Текст книги "Записки офицера «СМЕРШа»"

Автор книги: Олег Ивановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава 16
1945 ГОД. ПАРАД ПОБЕДЫ

И опять строки из моего письма, оно было написано 10 января 1945 года:

«…Сейчас смотрю на маленькую фотокарточку, которую вы прислали мне в новогоднем письме, и невольно уношусь из нашей боевой обстановки туда, в далекую Тайнинку, ищу свое место среди этих близких и дорогих лиц. Вспомнилось детство, юность. Какими же мы были тогда беззаботными и как безрассудно расходовали все то, чего я не вижу уже пятый год! Сколько мыслей и воспоминаний вызвала у меня эта карточка, как хотелось быть там, вместе с вами. Надеюсь, мне бы там отвели небольшое местечко, а? Да, вот уже 10 дней Нового года. Как я встретил его? Встретил в боях. Полк вел наступление, карабкаясь по горам, преследуя и обходя отступающих немцев, и как подарок к Новому году занял один большой населенный пункт в горах, но так как он был под непрерывным обстрелом вражеских батарей, то было решено Новый год отметить в лесу, у костров, в километре от противника.

Разведчики притащили местного виноградного вина, и ведро с ним вскоре зашипело на углях костра от налипшего на дно снега.

Приближалась полночь. Все внимательно смотрели на командира полка. Он держал у уха телефонную трубку и, стоя на коленях в снегу, отдавал распоряжения артиллеристам. Слышим его голос: «По десять штук на ствол и по моей команде залпами по противнику!» – а сам улыбается. И мы поняли, что это не отбитие контратаки, а новогодний «салют».

Остаются считаные минуты. Совсем недалеко с тяжелым кряхтением разрываются пять или шесть тяжелых мин, осколки, жужжа, ударяются в ветви горных елей. После громких разрывов как-то особенно тихо и слышно, как позвякивают удилами стоящие рядом кони, пережевывая найденные клочки сена.

Без трех минут полночь. Командир полка опять берет трубку телефона. Я стоял рядом с ним и, вынув из кармана часы, внимательно следил за стрелками. Часы проверены по радио, и поэтому наш салют должен совпасть с заветной минутой рождения Нового 1945-го года, которое отмечает сейчас там далеко наша Родина.

Остается 15 секунд… Наконец – полночь! Новый год!

Я опускаю руку, и командир полка произносит в трубку короткое: «Огонь!» И сейчас же воздух сотрясается от арт-залпа. Батареи стояли сзади нас, поэтому снаряды с шипением летят через нас. Содержимое ведра быстро перемещается в кружки. На расстеленной Плащ-папатке хлеб и холодная вареная свинина. Командир полка произносит тост: «За нашу победу! За Родину! За дорогого Сталина! За скорое возвращение к дорогим и близким!»

* * *

В конце января Первая конно-механизированная группа была выведена из боев. Позиции мы сдали стрелковым частям. За прошедшие месяцы полки понесли большие потери. Был необходим отдых, было понятно, что дальнейшая дорога на запад, к Брно и Праге, потребует форсирования многих рек, причем не речушки ждали нас, а большие реки: Грон, Нитра, Ваг, Морава…

До двадцатых чисел марта мы отдыхали, пополняли потери в людских и конских силах.

По приказу маршала Малиновского, командующего фронтом, две армии должны были с рассветом 25 марта начать прорыв обороны противника на реке Грон, а нашей группе по особому сигналу войти в прорыв. Грон был форсирован, на его западном берегу были захвачены плацдармы, наведены наплавные мосты, а для конницы найдены броды.

И закрутился калейдоскоп апрельских боев. Память не сохранила их подробностей, вот только несколько дней и событий.

К исходу дня 28 марта мы форсировали реку Нитра и заняли город Нове-Замки. А дальше опять река, это был Ваг. Противник яростно контратаковал, стараясь сбросить нас с западного берега Нитры. А мы двигались дальше, быть может, не так быстро, как хотелось. Ваг – река многоводная, широкая, и ни одного моста. Все взорваны. С ходу на другой берег не перепрыгнешь, нужно было строить мост. Построили. Очень просто написать «построили», но ведь это под обстрелом делали наши герои-саперы.

Полки дивизии пошли дальше, освобождая населенные пункты, обходя те, где сопротивление было особенно упорным. Впереди были Малые Карпаты и Братислава.

По первым же-боям на склонах Малых Карпат стало ясно, что противник горные перевалы легко не отдаст. Бои были тяжелые.

Да разве можно было остановиться в те апрельские дни? И горные перевалы были взяты.

А дальше опять река. Морава. Господи, сколько же их? И опять, конечно, ни одной переправы. Форсировали и Мораву, закрепились на ее западном берегу.

Мы прекрасно понимали, что Наши действия отвлекали значительные силы противника и весьма помогали основным силам фронта двигаться на запад. Мы шли к городу Брно, важному административному, промышленному и политическому центру Чехословакии, крупному узлу дорог, имевшему большое стратегическое значение. По сведениям разведки, в этом городе были военные заводы «Шкода», «Зброевка», большие склады боеприпасов.

Вплоть до подступов к Брно противник оказывал упорнейшее сопротивление. Шли тяжелые кровопролитные бои за каждую высотку, каждый дом. То мы атаковали, то противник. А местность, как нарочно, была особенно удобной для обороны, а не для наступления. Технику приходилось тянуть на руках.

18 апреля соседняя дивизия заняла город Иванчи-це, а мы обошли город с запада. Противник, очевидно чувствуя реальную угрозу потери Брно, бросал в бой все новые и новые резервы – подразделения СС с десятками танков, бронетранспортеров.

И как больно было терять боевых товарищей в те весенние дни!

20 апреля в бою около деревни Тиковице погиб командир полка Николай Андреевич Клименко, были тяжело ранены начальник штаба Иван Савельевич Нетреб-ский, его помощник капитан Зотов. Погиб разведчик Александр Филатов. Его изрешетили осколки мины, а в его нагрудном кармане товарищи Саши неожиданно нашли несколько моих фотографий. Вспомнил я, что на отдыхе, месяц назад, воспользовавшись трофейным фотоаппаратом, мы обменялись карточками. Эти несколько фотографий, пробитых осколками и в пятнах крови, разведчики передали мне. Они – в моем фронтовом альбомчике. Тяжелая, но дорогая память – реликвия тех боевых лет.

26 апреля Брно был занят нашей конно-механизиро-ванной группой, подразделениями танковой армии и соседним стрелковым корпусом.

Ровно месяц продолжались бои от берега Грона до Брно. Но думать об отдыхе после того тяжелейшего месяца ни нам, ни соседям не пришлось. Мы шли к Праге.

Пересмотрел еще раз пачку писем, сохраненную родителями. Неужели нет ни одного, написанного в апреле, в мае? Нет, есть!

Вот кусочек письма 6 апреля:

«…Я жив, здоров, воюю. Дела довольно жаркие, достается и нам и коням нашим. Топаем вперед не плохо. За последние дни получили 4 приказа с благодарностью товарища Сталина. На днях меня чуть не окрестило – попал под «мессеров», чесанули они нас из пушек и пулеметов, хорошо, что еще не бомбили. Кончилось тем, что подо мной в седле перебило стремя…»

Продолжались бои, тяжелые, жестокие. Много боев было за эти годы, прошли с боями чуть не половину своей страны, сколько государств Европы, и вот до победы оставалось совсем немного, но надо было драться и после каждого боя с жестоким недобитым врагом хоронить погибших товарищей… Ведь не заговоренными же мы были ни от пули, ни от бомбы, ни от снаряда. А на земле буйно цвела весна и отчаянно хотелось жить!

И вот 9 мая. Ранним утром стрельба, пальба изо всего, что могло стрелять. Выскочили из домика, где удалось немного отдохнуть. Что это? Прорыв противника, где-нибудь рядом? Но ракеты! Ракеты всех цветов в небе и трассирующие пули только вверх… ПОБЕДА!

Много писем написал я за прошедшие годы, но самым радостным было сохраненное родителями письмо, посланное мною 10 мая 1945 года. Вот оно:

«10 мая 1945 года. Чехословакия.

Победа! Победа, родные мои, горячо и нежно любимые! Пришел тот долгожданный час, которого с таким нетерпением ожидал весь народ! Фашистская Германия сложила оружие. Правда, на нашем участке еще осталась какая-то группировка, которая, видимо, не желает капитулировать, но надеюсь, что в течение последующих двух-трех дней мы ее образумим.

Вот и пролетели кошмарные 4 года, развеялся коричневый фашистский дурман, и наступила тишина, которой еще никогда не было. И как-то сразу слышишь голоса природы и щебет птичек и журчание ручейков, замечаешь, что кругом цветут сады, и удивляешься – как?

Это все есть на свете? Почему же мы этого не замечали в течение последних четырех лет? Да! Теперь опять вернется наше солнце, и оно, омытое слезами и кровью, будет светить еще ласковее, еще ярче, чем светило раньше. Сейчас можно свободнее расправить грудь и глубоко вздохнуть, как после окончания долгой, тяжелой и опасной работы.

Без стыда можно оглянуться назад, на пройденный путь, на прошедшие годы и, стерев пот со лба, сказать: да, прошли мы немало, немало проделали черновой работы фронта, видели и кровь, и смерть, теперь наш мир, наша тишина, наше счастье!

Как больно, и невольно на глаза наворачиваются слезы – почему не дожили до этого прекрасного дня некоторые наши друзья, которые, быть может, имели право на жизнь более любого из нас. Их взяла война, они отдали свою жизнь как верные солдаты на алтарь отечества. И сегодня, в этот день торжества, мы склоняем головы наши и, повторяя про себя имена погибших, говорим: «Они будут жить вечно!»

Теперь недалек уже тот час, о котором и вы, родные мои, и я мечтали все эти четыре года. Скоро-скоро на Тайнинском горизонте появится и ваш солдат… Как хочется сейчас получить письма от вас и знать, что вы здоровы и бодры и уже больше не болят ваши дорогие сердечки за судьбу вашего казака. А он немного «погуляет» за границей и примчится обратно в Матушку-Россию.

Родные мои! Спокойны ли вы сейчас? Я думаю, что да… Целую, как никогда, горячо и крепко тысячи, тысячи роз».

Но для нас война еще не кончилась. Оставался еще противник, не желавший сложить оружие, а если сдаваться, то англичанам или американцам.

Вот и пришлось драться еще четверо суток. И самым страшным в тех сутках было то, что они продолжали забирать жизни людей, дошедших до победы…

14 мая, наконец, бои затихли. Я уехал в дивизию, к Братенкову. Обнялись мы с Антоном Максимовичем, да так, что косточки хрустнули. Поздравили друг друга с победой, с тем, что дошли, что живы.

– Ну а теперь, старший лейтенант, новое задание. Подробнее сказать пока не могу, но задача вот какая: в полку будут отбирать самых достойных, кому можно поручить выполнение очень ответственного задания. И сам готовься. Надо, чтобы люди были особенные, заслуженные, боевые. Вот так. Подробнее когда смогу – скажу.

Дня через четыре треть полка, все, что осталось к тому времени в строю, было поднято по тревоге. Но к счастью, не боевой. Построились. Казаки надели боевые ордена, медали. Три офицера, приехавшие из штаба дивизии, командир полка, замполит обходили строй, отбирали не только самых рослых, но и тех, у кого орденам и медалям было тесновато на груди. Отобрали человек тридцать, а из офицеров – только моего друга Ефима Аронова. Он, полковой фельдшер, носил на груди три ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны, и это не считая медалей. Прямо можно сказать – и строевым-то офицерам не многим такая честь выпадала.

В тот же день все «избранные» выехали в штаб дивизии. Там был повторен отбор, который проводил командир дивизии генерал Павлов, замполит полковник Ни-товщиков и начальник контрразведки майор Мирошин.

Из тридцати осталось двенадцать. Мирошин подозвал меня:

– Цель этой операции пока не объявлена. Объявят позже в штабе корпуса. Пусть люди пока думают, что это отбор для встречи с союзниками на демаркации. Вам по секрету скажу, пока не для огласки. Поедете в Москву на парад. Большой парад, особенный. Парад Победы. Вы один из оперсостава корпуса. Довольны?

21 мая верхами выехали в штаб корпуса. Ехали мы рядом с Ефимом, говорили о том о сем, потом умолкли как-то сразу, одновременно, посмотрели друг на друга.

– А что, Ефимушка, может, последний раз в седле? Может, и не увижу я больше своего Полета?

– Ну почему же последний? Что, не вернемся в полк, что ли? Вернемся через денек-два. Вот что потом будет, кто знает? Останется ли конница в армии или расформируют ее… А жаль, ей-богу, жаль, если расформируют…

На большой поляне, неподалеку от штаба корпуса, собрались отобранные в полках Первой гвардейской конно-механизированной группы войск. Человек двести. Построились. Подошли генералы, среди них Пли-ев. Все затихли.

– Товарищи казаки и танкисты! Пользуюсь случаем, с великой радостью поздравляю вас с победой! Командование фронтом поручило мне сообщить решение Верховного главнокомандующего маршала Сталина о проведении в столице нашей Родины – Москве – Парада Победы. Вам выпала честь и большое счастье стать участниками этого исторического парада!

Громкое, быть может, и не очень стройное, не очень похожее на парадное, но радостнейшее «Ура-а-а!» раскатилось по поляне. Вверх полетели кубанки, шлемы, фуражки. Строй смешался…

Сводный полк 2-го Украинского фронта формировался в Братиславе. Двумя или тремя эшелонами мы выехали в Москву. Николай, мой дядя Коля, с конями вернулся в полк.

Граница. И вот миг, памятный, знаменательный для меня. Небольшой вокзал и скромная вывеска: «Коло-мыя». Помню, с какой теплотой толкнулось сердце – четыре года' Четыре года с той ночи, когда мы, молодые курсанты-пограничники, вынуждены были отойти отсюда, вырываясь из окружения. Четыре года длинных, тяжких дорог войны – и вот опять этот же город, та же точка на карте Родины. Замкнулось кольцо военных дорог, закончилась военная, боевая часть моей биографии.

То, что запомнилось, то, что здесь записано, конечно, не летопись Великой Отечественной войны, не история боевых действий– нашего гвардейского кавалерийского корпуса, дивизии, моего родного 29-го гвардейского кубано-черноморского кавалерийского казачьего полка. В памяти осталось неизмеримо больше – и многие дни и ночи, бои, товарищи и живые, и отдавшие жизни, словно рядом, словно и не было промчавшихся шестидесяти лет со дня Великой Победы.

У тех, кто воевал, война была «своя», своим сердцем, своими нервами, своей жизнью пройденная. Пусть только короткими штрихами событий тех лет отразилась война в тех, написанных строках, остальное в памяти моей, пока будет жива эта память.

Москва. Она была уже не такой, как в 1943-м, когда примчался я на пару дней из госпиталя. И не такой, как до войны. Москва была мирная, послевоенная.

Часть парадного войска разместилась на Стромынке, 32. Рядом Яуза, та самая Яуза, которая течет и в Тай-нинке, на которой я вырос, в" теплую воду которой так любил прыгать «ласточкой». Как же давно все это было! Как давно!

Начались парадные тренировки. Нелегкой была та задачка – ходить парадным строевым шагом. Далеко не все владели этим искусством, в боях было не до этого, а ведь надо было пройти по Красной' площади так, как еще никто и никогда не ходил. Таких парадов не было! Сколько глаз и своих родных, дружеских, да и не очень дружеских будут смотреть.

Ходили на занятия каждую ночь, как только затихал город.

Только через день после приезда в Москву мне удалось поехать домой, в Тайнинку. Господи! Каким же счастьем было увидеть, обнять, прижаться к груди родных, дорогих моих старичков, столько вынесших, столько переживших за военные годы! Не встретила меня только моя любимая бабушка, не дождалась они своего внучка, не узнала, сохранил ли его до конца войны «андел-хранитель», как завещала она 4 октября 1940 года, когда я уезжал из Тайнинки.

К параду готовилась и столица, умывалась, подкрашивалась, ремонтировалась и шила нам парадное обмундирование – в своем фронтовом на парад не пойдешь! Нам шили темно-синие черкески, красные казакины, черные каракулевые кубанки. Ко всему этому положены были шашки, шпоры на сапоги, красные суконные башлыки. Кубанцам, терцам такое же, но только синего цвета, уральцам – белого.

Дошли слухи, что выпущена специальная медаль «За победу над Германией» и что первую партию этих медалей вручат нам, участникам парада, причем только нам к этой медали будут выданы удостоверения красного цвета.

С каким вниманием, с какой любовью встречали нас москвичи. На улицах буквально проходу не давали. И как приятно было оценить их внимание, когда каждое утро, приходя позавтракать в маленькое кафе на углу дома, близ моста, на берегу Яузы, мы в каждой пачке папирос «Казбек», лежащей на столе, находили красивую вкладку с золотистой надписью «Привет победителям», или на пачках «Беломорканала», красным, эти же слова.

23 июня объявили приказ Верховного главнокомандующего: Парад принимать будет Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков, а командовать Парадом – Маршал Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский.

24 июня. Поднялись в 4 часа утра. К 6 часам мы должны были быть на исходных позициях на площади, против Политехнического музея.

Утро было дождливым, но не пасмурно, празднично было на сердце! Стояли мы в строю, тихонько переговаривались, чуть не поминутно поправляя друг на друге то башлык, то чуть надвинувшуюся на бровь кубанку, то подцепленный с левого бока клинок, делились самыми последними впечатлениями о праздничной Москве. Без особой надежды, правда, поглядывали на затянутое облаками небо, смахивая с лица дождевые капли.

Против нас стоял строй сводного полка Военно-морского флота.

Я, имея право в любой момент выйти из строя, решил подойти посмотреть на моряков, что меня туда потянуло, не знаю.

– Олег! Ты?

Из строя выбежал ко мне моряк… Анатолий, Толька Уваров, друг детства, тот, с которым играли в «летчиков-челюскинцев». В годы войны ни разу мы не встретились, редко-редко переписывались. В разные концы развела нас война, знал я, что воевать ему не пришлось, и вот свела нас здесь судьба в то историческое, пасмурное, праздничное утро.

Толька Уваров… Анатолий Гаврилович – капитан-инженер 1-го ранга, кандидат технических наук, профессор. Много лет он был заместителем начальника Высшего военно-морского инженерного училища под Ленинградом. Но это все потом, в послевоенные годы. А тогда, в то утро, только обнялись мы, но команда «Приготовиться к движению!» вернула на свои места в строю.

К 8 часам мы вышли на Красную площадь. Сводный полк 2-го Украинского фронта занял свое место у стен ГУМа. Полк… Тысяча человек пехотинцев и артиллеристов, летчиков и танкистов, связистов и саперов, разведчиков и кавалеристов, генералов и рядовых солдат войны, отличившихся в боях, награжденных боевыми орденами.

Командир сводного полка фронта – Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский.

Генералы… Кто мог знать, что стоять в строю парадного полка я буду с генералом Каманиным, командовавшим штурмовым авиакорпусом на 2-м Украинском, а в 1960-м, через пятнадцать лет, не раз встречаясь, мы будем обсуждать ход подготовки космонавтов и космических кораблей, что обо мне он будет вспоминать порой в своих дневниках, изданных уже после его смерти. Николай Каманин… «Им я был» в далеком 1934-м…

Стекали капли воды по каскам пехотинцев, мокли наши черкески, кубанки и башлыки, темнели, намокая, алые знамена.

Серая, с чернеющим мокрым резным, рисунком, стена ГУМа. Минин и Пожарский. Фонтан на необычном месте – на Лобном. Напротив, на другой стороне площади, темно-коричневая громада Исторического музея. У Кремлевской стены зеркально отливал гранит Мавзолея…

Без пяти минут десять. Замерла Красная плошадь, заполненная тысячами москвичей и гостей столицы. Замерли полки фронтов. На трибуну поднялись руководители партии, правительства. Вошел Сталин.

Сейчас, вот-вот сейчас стрелка часов на Спасской башне, чуть дрогнув, коснется долгожданного мгновения истории. Десять!

По площади разнеслось: «Парад, смирно!» И тут же из Спасских ворот на красивом белом коне показался маршал Жуков. Грянули торжественные звуки «Славься» Глинки. И – тишина. Навстречу Жукову на вороном коне – Рокоссовский.

– Товарищ Маршал Советского Союза! Войска действующей армии, Военно-морского флота и московского гарнизона для парада построены!

Два кавалериста – Жуков и Рокоссовский. Война была во многом войной техники, войной моторов, но не только. Воевали и кавалерийские корпуса. Славные доваторовцы, беловцы, плиевцы, соколовцы. И пусть, въезжая на Красную площадь на конях, Жуков и Рокоссовский соблюдали лишь традиции, мы, стоящие в строю казаков-кубанцев в шеренгах 2-го Украинского фронта, относили это на свой счет. Хорошо. Очень хорошо, что не на танках, а на конях. Замечательная традиция.

Начался объезд войск. В ответ на поздравления по площади раскатывалось «Здравия желаем, товарищ маршал»! и могучее «Ура-а-а-а!».

Объехав войска, Жуков поднялся на трибуну Мавзолея, подошел к микрофону:

– Победу над германским фашизмом мы завоевали ценой тяжелых жертв. В жестоких битвах с врагом пало смертью храбрых много наших боевых друзей – лучших сынов и дочерей нашего народа, сегодня, в день великого торжества, почтим их память и произнесем: «Вечная слава героям, павшим в боях за нашу Советскую Родину!»

Здравицей в честь народа-победителя и славных воинов его Вооруженных сил маршал закончил речь. И тут же – Гимн и мощные залпы артиллерийских орудий. Много залпов. Потом узнали, их было пятьдесят.

В 10 часов 25 минут по площади разнеслось: «К церемониальному маршу…» И двинулись полки фронтов Великой Отечественной.

Проводив последний сводный батальон, замолк тыся-четрубный оркестр. Резкая дробь восьмидесяти барабанов, и две сотни воинов бросают фашистские знамена на землю к подножию Мавзолея.

И только сейчас наступило освобождение от военного гнета, всего того тяжелого и мрачного, чего было в избытке за эти годы. Думаю, не только я тот момент, под барабанную дробь, всем своим существом, всем сердцем понял: кончилось, вот теперь кончилось…

* * *

После Парада Победы мой друг Ефим Аронов вернулся в полк, который в начале июля был выведен из Чехословакии, из-под Праги, и разместился в городе Ровно. Место дислокации было выбрано не случайно. Наша дивизия носила наименование Ровенская.

5 июля в Ровно состоялся парад, и впереди всех на коне, в сопровождении двух ассистентов, с гвардейским знаменем в руках на праздничную площадь въехал Ефим Аронов. Честь для фельдшера, прямо скажем, немалая. Уверен, что не так много медработников удостаивались такого.

Моя же судьба сложилась следующим образом.

– Решением командования вы остаетесь для продолжения службы в распоряжении Московского военного округа. Согласны?

Последнее слово фразы, произнесенное офицером в управлении, куда я явился после месячного отпуска, полученного после парада, привело меня в состояние полушоковое. Пять лет в армии, война. И вдруг возможность продлить службу здесь, рядом с родными, близкими… Да мог ли быть ответ иным, кроме «Конечно!».

– Так вот, зайдите в комнату, – и он назвал какой-то номер, – там получите назначение.

– А куда? В какой должности?

– Там вам все объяснят.

– А объяснили мне то, что я, как имевший уже опыт в подготовке парадных частей, назначаюсь опять в «парадное войско» – части, собранные для подготовки военного парада 7 ноября 1945 года.

– А какие это части? – рискнул я задать вопрос, хотя и понял, что здесь не любят на вопросы отвечать, а больше задавать.

– Вы служили в коннице, в КМГ, там ведь кроме лошадей и танки были? В седле поерзали? Ну и достаточно. Теперь пересядете на танк или в танк, как больше понравится.

Так я почти на год стал танкистом и на боевой «тридцатьчетверке» с башенным номером «13» 7 ноября в парадном строю проехал по Красной площади.

А весной 1946 года случилась беда. Стали отказывать ноги, словно не мышцы в них, а вата. Поликлиника. Медкомиссия. Как сейчас помню профессора Вилькомирского, невропатолога, и его возбужденный возглас:

– Няня! Зовите всех сюда! Нет, вы только посмотрите на этого молодого человека! Он еще не только ходит, он еще служит в армии! Нет, вы понимаете, с чем можно сравнить ранение этого товарища? Вы понимаете? Нет, вы не понимаете. Это же все равно что через клубок ниток проткнуть иголку, не порвав ни одной нитки! Няня! Так все пришли или нет?

Вот так, совершенно неожиданно, я стал интересным медэкспонатом, на котором впору было прикрепить этикетку: «Счастливчик войны» и ниже текст с заключением медицинской комиссии: «К службе в органах не годен. Годен для работы в гражданских учреждениях при пониженном рабочем дне без тяжелой физической и умственной нагрузки». Эту фразу я запомнил на всю жизнь.

Более лаконично это было изложено в документе, именуемом пенсионной книжкой.

Так закончилась моя служба в органах «Смерш». Не знаю, удалось ли мне в те, прошедшие с конца 1942 года дни, месяцы стать действительно тем чекистом, который должен был уметь решать и решал те задачи, которые ставились перед органами контрразведки, но я делал то и так, как мне подсказывала совесть. Вести себя по-иному я не мог. Да, шпионов мне поймать не удалось, хотя грозить им СМЕРТЬЮ был обязан…

А теперь – инвалид. Пенсионер. Шинель и гимнастерка без погон. И в ней дырочки от трех орденов – двух Отечественной войны и Красной Звезды, и места, где были приколоты две медали – «За отвагу» и «За победу над Германией». Все. Больше я не военный. Инвалид-пенсионер… в двадцать четыре года…

А кто я, собственно, такой? За плечами почти забытая десятилетка. Четыре военных года не потребовали знаний, которые дала школа. Надо было воевать, а этой премудрости нас не учили. Этому пришлось учиться самим. Да, весь мой образовательный ценз: десять лет школы и четыре года войны.

А сколько было таких, как я? Уже далеко не дети, а ни профессии, ни жизненного опыта. На фронте мечталось: вот скоро победа, еще немного, еще чуть-чуть и… и на всю жизнь праздник.

Праздник-то был. Дни. А потом – будни. Долгие, тяжелые будни. Жизнь была сложной, несытной. Карточная система. По талончикам с надписями «жиры» и «сахар» магазины порой «отоваривали», был такой термин, продуктами, которых сейчас не найдешь в ассортименте самых крупных гастрономов. Ну, например, «маргогусалин», «лярд», «суфле» или «яичный порошок». Хлеба граммов 600 на день рабочему, 500 служащему, еще меньше иждивенцу – было и такое социальное понятие.

Скоро стало ясно, что в положении пенсионера-иждивенца жить дальше нельзя. Внутри начался бунт. Какой я пенсионер в двадцать четыре года? Руки-ноги есть, голова на месте. Ноги, кстати сказать, после лечения стали нормальными. Нерв какой-то там был ущемлен. К счастью, «расщемился».

Надо работать. Обязательно работать.

1946 год. Письмо из Ленинграда от Ефима Аронова:

«Здравствуй, дорогой друг! Где-то ты сейчас? Пишу на адрес твоих родителей, поскольку я не уверен в месте твоей дислокации… Что могу сообщить о себе? После возвращения в Ровно основное, чему посвящал все дни, часов по 20 в сутки, это учеба. Ты знал мою мечту – получить высшее медицинское образование. Но согласись, нелегко, имея только 7 классов и фельдшерскую школу, подготовиться самому и сдать за десятилетку. Сдал. Поехал поступать в Ленинград в Военно-медицинскую академию. Конкурс – 30 человек на место. Экзамены сдал. Приняли… Теперь задача: зубри, сдавай, овладевай науками…»

1946 год. Письмо из Москвы:

«Здравствуй, Ефимушка, дорогой друг мой! Письмо твое получил. Очень рад за тебя, что удалось осуществить фронтовую мечту – поступить в академию. Знаешь, я был уверен, что это у тебя получится. Иначе и быть не могло – изучил тебя немного за боевые годы. Учись, друг, грызи гранит науки!

Мне пока этого не удается. Я демобилизован, инвалид 3 группы, пенсионер… Звучит? По-моему, не звучит. Сидеть дома «под стеклянным колпаком», несмотря на ка– тегорические требования медиков, не могу. Поступил на работу в одну из «контор». Работаю лаборантом. Должность следующая за разнорабочим. Отнеси-принеси. Высокая должность. Оклад, правда, маловат. Но ничего, стараюсь не унывать».

Неподалеку от дома была обнаружена одна «фирма», под названием НИ ИСКА – Научно-исследовательский институт связи Красной армии. Принимали демобилизованных. Почти год проработал…

– Здорово, земляк!

Я оглянулся, интуитивно почувствовав, что обращение относится ко мне. И не ошибся. За забором двухэтажного дома неподалеку от того, где жил я, опершись на лопату, стоял знакомый еще с довоенных лет парень.

– Воевал, я слышал. Что, уволили?

Обмен информацией об истекших пяти годах не занял много времени. Жора Петров, так звали моего земляка, хлебнул вдоволь пехотной страды и после тяжелого ранения вернулся на гражданку.

– Ну а теперь что делаешь? – продолжил он свой допрос.

– Да что тебе сказать? Работать надо, сам понимаешь, на пенсию не проживешь. Устроился я тут в одну организацию. Крупными специалистами мы с тобой стали, больше чем академики. Сам знаешь, десятилетка забытая, вот и все. Меня выручило то, что до войны радиолюбительством занимался, кое в чем разбирался. Вот и приняли. Должность высокая – лаборант Н/О…

– Это что такое?

– Это? Лаборант низшего оклада. Таскаю ящики, провода паяю…

– Ну, мы с тобой, конечно, не академики, а войну прошагали. Это тебе не фунт изюма… А давай к нам. Я вот уже год работаю. Здесь, недалеко, в Подлипках. Есть там одна организация.

– А что там делают?

– Ну, это брат, не вдруг. Скажу одно: не игрушки. Серьезное дело.

– И ты доволен?

– Доволен. А ты?

– Пожалуй, тоже… Да нет, вру, конечно, недоволен. Но что делать с нашей «академией».

– Хочешь, я поговорю с начальством в отделе, может, и тебя примут?

Это было весной 1947 года. В ту весну судьба свела меня с той жизненной стезей, по которой я шел и иду вот уже почти шестьдесят лет.

А мой фронтовой друг? Мы в те годы не встречались, изредка переписывались.

1951 год. Письмо из Ленинграда:

«Спешу сообщить тебе последние новости. В феврале состоялось распределение. Я, признаться, подумывал об адъюнктуре при академии, о диссертации, уже и тему придумал «Медицинское обеспечение кавалерийских и танковых соединений в тылу противника в условиях рейдовых операций»…

Но вот вызвали и меня. Вхожу, останавливаюсь перед столом, а за ним все блестит золотом. Генералы, полковники и один кто-то в гражданском. Докладываю: «Гвардии капитан медицинской службы Аронов прибыл для получения назначения». Председатель комиссии поглядел на меня, потом на какую-то бумагу и говорит: «Не капитан, а майор медицинской службы. Поздравляю с присвоением очередного звания». – «Служу Советскому Союзу!» – отвечаю и чувствую, что к лицу кровь горячая прилила. И вот тут встает начальник нашего факультета и говорит: «Товарищ гвардии майор, вам оказана большая честь, вы получили назначение в пограничные войска на Дальний Восток!..»