Текст книги "Крымский Джокер"

Автор книги: Олег Голиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Так за короткий период времени наша слава стала приносить нам свои горькие плоды. А именно: уж если кто и наблевал в коридоре – так это отморозки из двести тридцать восьмой комнаты. Неважно, что в это время мы честно дули план в подвале, а потом там же и заснули. И если поражённые уборщицы находили остатки сожжённых денег, они конечно не знали, что это следствие наших долгих ночных бесед на тему творчества Анатоля Франца и бренности злата. А кто, бля, разбил в щепки комнату соседей и потом уехал в Ялту на рогатом троллейбусе? Чтобы там под сенью кипарисов ужраться до поросячьего визга? Да – признаю… Я и Саша.

Там же, в Ялте, я прочитал свою первую настоящую книгу.

Герман Гессе «Степной волк». За одну ночь. Это было серьёзно.

В школе я отличался неуемной тягой к чтению, и за время учёбы прочитал всех классиков русской литературы. Неплохо знал мифы Древней Греции. Ну, одним словом, всё, что было доступно мне в качестве небольшой стандартной домашней библиотеки.

Но Гессе…Это было ни на что не похоже. Для меня, шестнадцатилетнего неврастеника в расцвете полового созревания, эта книга явилась настоящим откровением. Там както круто сочетался романтизм с метафизикой самоуничтожения. Как раз то, что мне было тогда нужно. В точку!

Не скажу, что это прибавило мне оптимизма в жестоких испытаниях молодого организма на прочность различными химическими ингредиентами. Но глаза мои немного приоткрылись. Оказывается, есть писатели и книги, которые явно помогают приподнять занавес внутреннего мира. Позже, я у того же Гессе узнал, что эта граница называется «майя». Это меня наполняло новыми веяниями и надеждами. И, конечно же, прибавило шарму в общении с женщинами.

«Ибо… Ибо… Ну, если… Понимаешь, – всё не так просто… Нет-нет…Что ты… Загляни глубже. Через мириады звёзд вглубь себя… Там я, и множество других весёлых и грустных картинок. Смотри же… Ну…Это просто и сложно… Да нет, – жизнь моя как и твоя…Полна…Пуста… Рядом… Вместе… Давай….Ну… Пожалуйста… Ну… Вот… так…хорошо…Йе!»

Примерно так.

-

А однажды произошло событие, которое рассекло мою первокурсную жизнь надвое. До и после.

Саша Длинный вообще был нашим, так сказать, домашним доктором. Это он добывал чудные пилюли, которые надо было запивать пивом, чтоб шарахнуло по мозгам не по-детски Или не запивать ничем вообще, а просто подолгу держать их под языком. Это он приносил, похожую на зелёный чай, странную травку для совместных воскурений и медитаций. Это добрый Шурик доставал различную дрянь и заставлял варить из неё сомнительное варево, которое лично мне кроме бешеной изжоги ничего не приносило. И всё это оттого, что наш очкастый волшебник жил в Ялте, которая была всекрымским центром метафизики и ебанутости, приправленной наркоманией, во времена застоя и перестройки.

Но на этот раз он превзошёл себя.

Пятновыводитель.

Однозначно!

Какой ужас!

Но какое волшебное название было у этой жидкости – «Сополз»! Маде ин Прибалтика.

Именно название хотелось вдыхать в себя до бесконечности. Но то, что было внутри небольшого пузырька в форме конуса – позвольте! Минуточку! Может это вредно? Да хер с ним – как дышать-то?..

Оказалось, механизм употребления чудодейственной жидкости таков. Бутылочка с пятновыводителем ставится посредине комнаты. Господа желающие подходят по мере надобности с носовыми платочками или чистыми тряпочками, смачивают их, и укладываются на кровать (чтоб не грохнуться на пол, когда прицепит). Вдыхают глубоко и важно. Ну а там – как попрёт. И попёрло, надо заметить, круто…

Сначала я боялся отдаться этому чувству отъезда. То есть, после третьего глубокого вдоха моё тело загудело, как-будто на него накинув мелкую сетку от кровати, подвели небольшое напряжение. А после следующей задержки дыхания, моя телесная оболочка вообще собралось свалить от хозяина – медленно и аккуратно въехала в стенку. И тут началась такая тусовка, от которой мне до сих пор не по себе. Моё «Я» было представлено в какой-то геометрической форме. И самое интересное – стойкое ощущение, что я не первый раз в этом тёмном замкнутом пространстве. Скажу больше – кроме меня-мудака здесь было ещё несколько похожих, но других сущностей. И они тоже в форме каких-то геометрических тел, но все разные. Но самое неприятное, что только въехав в это странное место, я понял, что меня здесь давно ждут. Более того – что без меня народ, собравшийся здесь, не может разойтись. То есть сквозануть как можно быстрее из этой стрёмной ловушки.

Только лишь я подвалил – началось радостное движение – и все заспешили на съёб. Я тоже заспешил, потому что хоть и прикольно без привычного толстого тела быть какой-то геометрической хуетой, но страшновато с непривычки. Но как я не спешил – все мгновенно вырвались на свободу, а я не успел. И я остался там один! Это вселило НАСТОЯЩИЙ УЖАС!

Не знаю, сколько это длилось по времени, помню, что третий раз мочить свою тряпочку я не стал – хватило ощущений под завязку. Я лежал тихо и молча, и думал над случившимся. Бородатый с Сашей ещё делали подходы к бутылочке. Но я был в полной прострации от «увиденного». Или почувствованного? Или пережитого? Хотя, какая разница. Не было ничего, кроме удивления и горечи, что меня так жестоко обманули в той тёмной комнате.

– Ну что, Толстый? Теперь ты догнал, что бухлом можно ноги мыть? – тихо спросил Шурик минут через …дцать.

– Н-да… – лишь смог я промычать, – н-да…нехило…

А Бородатый опять был в восторге. Рассказывал про какую-то карусель. Про то как он, говоря любое слово, приводил её в движение. Но я подозревал, что он пережил примерно то же самое, что и я. Только воспринимает и рассказывает по-другому.

– А всех одинаково впирает? – спросил я у мудрого Длинного, подозревая, что его сущность тоже присутствовала на наркотическом рандеву.

– Да нет… Одним кажется, что за ними львы гоняются, – улыбнулся «доктор» Саша, другие в коммандос играют, палят во всё, что движется…

Но, честно говоря, я ему не поверил. Не поверил – и всё тут.

Уж больно хитрозадо он улыбался.

Но бутылочку мы честно выдышали до конца – и вечер за окном изменился.

Всё было и так и не так одновременно. Память ещё держала звуки и образы странной игры сознания. Коридор общаги сразу бросился в глаза своей геометрической замкнутостью. Мы молча курили и смотрели новыми глазами вокруг. Вернувшись, я заметил, что и комната имеет строгие черты параллелепипеда. Как гроб…

– Наверно, это дико вредно для лёгких, – как в лужу пёрнул я.

– Да уж, – не полезно это точно, – задумчиво сказал Длинный и прилёг на кровать.

– А мне понравилось! Ахуенно! – Бородатый, как всегда, напоминал большую игривую и небритую собаку. Ему всегда всё нравилось. Даже когда Витёк Молибог приплёлся из библиотеки и принюхавшись строго спросил:

– А что вы красили здесь, а?

Борода среагировал мгновенно:

– Пятна выводили… С души….

И туту меня в голове всплыла концовка «Степного Волка». Но, не сказав ничего вслух, я долго перед сном вспоминал и думал. Думал и удивлялся. Особенно тому образу, который возник, когда Саша поведал про свои ассоциации пятновыводителя «Сополза». Как в детском фильме, когда оживали шахматы. Очень похоже. Очень…

-

После этого случая течь в моей крыше стала расширяться. Я всё вокруг примерял к «подпространству Сополза». Доставал Бородатого и Длинного вопросами, на которые они потом уже просто не реагировали. Короче, вёл себя крайне неприлично и возбуждённо. И, действительно, бухло уже не приносило того психологического удовлетворения как раньше. Но опять же появилась возможность ещё более мрачно и эффективно загружать мимолётных весёлых подруг по постели, которые всегда тянулись к трансцендентальному. Конечно, про пятновыводитель – ни слова! За это из универа бы попёрли на раз-два-три. Но про иные миры и измерения тёр я неслабо. Потому что почти не врал. Именно в тот период я заметил, что не могу врать на ровном месте. Даже ставил опыты. Я могу лишь приукрашать виденное и слышанное. Но ума не приложу, как люди заливают на все сто.

Итак, мир мой изменился. Всё стало зыбким и подвижным. А тут ещё и Шура Длинный залёг в дурдом.

Саше как правильному ялтинцу было западло идти в армию. Дело в том, что в Ялте среди реальных пацанов считалось дурным тоном служить: «занятие мужчин – это рок-н-ролл…». Собственно, всякая социальная активность среди определенного круга ялтинцев была подозрительна – и даже поступление Длинного в университет, многими его приятелями воспринималось с недоумением.

Обычно правильные ялтинцы выбирали карьеры «дворников и сторожей», а вовсе не капитанов дальнего плавания. Ялта, в определенном смысле, была крымским Питером – со всеми вытекающими из этого последствиями.

Саша не был настроен нарушать неписанные правила хорошего тона, тем более, что с поступлением в университет можно было рассчитывать на отсрочку. Каково же было его удивление, когда ему, свежеиспеченному студенту, пришедшему сняться с учета в ялтинском военкомате сообщили, что с учебой придется подождать, а пока – послужить, и вручили повестку.

Первым делом было отмечено такое событие в общаге – проводы удались на славу. Однако вместе с проводами закончились и положительные моменты в таком повороте судьбы. И Саша, запасшись больничным листом, явился на призывной пункт только через месяц после окончания призыва.

Серьезные мужчины в форме объяснили, что статья за уклонение у Саши уже практически в кармане, и посоветовали не играть с огнем. Отсрочку до весны все же дали. Нужно было срочно что-то предпринимать… И он залёг в дурку.

Остались мы с Бородатым одни с неунывающим комсомольцем Витей Молибогом.

Правда, Саша навещал нас раз в две недели – но ему пить было нельзя, поэтому он одаривал нас различными похищенными в психушке таблетками.

Это, говорит, от страха. Это для сна, и так далее…Доктор, одним словом.

И вот настал день, когда Шурик приплёлся с убитым видом, белым военным билетом и какой-то страшной отметкой в паспорте.

– Влепили таки, ублюдки, – сетовал он на врачей, – четвёртую статью влепили – шизофрению! Совсем нюх потеряли, мутанты в белых халатах!

Я ни фига не понял, и попросил:

– Да расскажи ты в чём дело? Что за беда?

Длинный тяжело опустился на стул, закурил и поведал нам следующее:

– Первую неделю все шло просто отлично: По утрам я ходил с коллегами на трудотерапию, совершенствуясь в сборе картонных коробок под мармелад, а после обеда беседовал с лечащим врачом. Очень, кстати, миловидной девицей по имени Оля, недавней выпускницей симферопольского мединститута. Беседы сводились, в основном, к обсуждению проблем современной психиатрии, систем классификаций психологических типов и прочих вещей, не лишенных приятности.

И вдруг… – все переменилось буквально в один день: Ольгу переводят в другое отделение, я перехожу под опеку другого врача.

Саша помрачнел и, помолчав, продолжил:

– Этот гнус…. Ну, в общем, пришлось начинать все с начала. Доказывать, что даже если я не пою по ночам в палате оперных арий, не грохаюсь на больничной дискотеке в припадке эпилепсии, и даже не пытаюсь сигануть из окна, когда его сиделка по дурости закрыть забывает – словом, не пользуюсь обычными развлечениями сопалатников – это еще не повод выписывать меня с приговором «здоров». Доказал, бля, на свою голову – он мне «четверку» влепил! – Чему их там учат, в этом грёбанном медыне?!

Любому первокурснику должно быть известно, что шизофрения подразумевает нарушения как в мыслительной, так и в эмоциональной и волевой сферах. Косить по первому пункту мне, как студенту матфака, было не с руки, а по третьему – влом: больно хлопотно овоща изображать. Я и упирал на нарушения в эмоциональной сфере. Нарисовал бы коновал хоть маниакально-депрессивный психоз, не так было бы обидно: пережал я, значит, просто. И вот, пожалуйста – «четверка» на ровном месте!

Мы с Бородатым утешали его как могли. Даже пытались острить: типа, «четвёрка» это вовсе не такая уж плохая отметка; в следующий раз подучит урок получше – будет «пятёрка», и так далее. Пришлось даже сходить занять медицинского спирта с пол-литра у студенток-медичек на пятом этаже.

А что делать?

Спирт. Медицинский. Чистый как слеза!

О, сколько в этом словосочетании!..

Выпили, слегка разбавив водой. Горло драло неслабо. Снова обсудили сашину ситуацию.

Но сам он, пребывая в состоянии депрессии, только всё более активно материл врачей-вредителей. Робко постучались девочки-медички, испросив разрешения присоединиться. С ещё поллитрой неразбавленного. Почему нет?

Ну да… почему бы не взвыть песнягу-другую на фоне скорби друга?! Почему бы не станцевать на столе?! И ногами в баклажанной икре? Саня! – Не бей очки!! Они у тебя одни!.. Какого хера?.. Игорь, – я люблю тебя… И как давно? Что за хуетень под ногами?

Кто наблевал?…Длинный – не бзди – прорвёмся! Дайте кто-нибудь папиросу!.. Уберите нож, мать вашу! Шизофреники! Саша – я не тебе!.. Прости… Нет!! Не надо!.. Окну – звиздец…. Витя – иди к бую!.. А к-как тебя з-зовут?.. Ирра?… Иррационально!!

Суперр!.. идём ко мне… Мы уже у меня? Это ништяк!

Длинный, заткнись, – скорую вызову! А-а-а-а!! Серы давно не получали, уроды? Дайте поспать, анацефалы! Заткнись! Всё…спать…спать…спатььььььь…

Глубокая ночь…Я пытаюсь нащупать окурок пожирнее под кроватью. И вдруг с ужасом вижу под лунным светом, льющимся в разбитое окно, тёмный силуэт на полу. Распростёртый. Неужто грохнули вчера кого-то?… Но кого?..

Силуэт застонал и зашевелился. И тут началось мистическое действо. Я в детстве видел фильм «Последний дюйм». Там папаша-лётчик, с обкусанными акулой ногами, ползёт к самолёту. Медленно так… Ну и немного от Маресьева с его бредовой историей что-то было в этой сцене…

Так медленно и тяжело полз Саша…

По заблёванному грязнючему полу, в своём новом шерстяном спортивном костюме, постанывая от натуги, он упорно полз в направлении двери.

С кровати Витька Молибога донёсся зловещий шёпот:

– Толстый…Щаз будет беда…

Я и сам это видел, но ничего не мог поделать. После выпитого спирта у меня отказали все конечности. Я мог только наблюдать за мужеством истинного мачо, ползущего к своей заветной цели.

А мачо дополз до двери. С трудом, опираясь о косяк, поднялся. Открыл её. Потом, не выходя из комнаты, закрыл дверь. Затем достал из штанов свой шланг, и с невероятным усердием помочился на мою тумбочку, стоявшую рядом. Затем, облегчённо вздохнув, лёг на пол. И пополз в обратном направлении. Но на полпути силы оставили его, и он закатился под мою кровать.

Я решил, что самое лучшее сейчас – это заснуть. Что и сделал.

Наутро наш комнатный шизофреник весь в пуху спал сном младенца у меня под кроватью и у него была невероятная эрекция. Я, костеря на чём свет стоит медицину и спирт, встал и осторожно подошёл к своей тумбочке.

Мама дорогая!

Обмоченными оказались все мои гигиенические принадлежности, паспорт, студбилет, и, – не-е-ет! Только не это! Компьютерная распечатка моей курсовой работы! Я два месяца корпел над этими результатами. С чем теперь идти к своему научному руководителю? С куском размокшей пожелтевшей бумаги, которой место на толчке?

Я был в ярости.

Витя тихо захихикал со своей кровати. Почувствовав общее возбуждение, Саша начал просыпаться. Очки он вчера всё-таки разбил. После нашего краткого рассказа о его ночном подвиге, и посмотрев на мою растерянную физию, он стал безумно хохотать. Он просто зашёлся смехом. Я с опаской прикинул, чем его связать в случае полного аута.

Тут проснулся Борода, и присоединился к общему веселью. Но мне было не смешно. Не смешно, ей богу! Не смешно – и всё тут…

Вообще говоря, все наши пьянки на восемьдесят процентов состоялись из-за удовольствия, получаемого от утренних воспоминаний. Похмельные пересказы вчерашних приключений приносили гораздо больше положительных эмоций, нежели сами похождения в состоянии полного анабиоза. Немного приукрашенные и правильно акцентированные, наши пьяные поступки превращались в настоящие подвиги. Хотя, наверное, никогда ими не были на самом деле.

Если я в пьяном виде пытался выброситься из окна в умывальнике, вызывая неподдельный ужас трезвых курящих студентов, то с утра обсуждалась только вероятность при падении попасть на случайного прохожего. И резюмировались различные реакции посетителей курилки на этот суицидальный рывок. Таким образом, мой странный поступок в утреннем пересказе уже не представал в неприглядном виде. Напротив – он вызывал уважение и одобрение моих собутыльников. На него наслаивались различные предварительные обстоятельства. Например, темы, затронутые в высоких беседах, когда все ещё помнили себя. Песни Башлачова… Стихи Лорки… И прочее и прочее…

И таким образом, я уже был не просто малолетним дегенератом, который пытался по синьке сквозануть в окно. А кем-то более серьёзным и красивым. И на событие, выглядевшее со стороны полным бухим беспределом, накладывался мистическо-героический оттенок.

Я только одного не пойму:

Почему никто из нас за пять лет учёбы так и не вылетел из окна, не отравился таблетками и не убил кого-нибудь страшным кухонным ножом?

Вот это представляется мне очень странным.

Если не сказать больше…

-

Однако метафизика с шизофренией нисколько не мешали буйным порослям половых раскладов. И хотя все единодушно признавали, что женщины (девушки) такие же вонючие мешки с костями как и мужланы, только посисястее, всё равно, их эротические тушки не оставались без нашего внимания. Невозможно было из-за того, что красивая девушка тоже пукает, оправляясь в конце коридора, утратить тот странный щекочущий холодок в области паха. Как верно подмечено простым народом: «Обожаю нежности в области промежности».

Но и в этой области есть несколько удивляющих меня обстоятельств. Никогда не пользовавшись презервативами по причине их отсутствия, что такое трихомоноз я узнал только на пятом курсе. А, надо заметить, что чудные наяды и дриады, нимфы и валькирии, с которыми пришлось возлежать на ложе страсти за пять лет, мягко говоря, не все были девственницы. И это, очень мягко говоря. Да и горячая вода в общаге была редкостью.

И вообще мы как-то не о триппере думали в порывах полупьяной страсти. Как-то больше о Брюсове с его «Мёртвой любовью». Крайний случай я мог завыть Высоцкого «Поля влюблённым постелю…» Но никогда бы не догадался спросить сиювечернюю возлюбленную о мазке или прививке… Фантазии не хватило бы. Да и стыдно было, ё-моё!

На ниве весёлой разнузданной любви не было больших рекордов и достижений. Просто за стаканом как-то само собой забывалось влечение. А когда вспоминал, зачем ты заволок в комнату это милое ужравшееся существо, сам был наглушняк упит. Хоть мелом обводи.

Но…Никогда не было ни одной интимной связи, которой не придавалось бы значение вселенской роковой страсти. Пусть даже она длилась одну ночь или два часа. Но всегда с надрывом. С мыслями о самоубийстве… С патетикой шекспировской.

Может это действие смеси дешёвых алкогольных напитков и молодости? Не знаю.

Уверен я лишь только в том, что все наши чувства были искренни, хотя и не продолжительны. Иначе на хера оно вообще всё было нужно? Потыкать хуем в живого человека, как говорил знакомый студент-медик? Это было не для меня. Неинтересно. Неинтеллигентно. Не в кайф, одним словом…

И особо циничным наши отношения к чудным непонятным особям женского пола тоже назвать трудно. Вернее, цинизм как бы сквозил в выражениях и обменах мнениями по поводу и без. Типа: «…классный станок у козы из двести восемнадцатой. Так бы засадил ей под хвост по самые абрикосы!»

Но когда дело доходило до дела (хм…), наутро мало кто хвастался и вдавался в подробности своих ночных половых приключений. По вышеупомянутой причине недолгой искренности чувств. Неважно, что смутный объект желаний чаще всего по трезвяне превращался в сильнокурящую невзрачную девицу с щуплыми формами (попадались иногда такие страшные лошади – бр-р-р!).

Главное, что был момент откровения. И никаких утренних подъёбок и насмешек товарищей в случае пьяного просчёта художника. Ну, может, только лёгкий укор: «Толстый, ну ты, блин, даёшь…У неё же ноги волосатые как у Кикабидзе!»

Одним словом, женскую красоту искали повсюду – в грузных и замужних пятикурсницах, прошедших страшно говорить что; в залётных студентках мединститута, слывших за сладких опытных развратниц; в расхипаченных и обкуренных до одури девицах на тусовках… И находили… И трахали весь этот винегрет, выжимая из него соки вдохновения. И окружали атмосферой таинственной планеты захарканный умывальник. И осторожно отпихивали подальше под кровать свои неинтеллигентные носки и трусы, нашёптывая на ушко расслабленного создания какую-нибудь милую басню. И аккуратно с утра дышали в сторону от спящей рядом подруги, стараясь, чтоб её ноздрей не достигал запах помойки, исторгающийся из собственного похмельного рта. А сколько надо было виртуозности и изящества, чтоб спариваться в комнате милой, где сопят ещё три совершенно незнакомые подруги! Да и ни хера они не спали в большинстве случаев…

И всё это варево бурлило, дышало, шумело…Спаривалось и расходилось…Уходило в армию… Выезжало навсегда домой целыми комнатами после трудного экзамена. Бухало, блевало, похмелялось…. Недоедало и обкуривалось. Училось ночи напролёт, чтоб утром получить твёрдое «два» и упиться навсегда!

Общежитие номер два. Матфак. Советский Союз».

* * *

…Закончив свой долгий рассказ, расчувствовавшийся из-за собственных воспоминаний Толстый приоткрыл боковое окно и закурил. Витька, понимая взволнованное состояние друга, некоторое время не произносил ни слова. Только шум мотора и свист ветра в приоткрытом окне были слышны в салоне машины.

– Вот так и жили, ё-моё, – тихо сказал Володя, докурив сигарету. – Ну, ты как там, не заснул?

– Да нет, Вован. Просто взгрустнулось мне немного. Ты как будто и мою молодость описывал. Не совсем так всё, конечно, но очень близко.

Карытин неожиданно правой рукой приобнял Володю и начал его тормошить:

– Эх, бля! Что же это с нами со всеми произошло, а? Где же весь этот кайф, мать его? – он отпустил Кострова и скрипнул зубами. – Ну, ничего – дай только до этой Америки добраться! Всех заставим железный краковяк плясать!

Толстый грустно улыбнулся на внезапный энтузиазм друга:

– Нет, чувак.… Никакая Америка нам уже не поможет. Это просто молодость ушла. Читал Курта Воннегута?

– Только «Бойню номер пять», по-моему – припоминая, сказал Витёк.

– Так вот. У этого писаки в романе, не помню в каком, главный герой – старый пердун, встречается с автором, который его же и придумал. И, типа, оба узнают друг друга. Один знает, что этот мудила, который стоит перед ним – человек, который его придумал. А второй в курсе, что эта задрота немытая – плод его художественного вымысла. И вот придуманный старикан кидается догонять реального автора. Ну, тот сваливает, ясное дело – кому охота от неудачного собственного персонажа люлей огрести! А тот бежит за ним и орёт: «Верни мне молодость! Верни мне молодость!»

– Вот и у нас с тобой немного похожая ситуация – продолжил Толстый – Никто ни в чём не виноват. Просто то была молодость. И она была ништяк. Так что нам ещё сильно повезло. Бесплатное высшее образование. Стипендия, которой хватало на пиво и на винишко. Поэтому – не грусти, приятель! Лучше на дорогу смотри повнимательнее. И будет нам щастя…

– Утешил – нечего сказать, – хмыкнул Витька. – Ладно – сегодня у нас другие цели и задачи. Но запомни – если я по приезду в Киев уйду в запой, что действительно в моём положении смерти подобно, виноват будешь только ты со своими студенческими байками!

– Погибнем вместе, чувачок! Давай по газам!

И машина рванулась вперёд по скользкой трассе, мутно светившейся под далёкими колючими звёздами осеннего украинского неба.

* * *

…Борис Юрьевич Фролов в десятом часу вечера отвёз Афанасьеву из офиса домой в Марьино.

– Завтра летим, Борис, – прощаясь напомнила она, – от этой командировки многое зависит. Очень много должен мне этот Виктор Павлович. И тебя не обижу, если обломаем ему рога И не шатайся ты сегодня, ради бога, по этим клубам дешёвым! Выспись хорошенько – и к девяти заезжай за мной!

Последняя фраза прозвучала как приказ.

Когда Лидия Петровна скрылась за массивной калиткой, Борис резко рванул с места и уже через пять минут был в центре города.

«Семь лет пашу на эту бабу, а всё никак её бояться не перестану! – со злобой думал он, выискивая место для парковки. – Шататься по клубам, конечно, особенно не буду. Но пару рюмок пропустить не мешает на сон грядущий».

Фролов поставил машину на платную стоянку возле театра и направился по Пушкинской улице в свой излюбленный тихий подвальчик с притягивающим названием «Сила Кельта».

Нехотя моросил чахлый осенний дождик, и голые деревья переливались мокрыми ветвями в жёлтом свете фонарей, застывших по обе стороны центральной улицы города. На скользких лавках подхипованная молодёжь, потягивая пиво, лениво бренчала на гитарах.

Поодаль пожилой подвыпивший саксофонист, что-то бормоча себе под нос, укладывал свой инструмент в футляр.

На душе у медленно бредущего Фролова было так тоскливо, хоть вой.

«Нет – надо обязательно выпить, а то не засну», – подумал он и свернул под арку. Затем осторожно спустился по крутым скользким ступенькам в бар.

В заведении было немноголюдно и уютно. Широкие дубовые столы, в основном, пустовали. Горел камин и тикали старые часы под тихие переливы шотландской музыки.

Заняв небольшой столик на мощных резных ножках за стилизованной под старину колонной, Фролов закурил, что с ним бывало довольно редко. Официант в короткой шотландской юбке подошёл, без азарта взглянул на Бориса и, не говоря ни слова, положил перед ним папку с перечнем блюд. Но Фролов сразу отодвинул её от себя:

– Спасибо – я в курсе… Мне – двести грамм «немировской перцовой». Потом – горячий чай с лимоном. И что-нибудь закусить. Сыра порежьте. И маслин покрупнее. Чтоб с косточкой.

Официант кивнул и тихо ускользнул.

Фролов осмотрелся. В ближайшем углу за столиком сидели две девушки и пили пиво из высоких бокалов. Между ними на столе догорала толстая оплывшая свечка. Девчонки были ничего себе. Стильные. Но ему сильно не нравились курящие женщины. А эти дымили одну за одной. Да и не совсем к месту было бы сейчас флиртовать с незнакомыми девицами. Не то настроение.

Напротив Бориса, полная ухоженная мамочка с толстым карапузом, уничтожала блинчики, макая их в кленовый сироп.

«Хорошо здесь, когда народу нет…» – подумал Боря и принялся бездумно смотреть на язычки пламени в камине. Тоска не проходила. Её причины лежали не в сложных отношениях с Афанасьевой, которые довольно резко обозначились в последнее время. В конце концов он очень неплохо у неё зарабатывал, никогда не впутываясь в дела, связанные с уголовщиной. Точнее она сама его туда не пускала, поговаривая: «Кулаков много, а голова твоя у меня одна. Думай, Боренька, думай…». И дело было даже не в том, что в свои тридцать лет он не имел ни семьи ни детей. Два скоротечных развода навсегда отбили у него охоту к семейной жизни. И друзей у него настоящих не было. После того, как Борис был отчислен с третьего курса философского факультета МГУ за прогулы, он вообще очень редко встречал людей, которые могли бы стать ему хотя бы приятелями. Мимолётные связи с девушками, приятными во всех отношениях, были столь незапоминающимися, что он стал просто относиться к этим романам как к ежедневному аперитиву.

«Нет – шалишь… – с горечью думал Фролов, выпивая вторую рюмку, – своя квартира, машина, диалоги Платона и собственные философские опусы перед сном – что ещё надо, чтобы встретить зрелость?»

Однако он остро чувствовал – чего-то в жизни сильно не хватало. Только вот это «что-то» всё время ускользало от его аналитического внутреннего взгляда. Не жениться же в третий раз, в самом деле! Он даже тихонько пристукнул кулаком по деревянной столешнице.

Девушки прервали разговор и с интересом посмотрели в его сторону.

– Эх-ма… Что же мне делать, девоньки? – неожиданно для себя вдруг громко обратился к ним Борис. – Злая тоска снедает мои всё ещё молодые внутренности!

И он обречённо опустил голову на грудь.

– А вы к нам идите – мы её прогоним! – улыбнулась светловолосая девушка.

– Мы с ней быстро справимся! – поддержала её рыженькая подружка.

«И так всегда…» – подумал Фролов, обречённо и покорно перемещаясь поближе к бойким барышням.

– Ну и что же будут пить мои спасительницы? – привычно задал он вопрос.

– А всё. И не только пить. Страшный голод поразил наше королевство. Коварный дракон пожрал все запасы пищи на триста лет вперёд. Теперь у всех жителей одна надежда на вас, о, рыцарь печального образа!

И светлая девушка гордо наклонила голову, давая возможность Борису полюбоваться её точёной шейкой, выглядывающей из-под пушистого воротничка пушистой кофточки из ангоры. Борису понравился и жест и фраза.

«Кажется не глупышки – может, правда, развеяться немного? К девяти утра за старухой я всегда успею…».

Он подозвал официанта и, подождав пока весёлые подружки выберут пищу и напитки, сделал свой заказ:

– Бутылку коньяка «Коктебель», мясо по-кельтски с тушёными овощами и салат из креветок. И опять таки маслины.

Официант понимающе кивнул, и уже более весёлой походкой проследовал к барной стойке.

Борис, проводив его взглядом, откинулся на спинку стула и повнимательнее рассмотрел своих случайных знакомых.

Первая, та что побойчее, была светловолосой кареглазой симпатягой с пухлыми губками.

В дорогой небрежно наброшенной на плечи шубке, и в серёжках, которые искрясь хорошими камешками, ловко сидели в аккуратных ушках, она производила впечатление разбалованной дочки очень небедных родителей. Вторая – рыженькая, была одета немного попроще, но тоже изящно и со вкусом. Тонкие пальцы с безупречным маникюром были унизаны серебряными колечками и от неё исходил тонкий аромат дорогой парфюмерии. А озорной огонёк в её лисьих глазках придавал немного вытянутому лицу девушки неброское очарование.

«Интересно – что такие небедные девчушки хотят от тридцатилетнего мужика? Не похоже, чтоб просто разводили… Не тот уровень…»

Рыженькая лисичка, постукивая своими длинными коготками по полированному дереву стола, восхищённо сказала:

– А вы лихо заказываете! Даже не глядя в меню. Как же вас зовут, осенний незнакомец?

Фролов, немного замешкавшись, ответил:

– Зовите меня сегодня попросту, без чинов – Повелитель Вселенной.

– Нет, ну а серьёзно?

– Борисом кличут бояре. А царь Иван Грозный – Бориской.

Девушки прыснули. Потом скромно представились. Оказалось, что рыженькую зовут Анжеликой. Или лучше – Ликой. А блондиночку – Ирой. Обе учились на втором курсе филологического отделения Таврического университета.