Текст книги "Формула счастья"

Автор книги: Олег Коряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

«Холмова! Степан Иванович говорил: «Если сами, ещё лучше». Сходи к нему и напомни эти мудрые слова. Д. Седых».

Потом шло почерком Инги:

«У меня есть имя. Зачем к Степ. Ив.? Чтобы не было обычных «высоких представителей»?»

По краю записи – опять ровная вязь угловатых букв:

«Догадливость – ценное для комсорга качество. Д.С.»

…За это короткое время они уже успели чуть-чуть привыкнуть к дневнику Инги, к именам её товарищей, к Даниилу Седых. Но вот сам он – уже знакомый, но далекий-далекий – ворвался живой в эту тетрадь со своей запиской, и то тревожно-томительное чувство, которое охватило их с первых страниц дневника, всколыхнулось с новой силой. Рано долго держала записку в своих тонких сильных пальцах, вглядываясь в нее, потом протянула Ярославу, сказала чуть слышно:

– Читай дальше.

Вчера произошли два «исторических» события: оргсобрание нашего клуба и… примирение тт. Холмовой и Цапкиной. Сие, конечно, должно найти достойное отражение в данных мемуарах.

Даниилу, да и всем нам, хотелось, чтобы никого из «начальства» на первом заседании не было. Не такие уж мы глупые и маленькие. Но Степан Иванович сказал:

– Ишь вы какие гордые! А если мне тоже любопытно? Или, может, я хочу приветственную речь закатить?

И пришел на собрание. Правда, сидел в сторонке, молчал, внимательно слушал и раза два одернул Яшу Шнейдера, который, по привычке, пытался командовать.

Даниил, хотя и старался быть спокойным и обычным, все же волновался, чуток важничал и выглядел напыщенно. Но все получилось здорово. Ребята, по-моему, заинтересовались всерьез. Утвердили Устав. Заседания договорились проводить два раза в месяц. Президентом клуба избрали Даниила, секретарем (совсем как в Академии наук) – Сашу Петряева. Меня тоже выбрали в Совет Искателей. Коротко и как-то очень по-дружески выступил Степан Иванович. От его слов душе сделалось тепло и широко.

Расходились мы взбудораженные, веселые, дружные – Искатели!

Вот тут-то и произошло второе «историческое» событие. Мы шли гурьбой, болтали о разных разностях. Мила Цапкина шла чуть позади. Я приотстала – поправить чулок, вдруг слышу тихое: «Инга!» Это окликнула Мила.

– Если ты не торопишься, – говорит она, – давай пройдемся.

Я пожала плечами:

– Давай.

Она молчала. Я догадывалась, о чем ей хочется заговорить, но тоже молчала. Дошли до сквера у почтамта. Она предложила: «Зайдем»? – мы зашли. Здесь было пустынно и славно. Мила остановилась и опять молчала. Потом вскинула на меня глаза:

– Инга, ты злишься на меня?

– С чего ты взяла?

– Я же знаю. Послушай. Давай забудем про эту ссору. И какая кошка перебежала нам дорогу?

Я её уколола:

– Ты – и вдруг кошка. Это же предрассудок, пережиток прошлого.

Она поджала губы. Я думала: сейчас повернется и уйдет. Но она сказала:

– Ладно уж. Кошка не кошка, а все получается глупо. Если я в чем неправа, ты меня извини. Давай – мир? – И протянула мне руку.

«В общем-то, действительно, что нам ссориться?» – подумала я и тоже протянула руку.

По форме примирение состоялось; казалось бы, должно прийти облегчение, а на деле стало ещё хуже. Какая-то отчужденность, натянутость, искусственность какая-то. Видно, эта самая «кошка» ещё бродила между нами. «И зачем было мириться?» – подумала я.

Мы молча прохаживались по скверу. Вдруг Мила сказала:

– А хочешь по-честному? Знаешь, из-за чего я на тебя взвилась?

И она рассказала, что… приревновала меня к Даниилу Седых. Когда я однажды – это было ещё до Нового года – выступила в защиту его сочинения, Мила решила, что я «подмазываюсь» к нему. С этого и началось.

– Ну и дура, – сказала я, и теперь мне сделалось легко и даже весело. – Вот дура! Как это тебе могло такое в голову прийти?

– Правда? Честное слово? – обрадовалась Мила. Так закончилась паша ссора.

Мила знает, что Даниил часто бывает у Венедикта Петровича, и ей хочется заходить ко мне: у нас она может будто нечаянно встречаться с ним. Что ж, пожалуйста.

Похоже, у неё настоящая любовь. Она прямо вся загорается, когда говорит о Данииле. Парень он, конечно, ничего, но влюбиться – не понимаю…

А вдруг когда-нибудь придет такое и ко мне. Мы вроде дружим с Володей Цыбиным, по у нас что-то совсем другое. Просто товарищи. Хотя иногда мне кажется, что не «просто». Иногда я по-настоящему любуюсь им, и мне хочется положить голову на его плечо и тихо плыть куда-то, как на лодке по ласковой зыбучей волне…

Я так и не разговаривала с Валей после того раза. А тогда между нами повисла какая-то недосказанность. Вот у неё с Вадимом что – любовь? Почему же она говорила об этом с такой тоской? Он, по всем приметам, «ухаживает» за ней. Но это у него получается как-то свысока, даже пренебрежительно. И ещё – противное словечко «крошка»: «Потанцуем, крошка?», «Устала, крошка?» Из какого-то пошлого фильма.

Если я полюблю, то человека сильного и очень хорошего, у которого большой и интересный внутренний мир, с которым можно говорить обо всем на свете. Ведь любовь – это же не просто танцевать и прижиматься друг к другу. У любви должно быть ещё что-то особое, высокое и светлое.

Я чувствую, что если об этом сказать Вадиму, он, наверное, усмехнулся бы снисходительно: «Детка!» Ну и пусть. Не такая уж я детка, дорогой товарищ Вадим, и позвольте мне остаться при своем мнении.

Ого-го! Ингочка рассвирепела. Надо охладиться. Так оно и получится: в четыре мы встречаемся с Володей на катке.

…Вернулась домой – на столе записка: «Мы на концерте, ужин на кухне». Превосходное распределение людей и вещей в пространстве!

Покаталась я славно. Погода сегодня чудесная, даже не хотелось идти домой. А бегаю на коньках я лучше Володи. Ну, наверное, так и быть должно: все-таки я уралка, а он южанин, к нам сюда приехал недавно. Встретили на катке Даниила и Сашу. Мы с Патефоном «фигуряли» под его «художественный» свист; нам даже хлопали. Все-таки он очень веселый, и, когда обходится без шпилек, с ним просто. Только он без шпилек – это, пожалуй, не он.

Странно: на Даниила после вчерашнего разговора с Милой я стала смотреть как-то по-иному, – любопытно к нему приглядеться.

Уходили с катка все вместе. На улице нам с Володей сворачивать влево, Даниилу с Сашей – направо. Даниил повернул влево.

– С нами решил прогуляться? – беззаботно, но с ехидцей спросил Володя.

Седых почему-то замялся и не пошел. А ему нужно было, оказывается, к Венедикту Петровичу: передать «одну штуку». «Штукой» был свежий номер журнала «Наука и жизнь». Он попросил сделать это меня.

Журнал нежданно помог мне узнать одну из «загадок» дяди Вели. Я застала его за письменным столом. Он просто сидел и ничего не делал – видно, думал какую-то свою думу. Машинально перелистнув журнал, он посмотрел на меня своим странным, долгим и чуть грустным взглядом и сказал:

– Вот так-то, товарищ Инга, иногда получается в жизни.

– Как? – растерянно спросила я.

Тут он указал мне на одну статью в журнале. Она называется «Старые загадки истории и новые гипотезы». Автор – какой-то кандидат наук Горбовский. Я ещё ничего не понимала. А дядя Веня продолжал:

– Вот живут два человека, ничего не знают друг о друге, а думают, как выясняется, совершенно об одном и том же.

– А вы тоже об этом думаете? О загадках истории?

– Представь, тоже. И давно. Даже книгу сел писать.

– Ой! – вырвалось у меня. Я подумала: «Так вот о чем стрекочет его машинка! Так вот какие рукописи отправлял он куда-то». И спросила: – А как же теперь быть?

Он тихо усмехнулся.

– А так тому и быть, как было… Мне приятно, что кто-то задумался над тем, над чем думаю и я. Я написал Горбовскому об этом.

– А ваша книга, Венедикт Петрович?

– Что ж книга?.. Разве, например, об одном человеке нельзя написать два рассказа? Разные авторы – разные точки зрения. Хотя рассказы и будут в чем-то походить один на другой, они не будут одинаковыми никогда. Так же и у нас с Горбовским. Во всяком случае, я эту книгу не брошу. А издадут её или нет – там будет видно.

– Обязательно издадут! – Я сказала это очень горячо, от всего сердца, и, должно быть, ему была приятна эта горячность.

А мне стало чуточку жаль его. Очень хочется, чтобы книга у дяди Вени получилась и принесла ему радость. А вообще это будет шикарно: я представила себе обложку и на ней – «В.П. Старцев». Мы ему преподнесем огромный букет цветов и всем будем рассказывать, что это наш учитель.

21 февраля

С Милой сидим на одной парте. Она мне все уши прожужжала о своем Данииле.

Володя спросил меня с кисловатой миной:

– Изволили помириться?

– Изволили.

Он пожал плечами: дескать, дело ваше, а лично я не одобряю. Подумаешь!..

Вали Любиной несколько дней нет в школе – болеет.

Пишу рассказ. Я его придумала, глядя на Венедикта Петровича. Один ученый изобретает целебное вещество. У него не получается, А в это время другой, совсем и ином месте, изобретает то же самое. С первым ученым несчастье. Второй узнает об этом и с уже полученным веществом мчится на помощь первому и спасает его. А раньше они были врагами. Что получится, ещё не знаю. Читала маме – ей нравится.

23 февраля

Сегодня «мужской день». Мы с мамой подарили папе спиннинг. Он давно мечтал о нем и теперь довольнёшенек.

В школе у всех мальчишек такой вид, будто и у них праздник. Мы с Милой вчера написали всем нашим ребятам по открытке и сегодня перед уроками разложило в парты. Пожелали им быть здоровыми, сильными, смелыми. Как-никак будущие воины!

Было только четыре урока. После школы Володя затащил меня в кафе-мороженое. Решил «кутить» – родители расщедрились ради праздника. В кафе он рассказал, что у отца Даниила какая-то большая неприятность на работе. Это он слышал от своего отца, а тот – от приятелей, адвокатов… Что такое мог сделать Павел Иннокентьевич?

Володя разошелся, купил шоколад и предложил пойти к Вадиму. Я отказалась. Мы бродили по улицам, по как-то скучно – больше молчали. Потом долго стояли у нашего дома. Когда прощались, Володя хотел меня поцеловать – я вырвалась и убежала.

Было почему-то стыдно и очень неуютно на душе. Папа с мамой ушли на заводской вечер; дядя Веня тоже куда-то испарился. Как неприкаянная бродила по квартире. Заглянула в комнату Венедикта Петровича – почему-то появилось желание посмотреть на портрет, но так и простояла на пороге, свет не зажгла.

Вдруг звонок. Я подумала: неужели Володя? Открыла – Даниил. Буркнул что-то: не то «спасибо», не то «посторонись» – топ-топ к двери своего дружка. Я взяла да и соврала, что дядя Веня скоро должен вернуться. Даниил согласился подождать. Я стала угощать его кофе (недаром я мамина дочь!)…

…Продолжаю 24-го. Вчера не успела дописать – пришли папа с мамой. Папа был навеселе («выпивши для сугрева души», – шутит он), вспоминал фронтовую жизнь, рассказывал разные истории – веселые, печальные, страшные.

Все-таки как много вынесло их поколение! Перед ними действительно надо склонить головы. А мы ворчим, капризничаем, портим им нервы…

Ну ладно. Значит, кофе. Я даже была удостоена похвалы.

– Смотри-ка ты, – усмехнулся Даниил, – Сама? Почти как у Венедикта Петровича.

Кстати, он его никогда не называет дядей Веней.

И опять (это всё Милины разговоры) я присматривалась к нему. В конце кондов не выдержала и спросила, так, будто между прочим: – Как ты относишься к Миле?

Оп косо взглянул на меня, покраснел и взъерошил и без того лохматые волосы:

– Это она, что ли, уполномочила тебя выяснить?

– Почему – она? Просто интересно.

– Какая любознательность!.. Никак не отношусь. Цапкина и Цапкина, только и всего.

– Ну, а все же? – настаивала я.

– Брось ты эту девчоночью психологию разводить! Что, не о чем больше говорить? Тогда займись чем-нибудь, а я почитаю.

Можно было и обидеться, но я не стала. Заговорила о книге Венедикта Петровича. Он удовлетворенно хмыкнул (совсем как его отец):

– Хм! Значит, ты её содержание знаешь?

Я сделала вид, что иначе и быть не могло и что я чуть ли уже не читала рукопись. Видно, он поверил и заговорил о том, что восхищается Венедиктом Петровичем, его упорством и знаниями.

– Ведь это, понимаешь, как здорово! Заглянуть куда-то в неведомое дальнее-дальнее прошлое. Вроде как геологи – знаешь? – по отдельным срезам породы рисуют общую картину. Только тут посложнее. И поважнее. Верно?

Он говорил это очень душевно, с доверием; он как бы приоткрывал себя, а мне было немножечко совестно и боязно: ведь я обманула его – я не знала, что там такое написано у Венедикта Петровича. И, хотя мне было это любопытно, я решила переменить разговор. Вдруг мне захотелось задать ему тот же вопрос, что и Володе.

– Скажи, Даниил… Вопрос очень обычный в наши дни, но ты ответь. Ты бы хотел полететь в космос?

Он ответил сразу же, не задумываясь;

– Нет, не очень.

– А почему?

– Что-то не тянет… Я серьёзно. Я понимаю, что это интересно и главное, очень нужно, но меня не тянет. Вот в океан бы спуститься, километров на десять!.. Ты не улыбайся. Океан для нас – второй космос.

Он же не знал, чему я улыбаюсь. Я просто сравнивала их ответы.

Дяди Вени он так и не дождался, ушел. Сказал, что больше ждать не может – в такой вечер надо быть дома: ведь его отец тоже фронтовик.

А что там стряслось у отца, о чем говорил Володя, я спросить не решилась. Может, Володя и путает что-то…

Вот и третья тетрадь кончилась. Ползет жизнь-то, пока что неприметная, обыденная, серенькая…

КАК ВСЕГДА, СПОР

Ярослав не сразу перевернул тетрадную обложку. Он был взволнован. Конечно, это не открытие, – настоящие историки повседневно сталкиваются с живыми документами далеких эпох. Таких дневников они перебрали, наверное, немало. И все же Ярослав был потрясен. Для него-то это было событием – нечаянное знакомство с человеком из прошлого века.

Он взволновался так, будто судьба позволила ему заглянуть в сокровенные девические записи матери или прочесть думы прадеда, погибшего на Марсе. Эта девушка, вдруг шагнувшая из далекого и зыбкого марева времени, стала близка ему и дорога.

Андрей сидел, по-прежнему облокотившись на стеллаж, подперев голову руками. Взгляд его был задумчив. Рано отошла к окну и замерла там, высвеченная солнечными бликами.

Они молчали, потому что сказать хотелось слишком много.

– Читай дальше, – проговорил Андрей. – Ведь есть ещё тетрадь… Как нам все-таки повезло!

Ярослав не шевельнулся.

– Взглянуть бы на её портрет, – тихо, словно только себе, сказала Рано и повторила: – Очень интересно, какая она была внешне.

Негромкий всплеск видеофонного вызова повернул их к аппарату. Старый Лацис на экране дружелюбно улыбнулся:

– Дела идут хорошо?

– Очень! – воскликнул Ярослав. – Нам посчастливилось обнаружить… Мы нашли дневник тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Она наша сверстница – та, что писала… Понимаете?

Лицо Лациса сделалось значительным.

– Поздравляю, – сказал он. – Не буду мешать. Потом расскажете.

Экран потух.

– А ведь ему этот дневник ещё ближе, чем нам, – сказал Андрей. – По времени.

Они опять замолчали. Потом Рано улыбнулась мечтательно:

– А мы вполне могли бы с ней дружить. У меня… Помните то место, где она говорит, что иногда ей хочется среди ночи мчаться на диком коне? Странно, но у меня порой почти подсознательно возникает точно такое же. Я немножечко дикарка, да? – Она рассмеялась и весело закружилась по комнате, гибкая и легкая. Внезапно остановившись, она сказала: – А нас, своих потомков, они представляли все же наивно. Я боюсь употребить другое слово: примитивно.

– Именно это слово, говоря о тебе, употребят твои потомки, – буркнул Андрей.

– И в то же время, – не обращая внимания на брата, продолжала Рано, – они так много думали о будущем. И, видимо, не очень огорчались неустроенностью своего быта. Инга – помните? – мечтает о газе как о каком-то благе.

– Что же в этом особенного? – возразил Ярослав. – Каждой эпохе свое. Жителю пещеры благом была шкура на плечах. Ломоносову вовсе не худо было свои великие труды создавать с помощью примитивнейшего инструмента – птичьего пера. Белинский превосходно обходился без телефона. Мы пользуемся своими радиками и тоже в общем-то довольны, а через двадцать лет будем удивляться, как это нас удовлетворяла такая дребедень.

– Ты очень умненький, Яр, – дурачась, похвалила его Рано. – Потом я тебе задам ещё сто двадцать семь с половиной вопросов.

– От тебя их можно ждать и тысячу, – проворчал Андрей. – Конечно, там есть непонятные детали, есть наивности. Например, рассуждения этого… Володи о машинном мозге.

– Даже тебя они не устраивают? – притворно удивилась Рано.

– Шпильки потом, – отмахнулся Андрей. – Вчера Юрий Игоревич очень верно говорил, что у каждой эпохи свои трудности. И вот Яр – тоже, только он с другого боку… Для первобытного человека главным было выжить, победить окружающую природу, устоять перед стихиями. Потом наслоились трудности социального характера. Так, историк?

– Ну-ну, – поощрил Ярослав, ещё не совсем понимая, куда клонит Андрей.

– Но чем дальше идет, развиваясь, человечество, тем большее значение приобретают трудности интеллектуальные. А Володя, – Андрей кивнул на ветхую тетрадь, – видимо, ещё не понимал, что именно преодоление интеллектуальных трудностей движет ныне человечество. Передать функции мышления приборам – значит погубить себя, выродиться.

– Очень мило! – насмешливо прищурилась Рано. – Сколь легко этот эрудит спорит с пареньком из прошлого века!

– Что ж, – пожал плечами Ярослав, – спор – поединок равных или почти равных.

– Вот именно, – подхватил Андрей. – Кстати, второй парень, Даниил, судит одинаково со мной. Меня даже удивило как-то: они не очень-то отличались от нас, эти человеки двадцатого столетия.

– Ого, у Андрея намечается некий поворот в мыслях! – Ярослав шутливо поворошил голову друга. – К твоем энцефалокибере давно наблюдалось покосение в сторону техники. Прогресс человечества для тебя был равнозначен прогрессу техники и наоборот. Так ведь? А тут ты начал понимать, что люди, не знающие видеофона, не знакомые с единой теорией поля, в общем-то мыслят схоже с тобой, мудрец двадцать первого века.

Андрей встал. Поспорить он любил, хотя на уроках красноречия никогда не был в числе первых.

– Техника – показатель уровня развития науки, – сказал он. – А развитие науки определяет уровень мышления. – Это звучало, как скучная цитата из старенького учебника логики. Однако произносилась цитата весьма внушительно. – Ты можешь возразить?

Рано фыркнула. Брат напоминал ей сейчас петуха с детской картинки. Ярослав же нахмурился.

– А что тебе возражать? – сказал он, накаляясь. – Ведь для тебя, например, Фома Кампанелла – всего лишь средневековый монах, не знавший электричества, не имевший представления о строении вещества и вообще неуч. А для меня он – великий и светлый мыслитель.

– Великий утопист, – резко уточнил Андрей. – Устремления Кампанеллы не имели реальной основы. Крылья человечества – наука и техника.

– Крылья человечества – мечта, которая движет науку и технику, – горячо возразил Ярослав.

Рано опять закружилась по комнате.

– Разговор обещает быть острым, – весело сказала она. – Но спорить вы можете без меня, я это уже слышала. Пойдите прогуляйтесь, а я тем временем сяду за следующую тетрадь.

Все-таки её логика была практичней. Друзья переглянулись. На лицо Ярослава набежало смущение:

– Да. Это у нас с Андреем вечная тема… Отложим, Анд?

Андрей ещё пытался ершиться:

– Спор начал ты. Я хотел как раз сказать о том… о том родстве идей, которое перебрасывает мосты через века и эпохи.

Ярослав театрально раскинул руки:

– Анд прозревает!

– Я же говорила, что мой братец ещё не совсем потерянный человек.

Андрей хорошо знал старую истину: против иронии есть лишь два способа защиты – или ирония же, или полнейшая невозмутимость. Устроившись на стуле поудобнее, он сказал с превосходно разыгранным равнодушием:

– Может, всё-таки продолжим чтение?

Теперь переглянулись Ярослав и Рано. Ярослав взялся за тетрадь.

Видно, была в ней некая магическая сила, в этой пожелтевшей, с обтрепанными краями рукописной книжице. Она звала к себе тревожаще и властно. Перевернуть обложку – означало заглянуть не просто в очередную страницу – в другой век.

ДНЕВНИК ИНГИ
Тетрадь четвертая

28 февраля 1963 г.

Итак, начинается четвертая… Как всегда, перелистала предыдущую. Многие записи кажутся мне пустыми, мелкими, ненужными. Когда-нибудь, когда повзрослею, буду, наверное, смеяться над ними. Но уже привыкла записывать все подробно – теперь не остановиться. Иногда и времени как будто нет, а все равно тянет к дневнику. Все-таки потом интересно будет просмотреть свои тетради, оглянуться на собственную жизнь…

Была Мила. Вместе готовили уроки на завтра. Заниматься с ней трудновато: она все старается заучивать.

Мила все прислушивалась, не придет ли Даниил. Мне её даже стало жалко.

Сегодня отдала рассказ Венедикту Петровичу, хотя, когда закончила, мне моя писанина уже не очень понравилась. Отдала ему в школе – официально.

3 марта

Если все заседания нашего клуба будут проходить так же, как вчерашнее, я готова заседать хоть каждый день. Председательствовал В.П. Старцев. Мы так договорились: кто ведет основной рассказ, тот и председательствует.

Тема была: «О некоторых загадках в истории человечества». Я знала, что это связано с книгой Венедикта Петровича и статьей Горбовского, но не подозревала, что будет так интересно. (О книге дядя Веня не сказал ни слова. Мы с Даниилом только переглядывались, но, конечно, тоже промолчали.)

Вначале дядя Веня говорил о нашем клубе. Он сказал, что Человек – вообще искатель, в этом его сущность. Искать надо, рассуждал он, прежде всего себя, чтобы полнее раскрыть свои способности, свои возможности и отдать их обществу. Потом он говорил о неисчерпаемости мира, о счастье познания. Я невольно вспомнила горьковское: «Человек – это звучит гордо!» – так созвучно было это мыслям, которые высказал Венедикт Петрович.

О чем шла речь, конечно, не пересказать. Со следующего заседания, решила, буду во время докладов всё записывать в специальную тетрадь. Но коротко речь шла вот о чём.

Самое удивительное и самое загадочное существо на нашей планете – человек. Ученые, по сути, только-только начали прикасаться к тайнам человеческого мышления, к загадкам наследственности. До сих пор неизвестны важные детали происхождения человека. В истории цивилизации тоже множество неразгаданного.

Вот, например, Атлантида, о которой так много противоречивых толков. Оказывается, целый ряд свидетельств историков древности, современных геологов и археологов указывает на то, что в Атлантическом океане была какая-то большая суша, которая исчезла 12–14 тысяч лет назад. В это время на Земле произошла некая страшная катастрофа. В преданиях и мифах народов земного шара сохранились упоминания о великом бедствии, о потопе, землетрясениях, резких изменениях не только на Земле, но и в небе. Венедикт Петрович привел несколько гипотез. Меня особенно поразила одна.

Катастрофа, по этой гипотезе, была вызвана Луной. Именно тогда она попала в поле притяжения нашей планеты, Земля даже отдалилась от Солнца и замедлила свой бег вокруг него. Это небывалое явление подтверждается не только математическими расчетами (они говорят о возможности такого), но и древними календарями и некоторыми отрывочными фактами в преданиях народов.

Венедикт Петрович, как и Горбовский, предполагает, что до катастрофы у человечества был довольно высокий уровень развития. Но разрушились все города, многие селения были начисто сметены с лица земли, часть суши ушла под воду, а другая, наоборот, взметнулась неприступными горами. В некоторых древних хрониках этот период прямо называется «уничтожением человечества».

Однако оно выжило, выстояло, вновь поднялось! И вот что интересно и до сих пор не разгадано. Видимо, оставшиеся в живых просвещенные люди хранили осколки знаний, передавали их из поколения в поколение, учили собратьев искусству обработки металлов и камня. Об этом, в частности, говорят бронзовые изделия, остатки древних городов и культовых сооружении. Например, где-то в Индии есть храм, крыша которого, поднятая на 75 метров, состоит из каменной плиты весом в две тысячи тонн! Древние майя точно, до долей секунды, знали периоды обращения некоторых планет и звезд. Ведь для того, чтобы сеять хлеб, вести хозяйство, такая точность вовсе не нужна. И как добиться такой точности?

Для этого нужны знания почти такие же, как у современных астрономов. Очень точными астрономическими и математическими данными владели и египтяне.

Некоторые древние ученые, ссылаясь на какие-то ещё более древние источники, указывают, что подобные катастрофы случались не один раз. Венедикт Петрович, в свою очередь, указал на цикличность оледенения Земли. Единого мнения ученых на этот счет нет.

Венедикт Петрович приводил множество примеров. Мы сидели разинув рты. Очень интересно рассказывал он о последних археологических находках в Африке и Азии. Высокоразвитые цивилизации там существовали задолго до древнеегипетской… Свои предположения В.П. не выдавал за истину. Он как бы размышлял вслух, высказывал своё мнение и приводил аргументы «за» и «против». Истина придёт позднее, сказал он, когда накопится достаточно фактов. Но задумываться об этом, искать ответы на бесчисленные вопросы пора, давно пора.

Вообще человечество, считает В.П., ещё не заинтересовалось собой по-настоящему. Всё ему некогда, оно тратит свои усилия на борьбу с природой и социальным злом, и масса энергии и средств уходит на войны. Когда победит коммунизм, наука и техника пойдут в наступление и на разгадку тайн человеческой истории. Вот, например, если бы деньги, которые сейчас тратятся на военные цели, израсходовать на решение проблемы Атлантиды – она была бы уже решена.

Если бы дожить до этого!..

Ярослав замолчал. У него перехватило дыхание.

Рано и Андрей понимающе взглянули друг на друга. Они уже усвоили, что, если обсуждать каждую деталь дневника, особо заинтересовавшую их, дневник так и не дочитать. Но это «Если бы дожить!» потрясло их.

Инга! Инга! Так ты, наверное, и не узнала, какой прекрасной была эта легендарная страна. Ведь основное изучение древней цивилизации, ушедшей на дно океана, закончилось совсем недавно…

Ярослав чуть нахмурился, беря себя в руки, и стал читать дальше.

Заседание у нас затянулось. Венедикта Петровича буквально затормошили и назадавали сотни вопросов.

Даниил обещал принести мне книгу об Атлантиде. Так недолго и археологией увлечься. А что! Очень интересно.

Появилась в школе Валя Любина. Бледная, похудевшая. Я спросила, что с ней; говорит, болела. Почки, говорит. Что-то не очень разговорчивая.

7 марта

Второй день сижу дома, гриппую. Вчера температурила. Сегодня вполне могла бы идти в школу, да не пустила мама. Золото!

Под столом ворочается Машка. Все порядочные черепахи продолжают спячку, а моя, не знаю почему, выползла из своего зимнего убежища и, ещё сонная, совсем вялая, шебаршит по комнате…

Во вторник путешествовала в медицинский – договариваться насчет беседы о телепатии. Вот уж не думала, что и туда надо пропуск. Или взамен белый халат. Пыталась провести «воспитательную работу» с вахтершей; она меня чуть не вытурила. Спасибо, подвернулся Вадим. Отвел меня в комитет комсомола. Противная деталь: когда мы с ним шли по коридору, группа белохалатных девчат у окна захихикала вслед, а какая-то из них сказала:

– Не надо, девочки, смеяться. Это не просто новое, а новое серьёзное увлечение.

Они зашушукались…

Два парня в комитете комсомола расспросили меня о нашем клубе; один побежал куда-то и скоро привел лысенького, в очках преподавателя психологии. Тот принялся тоже расспрашивать и сказал, что идея нашего клуба ему нравится.

– Только, – сказал он, – не говорите, милая, такой чепухи: передача мыслей на расстояние. Мысль передать невозможно ни на какое расстояние. Передается информация о ней. Вот мы с вами беседуем, но я передаю не свои мысли, а лишь словесную информацию о них.

Он чуть не закатил мне лекцию. Ну, это неважно, главное – обещал у нас быть.

А Вадим куда-то исчез…

Странно, что папа к нашему «Искателю» относится «не очень». Он говорит, что все это, конечно, интересно и полезно, но однобоко. В том смысле, что мы всё берем и берем от общества, а об отдаче не думаем.

Спрашиваю:

– А что конкретно ты предлагаешь?

– А я не знаю, – говорит он и начинает злиться. – Думайте, думайте сами своим комсомольским разумом.

Потом предложил одну штуку. Идея вот в чём. Для старшеклассников летом надо создавать туристско-трудовые лагеря. Малыши летом отдыхают на дачах, пионеры – в пионерских лагерях, а «великовозрастные лоботрясы» (это, значит, мы) бездельничают. Надо, говорит папа, сводить «лоботрясов» в небольшие, человек по двадцать, отряды и давать им самостоятельные деловые задания: заготовлять грибы и ягоды, кедровые орехи, сено, веточный корм и всё такое. Снабдить отряд палатками, выдать сухарей, консервов – и живите в лесу, отдыхайте, но и дело делайте.

Идея, по-моему, хорошая, я за неё обеими руками, но самим нам такое дело, пожалуй, не поднять. И потом, это летом. А сейчас, зимой?

– Тоже что-нибудь придумать можно, – говорит папа. – Для этого надо одно: чувствовать себя комсомольцем, бойцом…

Даниил занес книгу Н.Ф. Жирова «Атлантида», получил от меня мат и убежал. Он с Сашей записался в дружинники.

9 марта

Рассказала ребятам о папиной идее. О папе, конечно, не говорила, сказала: «Вот один человек предлагает…» Ребятам в общем-то понравилось. Надо бы поговорить об этом в райкоме комсомола, у меня там есть знакомые…

Спорили о комсомольской форме. Кто-то вспомнил о знаменитых юнгштурмовках – вот и заспорили: стали бы мы, нынешние комсомольцы, носить форму своих отцов и матерей? Лично я стала бы. Правда, её надо сделать поизящнее.

После уроков была у Милы. Раньше я у неё не бывала. Они с мамой живут вдвоём. Маленькая чистая комната. Всё очень скромно. Отец от них ушёл. Мила о нём говорит плохо, но, по-моему, неискренне: она тоскует о нём. Это страшно – остаться без отца, когда он жив.

Мила просила поговорить с Даниилом, выяснить, как он к ней относится. Я не сказала, что уже говорила, и теперь не знаю, как быть. На её месте я бы не стала навязываться. Надо же всё-таки думать о своей гордости.

Мы кончали делать уроки, когда пришла её мама. Она работает где-то в отделе кадров. Суховатая и, должно быть, строгая женщина. Мила её побаивается.

10 марта

Какой-то странный разговор с Марией Сидоровной. Она попросила меня зайти к ней в кабинет после уроков. Расспрашивала, как живу (с чего бы?), как идёт учёба, потом вдруг – вопрос:

– Ты ведь, кажется, дружишь с Валей Любиной?

Я-то не считаю, что дружу, но все же сказала:

– Да.

– А ты знаешь такого Вадима Синельникова

– Это который из медицинского?

– А что, есть и другой Вадим?

– Какой другой?

– Я не знаю, о каком говоришь ты.

– Да ведь не я говорю, а вы говорите.

Сплошная неразбериха. Это она хотела поймать меня на слове. Зачем-то ей понадобилось знать о Вадиме, о их взаимоотношениях с Валей. Что-то неприятное, грязноватое было в этом допросе. В общем-то я ей ничего не сказала. Знакомы – и все. Собственно, так оно и есть: ведь я ничего толком не знаю.

Мария Сидоровна просила, чтобы разговор остался между нами. Как же! Уж Вале-то я, конечно, расскажу.

14 марта

Сегодня Венедикт Петрович на литкружке совершенно разгромил меня за рассказ. Хотя он и старался обойтись со мной помягче, существо дела от этого не меняется: бездарность – это бездарность. Ничего не поделаешь… Правда, он говорит, что в такие молодые годы даже по-настоящему талантливые люди не могут писать добротную прозу. Нужны, говорит, жизненные наблюдения, нужен большой опыт.

– Значит, лучше и не пробовать?

– Нет, отчего же, пробуй. – Он посмотрел на меня своим странным печальным взглядом. – Кого-нибудь другого я, может быть, и похвалил бы – за грамотность изложения, за фантазию. А тебя – нет. На тебя я почему-то надеюсь.

Это мы с ним разговаривали уже дома.

«Надеюсь» – и разгромил… Мне сделалось не то что грустно, а пусто, будто я потеряла что-то очень дорогое для меня. Но сердиться на дядю Веню я не могу. Разве виноват он в том, что я тупица?

Сегодня он показался мне очень-очень усталым, даже болезненным…

Валю так и не повидала. Опять её не было на уроках. Завтра придется сходить к ней домой.

17 марта

Я не знаю, что именно произошло, но, должно быть, что-то гнусное.

Позавчера я к Вале так и не выбралась: заседание комитета, потом двинулись на каток, а оттуда занесло в кино; о собственных-то развлечениях мы позаботиться умеем!

Вчера пошла в Валин класс узнать, где она живёт. Никто не знает. Что за чушь!

– Ну, кто из вас дружит с ней?

– С ней никто не дружит.

Пусть не дружите, черт с вами, но как же так – не знать, где живет одноклассница! Почему не ходит в школу – тоже толком никому не известно. Я психанула, надо мной посмеялись, но адрес все же выяснили.

Я попросила пойти со мной Володю Цыбина.

Отыскали с трудом. Кособокий, весь почерневший от времени домишко в глубине громадного, какого-то путаного двора. Открыла нам старая, неопрятно одетая женщина с тусклыми припухшими глазами. Мы спросили, здесь ли живет Валя Любина.

– Жила.

– То есть как «жила»?

– Вчера уехала.

– Куда?

– А вы кто такие будете?

Мы объяснили.

– Я её подруга, – сказала я.

– Поменьше бы таких подруг, так, может, и уцелела бы.

– Да в чем дело? Что случилось с Валей?

– А ничего. Уехала – и уехала. К родственникам. А куда – вам знать не обязательно. Ходят тут всякие… пигалицы в брючках! – Она захлопнула перед нами дверь.

Была бы я парнем – выломала бы дверь. А Володе хоть бы что. Действительно, пигалица в брючках!

Я потащила его к Вадиму. Тётка говорит нам:

– Болеет Вадик, нельзя к нему.

Хоть бы магнитофон выключали, прежде чем врать.

Я её почти оттолкнула. Володю оставила извиняться за меня, а сама – в комнату к Вадиму.

Он преспокойно развалился на тахте и слушал музыку. Увидел меня – немножко удивился и растерялся, но сразу галантно вскочил, заулыбался:

– О, Ингочка!

– Где Валя?

Он насторожился:

– Что такое стряслось, мисс?

– Оставь свои дурацкие словечки при себе. Меня интересует, где Валя.

– Укатила к каким-то родичам, – пожал он плечами.

– Что к родичам – мне известно.

– Что же тебе угодно от меня?.. А, Владик, привет!

Я наседала на него, он клялся, что больше ничего не знает. И причины отъезда ему неведомы. А в глазах испуг, беспокойство и злость. Юлит. Я ему не верю. Сказала, что, если что-нибудь случится с Валей, будем судить его судом чести, весь его институт на ноги поднимем.

– Ого, мисс, какая ты, оказывается, грозная!..

– Вот именно, мистер.

На том наш визит и закончился.

Володя был какой-то пришибленный и вялый. Не терплю таких. Парень должен быть сгустком энергии.

Я все-таки убеждена, что отъезд Вали связан с Вадимом. Володя говорит:

– Ну, какая тут может быть связь?

Или прикидывается дурачком, или такой и есть.

Что-то опять он говорил об отце Даниила – чуть ли не о предстоящем его аресте. Это я вспомнила уже дома, очень невнимательно его слушала.

Все время думаю о Вале. Неспокойно на душе, и чувствую себя виноватой. В чем виноватой – сама не пойму, и от этого ещё хуже…

Было заседание клуба, а мы с Володей его пропустили.

18 марта

Вчера я ходила к Яше Шнейдеру домой. Разговаривала о Вале. Она, оказывается, и не комсомолка. Но он принял всё близко к сердцу, обещал «поднять шум».

А сегодня Яша ходил к директору. Вернулся сникший, разговаривает – и глаза прячет. Говорит, что Валя подала заявление об уходе из школы и ей это разрешили.

– Но почему?

– У неё личные причины. Очень личные. И уважительные.

Я-то догадываюсь об этих причинах, но спросить у Яши не решилась. А может, и ему не сказали.

До чего все противно и как я ненавижу того «мистера»!

30 марта

Какая-то полоса несчастий. Я всё ещё зареванная. Умерла Агния Ивановна. Сегодня хоронили. Народу было очень много. Я видела, как плакал Венедикт Петрович…

Побывал он тогда у неё или нет?

24 марта

Был Павел Иннокентьевич Седых. У нас просидел недолго, ушел вместе с папой к дяде Вене. О чем они там говорили, не знаю, только папа изрядно расстроился. Топает по комнатам нахохленный и злой. Собирались ради воскресенья пойти с ним а геологический музей – теперь отнекивается.

Видимо, у Седых всерьез какие-то неприятности.

Весенние каникулы, а весной не пахнет.

26 марта

Отца у Даниила сняли с работы и исключили из партии.

Уже вот сейчас, вечером, я узнала от папы, в чём дело. Павел Иннокентьевич работал начальником строительного участка. В тресте у них орудуют мошенники. Павел Иннокентьевич поднял бучу и выложил управляющему очень серьёзные претензии. Управляющий и его подручные, боясь разоблачений, подтасовали документы и всю вину свалили с больной головы на здоровую. Павла Иннокентьевича обвинили в разбазаривании средств, перерасходе материалов, ещё в каких-то смертных грехах – по существу, в жульничестве – и подали в суд. Идёт следствие, и дело Седых плохо: документы против него. Однако папа убеждён, что Павел Иннокентьевич не виноват. Он с дядей Веней отправился к какому-то адвокату – советоваться.

27 марта

Ходили с Цапкиной проведать Даниила. Повел нас Саша Петряев.

У Седых небольшая уютная квартирка в новом доме. Но чувствуется внезапно появившийся беспорядок, пахнет лекарствами. Оказывается, Надежда Ивановна, мама Даниила, тяжело заболела – так на неё подействовало случившееся. Мы её не видели: она лежит в своей комнате. Даниил почти не отходит от неё.

Нас «принимала» Марфута, сестренка Даниила. Очень резвый и смышленый человечек. Я в неё просто влюбилась. Белобрысенькая, глазищи огромные. На месте не сидит ни секунды.

Услышав, что меня зовут Ингой, она сразу же обратила на мою персону самое серьёзное внимание:

– Значит, ты Холмова? Это ты причесываешь Данчика?

– Как так причесываю? Он, по-моему, сам…

– А в шахматы-то! Он всегда говорит: «Опять меня Инга Холмова причесала, две партии выиграла».

Смешно, а мне почему-то сделалось приятно. А с Милой получилось ещё смешнее. Бедняжка даже расстроилась. Она спрашивает у Марфуты:

– А меня ты знаешь?

Та и влепила:

– Знаю. У тебя фамилия Да-гма-тик. – И таращит глазенки: – Ты не русская?

Она непрерывно забавляла нас. Что-то сказала Саше, тот не поверил. Тогда Марфута вытянулась по стойке «смирно», прижмурила глаза и выпалила!

– Вот честное октябрятское без креста!

Мы не поняли, что значит «без креста». Оказывается, можно дать слово, незаметно скрестив при этом ноги, одна за другую, – тогда слово будет недействительным.

– Тогда немножечко можно соврать, – объяснила Марфута.

С Даниилом поговорить нам не удалось. Так, несколько пустяковых фраз. Он хмурый, побледневший, но спокойный. Мы сидели недолго. Даже не успели хорошенько рассмотреть его аквариумы. А аквариумы хороши, рыбки в них превосходные!

Саша остался, мы ушли. Сидели у Милы. Что ей пришло в голову – просит называть её Людой. Можно и Людой – все равно Людмила.

Досталось от её мамы. Она считает, что нам вовсе не нужно ходить к Седых. Всякие слова о том, что мы не знаем жизни, очень легковерны, излишне добросердечны и тэ пэ, и тэ дэ.

– Зря человека в таком преступлении не обвинят, – говорит она. – А сын его… Знаете, говорят: «Яблоко от яблони…»

– Он вовсе не плохой мальчишка, – сказала я. – А отец его не виноват. И мой папа хлопочет о нём.

– Ну, это личное дело твоего папы, – недовольно поджала губы товарищ Цапкина-старшая. – Я бы никогда не стала этого делать. Седых твоему папе мог наговорить что угодно, разжалобить его – поди разбирайся.

– Но ведь мы всегда говорим: надо верить человеку. И газеты об этом пишут.

– Пишут, конечно. И верить, естественно, надо. Но всему есть разумный предел. Верить надо честным людям, а тут… Извините, я не знаю, какой он. Это выяснит суд.

Мне очень не понравился этот разговор, как не нравится всё в Софье Петровне. Но, видимо, я неустойчивый мелкий человечишка – в мыслях у меня закопошилось: неужели Павел Иннокентьевич преступник?! Я уверена, что на мошенничество он не способен, но ведь жулики могли его окрутить.

Представляю, что переживает Даниил. Предъявили бы такое обвинение моему папке!..

А вокруг звенит и гремит превосходная жизнь. Все газеты полны радостными сообщениями о нашей новой победе: «Енисей перекрыт! Он будет работать на коммунизм!» Я представляю себе штурм этой могучей сибирской реки. Батюшка-Енисей… Непокорный, своенравный, порой бешеный. И тебя смирили наши. Теперь, милый, потрудишься для нас. Ну, и мы тебя не обидим, украсим берега новыми светлыми Дивногорсками. Имя-то какое хорошее городу дали!..

29 марта

Папа и дядя Веня развернули, должно быть, целую кампанию в защиту Седых. Были в горкоме партии. Им помогает какой-то Алексей Николаевич, заместитель секретаря партийной организации строителей.

– Плохие мы будем коммунисты, – говорит дядя Веня, – если позволим невиновного человека засадить в тюрьму.

Вчера папа был дома у Седых. Потом дядя Веня ходил к Надежде Ивановне со знакомым врачом. Состояние у неё тяжелое.

Сегодня я решила тоже сходить к ним и, конечно, позвала с собой Милу. Она вдруг начала плести какую-то чушь, будто кто-то к ним приезжает, родственник, что ли, ей надо встречать его, бежать по магазинам и ещё куда-то. Сразу было видно: врет.

– Скажи прямо, мама запретила, – сказала я.

– Понимаешь, – сказала Мила, – в одном подъезде с Седых живут её старые приятели. Они увидят меня – скажут маме…

Уговаривать я не стала. А она смотрела умоляюще:

– Только прошу тебя: не проговорись Даниилу.

«Едва ли ты имеешь теперь право на эту просьбу», – хотела я сказать, но только кивнула. Конечно, ничего я ему не сказала и не скажу. Но вовсе не ради Милы…

Даниил все такой же озабоченный и немножко растерянный. Говорит, что, возможно, придется пойти работать.

– Школу все равно надо заканчивать, – сказала я. – Перейдешь в вечернюю.

– Наверное, надо, – как-то странно ответил он. Павла Иннокентьевича опять дома не было: все переживает да хлопочет. Таскают его в прокуратуру-

– Он ведь подследственный, – сказал Даниил и скривился; вот-вот готов был заплакать.

Какое страшное слово «подследственный»!

– Ничего, Даниил, все кончится хорошо. Честпое слово, хорошо кончится. – Мне так хотелось утешить его.

Видела Володю. Он говорит, что у Вадима в институте неприятности. Очень обрадуюсь, если неприятности будут большие.

31 марта

Сегодня как-то вдруг я заметила, что на земле весна. Собственно, её ещё нет, – зима на Урале цепкая, – и всё же весна носится в воздухе.

Занятия «Искателя» вчера чуть не сорвались. Хоть и каникулы, решили проводить. Должен был по плану выступать с докладом Даниил, пришлось заменять. Следующий – Дед Аркус, но он болеет. Я поехала в медицинский за своим «телепатом». Искали его чуть ли не час. Неуловимый дядечка! Все же нашли в какой-то лаборатории, извлекли на свет божий. Я думала, он будет упрямиться. Нет, пожалуйста, всегда готов, как пионер.

Доклад был очень интересный. Я исписала полтетради. Удивительная штука – эта загадочная телепатия! Да и вообще все явления так называемой парапсихологии – это мир «чудес», пока ещё не объясненных учеными. Ого, как немало придется потрудиться его величеству Царю Природы, чтобы разобраться в самом себе!

Сразу две ассоциации. Написала слово «разобраться» и вспомнила объявление в коридоре института: комсомольское собрание, и вторым пунктом «разбор персонального дела студента 3-го курса В. Синельникова». Значит, персона Вадима всерьёз заинтересовала его товарищей по институту.

И вторая ассоциация: писала о телепатии, подумала, что надо что-нибудь дополнительно почитать о ней, и тут же вспомнила: прочитанную «Атлантиду» всё ещё Даниилу не вернула. Пойду прогуляюсь…

1 апреля

Как странно и значительно все повернулось вчера! Я и ждала похожего, и не ждала… Но надо по порядку. Папа верно говорит, что я «импульсивная». Эмоции командуют.

Сначала о посещении Седых. Я познакомилась с его мамой.

Открыла мне Марфута и с порога объявила:

– А Данчика нет дома, – подумала и решила добавить: – А мама сегодня вставала, ей лучше.

Из комнаты донесся слабый голос:

– Кто там, Марфуша?

– Это Инга Холмова, – объявила Марфута. Мне показалось, даже торжественно.

Надежда Ивановна попросила заглянуть к ней. Она мне понравилась. Тихая, улыбчивая.

А Даниил, сказала она, ушел к нам. Точнее, к Венедикту Петровичу. Вернувшись, я его застала.

Вот тут всё и произошло.

Дядя Веня сказал, что Павла Иннокентьевича все равно оправдают. И в партии восстановят.

– А если не оправдают? – говорит Даниил. – Я знаю, что его оклеветали, по если не оправдают? – Голос его сделался тоскливым и ожесточенным.

– Раз он не виноват, значит, оправдают, – твердо сказал дядя Веня. – Не те времена, – его взгляд был строгим. Не хмурым, не злым, а именно строгим. – Правда всегда восторжествует. – Он задумался, потом повторил как бы про себя: – Восторжествует…

И заговорил о том, что в любом случае, даже если бы произошло худшее, Даниил не имеет права раскисать и опускаться. Надо быть бойцом. А у бойцов закон: если выходит из строя товарищ и друг, замени его, бейся за двоих.

– Я никогда не говорил вам о том человеке, который живет со мной в этой комнате, – задумчиво сказал Венедикт Петрович.

Я сжалась вся. Я поняла – о ком он.

– Её зовут Раиса Михайловна, – продолжал дядя Веня, не смотря на нас; наверное, он догадывался, что оба мы невольно уставились на портрет. – Она погибла, но она живёт в этой комнате и будет жить среди людей.

У меня по коже побежали мурашки.

Дядя Веня рассказал нам всё. С Раисой Михайловной они учились в одном институте: он на литературном факультете, она на историческом. Они были друзьями, и Раиса Михайловна ещё тогда высказывала ему всякие удивительные предположения по истории человечества. Она мечтала, основательно изучив материал, написать об этом книгу. Но сбыться её мечте не было суждено. Она погибла в одной из дальних археологических экспедиций, в горном обвале. Однако у Венедикта Петровича сохранился план задуманной книги. И тогда он решил сам написать эту книгу. Её книгу. Он заочно закончил исторический факультет, изучал специальную литературу, подбирал и анализировал всевозможные археологические и другие материалы. И вот этот труд подходит к концу – пишутся уже последние главы…

Я готова была зареветь и расцеловать нашего милого пучеглазого дядю Веню. Он сидел притихший и чем-то смущенный.

А его друг Раиса Михайловна смотрела на нас внимательно, пытливо и, должно быть, чуточку грустно. Она как будто о чем-то спрашивала. Что-то нужно ей было узнать – очень-очень важное…

Вот какие бывают на свете дела, товарищ Инга!

6 апреля

Пришла весточка от Вали. Даже не письмо, а открыточка. Обратного адреса нет; лишь по штемпелю можно догадаться, что из Нижнего Тагила. Пишет, что работает. И больше о себе ничего. Только какие-то туманные и затасканные фразы о «разбитой жизни». «Желаю тебе найти своё счастье, – пишет она. – Только будь поумнее да поосторожней».

Что она имеет в виду? Свои отношения с Вадимом? Но разве лишь в этом счастье? Очень уж узко смотрит Валечка на мир.

Я полезла в толковый словарь Ушакова. Вот что написано там:

«Счастье, мн. нет, ср. Состояние довольства, благополучия, радости от полноты жизни, от удовлетворения жизнью. Успех, удача».

Я даже удивилась. Как мелко это звучит! «Довольство, благополучие»… Так и представляется мещанин, к тому же сытый, лоснящийся от съеденного поросенка и улыбающийся «от полноты жизни»: у него рижский гарнитур, десять ковров и в гараже своя автомашина.

Нет, счастье не такое!

А какое?

Хоть в словаре и написано, что «мн. нет», то есть множественного числа это слово не имеет, – сколько на свете разных понятий о счастье! Наверное, сколько людей, столько и понятий.

Можно написать такой рассказ. Вот идут, бредут, продираясь сквозь тайгу, три человека. Измученные, отощавшие, падающие с ног. Кое-как, героическими усилиями добираются они до посёлка. Устояли, выжили, вышли победителями из схватки с тайгой. Они счастливы? Да. Но каждый смотрит на это по-своему. Один наелся до отвала – и счастлив. Другой встретился в этом посёлке с любимой – счастье. Третий принес людям весть о новом месторождении руды, которое он открыл, – и для него счастье в этом.

Если будет в рассказе не три, а двадцать три персонажа – будет двадцать три счастья. Вот вам и «мн. нет»!

Но ведь есть и какое-то другое, общее для всех, Главное Счастье. В чём оно? Конечно, тут рецепт не выпишешь: столько того-то и столько того, получайте, как в аптеке. А все же оно где-то какое-то есть. Должно быть!

Надо бы написать Вале Любиной. Сходить, что ли, опять к той старухе, выспросить адрес? Не скажет ведь…

Вчера в 4 часа 24 минуты по московскому времени наша ракета прошла в нескольких тысячах километров над Луной. Готовься, готовься, дорогая наша спутница, – скоро космонавты пожалуют к тебе в гости.

Кстати (почему «кстати»?), Володя приглашает к себе на день рождения. Семнадцать лет. ещё не знаю, пойду или нет.

12 апреля

Мила самоотверженно борется с «Милой», напоминая всем, что имя у неё Людмила. Её, наоборот, изводят «милочками», «милашками» и «милягами». Саша сочинил под Хлебникова:

 
Милая Мила умильно молит
Милу на мыло мило уволить.
 

Светка Суслова говорит, что скоро у Цапкиной начнётся несварение желудка от скверного настроения. Соображает Светка-то. Раньше она мне казалась пустоватой, слишком беззаботной и бездумной, смешная, курносая и конопатая девчонка росточком с шестиклассницу. А приглядываюсь – нет, просто весёлая, иногда даже остроумная, любит в жизни всё хорошее и не любит плохое. Во дворе у себя, наверное, заводила всяких дел…

Володя спрашивал, приду ли я в субботу. Я попыталась отшутиться:

– Угораздило тебя родиться в несчастливый день – тринадцатого.

– Слушайте, – сказала Рано, – я понимаю, что всё это, конечно, шутки: тринадцатое число, кошка… Но выходит, всё же древние приметы ещё жили среди них?