Текст книги "Рентген строгого режима"

Автор книги: Олег Боровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Потом, перед отправкой на этап, Саркисяну разъяснят, что он не считается ни преступником, ни заключенным, он просто временно задержан и при выходе на свободу в анкете сможет писать, что к суду и следствию не привлекался. Учитывая отмеренный ему срок временного задержания, надо признать, что революционное правосознание было в высшей степени гуманно...

Каждый из нас ежечасно и ежедневно помнил всю глубину и ужас своего положения, очень страдал и нравственно, и физически. Мы были лишены всего, что делает жизнь жизнью. Кроме главного – свободы, нас лишили общения с любимыми женщинами, нормального питания, книг, возможности воспитывать детей. Мы были воистину египетскими рабами до конца своих дней...

Как-то утром в воскресенье к нам в барак пришел парикмахер из бани и стал нас стричь машинкой – головы и бороды, почему нас не постригли в бане, я уже не помню. К парикмахеру образовалась очередь, передо мной стоял наш бессменный бригадир Юра Шеплетто. Среди нас, взрослых, он выглядел почти мальчиком. Когда его очередь стала подходить, Юра зачем-то вышел в секцию, а стул освободился, и на него вне очереди уселся один из инженеров строительного отдела. Это был здоровый и хмурый субъект, сидчик с 1937 года, по слухам, до посадки он был «большой шишкой». Говорил он всегда густым басом, ни с кем не дружил, да и его все избегали... В этот момент из секции выскочил Юрочка и увидел, что кресло занято. Он вежливо сказал инженеру:

– Простите, но сейчас моя очередь.

Но услышал в ответ:

– Ладно, обождешь.

И тут наш милый Юрочка преобразился, его большие голубые глаза сверкнули; он стремительно подбежал к «нарушителю», обхватил его за пояс двумя руками, как клещами, и сильно швырнул на пол. Инженер кубарем покатился через весь вестибюль и докатился до входной двери. Мы все опешили. Юра подскочил к поднявшемуся инженеру, встал в боксерскую стойку и хмуро рявкнул:

– Благодари Бога, что я с тобой только боролся! – и сел на освободившийся стул.

Инженер с трудом встал с пола и молча ушел в секцию. Мы никак не ожидали от нашего милого Юрочки такого бойцовского духа. Вечером он мне рассказал, что в Москве до ареста он занимался в секции бокса в клубе имени Чкалова, на Ленинградском проспекте, и добился неплохих результатов. И хорошо, что Юра не послал в нокаут нахала инженера. Судьба семьи Шеплетто типична для нашей страны в предвоенный период. Отец его, профессиональный военный, занимал крупный пост в военном министерстве, в петлице носил три ромба, в 1937 году был расстрелян, мать сослали куда-то в Сибирь, и дети остались без призора в Москве, мыкались по знакомым. В 1944 году его вместе с сестрой Валентиной посадили во внутреннюю тюрьму на Лубянке и предъявили сакраментальное обвинение – дети репрессированных родителей не могут не быть врагами «отца родного», «мудрейшего из мудрейших», и прочая, и прочая... – и влепили обоим по десять лет строгого лагеря. Юру взяли в архитектурный отдел Проектной конторы, он хорошо рисовал и успешно работал под руководством талантливых архитекторов – А. А. Полякова и В. Н. Лунева. Юра обожал сцену и был активным участником художественной самодеятельности. Его сестренка Валя отбывала срок где-то южнее Воркуты...

Летом особенно грустно было наблюдать из-за колючей проволоки за чужой свободной жизнью. Мы с тоской смотрели на нарядных женщин, которые проходили мимо лагеря, а некоторые из них заходили даже на шахту или в нашу контору. Все вольные женщины, которых мы знали, смотрели на нас с сочувствием и состраданием, они знали, что мы никакие не преступники, мы жертвы жестокой, бессмысленной, однопартийной сталинской системы, и они знали также, что в любой день они сами или их мужья могут стать такими же бесправными рабами с номерами на спинах, как и мы... Ни за что нельзя было поручиться...

Иногда тоска по свободе становилась просто невыносимой... Ко всему прочему, мне все меньше и меньше нравилось в Филиале проектной конторы, я и до посадки не любил сидячей работы, бесконечные расчеты по цепочкам формул и чертежи, чертежи... Все меня угнетало, клонило к земле... Моя Мира, мой единственный лучик, работала в городе и к нам могла приходить очень и очень редко.

У всех заключенных была только одна надежда – околеет наконец Сталин и все изменится. Как изменится, никто не знал, но все были уверены, что нас обязательно выпустят. Все понимали, что держать в тюрьме четвертую часть взрослого населения страны мог только человек неслыханной, чудовищной жестокости и кретинизма, а в нашей стране всеми этими качествами обладал в полной мере только один человек – генералиссимус Сталин, который, по свидетельству крупных военачальников из его окружения, не умел даже читать военную карту. Сталин не понимал, что десятки миллионов заключенных, чудовищная лагерная система не только разлагает государство изнутри, но и внушает ужас народам цивилизованных стран, которые больше атомной войны боятся власти большевиков... Иногда казалось, что этот нехристь-уголовник, взобравшись на русский трон, будет жить вечно, ведь целый полк врачей-академиков под страхом смерти следит, что и как он кушает и как он писает... И день и ночь смотрят неусыпным оком во все его дырки... Как мы все страстно хотели, чтобы он наконец сдох, хотели все как один, даже ортодоксальные коммунисты, которые хотя и редко, но все же встречались среди нас.

Но пока все это были мечты – неосязаемый чувствами звук, как говаривал еще Чичиков, а в лагере стали строить новое здание для филиала Проектной конторы, неподалеку от старого, покосившегося барака. Новое здание запроектировали на высоком подсыпном фундаменте, с высокими потолками, большими комнатами и широким коридором, в общем, всерьез и надолго.

Режим в лагере, к нашему огорчению, имел все же тенденцию к закручиванию на жесткость. Так, например, в один из повальных шмонов в бараке, во время нашего отсутствия, вохряки отобрали все бумажки, на которых было что-либо написано, погибли письма родных, фотографии, тетради со стихами, словарики с иностранными словами – некоторые пытались изучать языки. Когда мы пришли с работы и увидели учиненный вохряками развал в секции и обнаружили исчезновение наших бумаг и фотографий, настроение у всех упало до нуля, мы были оглушены и подавлены лютой ненавистью, которую питало к нам золотопогонное начальство. Все молча собирали с пола и раскладывали по местам свои постели и шмутки, только сосредоточенное молчание и бугры желваков выдавали обуревавшие нас чувства. Даже Бруно Мейснер молчал... И еще я подумал, что если бы пришел приказ нас всех расстрелять, это было бы выполнено с удовольствием...

В одном из основных трудов Сталина «Кратком курсе истории ВКП(б)», написанном по его заказу целым взводом ученых-подхалимов, дано определение классового врага: «С виду это тихонький, смирненький, вполне советский человек». Мы часто со злобной иронией цитировали эти гениальные слова гениального вождя...

Что же все-таки мы думали обо всем этом, о нашей судьбе, о судьбе миллионов нам подобных... Нас объявили классовыми врагами, особо опасными политическими преступниками. Нас нельзя выпускать на волю ни при каких обстоятельствах. Нас страшно боялись... За все мое время я видел только один раз, как заключенный Речлага выходил на волю. Сидел он с 1937 года, срок имел двадцать лет, но за отличную работу генерал Мальцев сбросил ему семь лет, и вот, старый, угрюмый, молчаливый русский интеллигент собирает свои нищенские шмутки, получает «бегунок» и уходит от нас навсегда в другой, чужой мир, на волю... Он до последнего дня боялся, что у него отберут мальцевскую премию и придется ему досиживать еще семь лет... Он был очень подавлен и остерегался вступать с нами в какие-либо разговоры. Кто его ждал на воле и ждал ли вообще, этого никто не знал...

В Речлаге, кроме нас, здоровых, в общем, людей, сидели слепые от рождения, глухие, сумасшедшие, безнадежные раковые больные, дебильные... В хирургическом стационаре лежали шахтеры со сломанными позвоночниками после аварий в шахте, у этих вдвойне несчастных, полностью парализованных людей не было никаких шансов когда-либо вновь начать ходить. Время от времени таких безнадежных больных отправляли в Сангородок, где они умирали один за другим... Но на волю? Ни за что... В Речлаге актировки вообще не существовало.

Шел последний летний месяц 1950 года – август. Погода стояла на редкость теплая, иногда даже жаркая. В одно из воскресений мы всем скопом расположились на спортивной площадке, которую соорудили зыки Горнадзора около нашего барака. Там они играли в волейбол или просто баловались с мячом. Мы нежились на теплом солнышке, раздевшись до пояса, этого удовольствия вохряки не могли нас лишить. Кто-то лежал прямо на земле, кто-то, вытащив из барака табуретку, примостился на ней, некоторые оседлали деревянные скамейки, окружавшие площадку. Со мной на скамейке сидели «грек» Вася Михайлов и старший нарядчик Пашка Эсаулов, прославившийся герой огромной «гири», и лениво подсвистывали разные байки. Вдруг кому-то пришла в голову идея заставить побороться Васю с Сашей – наверно, будет здорово смешно: огромный казачина и небольшой, черный как уголь, грек. Правда, я обратил внимание, что Вася подозрительно широк в плечах и шея у него никак не меньше 44 размера. Все, конечно, воодушевились, и поднялся разноголосый гай:

– Давай, Вась, не боись, мы за тебя поболеем и морально поддержим!

– А ты, Пашка, смотри поосторожней, если оторвешь у Васьки что-нибудь, ночью удавим, так и знай!

К нашему удивлению, Вася не стал долго ломаться, и вот оба они встали в классическую борцовскую стойку – уперлись лбами и обхватили друг друга руками. Появился и судья-доброхот со свистком. Мы окружили борцов плотным кольцом, все высыпали из барака на улицу, нас охватило спортивное возбуждение: зрелище и самом деле было комичным – огромный Пашка и небольшой Васька, как бык и теленок, уперлись лбами – кто кого... Свисток судьи, и борцы задвигались, засопели, и вдруг произошло нечто совершенно невероятное – Пашкино тело взлетело на воздух, его ноги как-то странно взбрыкнули; и через мгновение могучий Пашка лежал на обеих лопатках... Мы все обомлели – вот так Васька! Оба борца встали, отряхиваясь, и сконфуженный Паша попросил борьбу продолжить. Опять классическая поза борцов, снова громкое сопение, и снова Паша летит на землю, но уже как-то иначе, но все равно на обе лопатки. Нашему восторгу не было конца, мы принялись качать нашего героя, а сконфуженный Пашка удалился восвояси. Васька ерничал, ходил, выпятив волосатую грудь, изрекая свою любимую присказку:

– Это тебе не царский режим – бедных греков унижать!

Вечером, когда мы улеглись спать, я спросил Васю:

– Как ты его здорово, ты что, занимался борьбой?

– Да, и очень много, в Москве я даже вышел в полуфинал в соревновании профсоюзов. Мне чем здоровее мужик, тем легче с ним справиться, если, конечно, он не борец.

Наша самодеятельность процветала, Саша Любимов поставил сцену из оперетты Дунаевского «Свадьба в Малиновке», где отличился инженер из сантехнического отдела Федор Моисеевич Жаткин. Безусловно, у него были большие актерские способности. И комик Федя был великолепен: высокий, худой как скелет, с серьезной физиономией, он пользовался у нашей публики неизменным и очень громким успехом. Если я участвовал в спектакле, Федя конферировал, и тоже на профессиональном уровне. Смеялись все, смеялось начальство, грохотал весь зал, набитый заключенными до отказа, смеялись и мы, артисты, за кулисами. В жизни Федя был приветливым, очень добрым и хорошим товарищем, и все мы очень его любили.

Ежегодно, обычно в один из осенних дней, после подъема, в секцию входит помпобыт и зычным голосом оповещает:

– Мужики, сегодня после работы все идут в спецчасть «играть на рояле».

Лица заключенных мрачнеют... Вечером, еще до захода в столовую, вся наша бригада идет в спецчасть. Встречает нас, приветливо улыбаясь, начальник спецчасти капитан МВД Таисия Александровна Ткачева. Капитан внимательно смотрит на очередного входящего и, не спрашивая фамилии, безошибочно достает из деревянной коробки картонную карточку со всеми «установочными данными» заключенного. Ткачева всех знает в лицо... На карточке, кроме обычных данных, в специальной графе, значится еще и характер преступления – его «окраска». Так например, в моей карточке написано только одно слово: «террорист», а у Валентина Мухина начертано: «крупный итальянский шпион». Эта запись позволяет всем нам хорошо поострить над Мухиным, хотя мы знаем, что Валентин, такой же шпион, как и японский император...

Рядом с Ткачевой сидит женщина в штатском, которая и выполняет всю техническую работу – берет в руки кисть заключенного, сперва левую, потом правую и каждый палец по очереди прижимает к матерчатой подушке, пропитанной черной краской, а потом прокатывает его по листу бумаги, на котором сверху отпечатаны все «установочные данные» зыка. Процедура окончена. Все выходящие из спецчасти вытирают пальцы заранее припасенной тряпочкой или бумажкой, а некоторые, плюнув на этикет, вытирают пальцы о штаны или бушлат, так как все равно все черное... Процедура эта еще раз неумолимо напоминает нам, что мы особо опасные преступники, и уходим мы молча, опустив голову и не глядя друг на друга...

Прошло заполярное лето и короткая, как всегда, осень, 6 октября выпал снег и ударил мороз, началась длинная, темная, холодная, с неистовой пургой зима. Дни похожи друг на друга, как копейки, но освобождение предполагалось очень и очень нескоро, сознание безысходности гнуло к земле, как многопудовые вериги... Вот и седина побежала от висков – рано, очень рано, и зубы крошатся, то один то другой... Сможем ли мы победить время, или бычок Ферапонт отвезет нас, как и многих других, на лагерное кладбище в голой пустой тундре... Но мы мужчины, и мы держались.

В конце октября нас, проектников, переселили в другой барак, где раньше жили работники санчасти. В бараке были небольшие комнаты, в комнатах стояли деревянные кровати, по четыре-шесть в каждой. При переселении не обошлось без споров, всем хотелось жить вместе со своими кланами, но обошлось без крупных ссор, и в конце концов все сумели договориться. Нашим бригадиром теперь стал Георгий Аркадьевич Саркисян. Он любил дисциплинку и никому спуску не давал, у него хватало, и такта и ума, чтобы гасить всякие страсти, которые иногда закипали в наиболее молодой части нашего коллектива.

Началась и бесславно кончилась «ложечная война» в лагере. Каждый зык имел собственную алюминиевую ложку, с которой он никогда не расставался. Откуда бралась эта ложка – установить совершенно невозможно. В лагере магазина не было, денег за работу, естественно, не платили и, следовательно, столовый прибор купить было нельзя. Однако каждый заключенный, попав в лагерь, стремился, прежде всего, раздобыть наиважнейший инструмент, без которого нормальная жизнь просто невозможна. Кто был посмелее, тот просто крал ложку либо в столовой, где они иногда появлялись, либо в санчасти, либо просто у какого-либо разини... Ложка, по-лагерному кашемет, и в самом деле напоминала нечто похожее на оружие, ибо состояла из трех частей – хлебала, держала и соединительной планки. При наличии небольшого воображения кашемет можно представить пулеметом, а это уже опасно. Лагерное начальство, видимо, обладало неким подобием воображения и, приняв ложку за пулемет, испугалось выше всякой меры. Начальник лагеря майор Воронин объявил о начале ложечной войны и приказал все ложки у зыков отобрать. По всем баракам прошла серия ночных и дневных шмонов, и все ложки были конфискованы. В дверях столовой поставили два больших деревянных ящика с чистыми и грязными ложками, каждый входящий получал чистую и мокрую ложку, а поев, при выходе должен был кашемет сдать. Вохряк, который сидел около ящиков, монотонно бубнил каждому выходящему:

– Похавал – сдай ложку...

Но заставить делать заключенного что-либо против его желания весьма трудная и неблагодарная задача. Несмотря на все принятые меры, многие зыки умудрились ложки не сдавать, и при очередном тотальном шмоне в бараке изымалась груда кашеметов, и по очень простой причине, многие зыки получали посылки, особенно с Украины, а в посылках что было? Сало, колбаса, крупа... Наварит зык себе каши с салом, а есть чем? Деревянными палочками, как китайцы? А если похлебка с колбасой? Или пришел друг навестить друга, а тот ест варево, друг присел на нары, вытащил ложку из-за голенища, и лопают уже вместе. Ну а если ложки нет?! И уж тут льется густой мат на головы начальства, вместе со Сталиным, конечно...

Все же ложечная война длилась что-то около месяца, пока наконец майор Воронин не понял, что сражение он проиграл, и на очередной оперативке приказал сложить оружие. И все зыки и катээры снова стали носить ложки за голенищем, уже не пряча их куда подальше. Одно было хорошо – эта война прошла без пролития народной крови...

Как-то, помню, в конце октября разразилась ужасная пурга. Возвращаясь с работы в барак, кто-то из нас, кажется, Антонайтис, нашел около барака мертвую белую куропатку, которая убилась, ударившись на лету об электрический провод. Вся птица была снежно-белой, и только в хвосте у нее было одно черное перо, которое служило ориентиром для следом летящей птицы. Со своими дружками-литовцами Антонайтис сварил куропатку в жестяной банке, и, усевшись в кружок, они ее с наслаждением съели. По бараку распространился волшебный дух... Все ходили как пьяные, крутили носами, уж очень вкусно пахло... Легли спать более, чем всегда, удрученными и молчаливыми, сказочный аромат живо напомнил о далекой и свободной жизни...

В лагерной жизни, кроме лишения всего, чего только можно лишить человека, постоянно висела еще одна угроза – попасть на этап, причем совершенно неизвестно, когда, куда и зачем. Прибегает в барак «придурок» из спецчасти и орет прямо с порога:

– Боровский, завтра утром на вахту с вещами...

И все. Ломай теперь голову, думай что хочешь, а налаженная лагерная жизнь летит под откос, только спецчасть да оперуполномоченный знают, куда и зачем тебя этапируют, но тебе этого не скажут. С этапом ты теряешь все то немногое, что сумел накопить в лагере – близких друзей, работу, на которую устроился с большим трудом, навсегда теряешь все мелкие и дорогие тебе вещи, приобрести которые сумел, несмотря на категорические запреты, книги например, или часы, или еще какие-нибудь любезные тебе шмутки. На этапном шмоне все отберут, и на вопрос, на каком основании, получишь стандартный ответ: «Не положено!».

Около моего письменного стола в Москве висят на гвоздике плоские карманные швейцарские часы, которые я сумел приобрести в лагере еще в 1949 году, и они до сих пор исправно ходят. Прятал я их при шмонах всегда в одно место – приклеивал медицинской липучкой в ямку на подошве ноги, часики были плоскими и хорошо ложились по месту. Вохряки при шмонах ни разу не просили предъявить подошву, хотя заглядывали во все потребное и непотребное...

Попал на этап и я, уже второй раз с начала срока. В начале ноября 1950 года, рано утром я стою голый в помещении надзорслужбы и меня всего, с головы до ног, осматривают и шмонают каждую тряпочку, каждый шов на рубашке, ищут записки, план (гашиш) и черт их знает, что еще они ищут... Но часы не нашли...

И ведут меня, бедного зыка, два автоматчика с огромной овчаркой по той же дороге, по которой год с небольшим назад топали мы вместе с Сашей Эйсуровичем с 40-й шахты на «Капиталку». Значит, ведут меня обратно, на шахту № 40 или, может быть, еще куда-нибудь…

Мороз лютый, метет обжигающая пурга, но мне не холодно, кроме белья, я одет в черную рубашку-косоворотку, телогрейку и сверху еще просторный бушлат, на голове цигейковая красноармейская шапка-ушанка, на ногах добротные черные валенки, на руках – меховые варежки, и мешок свой – сидор я уже не несу на плече, а везу на маленьких деревянных саночках, я уже опытный старый лагерник, а не какой-то там «Сидор Поликарпович», как именовали новеньких заключенных-неумех. Я иду не спеша, прячу лицо от ледяного ветра, сзади, в десяти шагах – два солдата в белых романовских полушубках и белых валенках, автоматы взяты на изготовку, овчарка не спускает с меня злобно сверкающих глаз...