с видом рыбака, которому попала на крючок большая толстая рыбина и как бы она не трепыхалась, а с крючка уже не соскочит. Я пугаюсь и, действительно, чувствую себя так, словно попался. Все вопросы о генетической экспертизе, о Петре и его возможном отцовстве застывают на языке. В голове пусто и туманно, а аргументы против, никак не извлекаются из недр рассудка.