Текст книги "Маргарита Наваррская"

Автор книги: Олег Авраменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Тут отозвался второй (Эрнан понял, что это был второй, лишь по контексту – чужой язык и плотные стенки шатра делали голоса собеседников, и так похожие, совершенно неразличимыми):

– Боюсь, мне придется смириться с этим.

– Тем более, – заметил первый, – что она поступила с тобой по-свински.

– Да, ты прав.

Затем воцарилось минутное молчание.

"Интересно, – подумал Эрнан. – Кто она? С кем она поступил по-свински? А что, если мне сейчас выйти и спросить у них напрямик: "О чем вы толкуете, милостивые государи?" Гм... Нет, пожалуй, это будет не слишком умно с моей стороны – сперва нужно поподробнее узнать, что они задумали... К тому же их явно больше, чем двое".

И в самом деле: по соседству слышалась басконская болтовня. Эрнан определил, что разговаривали трое, судя по лексикону – слуги, несколько раз кряду они упомянули о какой-то "тряпке".

Наконец, те двое возле шатра Филиппа возобновили свою весьма занимательную беседу:

– Ну, как, решился?

– Я уже сказал: мне придется смириться.

– То есть ты согласен пассивно поддерживать меня?

– Вроде того. Но...

– Это меня не устраивает. Ни в коей мере. Теперь мы с тобой одной веревкой связаны, так что будь любезен разделить со мной ответственность. И не увиливай – без твоей помощи мне придется туго.

– А я не увиливаю. Просто я хочу получить гарантии, что мы равноправные союзники. Я не собираюсь таскать для тебя каштаны из огня.

– О нет, будь в этом уверен. Конечно, мы союзники, как же иначе? А она стоит у нас на пути, само ее существование – смертельная угроза для нас... во всяком случае, для меня. Либо она, либо я – другой альтернативы нет. Ну а ты... В конце концов, она отступилась от тебя – так что же ты колеблешься? Вот я на твоем месте...

– Да, это уж точно. Тебе чужды сантименты.

"Так, так, так,– отозвалась та часть сознания Эрнана, которая занималась анализом услышанного. – ОНА отступилась от второго. Очень важная информация! А для первого ОНА представляет смертельную угрозу... или для его планов – порой честолюбцы отождествляют поражение со смертью, по себе знаю... Неужели!.."

Последовавшие за тем слова первого, сказанные с мрачной решимостью, подтвердили его догадку.

– Когда речь идет о власти, сантименты излишни и даже вредны. Ради короны я готов пожертвовать всеми без исключения родственниками... Гм, разумеется, присутствующие не в счет.

– Ой, не заливай! В твоих глазах моя жизнь не стоит и гроша. Просто сейчас я полезен тебе и, к счастью, не стою на твоем пути.

– Зато эта сучка... прости, кузина – вот она-то стоит.

– Кузина... – не сдержавшись, прошептал Эрнан. – Все-таки кузина. Понятно...

Первый употребил именно это слово, а не какой-нибудь его арабский эквивалент. Догадка Шатофьера переросла в убеждение. Теперь он знал обоих злоумышленников, хотя одного из них впервые увидел лишь вчера, а с другим вообще никогда не встречался.

После длительного молчания разговор продолжился, перейдя в более практическое русло:

– Так что выберем – яд или кинжал?

– Только не яд.

– Почему?

– Слишком опасно и не наверняка.

– Разве? По мне, это самый верный способ.

– А я так не думаю. Смерть от отравления неизбежно вызовет серьезные подозрения. Начнется расследование...

– Ну и что с того?

– В нашем положении это очень нежелательно.

– Согласен. Но я не вижу иного выхода, кроме как отравление. Ведь кинжал, веревка и тому подобное еще хуже.

– Ну, не скажи. Кинжал, к примеру, тем хорошо, что убийство им легко свалить на другого – подставить его так, что ни у кого не возникнет и тени сомнения насчет его виновности.

– Да? И каким образом?

– Есть у меня одна идея, но это будет дорого стоить. Очень дорого. Впрочем, большую часть затраченных денег мы затем вернем, но потери неизбежны.

– Деньги меня не волнуют. Ну, что там у тебя на уме?

– Через три недели Маргарита устраивает загородную прогулку в свой замок...

– Через три недели?!

– Не беспокойся, все будет в порядке. Это самый оптимальный срок.

– Ты уверен?

– Я отвечаю.

– Ладно. Давай выкладывай, что ты задумал.

– Позже. Я еще не просчитал все детали.

– А кого подставить, уже решил?

– Позже, я сказал.

По-видимому, он привлек внимание собеседника к выполнившим свою работу слугам, так как последовал ответ:

– Ах да, ты прав. Нам здесь не стоит задерживаться.

– Правильно. И пусть нас поменьше видят вместе – на всякий случай, чтобы никто не заподозрил, что мы замышляем нечто... гм, такое, что не всякому придется по нутру.

"Поздновато хватились, ребята, – злорадно прокомментировал Эрнан. Вы уже на крючке, и гореть мне в адском пламени, если в самом скором времени вы не познакомитесь с топором палача".

– Добро. Тогда я поехал.

Послышалось конское ржание.

– Будь рассудителен, кузен, – бросил вслед уезжающему тот, что остался. – Не горячись, не нервничай. Все обойдется.

"Ну, это еще как сказать, господин граф! – Эрнан заранее предвкушал свой триумф. – Не думаю, что виконт Иверо согласится с вами, когда предстанет перед судом Сената по обвинению в покушении на убийство наследницы престола".

Немного погодя, вместе со слугами тронулся в обратный путь и второй злоумышленник. Чуть отклонив полог шатра, Эрнан проводил их долгим взглядом, пока все четверо не исчезли в сгустившихся сумерках. Тогда он выбрался наружу и огляделся вокруг: над соседним шатром гордо развевалась "тряпка" – знамя Бискайи; Байярда нигде видно не было.

Эрнан положил два пальца в рот и вывел замысловатую трель. Минуту спустя, радостно фыркая, к нему подбежал конь. Шатофьер потрепал его длинную гриву.

– Молодчина, Байярдик! Умница! Ты даже не представляешь, какую услугу сделал всем нам, когда сорвался с привязи. Только что здесь о таких приятных вещах говорилось – брр! – волосы дыбом встают. Дикие звери взять хотя бы тех волков, что едва не загрызли тебя в Аженском лесу, – так они сущие ангелы по сравнению с людьми. Это я начал понимать давно; был один тип, Гийом де Марсан, и была... – Он печально вздохнул. – Давно это было... А в крестовом походе я окончательно убедился: что неверные, что христиане – все на один пошиб. Деньги, земли, слава, власть наконец – вот их главные стимулы в жизни... Впрочем, почему ИХ? Можно подумать, что я равнодушен к власти. А Филипп – другого такого властолюбца на всем белом свете не сыщешь! Мы с ним два сапога пара, и мир еще услышит о нас содрогнется, когда услышит! Это не пустое бахвальство, милый друг, у меня чутье такое – а оно меня еще никогда не подводило. Кто десять лет назад первый увидел в Филиппе наследника Гаскони? Гастон говорит, что он, и он искренне верит в это, наш драгоценный граф Альбре. Ну и пусть себе верит чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, – а мне все равно, я на такие мелочи не размениваюсь. Запомни, Байярд, что я тебе скажу: будет наш Филипп великим государем, чертовски великим – Филиппом Великим, вот кем! Был у нас и Август Великий , и Карл Великий, и Александр Великий . Был Корнелий Великий , был Филипп-Август Великий – а вот Филиппа-без-Августа Великого еще не было. Так будет, Байярдик, поверь мне на слово, будет. А я в его коннетаблях чувствую себя гораздо ближе к жезлу гроссмейстера тамплиеров, чем если бы был командором или магистром ордена... Ты, верно, спрашиваешь, к чему я это веду? Охотно отвечу. Я, знаешь ли, тоже хорош и ради власти способен на многое – но хладнокровно убить женщину... И какую женщину! королеву среди женщин! Она – само совершенство. Прекрасная, обаятельная, умная, величественная, властная... Скажу тебе по секрету, Байярд: вчера, увидев ее, я впервые в жизни пожалел, что принял обет целомудрия. Грешно, конечно, и я должен гнать прочь подобные мысли, но они, подлые, обнаглели вконец – ну, никак не хотят оставить меня в покое, хоть ты лопни! И что мне с ними делать, с мыслями этими, ума не приложу. Вот какая женщина Маргарита Наваррская!.. Да, ты прав, оба беспутна, легкомысленна, любвеобильна. Но разве можно вменять ей это в вину? Лично я не решусь... Нет, определенно, Филиппу повезло, что он женится на ней, лучшей хозяйки для Гаскони... гм, и королевы для всей Галлии нету и быть не может. Совет им да любовь... Ну а что до меня, – Эрнан снова вздохнул, – то я всегда буду ему преданным другом, а ЕЙ – верным рыцарем... Что ж, поехали, Байярдик, во дворце нас, наверняка, заждались... Впрочем, нет, погоди! В шатре осталась непочатая бутылка великолепного вина. Не гоже оставлять ее без присмотра – чудесный букет!

13. КОРОЛЬ ТУРНИРА И ЕГО КОРОЛЕВА

День 5 сентября выдался ясным, погожим и, к всеобщему облегчению, совсем не знойным. Напрасны были опасения, высказанные кое-кем накануне, что в тяжелых турнирных доспехах рыцари рискуют изжариться живьем под палящими лучами безжалостного солнца. Будто специально по этому случаю, природа несколько умерила невыносимую жару, что стояла на протяжении двух предыдущих недель.

Пока герольды оглашали имена высоких гостей и их многочисленные титулы, Филипп, как и прочие зачинщики, сидел на табурете под навесом возле входа в свой шатер и внимательным взглядом обводил близлежащие холмы, где на наспех сколоченных деревянных трибунах расположилось около двадцати тысяч зрителей.

Справа от Филиппа, всего через один шатер, занимаемый графом Бискайским, протянулся вдоль арены украшенный шелком и бархатом почетный помост для могущественных и знатных господ, дам и девиц самых голубых кровей. В самом центре помоста, между ложами наваррского короля и римского императора с одной стороны и кастильского, галльского и арагонского – с другой, находилась небольшая, но, пожалуй, самая роскошная из всех ложа, убранная знаменами, на которых вместо традиционных геральдических символов были изображены купидоны, пронзенные золотыми стрелами истекающие кровью сердца и тому подобные эмблемы. Эта ложа пока что была пуста – она предназначалась для будущей королевы любви и красоты и ее свиты.

Справа от центра помоста, ближе к шатрам зачинщиков расположились гасконцы. От внимания Филиппа не ускользнуло, сто у отца уже появился гость – глава литовской делегации, князь Гедимин. Они с герцогом вели оживленную беседу о чем-то явно далеком от предстоящего турнира.

Судя по всему, русские и литовцы всерьез взялись за дело освобождения своих исконных территорий и активно вербовали наемнические армии для похода против татар – и против московитов, кстати, тоже. Однако Филипп не очень-то вникал в суть переговоров с восточными гостями, и вовсе не потому, что его мало волновали выгоды от этой сделки или же он не верил в успех предприятия. Напротив, с самого начала литовцы, которые опасались брать себе в союзники поляков, немцев или шведов, предложили весьма соблазнительную сумму за десять полностью снаряженных и укомплектованных экипажами боевых кораблей, которые к концу весны должны прибыть в рижский порт с гасконскими наемниками на борту. Торг шел главным образом вокруг размеров выплат в герцогскую казну за каждого завербованного в Гаскони и Каталонии воина – от лучников и пехотинцев до рыцарей.

Принять деятельное участие в этих переговорах Филиппу чувствительно мешала очередная переоценка ценностей, которая началась на следующий день после его приезда в Памплону и окончательно завершилась лишь незадолго до турнира. Речь шла о самой лучшей для него женщине на всем белом свете (разумеется после Луизы). Он мучительно осознавал свою ошибку полугодичной давности, когда в пылу обиды свергнул с этого пьедестала Бланку, и теперь ему пришлось вновь проделать весь путь, вознося ее на вершину своего Олимпа. Путь сей был тернист и труден, не в пример предыдущему разу, когда Бланка была свободна, еще невинна, и Филипп знал, что рано или поздно он овладеет ею – если не как любовницей, то как женой. А Бланка, надо сказать, и не думала облегчать ему задачу: несмотря на все его ухищрения и отчаянные ухаживания, она не спешила уступать ему и хранила верность Монтини, которого Филипп вскоре возненавидел всеми фибрами души. В конце концов, он вынужден был снова признать Бланку лучшей из женщин сущих, как и прежде, оставаясь в неведении относительно того, какова она в постели.

Если днем Филипп упорно добивался любви у Бланки, то ночью он с не меньшим рвением занимался любовью с Маргаритой. За прошедшие с момента их знакомства две недели принцесса сильно изменилась и, к большому огорчению Филиппа, далеко не в лучшую сторону. Любовь оказалась для нее непосильной ношей. Она слишком привыкла к легкому флирту, привыкла к всеобщему поклонению и, хотя проповедовала равенство в постели, в жизни всегда стояла над мужчинами и смотрела на них сверху вниз. Но вот, влюбившись по-настоящему (или полагая, что влюбилась по-настоящему), гордая и независимая Маргарита Наваррская не выдержала испытания на равенство. Не могла она и возвыситься рад объектом своей внезапной страсти; ей казалось кощунственной даже мысль о том, чтобы пытаться повелевать тем, кого она обожествляла. У нее оставалось два пути – либо вырвать Филиппа из своего сердца, либо полностью покориться ему, – и она выбрала второе.

Маргарита чувствовала себя затравленным зверем. Она металась, замкнутая в клетке, сооруженной ею самой, и не могла найти иного выхода, кроме как разрушить ее, – но не решалась на этот шаг, поскольку прутья ее были скреплены самой любовью. По утрам, когда Филипп уходил от нее, Маргарита горько рыдала в одиночестве, яростно раздирая в клочья постельное белье и свои изумительные ночные рубашки. Обливаясь слезами, она твердила себе, что ее жестоко провели все эти поэты и менестрели, что любовь – вовсе не радостное откровение, не праздник души и тела, но самое большое несчастье, которое только может постичь человека. Ей вдруг пришла в голову мысль, что все это – кара за ее спесь, высокомерие, своенравность и эгоизм, за сотни и тысячи мелких ее прегрешений, которые она совершала даже не замечая того, упорствуя в непомерной гордыне своей и будучи уверена, что раз она принцесса, ей позволено все. Вместе с Маргаритой невыразимо страдал и монсеньор Франческо де Арагон, вконец измученный ее ежедневными изнурительно долгими и предельно откровенными исповедями, после которых у бедного епископа шла кругом голова и ему не хватало сил даже для столь любимых им благочестивых наставлений...

Торжественное открытие турнира подошло к концу. Все высокие гости были названы и надлежащим образом протитулованы; затем герольды огласили имена зачинщиков сегодняшних состязаний. Публика на холмах приветствовала их весьма бурно – мужчины выкрикивали "слава!", женщины хлопали в ладоши и громко визжали.

Филипп обратил внимание, что при представлении Александра Бискайского не был упомянут его титул графа Нарбоннского, каковым он был благодаря браку с Бланкой; а чуть раньше, когда оглашали имена присутствующих на турнире вельмож и дам, Бланка была названа сестрой и дочерью королей Кастилии и Леона, графиней Нарбонской, но не графиней Бискайской.

"Что же это такое? – недоумевал Филипп. – Не спит с ним, да еще всячески отмежевывается от него. Я буду не я, если не выясню, в чем тут дело. Надо будет как-то порасспросить Маргариту в постели; с пристрастием, так сказать..."

Когда стали зачитывать окончательный список рыцарей, изъявивших желание сразиться с зачинщиками и, по праву первенства либо волею жребия, допущенных к первому дню состязаний, Филипп навострил уши. Вчера поздно вечером, едва он улегся спать, к нему заявился Шатофьер и сообщил, что какой-то неизвестный господин обратился через своего слугу к трем первым рыцарям во второй семерке с просьбой уступить ему право вызова Филиппа Аквитанского и получил от них согласие. Естественно, Филиппу было интересно, кто же так жаждет сразиться c ним.

Одиннадцатым в списке значился Серхио де Авила-и-Сан-Хосе. Филипп знал этого кастильского кабальеро и недолюбливал его за откровенную симпатию к иезуитам, к тому же тот принадлежал к партии графа Саламанки, номинальным вождем которой был Фернандо Уэльва, но вместе с тем никаких трений между ними лично до сих пор не возникало.

– Странно, – пробормотал Филипп. – Очень странно... Кстати, Габриель, тебя не удивляет, что первым оказался Хайме де Барейро?

Габриель, исполнявший на турнире обязанности главного оруженосца принца, отрицательно покачал головой:

– Ничуть не удивляет. Это все Инморте наколдовал.

Филипп криво усмехнулся; он не верил россказням о колдовских способностях гроссмейстера иезуитов.

И вот еще что, – добавил Габриэль. – Обратите внимание: вторым в списке идет московский рыцарь.

– Ха! Что может быть общего у фанатиков-ортодоксов и таких же, по крайней мере с виду, ревностных поборников католичества?

– Не знаю, Филипп, я плохо разбираюсь в теологии. Однако и с теми и другими у меня связаны весьма неприятные воспоминания.

– Гм, понятно... А как ты думаешь, Инмортов ублюдок вызовет меня?

– Вполне возможно. Но если он спутался с московитами...

– Так что?

– К вашему сведению, тот московит, что под вторым номером, двоюродный брат боярина, с которыми у нас... мм... словом, были определенные недоразумения.

– Ага! – только и сказал Филипп.

Покончив со списком вызывающих рыцарей, главный герольд разразился многословной и крайне банальной сентенцией о рыцарской доблести, немеркнущей славе ратных подвигов, любви прекрасных дам и прочих подобных вещах. Король Наварры дал знак рукой, маршал-распорядитель турнира повторил его жест, громко заиграли трубы, заглушив последние слова герольда, и на арену въехали семь первых рыцарей.

– Великолепный и грозный сеньор Хайме, граф де Барейро, – объявил герольд и сделал выразительную паузу.

От группы отделился всадник в черных, как ночь, доспехах и уверенно направился к первому от помоста шатру.

– Вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Александра, графа Бискайи, наместника Басконии.

На лице графа отразилось искреннее удивление, которое Филипп ошибочно принял за испуг и презрительно фыркнул.

– Великолепный и грозный сеньор Василий Козельский из далекой страны Московии...

– Ну и ну! – сказал Филипп, обращаясь к Габриелю. – Твое предположение не так уж и безумно, как это кажется на первый взгляд. Доспехи-то у московита лузитанские.

Между тем Василий Козельский подъехал к шатру Филиппа и прикоснулся копьем к его щиту. Герольд с несколько глуповатым воодушевлением сообщил:

– Вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Филиппа Аквитанского, принца Беарнского, графа Кантабрии и Андорры, соправителя Гаскони.

– Хочет отомстить за кузена, – прокомментировал Филипп, при помощи Габриеля и Гоше взбираясь на лошадь. – Так сказать, поквитаться со мной за попранную фамильную честь. Что ж, пусть попытается – попытка не пытка... Но может таковой обернуться.

Когда последний из первой семерки рыцарей вызвал единственного оставшегося после шести предыдущих вызовов зачинщика – Эрика Датского, все семь пар противников заняли свои места по оба конца арены.

Приглашение маршала-распорядителя, неуместные откровения герольдов, призывное завывание труд – и, выставив вперед копья, Александр Бискайский и Хайме де Барейро во весь опор понеслись навстречу друг другу.

Противники сшиблись, копья у обоих разлетелись в щепки, но при этом граф Бискайский потерял равновесие, и лишь в последний момент ему удалось ухватиться за шею ставшего на дыбы коня и избежать падения. Маршалы единодушно признали его побежденным.

Как бы невзначай, главный герольд обронил:

– Слава победителю, великолепному и грозному сеньору Хайме де Барейро.

С невозмутимым видом граф де Барейро направился к шатру, ранее принадлежавшему графу Бискайскому. По правилам состязаний, место потерпевшего поражение зачинщика занимал рыцарь, победивший его.

Между тем на трибунах, где зрителями были преимущественно простолюдины и дворяне мелкого пошиба, начались беспорядки. Противники иезуитов, искренне возмущенные весельем сторонников последних, убедившись в своем численном превосходстве, вознамерились проучить наглецов. Вскорости стычки переросли в грандиозную потасовку, в связи с чем возник незапланированный перерыв, и пока стражники вместе с королевскими гвардейцами унимали буянов, высокие гости от всей души забавлялись этим зрелищем.

Наконец страсти поостыли и турнир возобновился. Филипп в прекрасном стиле вышиб из седла Василия Козельского, чем доставил немалое удовольствие собеседнику отца, князю Гедимину – как выяснилось впоследствии, старший брат этого боярина был царским наместником в Карелии.

Возвращаясь обратно, Филипп увидел, что над шатром Александра Бискайского уже развевается красно-черное знамя ордена иезуитов-меченосцев, под которым выступал граф де Барейро. Не будучи посвященным иезуитом, он, тем не менее, занимал пост губернатора провинции Садо Лузитанской области ордена Сердца Иисусова, что приравнивалось к званию командора.

В пяти остальных поединках первого круга уверенную победу одержали зачинщики. Особенно лихо расправились со своими противниками Тибальд Шампанский и Гуго фон Клипенштейн.

Когда на арену въехала вторая семерка рыцарей, Филипп ожидал вызова со стороны Серхио де Авилы-и-Сан-Хосе, но упомянутый кабальеро предпочел сразиться с графом Оской. Зато следующий...

– Великолепный и грозный сеньор Хуан Родригес, – объявил герольд.

"Родригес... Родригес... – лихорадочно перебирал в памяти Филипп, тем временем как закованный в блестящие латы всадник с опущенным на лицо забралом и черным щитом без герба и девиза приближался к его шатру. – Есть что-то знакомое, но что?.."

– ...Вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Филиппа Аквитанского...

К Филиппу подбежал один из младших герольдов:

– Монсеньор, вызывавший вас рыцарь отказался сообщить свое настоящее имя, ссылаясь на принесенный им в прошлом году обет в течение пяти последующих лет совершать ратные подвиги инкогнито.

Филипп пренебрежительно фыркнул.

– Так вот оно что! Стало быть, Родригес – вымышленное имя?

– Да, монсеньор. И у нас нет никакой уверенности, что этот господин на самом деле посвященный рыцарь и вправе скрестить с вами копье. Так что вы можете...

– Правила мне известны, милостивый государь, – перебил герольда Филипп. – Коли сей рыцарь принес обет, я не буду настаивать, чтобы он нарушил его, публично назвав свое имя. Я готов переговорить с ним с глазу на глаз.

Когда все семеро рыцарей выбрали себе противников, маршал-распорядитель велел немного обождать с началом поединков, а главный герольд в изысканных выражениях объяснил публике, в чем причина заминки. Филипп и "Хуан Родригес" съехались в центре арены.

– Господин рыцарь, – сказал Филипп. – Меня вполне удовлетворит, если вы сообщите свое настоящее имя и какого вы рода. Даю слово чести, что никому не открою вашего инкогнито без вашего на то позволения.

В ответ "Хуан Родригес" молча поднял забрало.

– Ба! – пораженно воскликнул Филипп. – Родриго де Ортегаль! Выходит, грош цена заверениям вашего преемника, что вы находитесь под стражей, ожидая суда ордена.

– Он не солгал, – сухо ответил бывший прецептор. – Это я четыре дня назад сбежал из тюрьмы.

– Чтобы взять реванш?

– Да!

Глаза его засияли ненавистью.

– Я требую смертного поединка.

Филипп отрицательно покачал головой:

– А я отказываюсь, господин иезуит. Мы будем сражаться турнирным оружием.

– Ага, вы испугались!

Филипп бросил на Родриго де Ортегаля презрительный взгляд.

– Вы пытаетесь рассердить меня, надеясь, что в гневе я соглашусь на смертный поединок. Напрасно, сударь, я стою неизмеримо выше вас и любых ваших оскорблений и не позволю вам испортить праздник кровавым побоищем.

– Это ваше окончательное решение? – спросил иезуит.

– Да, окончательное.

– Ну, что ж. У меня не остается иного выхода, кроме как публично обозвать вас трусом.

Филипп побледнел.

– В таком случае, я буду вынужден сообщить маршалам, что не считаю вас вправе сразиться со мной. И тогда, если вы не скажете им свое имя, вас с позором выдворят с ристалища, а назоветесь – арестуют, как беглого преступника.

Тяжело вздохнув, бывший прецептор опустил забрало на лицо.

– На сей раз ваша взяла, монсеньор. Но берегитесь, – в голосе его явственно проступили зловещие нотки, – и покрепче держитесь в седле. Если я сшибу вас, пощады не ждите; а тогда будь что будет, магистрат ордена позаботится о моем освобождении.

– Хорошо, господин иезуит, я приму ваше предупреждение к сведению.

С этими словами Филипп повернул лошадь, пришпорил ее и возвратился к своему шатру.

Он крепко держался в седле, и при первом же столкновении Родриго де Ортегаль был повержен.

– Мы еще встретимся, монсеньор, – простонал иезуит, когда Филипп проезжал мимо него.

– Надежда умирает последней, – высокомерно усмехнулся Филипп. – Лично я не горю желанием снова встретиться с вами.

Во втором круге выбыл из состязаний Педро Оска и его место занял Серхио де Авила-и-Сан-Хосе, впрочем, ненадолго – после следующего круга над пятым от помоста шатром взвилось знамя Монтальбанов.

Эрнан де Шатофьер доказал свое превосходство над Ричардом Гамильтоном, причем весьма эффектно: тот с такой силой грохнулся оземь, что не смог самостоятельно подняться, и его пришлось уносить с ристалища.

Когда каждый из оставшихся зачинщиков сразился с тремя противниками, был объявлен часовой перерыв. Пока рыцари отдыхали в своих шатрах, публику развлекали акробаты и танцовщицы, а в ложах на почетном помосте были устроены маленькие пиршества.

По окончании перерыва состязания продолжились. В четвертом круге потерпел поражение Эрик Датский – при столкновении он потерял стремя. Эрнан залихватски сразил второго своего противника, который в красивом падении сломал пару ребер и вывихнул руку. Филипп запросто расправился с Анжерраном де ла Тур, племянником покойного графа Байонского и бывшим женихом его дочери. Гуго фон Клипенштейн, как и в трех предыдущих случаях, виртуозно вышиб из седла очередного претендента на лавры победителя Грозы Сарацинов. Граф Шампанский одержал ратную победу над своим главным соперником на поэтической ниве Руисом де Монтихо. А шатер, принадлежавший ранее графу Оске, оказался злополучным: вот уже третий раз он поменял хозяина.

К началу пятого, последнего круга явно определилась тройка сильнейших – Гуго фон Клипенштейн, Филипп и Тибальд Шампанский. Право продолжить борьбу за титул короля турнира оспаривали также граф де Барейро и Шатофьер, причем если первый одержал четыре невыразительные победы, то Эрнан имел на своем счету лишь две, – зато какие блестящие!

Когда на арену въехали последние семь рыцарей, Филипп не смог спрятать издевательской улыбки, увидев среди них Альбре. Гастон не записался заранее; поначалу он боялся, что полученный в бою с иезуитами вывих руки помешает ему принять участие в турнире, а потом, когда боль прошла, все же решился дождаться жеребьевки, надеясь попасть в первую или вторую семерки. В итоге Гастон оказался самым последним – тридцать пятым. Никакого выбора у него не было, и он с обреченным видом направился к шатру единственного еще не вызванного зачинщика

Гуго фон Клипенштейна.

Впрочем, отчаивался Гастон рано. Во время схватки клипенштейнов конь неожиданно споткнулся, его хозяин не удержался в седле, и за здорово живешь Альбре прослыл победителем легендарного воина и непревзойденного турнирного бойца.

"Господи! – ужаснулся Филипп. – Теперь хвастовства-то будет!.. Нет, уж лучше сразу повеситься".

Приговор маршалов, одобренный королями, был так же скор, как и очевиден: сильнейшими рыцарями первого дня состязаний признавались Филипп Аквитанский, Тибальд Шампанский, Эрнан де Шатофьер и Хайме де Барейро. Жребий определил, что сначала Филипп должен сразиться с Шатофьером, а затем граф де Барейро померится силами с Тибальдом Шампанским.

Трижды сходились Филипп и Эрнан в центре арены и трижды, переломив копья, расходились ни с чем. Наконец, Филипп сообразил, что друг откровенно поддается ему, и так разозлился, что в четвертой схватке одержал над ним уверенную победу.

Хайме де Барейро без особого труда вышиб изрядно притомившегося графа Шампанского из седла. Как и подозревал Филипп, иезуитский отпрыск берег свои силы для решающих схваток.

А Тибальд, поднимаясь с помощью оруженосца на ноги, сокрушенно пробормотал:

– Еретикам сам черт помогает.

– Ясное дело, монсеньор, – поддакнул оруженосец.

– Будь у меня такая великолепная лошадь, как у этого ублюдка, – – не унимался граф, – то и черт не смог бы ему помочь.

– Ясное дело, монсеньор.

– А в поэтическом поединке ни конь, ни черт не помогли бы ему.

– Ясное дело, монсеньор.

– Да этот тупица и двух строчек так-сяк не слепит, – утешал себя Тибальд. – Где уж ему! Он-то, наверняка, и читает со скрипом.

– Ясное дело, монсеньор.

– Нет, ты посмотри, какая идиотская ухмылка! Вот кретин, подумать только!.. Ч-черт! Кажись, я здорово ушибся. Проклятый ублюдок!..

По сему наступил кульминационный момент состязаний: в очном поединке Филиппу и графу де Барейро предстояло определить, кто из них завладеет титулом короля турнира.

Филипп занял свое место в конце арены и сосредоточился. Заиграли трубы, герольды понесли какой-то вздор о прекрасных очах, якобы с надеждой и нетерпением взирающих на доблестных рыцарей; наконец был дан сигнал к началу схватки, и тотчас противники во весь опор ринулись навстречу своей победе или поражению.

То, что сделал Филипп за какие-нибудь доли секунды до предполагаемого столкновения, многим показалось неоправданным риском, но для него это было точно рассчитанное и безукоризненно выполненное движение. Он привстал на стременах и что было мочи выбросил руку с копьем вперед, целясь противнику в забрало. Сила и внезапность удара сделали свое дело – острие копья графа де Барейро лишь слабо чиркнуло по щиту Филиппа, а сам Хайме, потеряв равновесие, свалился вниз головой с лошади, несколько раз перекувыркнулся на траве и остался лежать неподвижным. Как потом оказалось, он получил легкое сотрясение мозга и сломал правую ключицу.

Зрители – от простолюдинов до вельмож – словно сошли с ума. Даже самые знатные и очень важные господа, позабыв о своем высоком положении, вскочили с мест, исступленно аплодировали и громкими криками приветствовали победителя, а восхищенные дамы срывали со своих одежд украшения и посылали эти трогательные подарки Филиппу.

Главный герольд турнира начал что-то говорить, но его слова потонули во всеобщем реве. Тогда он поглубже вдохнул воздух и, надрывая глотку, заорал:

– Слава королю турнира, великолепному и грозному сеньору Филиппу Аквитанскому!

На трибунах иезуитофобы вновь принялись лупить иезуитофилов – на сей раз от излишка радости.