Текст книги "Краткая история белковых тел.(СИ)"

Автор книги: Олег Красин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Жалко только, что Оксана не успела привезти обед, он бы сейчас не помешал.

Собираюсь отойти в тень и сесть, подождать. Может, обо мне когда-нибудь вспомнят? Однако в последний момент, мое внимание привлекает дорога со стороны дальнего села, откуда вчера приезжали разведчики. Вдалеке показывается маленькая точка, становящаяся по мере приближения, пассажирским автобусом. На нём, и мне даже издалека это видно, развеваются желто-голубые флаги. Не иначе нацгвардейцы пожаловали.

Что делать? Убегать или принять бой?

Оборачиваюсь, с надеждой кидаю взгляд на поля, желтеющие головками подсолнухов. Если что – могу спрятаться там. Зеленые высокие стебли стоят плотной стеной, они выше моего роста и издалека кажутся непробиваемыми, твердыми, будто за моей стеной возведен укрепрайон из бетона, закамуфлированный зеленой маскировочной сеткой. Да, безусловно, издалека они представляются надежным укрытием.

Пора!

Я прицеливаюсь и выпускаю длинную очередь по автобусу. Пожалуй, бью неэкономно, ведь в Донецке меня учили стрелять короткими очередями. Автомат трясется, как отбойный молоток, толкает в плечо. В сторону летят гильзы, резкий запах пороха сшибает в ноздри.

Автобус останавливается, и я вижу, как из него выскакивают люди в зеленой форме, мелкие и неопасные, точно муравьи в траве. Но, на самом деле, они опасны. Это я ощущаю через минуту по звуку выстрелов, донесшихся до меня, чмокающим по мешкам пулям. Одна из таких пуль срезает палку, на которой висит флаг народной республики, и он отлетает далеко в сторону. Поднимать его некогда, я напряженно слежу за передвижением напавших на блокпост людей, которые короткими перебежками подступают всё ближе и ближе.

Одному мне их не удержать, еще несколько минут, и они будут здесь.

Соленый пот заливает глаза. Стреляю еще, топя в грохоте выстрелов панические мысли, поскольку я напоминаю себе загнанного зверя, попавшего в ловушку, норовящую вот-вот захлопнуться.

В тоже время меня не отпускает странное ощущение: кажется, что блокпост – это самое надежное убежище, которое только есть на свете, что враги побоятся сюда сунуться, и что стоит отойти, хотя бы метра на два, как я сделаюсь совершенно беззащитным, открытым в пустом поле. Будто мужчина, застуканный голышом в чужой ванной.

Но валить отсюда, бежать надо. Срочно!

Начинаю осторожно пятиться назад, и, отойдя метра на три, не выдерживаю, бросаюсь к дальним деревьям, за которыми раскинулось поле подсолнечника.

14.

Стебли растений густо выстроились передо мной. С одной стороны, они совершили доброе дело – укрыли от преследователей, но с другой стороны – впереди полная неизвестность. Куда шагать, где Донецк? Я не сельский житель и не умею ориентироваться посреди поля.

Периодически останавливаюсь в надежде услышать шорох, шаги вражеской стороны, их голоса. Но ветер колышет подсолнечник, и я слышу только ровное шуршание, подобно тому, как шумит морской прибой. Море подсолнухов окружает меня.

Шорох ног, скрип веток, желтые массивные головки тыкаются в лицо, словно хотят спросить о чем-то. Но мне нечего им ответить, и я молчу, только тяжело дышу. Не знаю, как долго иду по времени – кажется, что бесконечно. Бреду в океане стеблей, плыву в желтом цвете лепестков. Голое пустое небо слепит своей синевой и эту синеву не могут прикрыть шляпки подсолнухов.

Наконец впереди сквозь стебли брезжит просвет. Я не знаю, что меня ждет, но пора выбираться. Может, я потом и пожалею, что не переждал хотя бы до темноты, что не свалился на поле, глядя вверх на небо из-за черных головок, укрытых пальцами лепестков. Может, надо было так и сделать?

Я иду все дальше, и злой липкий пот заливает лицо, глаза, губы. Глядя сквозь него, начинаю видеть в подсолнухах людей с обугленными черными лицами, которые надели зачем-то желтые венки. Как будто это не подсолнухи, а святые, сожженные на костре войны.

– А ну стой! – слышу резкий окрик, едва выхожу к дороге. Оказывается, я опять вышел к ней только дальше от блокпоста. Значительно дальше. Автобуса, по которому я стрелял уже не видно, наверное, уехал в село, но люди, которые охотились за мной остались.

Поворачиваюсь на крик. Передо мной стоят два парня в зеленом пятнистом камуфляже. На рукаве у них желто-голубые нашивки и еще знаки какого-то подразделения – их сейчас много развелось, всяких добровольческих батальонов. Оба в касках, бронежилетах, оба без масок. У парней молодые лица и хотя сам я не старый, мне они кажутся мальчишками, решившими поиграть в войнушку. Поскольку парни оказались без традиционных масок-балаклав, замечаю, что кожа на их лицах обгорела и облупилась.

– Ты хто, сэпар? – спрашивает один юношеским голосом. – Бросай! – он показывает рукой на оружие и наставляет свой автомат в мой живот.

Без тени сомнений бросаю на землю АК.

– Я доброволец, – признаюсь и думаю, что нет смысла скрывать этот факт, всё равно узнают.

– А, та ты нэ сэпар, ты москаль? – в голосе второго парнишки, высокорослого, высохшего как скелет, слышится злорадство, неудовлетворенная злость.

"Этот меня убьёт, – думаю обреченно, – такие всегда убивают".

– Слышь, Фантом, – первый, с ломким голосом, обращается ко второму, и я понимаю, что они называют друг друга по позывным, – давай сдадим его в бэзпэку, заработаем!

Фантом с опаской вертит худой башкой по сторонам, точно ожидает, что из зарослей подсолнечника появятся новые террористы. Но никто не появляется. Он утирает пот тыльной стороной ладони.

– Не-а, давай его кончим здесь. Неохота шлёпать в село по жаре, да еще с прицепом.

– Та я ж говорю, заработаем! Помнишь, на прошлой неделе наши притащили в штаб двух ватников? Им из Днепропетровска гривны прислали.

– Кончай долбить как дятел. Сказал, здесь разберемся! Погоди тут пока!

Фантом делает мне знак автоматом, показывая на подсолнухи. Я подчиняюсь, иду по полю, раздвигая высокие стебли руками. Мне хочется идти и идти, я боюсь остановиться, боюсь оглянуться назад и увидеть торжествующую морду врага. Кажется, если остановлюсь, то сразу прозвучит выстрел. Поэтому лучше идти пока хватит сил.

– Стой, москаль! – окрик звучит громко, бьёт по ушам.

У меня дергается спина так, словно её огрели с размаху обжигающей плетью и задели какой-то чувствительный нерв, и он тягуче и пронзительно заныл, разливая боль по всему телу. От неожиданности перехватывает дыхание.

Судя по близости голоса за спиной, худощавый от меня не отставал, шел все это время позади почти вплотную. У меня сверкает мысль, что можно убежать, толкнуть конвоира из всей силы и дать дёру. Но...он пустит очередь в мою сторону, а стебли плохая защита от пуль, хотя они совсем недавно и казались мне монолитной стеной, способной спрятать и защитить. Нет, шанса уцелеть не будет, совсем не будет! Но если не бежать тогда и здесь облом – шансов тоже нет.

Лихорадочно думаю, как спастись, только в голову ничего не приходит.

Звучит резкий щелчок – наверняка Фантом взвел затвор. Я поднимаю голову вверх и смотрю на небо, на ослепительный солнечный свет и внезапно в глазах темнеет. "Вроде солнца немеряно, а в глазах темнота" – пел когда-то Розенбаум. Кажется, что на меня обрушивается весь мир и теперь, на краю пропасти, становится абсолютно понятным это выражение – мир рушится, когда понимаешь, что возможность выжить сводится к нулю.

Это не могло закончиться по-другому. Что бы я ни делал – результаты всегда очевиден, он всегда плачевный. Мысли, мысли. Я уже их думал.

И я вижу вверху черное небо, густо-черное как чернила, без намека на капельки звезд. Черное небо и желто-зеленые поля внизу. Опять черное с желтым. Совсем как привидевшиеся мне обугленные святые-подсолнухи. Поля, будто подсвеченные лампами или прожекторами, светятся на фоне небесной черноты необычным изумрудным светом. Я понимаю, что черное небо – это метафора типа связанных рук, приснившихся когда-то мне в мирной жизни. Видимо оно символизирует ужасы войны, а может и саму смерть, опускающуюся на эту землю.

Ствол автомата тыкает в мой затылок. Фантом ничего не говорит, только слышу его сопение. Курок щелкает, но выстрела нет, пожалуй, я его бы и не услышал – смерть в моём случае будет мгновенной.

Мой палач снова взводит затвор, приставляет к голове ствол.

"Вот сейчас, это будет сейчас!" – думаю, как во сне.

Время течет медленно, тягуче. Оно реально похоже на песок в колбе часов, неторопливо сеющийся из вершины перевернутой пирамиды. А еще оно похоже на тягучий мёд, если зачерпнуть его ложкой и переливать в другую чашку. Длинные желтые нити, которые тянутся и тянутся вниз. Но к чему это я?

Звучит металлический щелчок – я снова жив. Сзади шуршит трава, и я боюсь оглянуться. Что это? Куда пошел Фантом, куда он делся?

Стою молча и неподвижно и вдруг, немного дальше от того места, где я в смятении ожидаю своей участи, звучит звонкая автоматная очередь. Потом опять шуршание, голоса вдалеке. Один из них принадлежит худощавому Фантому.

Он меня не убил, оставил в живых?

Бессильно опускаюсь вниз, просто падаю, подминая под себя подсолнух. Я жив, я жив! В мозгу пульсирует только эта мысль. Я опустошен, меня словно здесь уже нет, точно я превратился в того самого фантома, которым назвался мой палач.

Бездумно и безвольно лежу в подсолнухах, и посторонние мысли заполняют голову. Например, об одном художнике, о Ван Гоге. Он бы, наверное, нашел краски, нужный ракурс, чтобы изобразить моё лежание под синим небом в желтых лепестках. Молодой человек с обезумевшим лицом на фоне желто-голубой гаммы. Достойный апофеоз гражданской войны!

Через несколько минут напряжение падает, постепенно прихожу в себя.

Почему он меня не застрелил, ведь я для него "ворог"? Почему? Может он увидел во мне родственную душу? Наивное и глупое белковое тело, случайно попавшее в самое пекло, которое даже уничтожать не нужно, поскольку убийство не принесет никакой пользы?

Ответа не знаю. Медленно встаю, возникшее в эту минуту во мне желание диктует только одно – убираться отсюда как можно скорее.

Я бреду по полям в сторону Донецка, обходя опасные дороги.

Что теперь будет с ополченцами Засечного, с братьями Безручко, с дядькой Никитой? Что будет с Оксаной? Наверное, перейдут на другой блокпост, там есть еще один за селом, или спрячутся, или на худой конец удерут. Какая мне разница! Это не моя жизнь.

Ковыляю в мареве жары, с трудом сглатывая остатки слюны пересохшим горлом. Передо мной пустыня, хотя и покрытая кукурузой с подсолнечником. Воды нет нигде – ни реки, ни колодцев.

В голове туман, хочется есть, хочется пить, хочется упасть на землю и заснуть. И чтобы никто не мешал. Но я иду, совершая свой безостановочный переход, как отступающая армия, которая выходит из окружения. А ведь здесь когда-то шли бои с немцами и, возможно также шли усталые, голодные красноармейцы, отступая под натиском танковых колонн генерала Клейста.

Пока иду, вспоминаю свою жизнь в Засечном, и делаю для себя несколько немаловажных открытий, которые систематизирую в голове. В основном, мои размышления касаются белковых тел.

Оказывается, любовь у этих существ заменена благодарностью. Такое чувство у меня, например, возникло к Оксане. Не знаю, что она испытывала в свою очередь ко мне, да я и не интересовался. Хотелось только надеется, что не разбил ей сердце.

Еще одно открытие. Белковые тела любят играть в разные идиотские игры, примерно такие, в какую играл с моей головой нацгвардеец. Щелкать курком над ухом – для них интересное времяпрепровождение.

И еще. Их чувства поверхностны, мимолетны, как и переживания по поводу случайных знакомых, если судить по моим переживаниям в отношении дальнейшей судьбы Оксаны и её односельчан – переживаниям, сводящимся к нулю.

Вот такие открытия, которые я вряд ли сделал бы их в своем родном городе, общаясь с коллегами по банку, с Лизой, с Кравчуком.

Стихия войны, опасность, отрезвляюще бьют по мозгам.

15.

Пока я сидел в Засечном, Донецк из тихого, зеленого и мирного города превратился в город-крепость. Он подвергался ежедневным обстрелам, внутри работали диверсионные группы, заканчивалась вода и еда. А еще медикаменты. Короче, нормальный фронтовой город.

Новый блокпост, куда я попал спустя несколько суток долгих блужданий по проселочным дорогам, находился в одном из пригородов Донецка с северной стороны, неподалеку от Старомихайловки. Нас окружали частные дома, наполовину разрушенные снарядами украинских войск во время их наступления, частью пострадавшие от огня пожаров. Практически все с выбитыми стеклами. Местных жителей я почти не видел и куда они делись – бог весть! Наверное, превратились в беженцев.

Блокпост здесь не такой беспонтовый и бутафорский как у Засечного – никаких мешков с песком и старых автомобильных шин. У дороги положено несколько бетонных блоков, между которыми устроены удобные бойницы; неподалеку вырыты глубокие окопы, чтобы можно было укрыться во время обстрелов танками или другой артиллерией. В общем, на первый взгляд, всё достаточно солидно и надежно. Ну, а второй взгляд бросит тот, кто выживет.

Иногда наблюдаю, как мимо блокпоста два дедка катят на тележках пластиковые бутыли с водой. Позади них ковыляет бабка, пытаясь не отставать, но бабка грузная, тяжелая и она, конечно, отстает. Эта старушка напоминает мне таких же её сверстниц, сидящих возле домов на лавочках, мирно судачащих о соседях. Только они сидят далеко, в моем городе, где нет войны, и я думаю, что такую заварушку, если она уж случилась, лучше всего переносить молодым. Старикам сложно, у них меньше шансов спастись.

– Север, эй, Север! – здесь ко мне обращаются по позывному.

Я оборачиваюсь. Рядом останавливается мой нынешний начальник, командир блокпоста. Зовут его Гранит, и ни в какое сравнение с дядькой Никитой он не идет. Он значительно выше старого ополченца, моложе и крепче. Поговаривали, что раньше Гранит служил в донецком "Беркуте", а потом перешел на сторону ополчения.

– Поступила команда, – сообщает Гранит, устало повесив руки на автомат, покоящийся на его широкой груди, – отправишься в сводный отряд по ликвидации диверсионных групп. От каждого блокпоста выделяются люди. Ты пойдешь от нашего. – И предупреждая возможные возражения с моей стороны, он добавляет: – Извини, брат, мы тут давно уже, все свои, а ты приблудный!

Гранит дружески хлопает меня тяжелой рукой по плечу, давая понять, что разговор закончен. В принципе, я и не пытаюсь возражать, но мне неприятно, почему я вдруг превратился из российского добровольца в приблудного субъекта. С неприязнью смотрю на лицо Гранита – волевое, твердое, со щетинкой усов как у легендарного Стрелкова.

– Хорошо! Куда идти, где сбор?

Гранит называет место в центре города – там находится один из штабов Донецкого ополчения.

"Отряд, так отряд, – размышляю я, пытаясь отыскать средство передвижения, – какая мне разница? Защищать Донецк можно и так". Диверсанты, разведывательно-диверсионные группы тоже опасны и приносят много бед, как и артиллерия укров.

Иду по дороге вдоль брошенных домов.

Никто мимо меня не ездит, попутки не предвидится, и я с тайной досадой представляю, что по жаре придется топать до центра города, возможно, пару часов с учетом обстрелов. Обочины дороги и асфальт в некоторых местах зияют черными дырами от снарядов, комья земли разбросаны далеко повсюду. Попадаются разбитые и сгоревшие легковые машины разных марок, по большей части "жигули". Наверное, это место обстреливали "Градами".

За одним из домов, через огромную дыру, зияющую в добротном деревянном заборе, замечаю что-то голубое, краешек чего-то, едва видимого с дороги. Прохожу сквозь развороченный забор, окружавший пустой дом, обхожу деревянное строение с тыльной стороны и обнаруживаю подростковый велосипед. При осмотре всё указывает на то, что велосипед исправен. Кручу рукой переднее колесо, потом заднее. Колеса легко вращаются, не издают ни скрипа, ни вибрации, только легкий шелест.

Остается одна проблема – подогнать детский велик под мой рост. И вот я закидываю автомат за спину, зажимаю рулевое колесо коленками и изо всех сил тяну руль вверх, поворачивая его вправо-влево. Железо с трудом, но подается, медленно выпуская хромированный стержень из своего чрева. Ту же самую операцию проделываю с сиденьем. Ну всё! Пора в дорогу!

Мне хочется сказать спасибо моим невольным помощникам – хозяевам этого брошенного дома или их детям, но за неимением упомянутых я ограничиваюсь коротким кивком головы в сторону дома.

На улице тихо, безлюдно. Отдаленно бухают минометы, самоходные установки украинских военных стреляют со стороны аэропорта. За несколько дней, проведенных в городе, я уже привык к этим звукам, как к обычному городскому фону, вроде грохота трамваев, сигналам машин, людскому шуму. К тому же по звукам начинаю отличать орудия, как заправский фронтовик – это лупит самоходка "Нона", это шмаляет танк Т-64, а это гвоздит миномет "Тюльпан".

На одном из перекрестков наталкиваюсь на сгоревший и покореженный от прямого попадания микроавтобус. Я хочу его объехать, отправиться дальше, но на обочине замечаю окровавленную камуфляжную куртку, сломанный автомат без приклада, валяющийся рядом бронежилет со следами осколков. Трупов или раненых поблизости нет, наверное, увезли.

На полном ходу притормаживаю – бронежилет, хоть и поврежденный мог бы пригодиться. Натягиваю его на себя и чувствую неуютно, словно на грудь положили тяжелый камень, а сам я превратился в неуклюжего рыцаря в доспехах. Подростковый велосипед вслед за мной тоже чувствует неудобство. Он скрипит, шины вдавливаются в асфальт, того и гляди лопнут от возмущения. Но, как и я, велосипед справляется с этим испытанием.

С другой стороны – с бронежилетом спокойнее.

16.

Через полчаса оказываюсь в точке сбора.

Перед штабом уже толпятся ополченцы. Человек двадцать. Высокий, стройный парень в камуфляже, без оружия, громким голосом оглашает списки людей, вызывая ополченцев не по фамилиям, а по позывным.

– Беда, Гром, Кречет, – зачитывает он, – идёте во вторую группу!

Тех, кого назвали, отделяются от общей массы и отходят в сторону. Замечаю, что там уже стоит несколько сформированных патрулей.

– Косарь, Медведь, Красный, – продолжает читку человек и еще несколько ополченцев пополняют ряды патрулей.

Свой позывной я слышу почти в конце списка. Скрипач, Север, Братан. Последний позывной мне странно знаком – такой был у старшего Безручко в селе Засечном. Я оглядываюсь, чтобы убедиться, что увижу другого человека, выбравшего распространенный позывной, но вдруг в вышедшем ко мне человеке узнаю Петра. Самого настоящего, здорового и невредимого. По-видимому, он давно заметил меня и узнал, но не подходил. На нём выцветший камуфляж, на голове натовская каска, отобранная у кого-то из бойцов ВСУ, длинные рыжие усы депрессивно свисают вниз.

– Привет, Петро! – обрадованно здороваюсь с ним, но бывший сослуживец энтузиазма не проявляет.

– Здорово! – цедит Безручко сквозь зубы, не глядя в мою сторону.

Не знаю, чем вызвано его недовольство и мне, в общем-то, всё равно, но хочу объясниться:

– Вы куда делись с блокпоста? Я, когда вернулся...

– А ты куда дернул? Ушел к танку, а на нас в это время навалились укропы.

– Потом вернулся.

– Потом, потом! Кольку они ранили, я его тащил на себе, а в хате он умер. – Петр сплюнул под ноги.

– А дядька Никита?

– В подвале сховался. Не знаю, нашли его, чи не...

Я боялся спрашивать об Оксане. Вдруг с ней случилось что-то ужасное, неприятное, то, что заставит меня сожалеть о знакомстве с ней? Когда ужасные вещи происходят с незнакомыми людьми – это событие скользит мимо сердца и оседает только в голове как еще одна неприятная информация, которых и так достаточно много в этой жизни. Тут ничего не поделаешь, жизнь полна неприятных сюрпризов!

А когда что-то случается с близкими, известными тебе лично – тогда другой расклад и потому у меня нет привычки сближаться с кем-то. Чтобы потом не переживать. Это одно из правил белковых тел – ни с кем не сближаться. И такое открытие я уже делал, когда уходил из Засечного по неубранным полям подсолнечника.

Не дожидаясь моего вопроса, Безручко безучастно сообщает:

– Оксана с матерью уехала в Мариуполь. Их укры вроде пропустили как беженцев.

– Понятно.

Я отделываюсь одним словом, потому что больше говорить не о чем. Уехала, спаслась и, слава богу! Остальное меня не касается.

Патрулирование начинается сразу. Старшим в нашей группе назначен Петр. Третий патрульный с позывными Скрипач оказывается мелким парнем, роста ниже среднего, щуплым, но достаточно быстрым и вертким. Он весь увешан оружием от автомата до десантного ножа, рукоять которого торчит из разгрузки. В разгрузку, кстати, он засунул несколько гранат, а с боку на поясе ещё болтается пистолет.

– Ты откуда такой военный? – интересуюсь я.

– С Дона. Казак я.

– Ага, казак... – с сомнением бормочет Петро.

Парень шмыгает носом, но не от простуды, как я понимаю у него такая привычка.

– Предки мои с Дона, – поправляется он, – а сам я из-под Луганска. Здесь учился в Донецке.

– Да ладно! – я удивляюсь появлению столь неожиданного спутника, – студент что ли? Что изучал?

– Химию. В Луганске завод есть химический, хотел туда после...

Скрипач явно не хочет продолжать студенческую тему. Он выдвинулся вперед, опережая нас с Петром на несколько шагов, настороженно вертит головой по сторонам, напоминая голодного птенца, оставшегося без родительской опеки.

Народу нам встречается мало. По дороге изредка проносятся разные легковые и грузовые машины, прогромыхали три танка ополчения.

– Где будем искать диверсантов? – нарушаю неловкое молчание, повисшее между мною и Безручко.

– Сами найдутся! – мрачно отвечает тот.

Мы идем дальше.

17.

Этот город производит на меня странное угнетающее впечатление, как город-призрак, внезапно возникший посреди богатой и густонаселенной земли. Широкие улицы, утопающие в зелени деревьев, жаркое солнце в бездонной синеве неба, современные дома. Но... людей на улицах почти нет, магазины закрыты, на домах появились шрамы войны: следы осколков, возникшие после яростных обстрелов украинских военных, черные провалы окон от пожаров. Машины пролетают мимо, словно боятся задержаться на мертвых улицах и тут же превратиться в сюрреалистичные памятники эпохи гражданской войны на Украине. Памятники в виде обгорелых остовов.

И мне кажется, что город-призрак живёт сам по себе, своей отдельной жизнью, город, забытый населением.

До нас вдруг доносятся звуки выстрелов со стороны соседней улицы. Огонь ведут, похоже, из гранатомета. Что там? Прорвались танки укропов? Начался штурм со стороны аэропорта?

Скрипач пригибается, а поскольку парень и без того маленький, кажется, что он опустился на корточки. Мы с Петром берем наизготовку автоматы и жмемся к стене дома. Что делать? Бежать вперед или укрыться за углом, а может, прыгнуть в подвал через разбитое окно?

Из-за поворота выкатывается толстая старая женщина. Она что-то бормочет и размахивает руками как встревоженный шмель, которого выкуривают дымом из гнезда. Завидев нас, женщина бросается в нашу сторону.

– Хлопцы! – кричит она еще издали, – там диверсанты, стреляют.

– Где, кто? – почти хором спрашиваем мы.

– Там, там, – она машет рукой по направлению к соседней улице. – На машине они. Выскочили, достали трубу, и давай из неё палить во все стороны.

– Всё, погнали! – не дослушав, Петро машет рукой, и мы бежим за ним следом.

На соседней улице уже пусто. Ни машины, ни людей. Из окон двух пятиэтажных домов поднимается густой черный дым – стреляли по жилью. Где-то слышен отдаленный плач, наверное, кого-то убили или ранили.

– Суки укропские! – скрипит зубами Петр, – мы их достанем!

Про себя я не сомневаюсь – конечно, достанем, рано или поздно. Мы их достанем или они нас.

По нам стреляют. Я не сразу понимаю, кто стреляет, откуда. Пули шлепают в стену пятиэтажки прямо возле нас: одна бьёт над моей головой, вторая крошит кусок бетонной плиты возле ноги Скрипача.

– Тикай за угол! – командует Безручко, – давай, давай!

Мы бежим, улепетываем, аж пятки сверкают.

Когда по тебе ведет огонь неизвестно кто – это гораздо страшнее, чем бой с видимым противником. Чудится, что пули летят отовсюду, что опасность подстерегает за каждым поворотом, во всех подъездах, и в этом есть нечто мистическое, первобытное. Потому я испытываю страх первобытного человека перед неизведанными силами природы. Мне немножко стыдно за эту боязнь, но под бешеным огнём боязнь растворяется сама собой, уступая желанию быстрее спрятаться в безопасном месте.

На бегу вспоминается Кравчук. "Я живу на чужой территории и домой невозможен побег". Мне слышится его бархатный голос, вальяжный тон, на который велись офисные девицы как мотыльки на свет огонька. Теперь это выглядит смешно и нелепо, и ужасно дико, ведь чужая территория здесь, вокруг, а своего дома у меня нет.

Заворачиваем за угол, тут тихо, пули не залетают. Скрипач отработанным движением берет автомат наизготовку, и начинает контролировать свой сектор обзора. Я перевожу дыхание, смотрю на Безручко – что он сделает в такой ситуации, а тот взялся за рацию.

– Мастер – это Братан. В районе работают снайперы...

Я отступаю на один шаг, сажусь на корточки. Замечаю, что мои бежевые мокасины постепенно пришли в негодное состояние. На левой ноге замшевое покрытие со стороны мизинца оторвалось от подошвы, и зияющая брешь теперь пропускает внутрь воду и грязь. На правой ноге оторвалась пятка. Да, обувь надо менять. Но где взять новую?

Вспомнив младшего брата Петра Миколу, его начищенные до блеска берцы, я теперь позавидовал обувке младшего Безручко. Хотя, чему завидовать? Парень погиб и никакие берцы ему теперь уже не нужны.

За эти дни мне попадалось несколько покойников из радикальных добровольческих батальонов и нацгвардейцев; два человека лежало на обочине дороги неподалеку от Донецка, одного видел уже тут, когда был в поселке. Но снимать обувь с убитых? Мне было как-то не по себе – в памяти всплывали картины гражданской войны, когда красные раздевали белых и наоборот.

– Вроде взяли этих бл...ей! – отрывает меня от неприятных мыслей Безручко.

– Кого?

– Снайперов.

Мы осторожно продвигаемся вдоль стен к одному из дымящихся домов.

Навстречу, из крайнего подъезда выходят такие же, как мы ополченцы, патрулировавшие смежные улицы. Их человек шесть. Одеты кто-в чем: у кого-то треники и камуфляжные куртки, кто-то полностью экипирован, словно вышел недавно из магазина военной одежды, на некоторых георгиевские ленточки. Они ведут двух человек в гражданской одежде – мужчин среднего возраста, небритых, смотрящих исподлобья. Значит, вот эти стреляли по нам?

От мысли, что буквально в руках каждого из задержанных была моя жизнь, становится не по себе. Один из ополченцев деловито сообщает:

– Снайпершу мы там оставили, а эти её охраняли.

– А что с ней? – интересуется Скрипач, харкнув на землю длинной слюной.

– Неживая падлюка! – лаконично отвечает ополченец, – отведете этих в штаб?

Петр безмолвно кивает и грубо толкает одного из пленников в направлении штаба.

Мы со Скрипачом становимся по бокам и нестройной группой сопровождаем их по дороге. Поход проходит под аккомпанемент орудийной канонады где-то с южной стороны города, глухих хлопков, бухающих взрывов, но идти привычно нестрашно, впрочем, и идем-то мы недалеко. Миновав три или четыре дома, Безручко вдруг останавливается.

– Так, – решительно заявляет он, – там бой начинается. Диверсантов до штаба не доведем. Ты, – он обращается ко мне, – бери этого, а я разберусь со вторым.

Услышав слова старшего, один из диверсантов теряет свой угрюмый вид и в его глазах появляется что-то человеческое. Он всхлипывает:

– У меня дома жена, дети. Я же не хотел меня заставили...

– Иди, иди! – толкает его в спину Петро. Лицо у него жесткое, мрачное и мне кажется, что в эту минуту он вспоминает убитого младшего брата. А как же иначе, ведь перед ним враги!

Женатый диверсант начинает упираться, и Скрипач подключается к Безручко, чтобы помочь ему утащить сопротивляющегося мужика вглубь двора. Пока они борются, я смотрю на своего, которого должен убить я.

Парень, как парень, в обычной гражданской одежде. Молчит, переминается с ноги на ногу. Не плачет, не канючит, не скулит. Смотри всё так же исподлобья. Я гляжу на него, и мне видится обгоревшее на солнце, облупленное лицо молодого нацгвардейца, там, на подсолнечном поле возле Засечного. Я слышу не гул орудийных залпов, не крики второго диверсанта, которого Безручко и Скрипач волокут во дворы, а сухие щелчки автомата возле моего уха.

– Пойдем! – тихо приказываю я, и стволом АК показываю направление движения.

Мой пленник медленно идет впереди, и мы двигаемся вдоль умерших домов, обезлюдивших улиц, по давно не убиравшимся тротуарам, пока не доходим до перекрестка. Если повернуть вправо, попадем к штабу, прямо за перекрестком стоит сгоревший продуктовый киоск. Идем туда.

Сзади меня догоняет тугой, спрессованный звук автоматной очереди. Видимо, Безручко привел свой приговор в исполнение.

– Стой! – командую я.

Парень послушно тормозит. Он не поворачивается ко мне, но я вижу, что вся его фигура выражает напряженное ожидание: затылок прислушивается к шороху сзади, вздернутые плечи замирают, словно принадлежат не молодому человеку, а сгорбленному старцу, руки беспокойно теребят края зеленой куртки.

– Ты вот, что, – вдруг говорю я, – ты давай двигай отсюда! Беги к своим! Слышишь?

Он не оборачивается, но туту же делает несколько неуверенных, робких шагов, ожидая выстрелов в спину. Я не стреляю. Тогда разведчик шагает смелей, ноги его движутся всё быстрее и быстрее, и он переходит на бег трусцой.

С невольным облегчением смотрю ему вслед и жду, когда фигура вражеского диверсанта скроется за сгоревшим киоском. Почему я его отпускаю? Потому что долг платежом красен? Если меня отпустил нацгвардеец, то я отпущу этого? Рассчитаюсь? Или просто не хочу брать греха на душу?

Наверное, было бы намного проще, если бы война позволяла отдавать долги. Долги чести или долги мести. Но война далека от справедливости, и решать с её помощью подобные вопросы всё равно, что с помощью рулетки вершить правосудие, а в рулетке, как известно, можно и не угадать выигрышный номер. Можно потерять всё.

Парень продолжает удаляться, и я спокойно созерцаю его спину. Спокойно, потому что в глубине души шевелится чувство, что всё-таки поступаю правильно. Мне не за кого мстить, и я не стреляю в безоружных. Я ведь настоящий мужчина, сильный и смелый, уверенный в себе! Я белковое тело, попавшее на сковородку войны, которому подпалили бока, чуть поджарили, и который только начал покрываться жесткой коркой цинизма и равнодушия. Но еще покрылся не до конца, если отпускаю этого парня.