Текст книги "Записки офицера «СМЕРШа»"

Автор книги: Олег Ивановский

Глава 10
КОМАНДИР ПОЛКА СИМБУХОВСКИЙ

– Ну так что, товарищи офицеры, – улыбнувшись, пробасил начальник штаба майор Денисов. – Кончился наш отдых? За работу, да? Маршрут нам определен – Москва!

– Москва? Мы едем к Москве?

– Да, К Москве. Но, как вы понимаете, не в Москву. Дальше, западнее.

Москва..: Хотя бы на часок, ну, может, на два… Москва… Господи, да разве могло быть что-то желаннее и дороже, чем увидеть свой родной город. Неужели увижу? А может быть, удастся… Мечты, мечты…

Наш эшелон не очень задерживали, и через двое суток по мелькавшим пригородным платформам и без дополнительной информации сердчишко стало частить.

Какая она, Москва? Куда притащит нас пыхтящий паровозик? Конечно, не к большому вокзалу. Нам с лошадьми на вокзалах делать нечего. Есть в Москве окружная железная дорога, по ней с одной магистрали к другой самый короткий путь. Хорошо бы, по этой окружной в сторону Комсомольской площади. Там три вокзала. И хотя Ярославский от окружной дороги самый дальний, но ведь он мне самый близкий, родной, можно сказать. Там и электрички… А ходят ли они теперь? И всего-то от этого вокзала семнадцать километров – и моя родная Тайнинка…

Ни о чем другом не думалось. Даже война отодвинулась куда-то. Наверное, прошедшие месяцы отдыха в немалой степени этому способствовали.

Москву проехали рано утром, не останавливаясь; по той самой окружной дороге. Комсомольская площадь и серые в предрассветной дымке силуэты домов, каких-то строений, вокзалов медленно проплыли за окном вагона. Никто, конечно, не спал. Я выскочил на площадку, открыл дверь. Тишина. Ни звонков трамваев, ни гудков автомашин. Город спал.

Эшелон, не останавливаясь, прополз краем Комсомольскую площадь и, перестукивая колесами вагонов по стрелкам, выбрался к путям Белорусского вокзала. Там, на запасных, непродолжительная остановка – и дальше, на запад.

Заметка в записной книжечке:

«…1.6.43. – 3.6.43. Дрязги – Грязи – Мичуринск – Москва – Бородино – Можайский район – Алексеевка…»

До начала августа полк стоял в Алексеевке. Командование фронта готовило наступление на Смоленском направлении. Теперь, после формирования, наш корпус имел в своем составе три кавалерийские дивизии, три танковых полка, артиллерийские и другие части и подразделения. В нашей 8-й гвардейской дивизии и соседней 13-й гвардейской большая часть личного состава имела боевой опыт, а вот пришедшая в корпус новая, 8-я дальневосточная дивизия, в боях еще не участвовала.

Знали, что готовится прорыв обороны противника. Мы по плану должны были войти в него в полосе действовавшей здесь 10-й гвардейской армии. Но по ходу дел командование фронта решило изменить задачу и вводить нас в полосе другой армии, для чего дивизии нужно было своим ходом за одну ночь переместиться «всего» на 70 километров!

Переместились… И новая задача – перегруппироваться. И не на этом участке, а на 60 километров в сторону. Опять изнурительный ночной марш, и почти без подготовки и отдыха выдвижение на исходные позиции.

Ни о какой разведке противника и речи не шло. 13-я и 8-я дальневосточная пошли вперед. Мы, по приказу командира корпуса, во втором эшелоне вслед за ними. Когда войска прорвали фронт, мы находились километрах в сорока от места боев. Противник воспользовался этим и закрепился на промежуточных рубежах. Какой уж в такой обстановке рейд в тыл? Пришлось спешиваться и завязывать бой в явно невыгодных для нас условиях.

Мы прекрасно понимали, что вводить кавалерию для прорыва укрепленных позиций противника дело бессмысленное. Но приказ есть приказ. Его на войне не обсуждают.

Немецкая авиация свирепствовала. Ранним утром в районе населенного пункта Речице нёс бомбили более сотни самолетов; Потери были очень большими. 14 августа при этом налете погиб командир нашей дивизии генерал-майор Михаил Иосифович Суржиков, кавалерийский командир еще со времен Гражданской войны.

И в сентябре в Смоленской области продолжались тяжелые бой. Нам противостояли отборные немецкие части и власовцы. Осень, непрерывные дожди, грязь по колено, техника вязла и по дорогам и по целине. А приказ есть приказ: «Наступать!» Атаки, контратаки, потери и потери…

Пожилому и не очень решительному командиру полка подполковнику Калашникову тяжеловато было справляться в такой обстановке. Это понимали, наверное, и в дивизии. Прошел слух, что в полк должен прибыть новый командир. А это событие первостепенной важности. Совсем не безразлично и солдатам и офицерам – кто поведет их в бой, в чьи руки во многом будет отдана их судьба, кто этот человек, имеет ли он боевой опыт, умен ли, храбр и справедлив ли?

В один из более тихих вечеров штаб собрал на полянке офицеров полка. Из штабной землянки вышли двое. Одного из них я несколько раз встречал в штабе дивизии, второго же видел впервые. На вид ему было лет тридцать – тридцать пять.

– Товарищи офицеры! Представляю вам нового командира полка – майор Симбуховский Василий Федорович. Он прибыл к нам в дивизию из Москвы после окончания военной академии…

«Из академии… академик… Ну и повезло! Накоман-дует этот академик», – пронеслось в голове. Позже узнал, что не у меня одного.

Майор был худощав, строен, по-спортивному подтянут, лицо смуглое, строгие серые глаза внимательно смотрели на офицеров. «Ну и зол, наверное, наш новый «академик».

После представления майор Симбуховский сказал всего несколько фраз, смысл которых сводился к тому, что дальнейшее наше знакомство состоится в боях, говорил кратко, четко, было видно, что он уже ознакомился с обстановкой, знает даже фамилии некоторых офицеров, их заслуги, а в основном промахи и ошибки. Дал понять, что меры будут приняты решительные, и прежде всего для поднятия боевого духа и дисциплины,

– Дисциплина в бою – это главное, и прежде всего офицерского состава. Плохих солдат нет. Есть плохие офицеры. Учтите это. Командир, офицер должен быть примером всегда и везде. Это я буду требовать прежде всего. А теперь посмотрим, как вы здесь живете. Конь-то для командира у вас найдется?

Коня подвели. Симбуховский внимательно осмотрел его со всех сторон, ощупал ноги, проверил седловку, подогнал стремена и в один миг вскочил в седло. Это произошло так быстро и так ловко, что многие от удивления и крякнуть не успели. Стало ясно, что новый командир полка кавалерист, и не «так себе», а настоящий.

– Товарищи офицеры, всем по подразделениям. Меня сопровождать не надо. Коновод, за мной!

И, пришпорив коня, он поскакал по направлению к позициям, которые' занимали наши эскадроны.

Рассказывали потом, что, спешившись в ложбинке и поднявшись на наблюдательный пункт полка, он, несмотря на обстрел со стороны противника, пробрался в боевые порядки, все осмотрел, оценил окопы, расположение огневых точек, места, стыков с соседями. Командирам взводов и отделений там же на месте дал толковые советы. «Сегодня для знакомства – советую, если не сделаете – шкуру спущу. Будете на себя пенять!»

Вечером, когда стемнело, Симбуховский вернулся в штаб. Начальнику штаба майору Денисову был продиктован первый приказ о наведении порядка в обороне. Надо сказать, что последующие дни боев, а полк продолжал находиться на прежних позициях, со всей очевидностью показали, насколько прав был командир. Несмотря на то что активность противника нисколько не уменьшилась, наши потери резко сократились.

Требовательность нового командира была исключительной. Он не прощал расхлябанности, халатности, разгильдяйства. Почти все заметили его подтянутость, он всегда был чисто выбрит, аккуратно одет. Сапоги блестели, под стать сверкавшим шпорам. Предметом зависти и попыток подражания стала его манера носить кубанку, с этакой лихостью, с заломом по-чапаевски.

Он находил время и возможность поговорить с каждым офицером, расспросить о семье, о том, какую помощь оказывают они своим семьям, где и какое получили военное образование, где и как воевали, за что получили награды.

В эти дни и я сделал попытку поговорить с новым командиром. Но разговор не получился. Еще когда меня ему представил замполит, я был удивлен произнесенной сквозь зубы фразой: «Очень приятно!»

Тон явно не соответствовал содержанию. Больше ничего сказано не было. Тем же закончилась и вторая попытка. Я, признаться, не мог понять, почему командир с какой-то подозрительностью, предвзятостью отнесся ко мне. Это было неприятно. Тем более что за прошедшее время у меня сложились с командным составом хорошие отношения. Я, правда, знал, что в армии к такой категории военнослужащих, как работники прокуратуры, военного трибунала, особых отделов, отношения складывались особые, недоверчивые. По мнению некоторых, их служебные обязанности не могли вселять добрых чувств. Но известно, что не место определяет человека, а человек место или должность.

Так или нет, но реакция майора Симбуховского оставалась неясной. Уж кто-кто, а такой офицер, да еще окончивший академию, должен был понимать необходимость работников таких служб. Причину достаточно открыто высказанной неприязни я понял, но об этом потом.

Через несколько дней полк получил приказ опять перейти в наступление и занять несколько сел, имевших большое'тактическое значение в дальнейшем продвижении в Белоруссию, но и на этот раз взять с ходу эти села не удалось. Бои затянулись. Я был на командном пункте полка. Из третьего эскадрона, которым командовал капитан Быстревский, сообщили о большом количестве раненых. Эвакуация их из боевых порядков была невозможной. Противник блокировал все подходы.

– Вызвать фельдшера ко мне! – приказал Симбуховский.

– Товарищ майор, старший лейтенант медслужбы Аронов по вашему приказанию прибыл.

– Так вот, старший лейтенант, в третьем эскадроне много раненых. Сам Быстревский эвакуировать их не может. Так, по крайней мере, доложил. Придется вам. Пробирайтесь в эскадрон, окажите помощь на месте, а кого необходимо, как только сможете, эвакуируйте. Где эскадрон и как туда добираться, вам по карте покажут.

Помначальника штаба – ПНШ-2 Зотов, уже капитан, подошел с картой. Я заглянул через плечо. Указав карандашом точку на краю леса, он произнес только одно слово: «Тут». – «А немцы?» – спросил Аронов.

Зотов обвел точку кругом. «Что, эскадрон в окружении?» Это со всей очевидностью явствовало из неровной окружности вокруг точки.

– Доложите об эвакуации раненых через два часа. Ясно? – резко произнес Симбуховский.

Аронов понял, что выполнить этот приказ если и возможно, то настолько непросто, что тех двух часов… Но приказ есть приказ.

Потом я узнал, что больше часа кружили Аронов с ординарцем по лесу. Темень. Дождь: Ориентировались лишь по стрельбе, по звукам отличая, где наши пулеметы, где немецкие. Пробраться в третий эскадрон не удалось, всюду натыкались на противника. Вернулись.

Симбуховский, узнав, что Аронов вернулся, не выполнив приказа, сквозь зубы произнес: «Кавалер двух боевых орденов, а задание не выполнил?» – словно плеткой хлестнул. Аронов молча повернулся и вышел из штабной палатки. Я вышел вслед за ним.

– Не знаю, что будет, но я пойду снова. Люди там раненые…

– Будь осторожен, ради бога. Документы с тобой? – спросил я.

– Со мной.

– Дай мне. Мало ли что может случиться. Сам знаешь.

– Нет, не дам. Что бы ни случилось – живым в руки немцам не попаду. Будь покоен. Жди. Вернусь.

Часа два они ползали по лесу, но наконец по какому-то овражку проползли под носом у противника, чуть под огонь своих не попали. Стали перевязывать раненых, собрали всех в одном месте. А немцы – в наступление, не глядя на ночь и дождь. Пришлось медикам сменить перевязочные средства на автоматы. Отбили атаку. И не только отбили, но и коридорчик расширили. Часам к четырем утра выбрались обратно. Раненых отправили в медсанэскадрон, и только после этого Аронов зашел в штабную палатку.

Дежурный офицер шепотом остановил его:

– Тише, командир только прилег. Двое суток без сна…

Но тут же раздался голос Симбуховского: «Нет-нет, я не сплю, докладывайте». Аронов доложил. Командир полка встал, подошел, крепко пожал руку: «Молодец! Можете идти».

Аронов мне сказал, что первая попытка пробраться к эскадрону Быстревского не удалась из-за того, что Зотов неточно указал по карте место его расположения.

Бои, атаки, наступления, марши сменялись кратковременными передышками. В полку все больше и больше узнавали своего нового командира, все больше и больше убеждались в том, насколько повезло полку с его приходом. Его отношение к людям, и рядовым и офицерам, породило огромное уважение к нему и как к командиру, и как к человеку. О полке стали говорить и в дивизии и в корпусе! Приводили его в пример другим полкам, ставили перед полком боевые задачи на наиболее трудных и ответственных направлениях. Командир полка на марше все время был в седле, а не в бричке или санках, как некоторые до него. Он был то в голове колонны со штабом, то в том или другом эскадроне или батарее, то останавливался и, пропуская идущие подразделения, оглядывал строй казаков.

В начале октября дивизия получила приказ маршем выйти к деревне Ленино и сосредоточиться там для взаимодействия с 1-й польской дивизией имени Тадеуша Костюшко.

Нам была оказана честь идти головной колонной. Дивизия шла за нами! А это ответственная задача Может быть, новый командир дивизии, а после смерти генерала Суржикова дивизией стал командовать генерал-майор Павлов, решил устроить этим некий экзамен нашему новому командиру полка? Кто знает? Но так или иначе, мы шли в голове.

Польская дивизия должна была прорвать оборону противника, а ворвавшиеся в прорыв казачьи полки громить противника, сея панику и истребляя оставшиеся части до подхода основных сил армии.

Этот план был тщательно разработан в Генеральном штабе и имел помимо военного и политическое значение. Говорили, что тот бой будет первым боем польской дивизии, сформированной в СССР. Граница с Польшей была уже недалеко.

Но это, очевидно, понимал и противник. Его командование подтянуло из глубины фронта пехоту, артиллерию, танки, большое количество авиации. Немецкие самолеты буквально висели над позициями польских полков, одни их группы тут же сменялись другими.

Особенно ожесточенные бои разгорелись 12 и 13 октября у села Тригубово. Части польской дивизии во взаимодействии с нашими войсками вклинились в оборону противника и, отбив все контратаки, удерживали занятые позиции. Несмотря на героизм польских и советских солдат, прорвать оборону немцев не удалось.

Не полужив возможности использовать прорыв для ввода нашего кавалерийского корпуса в тыл противника, командование армии решило бросить корпус в– глубокий фланговый обход через Белорусское Полесье и Варненские леса к городам Ровно, Луцку, Ковелю.

Наш полк продолжал идти в авангарде дивизии, стараясь не ввязываться в бри с гарнизонами в населенных пунктах. Это удавалось не всегда…

Из записной книжечки 3 октября 1943 года:

«3 года, как я в армии. Опять бои. Прошли всю Смоленскую область. Уже в Белоруссии… Чувствую, что в сердце нет никого. А с какой бы силой мог сейчас любить! Холодно. А согреть некому. Вера? Нет. Нет никого, и не надо!»

Вот такие строки сохранила моя книжечка.

Глава 11
ПО ЗЕМЛЕ УКРАИНСКОЙ

Последние месяцы 1943 года полк отдыхал и пополнялся после тяжелейших боев на Смоленщине и в Белоруссии. Большое село Иванов Стан дало нам приют и тепло в ноябре, в морозные дни и ночи декабря.

А в январе 1944 года приказ: выступить и двигаться по направлению к Коростеню, важному железнодорожному узлу, районному центру Житомирской области.

Тяжелейшее впечатление оставляли села, деревни, через которые мы шли. Собственно от сел и деревень почти ничего не осталось. Все разрушено, сожжено. Стояли только печи да их голенастые трубы. Жители, если они и остались, ютились в погребах, в землянках.

Снег, метель. Из-под снега торчат обгорелые концы бревен, досок. Местами на топящейся печи, если она осталась целой, собравшись в кучу, под открытым небом, закутанные в тряпье, ютятся дети. Греются. А у шестка мать или бабка хлопочет, сует что-то на лопате в печку.

А кругом бело. Порой казалось, что в этой мертвой, страшной пустыне не может быть ничего живого. Но вдруг снег начинает ворошиться и, поднятый какой-то крышкой, верно от погреба, отваливается в сторону. Из-под крышки в облачке пара вылезает ребенок, почти голый, босой. Увидев нас, забыв, по какой нужде вылез, переступая замерзшими ножками, дрожа от холода, наклоняется к дыре, что-то кричит вниз. Из дыры вылезают такие же, как и он, голоногие дряхлые дед или бабка…

В снегу по. обочинам дороги – сожженные и разбитые танки, орудия, автомашины… Вот такие «путевые зарисовки».

* * *

От Коростеня полк пошел по направлению к Сарнам, железнодорожному узлу и районному центру, но уже не Житомирской, а Ровенской области. Боев пока не было. И фронт не чувствовался.

Но погода… Ночью и утром – мороз, днем – снег с дождем. По обледеневшей дороге кони с трудом, оскальзываясь, падая на колени, срывая подковы, тянули сани. Полозья за два дня перехода стирались. Железных подрезов не было» достать нужные полосы не удалось. Ведь сани-то самоделки, ими не снабжали.

Казаки в зимнем обмундировании, на ногах валенки. Вот и получалось, что днем от талого снега валенки раскисали, ноги в них прели, а ночью мороз. Нетрудно, наверное, это представить. А погода становилась все хуже и хуже. Часто на дорогах был сплошной песок, местами даже ручьи вскрылись.

В районе сарненских болот встретился нам партизанский отряд. Вооружены партизаны были неплохо, в основном, конечно, трофейным оружием: автоматы, пулеметы, гранаты на деревянных ручках за поясами. В_чхвосте их колонны, а она была приличной, около километра, – табунок лошадей, стадо коров, телят, за ними обоз. На бричках мешки, тюки, яшики, столы, стулья – хозяйство. А среди всего этого имущества раненые – забинтованные головы, руки, ноги, подвязанные к дощечкам, к палкам. Пока партизанам взаимодействие не предлагалось, и они перебазировались в другой район Ровенщины, за реку Горынь.

Двигались только ночами. В тыл к немцам зашли совсем незаметно. Сплошной линии фронта не было. Отсиживались немцы по хуторам и селам. Еще жестче стала дисциплина на маршах. Курить категорически запрещалось. Кара нарушителям была жесткая. Наказывал – плетью по спине – сам командир полка.

После большого ночного марша полк втянулся в лес. Остановились. «Слеза-а-ай!» Спешились. Казаки растирали ноги лошадям, стали соображать о завтраке. Кто-то из сушняка развел маленький костерок. Уже рассвело. Можно. Только чтобы дыма не было. У костра весело, словно и не было тяжелой бессонной ночи, балагурят весельчаки о приключениях, случаях всяких. А ведь знали, что идем по немецким тылам и что сегодня-завтра быть бою. Быть… Штаб уже разведку вперед послал, с минуты на минуту казаки вернутся, и тогда… Что будет тогда, знали те, кто бывал в боях, а таких и половины не осталось.

После осенних боев в полк пришла молодежь, которая пороху не нюхала. А поглядишь и на тех и на других, возбуждения не прячут. От волнения? Старики – те не подавали виду, что волнуются, а вот молодежь – эти рады, словно щенята, а многим вот-вот стонать от ран… А некоторые, может быть, и смеялись-то последний раз. Для многих из них бой, наверное, романтика, прогулка в обнимку с опасностью там, где стреляют, совершают героические подвиги и геройски умирают с возгласами «За Родину!» «За Сталина!», но умирают, конечно, не они, а кто-то другой. До них еще не дошло, что их тоже может убить, и даже без геройского поступка, и даже не успеют они и крикнуть. Просто так – пуля. Или осколок. Ударило. Упал. И все. Вроде не было того человека на свете…

Вспомнилось в этот момент, как в одном бою проходил я мимо санчасти, раненых много было. Около крыльца небольшой хатенки санинструктор перевязывал молодого бойца, а тот громко спрашивал сидевше-. го рядом, ждущего перевязки пожилого казака:

– А это долго будет заживать? Меня сейчас в госпиталь отправят?

– Да-да, непременно отправят. Помолчи только, тебе вредно разговаривать, – ответил ему санинструктор.

Паренек был ранен в грудь. Наискось от левого плеча под правую руку намотано несколько бинтов, через них расплылось темно-красное пятно. Паренек еще что-то хотел спросить у казака, повернулся к нему, но изо рта на подбородок потекла кровь, он стал вытирать ее рукой, недоуменно посмотрел на окровавленную ладонь и, вдруг запрокинув голову чуть не до спины, опустился на руки санинструктора…

– Ну вот и отвоевался парень. Жаль. Еще совсем мальчишка… – тихо проговорил пожилой казак.

Старики, бывалые, те спокойнее. Но это только внешне. Покуривали, переговаривались не спеша. Кто-то без надобности перекладывал свое немудреное имущество из одной переметной сумы в другую, долго разглядывая каждую мелочь. Другой, говоря что-то соседу, вдруг умолк на полуслове, задумался. И через минуту, заметив удивление на лице соседа, отошел к коню или повозке, сделав вид, что ищет что-то. Все чувствовали близость боя.

А любой бой – это смертельная опасность, и привыкнуть к ней нельзя. Можно только делать вид, что страха не знаешь и что незнакомо тебе это чувство. Только делать вид!

Кому смерть нипочем, тот уже не боец. Он и себя погубит, и товарищей. У смерти, которая ходит за человеком, в бою свои пути. Смерть везде может на-. стичь. Но в бою многое зависело от умения чувствовать опасность, от сноровки, от боевого опыта, наконец, от того счастья или несчастья, которые подарила тебе судьба.

А умереть каждый боялся. Но проявляли эту боязнь по-разному. Одни теряли самообладание, контроль над собой, расслаблялись, становились пассивными. Таких смерть находила в первую очередь. Другие, наоборот, становились намного энергичнее, злее, собраннее. Такие выживали чаще.

К концу привала тучи разошлись. Выглянуло солнце. На верхушках деревьев, на хвое разными цветами переливались капли и еще нерастаявший ледок. По толстым стволам деревьев прыгали поползни. Где-то невидимый дятел долбил кору. Удары его клюва, как автоматные очереди, слышались то отчетливо, то глуше.

Полк пошел дальше, шли часов до четырех дня.

– Сто-о-ой! Слеза-а-ай! – донеслось с головы колонны.

Спешились, подошли к опушке. Слева большой луг. За ним вдалеке были чуть видны какие-то постройки, небольшой хуторок, за ним – лес. Взводы первого эскадрона, развернувшись цепью, пошли вперед короткими перебежками. Стрельбы пока не было. То ли противника там не было, то ли не заметил пока наших казаков-пехотинцев.

Докатилось не очень дружное «Ура-а-а!» и тут же – трескотня автоматов. Словно ожидавшие этого «Ура», – по лугу хриплыми вспышками зачастили мины. Минометы били откуда-то из-за построек. В нашу сторону помчались, догоняя друг друга, строчки трассирующих пуль. Разрывные щелкали по веткам деревьев так, словно автоматчики стреляли у нас за спиной.

Ухнули несколько раз наши бронебойки, солидно, неторопливо заговорили два «Максима». Бой шел в хуторе, ухнуло несколько гранат, но вскоре стрельба затихла. Крякнули со злостью еще несколько мин. Стихло. Коноводы на рысях повели к хутору лошадей. За ними двинулись и офицеры штаба.

У немцев в этом хуторе было два бронетранспортера. Один подбили бронебойщики, а второй закидали гранатами. Разбирая коней, казаки оживленно делились впечатлениями от только что закончившегося боя. Делились… А вот шестеро…

Несколько человек долбили на полянке под большим раскидистым деревом братскую могилу. Четверо из молодого пополнения, двое пожилых, видно из наших старых. Для молодых этот бой был первым и последним. Последним. А они, наверное, так ждали его, этого первого боя… И вот теперь в этом маленьком хуторе на Ровенщине, который и на карте-двухверстке не вдруг найдешь, а на других и не ищи, – их братская могила.

Придет ли кто, положит ли цветы на этот холмик, поплачет ли? За тридевять земель от родных мест, где матери, сестры, любимые ждут, надеются, с тревогой глядя в глаза подходящему к дому, к хате почтальону.

Скрештувка… Так запомнилось мне название той деревни. Только позже я узнал, что по-настоящему она называлась Скрегитовка.

А Скрештувкой ее назвал Симбуховский в ту памятную ночь. На все долгие послевоенные годы запомнил я эту ночь.

Еще в последних числах декабря мы с Николаем остались без коней. Бомба угодила во двор хаты, где мы остановились на ночлег. К счастью, я в это время был в штабе полка, в другой хате, метров за двести от нашей, а Николай пошел в хозвзвод овсецом разжиться. Если бы не это… Да сколько раз можно было бы, вспоминая о всех прошедших за все эти четыре года боевых днях и ночах писать или говорить: «Если бы не это…»

Дорога предстояла нелегкая. А когда, собственно, на войне дороги-то были легкими? А тут еще без коней, по-пехотному. Потери в полку уже были, особенно много побило коней. Им при бомбежках здорово доставалось. Рассчитывать на получение конского пополнения в ближайшее время не приходилось. Разве только на трофеи? Так что надежда была только на собственные ноги да на то, что кто-нибудь в эскадроне или в батарее посадит на сани.

Ночью полк втянулся в густой, мрачный лес. Было тихо. Фронт остался где-то далеко позади.

Проехав километра четыре на санях во взводе связи, я решил пройтись пешком, немного поразмяться. Мимо, спешившись, шел второй эскадрон. Впереди командир старший лейтенант Дмитрий Николаевич Зенский.

Дима Зенский… Познакомился я с ним не так давно, но что-то сразу расположило меня к этому человеку. Он был старше меня лет на десять, жил до войны в городе Дно Псковской области, участвовал в финской войне, тогда в бою попал под танк, получил перелом бедра. Эта война застала его в Петрозаводске. Жена и дочь успели эвакуироваться на Урал… Вот и все, что я знал о нем. Зенский, увидев меня, махнул рукой:

– Иди к нам, лейтенант, веселей будет. Ночь-то – сказка. Люблю я ночи, особенно когда тихо и луна из облаков то спрячется, то покажется. И все как-то сразу меняется. То одно, то другое. Не замечал?

– Мечтатель ты, Дима, романтик. Тебе не эскадроном командовать, а где-нибудь в литературе, в искусстве…

– Что же ты думаешь, военному человеку, офицеру, нельзя быть романтиком?

– Нет, почему же, можно. Но не на войне.

– Э-э, нет! Ты не прав. Сам себя обманываешь. Будто сам не романтик. А письма твои? Помню, на прошлой дневке читал мне одно.

– Ну, то письма. А впрочем, может быть, я и не прав. Душу война не вытравила, чувства даже острее стали.

– Вот ты москвич, сам говорил. А я Москвы не видал, а знаешь как хочется. Слушай, спой потихонечку ту, которую как-то мурлыкал. Люблю я эту песню.

– Да что ты, Дима, какая сейчас песня? Идем черт знает куда, немцы кругом…

– А черт с ними, с немцами. Больно ночь хороша. Спой…

И я спел:

 
Присядь-ка рядом, что-то мне не спится,
Письмо в Москву я другу написал,
Письмо в Москву далекую столицу,
Которой я ни разу не видал.
Пусть будет дождь, пускай погода злится,
Пускай вступает сон в свои права,
Но я не сплю в дозоре на границе,
Чтоб мирным сном спала моя Москва.
В привалах кратких, в боевых походах,
В степи глубокой иль в глухой тайге,
Чтоб сон ушел, чтоб прочь ушла усталость,
Товарищ, вспомни о родной Москве…
 

Тихонько напел я куплеты этой полюбившейся нам на фронте песни. Сзади, позвякивая удилами, пофыркивая, топали кони.

– Эх ты, командир эскадрона, хозяин, можно сказать. Сколько у тебя лошадей – десятки. А допускаешь, что твой друг, москвич, пешком воюет. Подарил бы лошадку… – шутливо проговорил я.

– Лошадку?.. – Дмитрий замолчал. Через минуту, как-то очень спокойно, тихо, но твердо проговорил: – Меня сегодня убьют. Возьмешь моего серого. Вон он идет.

Я не успел оглянуться и что-то сказать, как в голове полка, там, где шел Симбуховский, раздалась короткая автоматная очередь. Остановились. Через минуту передали: «Второй эскадрон – в голову! Комэска-два к командиру полка!»

– Ну, я пошел… Прощай.

Зенский, придерживая одной рукой кобуру, другой клинок, побежал вперед. «Принять вправо, принять вправо!» – неслось вслед за ним. Шедшие делали по два-три шага вправо, уступая место на дороге казакам второго эскадрона. Пошел и я вперед, к штабу полка.

Симбуховский, а также новый начальник штаба, недавно сменивший майора Денисова, Иван Савельевич Нетребский, до нас воевавший в Сталинграде (в. армии генерала Жидова, сменившего по рекомендации Сталина одну из букв своей фамилии и ставшим Жадовым), замполит, еще несколько офицеров стояли под большой развесистой сосной. Командир полка, разложив карту на штабных санях, внимательно следил за карандашом, которым начальник штаба вел извилистую линию по зелени карты – лесу, которым шли.

– Василий Федорович, эта деревня, подождите, взгляну… – Нетребский поднес трофейный фонарик, – Скрештувка или Скрегитовка, не разберу, партизаны говорили, что в ней немцев много и укрепились они неплохо. Наверное, наша разведка на них и напоролась.

– А где наши соседи? – спросил Симбуховский.

– Соседи? 31-й полк пошел на Деражне, вот сюда.

– Эту Скрештувку или Скрегитовку, название-то какое-то скрипучее, черт его возьми… Да черт-то ее не возьмет, нам брать придется. Не обходить, а брать. Мы в голове, за нами дивизия. Тут подумать надо. У немцев здесь наверняка есть силенки. Дороги надо перерезать. Лучше всего здесь и здесь, на перекрестке… – Симбуховский пальцем обвел кружок на карте, – и держать этот перекресточек надо во что бы то ни стало, пока не возьмем деревню.

– Товарищ майор, разрешите мне! Четвертый эскадрон возьмет и удержит перекресток, – приложив руку к кубанке, уверенно произнес комэск-четыре, капитан Кухарев.

Симбуховский на минуту задумался.

– Нет! Пойдет второй эскадрон. Перекресток оседлает Зенский. Твои соображения, старший лейтенант?

– Я думаю закрепиться на перекрестке тут и тут, – Зенский показал на карте, – мы оседлаем обе дороги, но вначале надо найти линии связи. У них наверняка телефон между селами есть. Обрубим связь, чтобы своих не предупредили.

– Возьмите с собой бронебойщиков и ручные пулеметы. И не шуметь. Разведку, разведку веди и мне связного пришли. Телефон, не знаю, сможете ли протянуть? Мой КП пока здесь. Ну, давай, старшой, ни пуха…

Зенский спокойно, молча обошел строй своих казаков. Да, поредело войско и устали люди страшно. Сколько дней и ночей в тылу врага, и ведь почти каждый день бои! Сколько наших конников осталось навечно на этих украинских землях! И скольким еще суждено остаться?

Бой на перекрестке разгорелся через полчаса. На том перекрестке, куда пошел эскадрон Дмитрия Зенского.

Предчувствия его оправдались. Пуля, попав в медаль «За отвагу», смяла ее и вошла в сердце. Это было 30 января 1944 года. Остальные эскадроны ворвались в Скрегитовку. Ее гарнизон почти весь был уничтожен.