355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Олег Боровский » Рентген строгого режима » Текст книги (страница 3)
Рентген строгого режима
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 17:08

Текст книги "Рентген строгого режима"


Автор книги: Олег Боровский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

«Правда – она, кады хошь, нехороша...» – сказана мне однажды старая крестьянка.

И когда Н. С. Хрущев в 1956 году приказал выпустить из лагерей всех осужденных по 58-й статье, он прекрасно знал, что делал: в лагерях в подавляющем большинстве сидели честные советские люди, которых органы МГБ опутали ложью «собственных признаний». Настоящими преступниками были следователи и прокуроры МГБ, они набивали лагеря миллионами несчастных и бесправных рабов.

В один из дней в середине января в камере появился очень симпатичный деревенский парень, в прошлом колхозный тракторист. В плен он попал в начале войны, и судьба помотала его «по европам»: побывал он Франции, и в Бельгии, и даже в скандинавских странах. По характеру он был балагур и весельчак. Ему все время хотелось что-то делать. В то утро я решил выбросить свою нижнюю рубашку, которая сопрела на мне в одиночке за шесть месяцев, и я швырнул ее в угол камеры. Но веселый мужичок ее подобрал и начал, к моему изумлению, распускать на нитки, с треском выпуская жгут ниток толщиной с карандаш. Получилась длинная веревка, он протянул ее от окна до двери и стал скручивать. Вдруг с лязгом открылась дверь, и в камеру вошли вохряк и дежурный. Потрогав веревку, дежурный грозно рявкнул:

– Чья рубашка?

– Моя, – сказал я и выступил вперед.

– Зачем ты делаешь веревку?

– Для колхозного стада, коров привязывать, – дурачась, ответил хлопец.

Солдаты ушли, но минут через десять вернулись и увели парня без вещей. Влепили ему пять суток холодного карцера, и он вернулся оттуда совершенно синий, лязгая зубами, голодный и дрожащий. Мы положили его на мое мес то около батареи и ухаживали за ним, как могли. Лежал парень не вставая дней десять, ужасно кашлял, мокрота душила его, мы думали, что он помрет, но нет – выжил, и скоро его забрали на этап. Больше я его никогда не встречал...

Откровенно говоря, сидеть в общей камере было не скучно, не сравнить с одиночкой. А какие рассказывали истории!

Моя койка стояла у окна, и во время уборки я случайно обнаружил, что кто-то до меня начал долбить дыру в соседнюю камеру в том месте, где проходит труба парового отопления. У нас немедленно появились доброхоты продолжить начатую работу. Черенком от алюминиевой ложки начали по очереди долбить стенку. Соседи, услышав шум, догадались о нашей мирной инициативе и начали встречную проходку, сбойки скоро встретились, и пошел интенсивный обмен важной тюремной информацией. Узнавали о судьбе однодельцев, об этапах, о сроках, о лагерях. Скоро, однако, вся необходимая информация была передана и получена, и я предложил сыграть с соседями в шахматы. Предложение было с восторгом принято. Матч из трех партий мы выиграли со счетом 2:1. Но стукачи не дремали. На следующий день в камеру зашел дежурный по этажу и первым делом спросил, кто спит на койке у окна. В этот момент я почувствовал, как по спине покатились холодные капли... Отодвинув койку и обнаружив дыру, вохряк весьма выразительно посмотрел на меня. Вскоре пришли рабочие с цементным раствором и заделали дыру намертво. С полчаса я ждал постановления о карцере, но пронесло...

В нашей камере сидел бухгалтер Ленинградского треста столовых, молодой, интеллигентный и симпатичный товарищ, дело его было архиидиотское, как сказал бы великий Ленин. В августе бухгалтер Петухов (или Пастухов? честно говоря, я забыл) отдыхал на берегу Черного моря. Ничего не подозревая, он пошел купаться. На пляже к нему подошли двое в штатском и вежливо попросили пройти с ними в гостиницу: какое-то недоразумение с пропиской. По дороге они уже не очень вежливо втолкнули его в черную машину, привезли на вокзал, посадили в «столыпин» (вагон для перевозки заключенных) и стали возить его из города в город. Привезут, например, в Баку, выгрузят, подержат несколько дней в местной тюрьме и снова в «столыпин», потом Ростов, Киев, Воронеж и наконец доставили в Ленинград, на Литейный. Такое изощренное издевательство произвело большое впечатление на бухгалтера. Оказывается, бухгалтер написал ругательное письмо товарищу Сталину, обвинив его в грехах, которые он и без Петухова знал за собой. На всякий случай обратного адреса он не сообщал, как, впрочем, и своей фамилии. В общем, МГБ проделало титаническую работу, исследовало тысячи и тысячи писем ленинградцев и все-таки отыскало письмо Петухова, которое, по заключению графологов МГБ, было написано, той же рукой, что и письмо великому вождю. Дальше все было делом техники, хорошо знакомой всем нам. Петухов в конце концов подписал бумагу, в которой было изложено, что да, он, Петухов, будучи настроен антисоветски, написал великому вождю ругательное письмо, в чем, конечно, очень раскаивается. Но раскаяние не помогло – двадцать пять лет трибунал все же ему врезал.

Ежедневно открывалась кормушка, и вохряк негромко спрашивал:

– На «Сы» есть?

– Соколов, Степанов, Сарычев.

– Сарычев, имя, отчество, год рождения, статья, срок?

– Иван Степанович, 1920, 58-1б, двадцать пять лет.

– Собирайтесь с вещами, сейчас пойдете.

Такой диалог означал только одно – этап. После вызова заключенный начинал суетиться, поспешно укладывал вещички в сидор и с волнением ждал, когда его наконец заберут. Куда? Неизвестно. Может быть, на Крайний Север, может быть, на Колыму, в Караганду, на Камчатку... Родина велика, лагерей в ней несть числа, места хватит всем… Зачем? Конечно, работать: добывать уголь, рубить лес, качать нефть, строить дороги, добывать золото.

В середине февраля открылась кормушка, кто-то сипло спросил:

– На «Бы» есть?

…И меня увели. Своих товарищей по камере я больше никогда не встречал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

– Пап, а пап! Сталин бандит или гений?

– Он гениальный бандит, сынок...

В холодный ветреный февральский день меня, изможденного, худого, небритого, остриженного наголо, затолкали кулаками в переполненный воронок, который задом вплотную подъехал к маленькой двери, выходящей во двор внутренней тюрьмы МГБ. Все же я успел прочесть слово «Хлеб» на боковой стенке машины. Настроение у меня было не такое уж плохое: меня выводят из внутренней тюрьмы МГБ живым и невредимым, что само по себе было большой удачей...

В темном, без окон, кузове воронка я ничего не видел. Битком набитая заключенными-этапниками машина помчалась по улицам Ленинграда. Примерно через полчаса остановилась, и нас стали по одному выгружать. Мы оказались где-то на задворках большого вокзала, влево и вправо от нас тянулись бесконечные нитки рельс, а неподалеку стоял обыкновенный с виду пассажирский вагон, один почему-то, как потом поняли, «столыпин». Сначала нас было человек двадцать, потом стали подъезжать еще воронки, и собралось уже около сотни или даже больше этапников. Нас плотным кольцом окружали солдаты с автоматами, обыкновенных – не заключенных – людей нигде не было видно. Началась посадка. Это было началом моей лагерной жизни, жизни политического заключенного, первые ее минуты…

Нас построили в очередь и по одному, с рук на руки, передавали конвою вместе с большим запечатанным серым конвертом, на обложке которого были написаны «установочные данные» – фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок, начало и конец срока. Свои «установочные данные» я в лагере повторял ежедневно два раза, на утренней и вечерней поверке весь срок, и даже сегодня, через тридцать лет, могу протараторить их без запинки.

Начальник конвоя взял мой конверт, внимательно осмотрел меня с головы до ног, взглянул на мой мешок-сидор, опросил и, скомандовав «пошел», подтолкнул меня к вагону. С земли нелегко было взобраться на высокие ступени, да я еще был ослаблен тюрьмой и следствием. Подталкиваемый солдатом, я с трудом влез в вагон. В первый момент я увидел обычный коридор купейного вагона, но вместо привычной стены с откатывающимися дверями была стена из толстых круглых металлических прутков, как в клетках с хищными зверями в зоопарке, и сквозь прутья были видны руки и пальцы заключенных, уже сидевших в клетках. Размеры каждой клетки точно соответствовали размерам обыкновенного купе в пассажирском вагоне. Моя клетка, вторая от входа, была уже битком набита. Окна в купе не было, и я видел только согнутые спины и бледные лица сидящих на боковых лавках. Войти внутрь я не мог, было просто некуда, тогда двое солдат стали энергично заталкивать меня руками и ногами. В купе поднялась ругань, меня не пускали. Я возмутился и резко заявил конвою, что это безобразие, так не полагается. На поднявшийся шум пришел офицер.

– Сколько в камере? – спросил он.

– Семнадцать, – был ответ.

– Вот видишь, а по норме полагается двадцать три. Запихивайте его последним, а если будут шебаршить, добавьте пятерых.

Логика была неумолима, и меня затолкали в камеру, дверь с лязгом задвинулась, и ее закрыли на большой висячий замок. Я стоял, придавленный к чьей-то спине. В соседнем купе стоял страшный шум и гам, оно было уже закрыто, и там устраивались. Из дальнего купе неслись женские вопли и чудовищная ругань, и то, что так ругались женщины, было особенно невыносимо...

Осознав, что в нашей судьбе ничего к лучшему не изменится, мы начали устраиваться. Верхние полки купе были соединены досками и образовывали как бы лежанку с дыркой в углу – лазом, самые верхние полки, багажные, тоже были соединены досками и тоже имели в углу дыру. Таким образом, купе стало трехэтажным. Это было здорово придумано, вместо четырех человек в обыкновенном купе перевозить двадцать три... Мне повезло, я вошел в купе последним и, следовательно, остался внизу, и пока нас везли двое суток до Вологды, просидел на дощечке под заколоченным окном, на том месте, где в нормальном купе находится столик. На дорогу нам выдали сухой паек – полбуханки черного хлеба, селедку и малюсенький пакетик – с наперсток черного кофе, да был еще и сахарный песок – четыре чайные ложки. Кипяток давали два раза в день. В туалет выводили по просьбе, но только по два человека одновременно, но при таком питании туалет особенно и требовался...

В Вологде нас погрузили в воронок, такой же, как в Ленинграде, и, не нарушая ритуала перевозок, доставили в знаменитую Вологодскую тюрьму, находящуюся в монастыре, построенном еще при Иване Грозном.

В подвале пересылки, в большой камере, нас оказалось человек шестьдесят. Никаких нар не было, лежали вповалку на полу, в камере было жарко, душно, все разделись до нижнего белья.

Кормили баландой – перловая крупа с рыбьими костями. Два раза в день открывалась дверь с тяжелым засовом, и в камеру входили солдаты в шинелях, оглушительно свистели в милицейский свисток и, не заставляя нас вставать с пола, считали, как животных, по головам. Я пролежал на полу около параши одиннадцать дней и ночей.

Мы, осужденные по 58-й статье, называли себя политическими, содержались отдельно от воров, которых тоже было очень много, и это было большое счастье. Я тогда еще был фраером, ничего не знал о воровском мире и оценил заботу о нас со стороны начальства пересылки позже, уже в лагере. Еще в Вологодской пересылке я начал с интересом присматриваться к заключенным, «зыкам», как они себя называли. Большая часть из них не сидела уже давно и попала на этап по разным причинам, другая, меньшая часть, была с колес, зелеными фраерами, как нас называли старые зыки, и была доставлена сразу после окончания следствия. Вот тогда-то меня и поразили рассказы бывалых лагерников о размерах и масштабах нашей второй, внутренней страны, населенной заключенными и каторжанами. Называли огромные по численности лагеря на Колыме, в Караганде, Воркуте, Печоре, Свердловске, Новосибирске и даже на Сахалине, называли Потьму, Тайшет, Кольский полуостров, Архангельск и много-много других городов и областей, и в каждой области было по нескольку миллионов заключенных... Это стало для меня откровением, я еще до ареста частенько задумывался, где все они, которых арестовывали, начиная с 1930 года, – исчезли бесследно? Убили всех? Этого невозможно было себе представить... И только теперь, лежа в подштанниках на голом деревянном полу, я слушаю рассказы о гигантских пересылках, о централах, где одновременно содержалось по нескольку сот тысяч заключенных, об огромных краях, где работают только зыки или отбывшие «срока», но не имеющие права выезда.

Моими соседями по камере оказались очень разные люди, многие из Прибалтики – эстонцы, латыши, литовцы. Они держались особняком, кучками, с нами, русскими, старались не общаться, смотрели исподлобья, зло, говорили только на своем языке, и мы чувствовали застарелую ненависть к России и к русским. Но все же в камере было нечто, что всех объединяло, стирало национальные и социальные различия, – это всеобщая страшная ненависть к Сталину – «вождю всех народов, корифею всех наук и лучшему другу физкультурников», как с издевкой именовали его зыки-интеллигенты. Называли его «усы» и «чистим-бли´стим», имея в виду его происхождение – он был сыном сапожника, но чаще всего его именовали «Иоськой». Ненависть была единодушной и пламенной, и все с удовольствием слушали рассказы, где Сталин изображался либо кретином, либо тупым и бездарным военным, либо жестоким бандитом. И я разделял эту ненависть, мне она была понятна. Эту усатую низколобую морду на портретах я всегда разглядывал с отвращением. Еще в 1933 году я собственными глазами видел, как на деле осуществлялась коллективизация в деревне – личное изобретение гениального идиота, которое потом, правда, назвали «некоторыми перегибами на мес тах».

Все зыки в камере держались обособленными кучками, и в каждой кто-нибудь что-либо рассказывал. Это было единственным дозволенным развлечением, иногда это были пересказы интересной книги, но чаще всего рассказывали истории из собственной жизни, службы в армии или прозябании в плену у немцев.

Куда и когда нас повезут, никто не знал, почти ежедневно из камеры брали по нескольку человек на этап или вселяли новых. Через одиннадцать дней выкликнули и мою фамилию, добавив – «с вещами». Я быстро оделся, попрощался с товарищами и, взвалив свой сидор на спину, вышел из камеры в широкий коридор. Справа и слева от меня виднелись большие двери с открытыми кормушками, из которых доносился глухой шум, все камеры были набиты до отказа. Вдруг в одной из кормушек появилось лицо бледного небритого человека, который поманил меня рукой. Я еще не знал лагерных законов и доверчиво подошел к кормушке. Не успел ничего спросить, как рука молниеносным движением сорвала с меня шапку, и лицо исчезло в глубине камеры. Я растерянно посмотрел на вохряка, он быстро открыл камеру и вошел в нее, буркнув сердито мне:

– Эх ты, растяпа!

Вохряк открыл камеру и исчез в ней. Через минуту вернулся, держа в руках мою шапку. Отдавая ее мне, он сказал безо всякой злобы:

– Дешево, мужик, отделался, могли и глаза выбить. Дальше все было, как в Ленинграде: черный воронок, куда-то везут по ухабам, снова «столыпин», снова запихивают ногами в купе, снова мне посчастливилось занять полочку под заколоченным окном и, сидя на ней, я провел все пять суток этапа. Куда меня везут? Я не знал... По дороге купе постепенно пустело, заключенных ссаживали в назначенные им лагеря, и в купе осталось только пять человек. Свободно, хоть пляши!

Как-то ночью я лег на вторую полку с целью заглянуть за дверь и попытаться определить, куда же все-таки меня везет мой рок? На восток, на Колыму, или на север, в Архангельск, или еще куда-нибудь в тьмутаракань? Неожиданно ко мне подошел конвойный, симпатичный русский парень.

– Слышь, браток, ты давно сидишь? – спросил он вдруг.

– Нет, только начал.

– А вот скажи, если меня посадят в лагерь, меня сразу же зарежут, как ты думаешь?

– А за что тебя резать-то?

– Как за что? За то, что вот вас вожу, кричу и даже, бывает, бью, если, конечно, начальник прикажет.

– А зачем тебе попадать в лагерь?

– Да, понимаешь, какое дело, был я, понимаешь, в отпуске, в глухой деревушке, и пришил там одного. Гад, понимаешь, был. Ну, поначалу-то не подумали, что это моих рук дело, но потом докопаются, конечно, чья это работа, и срока мне не миновать, вот я и опасаюсь...

– Не знаю, как там, в лагере, еще не был. Слушай, сделай доброе дело, узнай, куда меня везут?

– Нельзя, знаешь, что за это бывает?

– Да никто знать не будет, ты да я, а мне зачем тебя продавать?

– Ладно, посмотрю. Твоя как фамилия? Скоро солдат пришел и тихо-тихо сказал:

– В Воркуту едешь. Но ты, парень, не тушуйся, лагеря там старые, обжитые, порядок в них, будешь жить, не бойся.

– Да я и не боюсь.

Так мы хорошо, душевно поговорили... В нашей клетке этапировали мастера спорта Латвии боксера Анманна – хорошего, симпатичного и очень общительного парня. Он мне первым рассказал, что творили органы НКВД в Прибалтике после ее присоединения в 1939 году, и в 1944-м, после освобождения от немцев. Жутко было слушать...

В углу, на нижней полке, прижавшись друг к другу, сидели неподвижно и молча два молодых немца, оба очень бледные и изможденные, видимо, на следствии с ними не церемонились. К ним, как и ко всем немцам, я относился с подозрением и, хотя мог болтать немного по-немецки, общаться с ними не имел никакого желания. По-русски они не понимали ни слова и, видимо, не хотели понимать. В последний день этапа один из немцев неожиданно предложил мне сыграть в шахматы и, к моему удивлению, достал из мешка коробочку с изумительной красоты шахматами. Немец не смог оказать мне серьезного сопротивления и проиграл несколько партий. Вдруг к нашей клетке подошел конвойный офицер и потребовал шахматы. Я спросил, на каком основании.

– Азартные игры запрещены! – резко бросил офицер.

– С каких это пор шахматы стали азартной игрой? – попробовал я поспорить.

Какое там, в МГБ ошибок не бывает, и шахматы стали собственностью охранника. Немец ничего не понял из нашей перепалки и спросил только, почему отняли шахматы, они у него давно, и никто их не отнимал. Я перевел немцу, что заявил офицер. Немец еще больше сник и задумался. В то время я был неопытным заключенным, «Сидор Поликарповичем», как называли нас протухшие лагерники, и не знал, что в момент передачи нас другому конвою мог заявить претензию и заставить офицера вернуть шахматы, но этого я не сделал, и немец лишился, может быть, единственной вещи, связывающей его с родиной. И мне перед ним было даже как-то неловко, хотя этот фриц, может, и был ярым фашистом, а может, таким же «преступником», как я, кто знает?

В тот же день в клетке, где сидели женщины, началась какая-то возня, шум, крики, похоже было, что заключенные дамы подрались. Прибежали солдаты, загремели железные двери, кого-то стали выволакивать в коридор, и эта кто-то дико орала и невообразимо материлась, упоминая женские и мужские органы в совершенно невероятных комбинациях. Было слышно – сочно плевалась. И вдруг она завыла... Это был даже не вой, а продолжительный вопль с пронзительным визгом немыслимой модуляции. Ничего подобного я в жизни не слышал. Как потом узнал, солдаты для усмирения блатнячки надели ей на руки наручники, называемые почему-то «американскими». Наручники имели хитрый механизм с зубчаткой, который позволял стягивать «браслетки» до упора, то есть до костей. Наручники не снимали минут пять, но и потом она еще долго всхлипывала, и уже не так громко, но весьма квалифицированно материлась... Такой ругани никогда раньше мне слышать не приходилось.

Наконец поезд остановился, и нас начали выгружать с вещами. Это был конец этапа – Воркута. Дальше дороги не было, до Северного Ледовитого океана оставалось всего сто восемьдесят километров. Наш вагон был плотно оцеплен солдатами с автоматами и с собаками. Я спрыгнул на насыпь, и меня закрутила знаменитая воркутинская пурга с ледяным пронизывающим ветром. Рядом с нами оказалась и большая группа заключенных женщин. Среди них выделялась крупная дама с красным испитым лицом, она вела себя как командир среди рядовых. Я узнал ее по голосу, это ее солдаты усмиряли наручниками. Приглядевшись, я заметил на ее запястьях две багровые полоски – следы «американской» техники.

Нас, зыков, после окончания выгрузки набралось несколько десятков человек, и нестройной толпой, хоронясь от жгучего ветра, в окружении десятка злобно лающих овчарок и молчаливых солдат нас быстро погнали, как стадо, сквозь слепящий снег. Куда? Мы не знали. Я был одет в осеннее модное пальто и в полуботинки без калош. Мороз был небольшой, но мне казалось, что на пронизывающем ветру я раздет догола, и я был уверен, что обморожу себе руки или ноги. Шли мы очень быстро, почти бегом, вокруг нас сплошной снежный вихрь и ничего не видно. Примерно через полчаса хода показались лагерные ворота из колючей проволоки – это был знаменитый 51-й ОЛП (отдельный лагерный пункт) – Воркутинская пересылка. Как я потом узнал, через эту пересылку прошли все заключенные всех лагерей Воркуты, кроме немногих, тех, кого привезли по рекам еще в 1931 – 1940 годах. Немногих, потому что почти все умерли, остались лишь считаные единицы – зубры лагерной системы...

У ворот пересылки снова сдача-пересдача зыков с конвертами. Сдавал нас конвой, который охранял в пути, а принимал конвой охраны лагеря, но все обошлось без недоразумений – число конвертов строго соответствовало числу голов – мужских и женских. Наконец ворота распахнулись, и мы, еле шевеля замерзшими ногами, были водворены в лагерь. Конец этапа.

Так я стал на много лет воркутянином. Случилось это в начале марта 1949 года.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю