Текст книги "Рентген строгого режима"

Автор книги: Олег Боровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Дальше через проход стояла кровать Игоря Александровича Березовского, ведущего инженера сантехнического отдела Проектной конторы. Посадили Игоря во время войны, но за что, он никогда не рассказывал, обмолвился только, что носил капитанские погоны. Игорь был интеллигентом в лучшем смысле этого слова, но несколько суховат, сдержан, почти никогда не смеялся и вообще держался особняком. Помоему, Игорь никак не мог примириться со своей судьбой, друзей в лагере у него не было. После развала лагерей Игоря выпустили и реабилитировали, но он почему-то остался жить в Воркуте, стал пить, заболел скоротечной чахоткой и вскоре умер, не сумев, видимо, ни понять, ни простить…

Около дверей в моем ряду, у самой стенки, – место старшего нарядчика лагеря Паши Эсаулова. Это был здоровенный, огромный донской казачина и, вопреки общему мнению о казаках, весьма веселого и добродушного нрава. В лагере, среди заключенных и каторжан, старший нарядчик имевший самый высокий административный чин, держал в руках все нити управления работой заключенных. Паша мог послать того сюда, того туда или вообще никуда не посылать. В лагерях эта должность была чрезвычайно опасной. Блатные воры в законе во всех лагерях требовали к себе особого отношения, они не работали, но питание, причем «бацильное», требовали неукоснительно. Если старший нарядчик этих требовании не обеспечивал, блатные резали его немедленно, и это все нарядчики знали. Но сверху на нарядчика жало начальство, включая и оперов всех рангов и мастей, вот попробуй, покрутись между двумя бритвами... Однако Пашка крутился, к нашему удивлению, и был жив и здоров, всегда весел и с нами был в прекрасных отношениях. Но до поры до времени...

Напротив моей койки через широкий проход спали Миша Сироткин, Валентин Мухин и Илларий Цейс – архитектор из Ленинграда, он умудрился попасть в Большой дом на Литейном во время блокады, в 1943 году, и конечно, из-за своей немецкой фамилии. К удивлению Иллария, его в Большом доме не били и не мучили, просто Особое Совещание определило ему десять лет содержания в лагере строгого режима, и Илларий был благодарен органам за гуманное обращение – могли ведь и шлепнуть...

В том же ряду спали Бруно Иванович Мейснер, Юрий Иванович Шеплетто, Иван Матвеевич Гарасев и другие зыки.

Каждое утро ровно в 7 часов дневальный открывает дверь в секцию и громко вопит: «Подъем!» Вслед за воплем начинается кряхтение, сопение, чертыхание, шум постепенно усиливается, если кто-либо не просыпается – сосед толкает его рукой, тормошит, несмотря на беззлобную ругань, потом слышен первый смех Бруно Мейснера, и наконец все встают и один за другим идут в туалет мыться. Почти все моются холодной водой до пояса. Пока мы приводим себя в порядок, наш бессменный бригадир Юра Шеплетто каждому на тумбочку кладет пайку хлеба и маленький белый талончик на питание. Бриться не надо, нас бреют в бане машинкой раз в десять дней, поэтому мы всегда ходим небритые. После мытья все облачаемся в черные одинаковые бушлаты и шапки-ушанки и идем в столовую завтракать. На завтрак всегда одно и то же блюдо – овсяная каша на воде с шариком витамина. После завтрака не спеша направляемся к вахте, и когда собирается вся бригада – все вместе проходим на территорию шахты, после тщательного шмона, конечно. Ступив на территорию шахты, кучкой поднимаемся вверх по дороге метров триста, справа от дороги, недалеко от главных стволов и шахткомбината, стоит старый, вросший в землю барак – это и есть филиал Проектной конторы, наше рабочее место... Входим, раздеваемся, расходимся по своим рабочим местам, и начинается всеобщий мощный утренний перекур, курят все, и только махорку в газете, кто с самодельным мундштуком, а кто просто держит самокрутку в пальцах, поэтому у всех пальцы коричневого цвета.

Как-то в декабре 1949 года, днем, в комнату, где работали Миша Сироткин и Илларий Цейс, вошла среднего роста худенькая женщина с красивым, тонким, интеллигентным лицом, большие серые глаза смотрели на нас с печалью и сочувствием, ее волосы (мне показалось почему-то, что они с сединой) были покрыты простым русским платком. Михаил Иванович встал из-за стола и подошел к нам:

– Познакомься, Олег, это Мира.

Женщина протянула мне маленькую тонкую руку.

– Уборевич, – как-то просто сказала она.

Меня что-то толкнуло, и я стал внимательно ее рассматривать, особенно поразили меня грустные глаза, небольшой волевой рот, углы губ были трагически опущены... «Многое, бедная, наверно, пережила», – подумал я. Мира показалась мне значительно старше своих лет, хотя, как потом выяснилось, ей было всего двадцать пять. Вдруг меня осенило! Да это же Мира Уборевич, дочь знаменитого командарма, расстрелянного вместе с маршалом Тухачевским по приказу Сталина. Это о ней и о дочери Тухачевского рассказал мне Саша Эйсурович, когда нас вели с ОЛПа шахты № 40 в ОЛП шахты № 1. Так вот какая она... В ту минуту я не знал, что очень скоро Мира Уборевич станет для меня самым близким и самым дорогим человеком и будет со мной до конца моих дней...

Заканчивался 1949 год. 21 декабря мне исполнилось тридцать пять лет, а Сталину стукнуло семьдесят, это надо же, такое совпадение... Все мои друзья подшучивали, советовали послать «отцу родному» поздравительную телеграмму, может быть, он, по доброте душевной, сбросит пять или десять годочков...

– А вдруг прибавит? – острил я, но прибавить мне могли только пулю...

Смеху было много, и вдруг раздался вопль дневального: «Внимание!» Этот вопль по старинной лагерной традиции и в самом деле означал «отнесись к себе со вниманием»: если кто-либо занимался запрещенным делом – прекрати немедленно, если кто-либо читает или, не дай бог, пишет – спрячь немедленно. Команда «внимание» подавалась только в случае, если в барак входил кто-либо из вольных. И вот в этот треклятый вечер в секцию входит охранник из надзорслужбы, просто так, ни за чем, поглядеть, все ли у нас в порядке. У нас было все в порядке, все стояли у своих кроватей по стойке смирно и ели сержанта глазами. Сержант молча оглядел всех, и вдруг его взгляд упал на мою чудную, рыжеватенькую, как у Ленина, капитанскую бородку.

– А разрешение на бороду у тебя есть? – сакраментальный вопрос...

Разрешения у меня, конечно, не было, и вот охранник ведет меня через весь лагерь в баню, и там, в парикмахерской, машинкой под ноль, состригают мою единственную гордость и радость, мою бородку... Моему огорчению не было предела... Я так уже привык к ней, так было приятно, задумавшись, с умным видом почесать ее ногтями. Но когда сволочь сержант привел меня обратно в барак, поднялся ужасающий хохот и свист, все с отвращением рассматривали мою «голую мерзость». Больше всех суетился наш милый бригадир Юра Шеплетто. Он так натурально плевался и так изощренно ругался! Несчастные, всего лишенные зыки были рады даже такому развлечению, хоть что-то... Так я встретил с бородой и проводил без бороды свой тридцать пятый день рождения...

Огорчало меня, что никто не хотел играть со мной в шахматы, после вечерней поверки все бараки запирались, и заняться было просто нечем, а все любители шахмат играли хотя и яростно, но слабовато, а так как проигрывать никто не любит, все избегали со мной сражаться...

– У меня не стоит на тебя мой шахматный ...й, – доверительно говорил мне Вася Михайлов и садился играть с Бруно Мейснером или с Мишей Сироткиным, и они играли до полного отупения. Иногда играли и на интерес – проигравший матч из десяти партий должен был ежедневно после подъема громогласно провозглашать:

– Товарищи! Минутку внимания! Сообщаю всенародно и во всеуслышание, что я являюсь безграмотным шахматным маралой, свистуном и ничтожеством! Мой доблестный противник Бруно Иванович Мейснер, выигравший у меня труднейшее шахматное единоборство, является, безусловно, величайшим шахматным стратегом и знатоком дебютов, миттельшпилей и эндшпилей! В 45-м томе моих шахматных трудов я много страниц посвящу разбору гениальных решений труднейших позиций, которые осенил своим талантом доблестный Бруно Иванович! Проиграв матч, я обязуюсь в течение недели ежедневно подавать бушлат величайшему шахматисту всех времен и народов – Бруно Ивановичу Мейснеру!

И что вы думаете – каждое утро Бруно подставляет руки и спину, а невысокий Вася, кряхтя и чертыхаясь, напяливает на него бушлат, Бруно, конечно, ерничает, изображает капризного барина...

Случались в бараке и забавные происшествия, хоть как-то нарушая однообразную серую похожесть дней и ночей... Как-то утром, проснувшись после вопля «подъем», я увидел своего соседа слева Сергея Михайловича, который, в одной короткой рубашке, чертыхаясь, что-то искал, даже заглянул под мой матрас и под одеяло.

– Что вы ищите, Сергей Михайлович?

– Черт знает что, куда-то запропастились мои кальсоны, – услышал я сердитый ответ.

Сережа долго возился, ругался, заглядывал под кровати, тряся перед моими глазами мужскими достоинствами, перекидал одеяла и подушки и, так и не обнаружив кальсоны, натянул ватные брюки на голое тело и пошел умываться. В этот момент мой сосед справа «грек» Вася Михайлов высунул черную голову из-под одеяла и принял сидячее положение, озирая черными большими глазищами ненавистные стены и потолок барака. Вася сопел, кряхтел, просыпался с трудом, накануне он до двенадцати часов играл в шахматы с Мишей Сироткиным. Повозившись в кровати, Вася вдруг спрашивает меня:

– Олег, ты не знаешь, почему на мне двое кальсон?

Тут все и прояснилось с кальсонами Шибаева. Оказывается, укладываясь спать, Вася по рассеянности поверх своих кальсон одел еще и кальсоны Шибаева, которые лежали неподалеку. Остротам и веселым предположениям не было конца...

Как-то в январе 1950 года произошел эпизод, поразивший меня своей символичностью. В лютую стужу мимо окон нашего филиала несколько десятков заключенных волокли по дороге новую высоченную угловую вышку, которая своими очертаниями напоминала мне марсианскую машину из романа Герберта Уэллса «Война миров». Мороз был страшный, заключенные покрылись инеем, но упорно толкали вышку вперед. Против наших окон дорога проходила через большой косой ухаб, и когда вышка «подъехала» к ухабу, она неожиданно сама поползла вниз, затем медленно накренилась и рухнула, превратившись из «марсианской машины» в плоский блин из белых бревен и досок.

Мы злорадствовали. Вид у зыков, тащивших вышку, был ужасен: продрогшие, полуголодные, с обмороженными и небритыми лицами. На эту работу попадали обычно полуинвалиды, или ЛП, или недолечившиеся шахтеры после травмы, или хилые немцы из числа осужденных военнопленных. Посмотрев на кучу обломков, зыки не спеша ушли, им было все равно, что делать. Прошло несколько часов, и, к нашему изумлению, по той же дороге те же зыки потащили вторую вышку. Мы все бросили работу и сгрудились около окон, ожидая, что будет дальше. Медленно вышка подъехала к ухабу, и история повторилась – вначале сооружение поехало само, потом наклонилось и рухнуло с грохотом на обломки первой вышки. Мы были в восторге... Но я уже тогда подумал, что это провидение подает нам знак – ждите, родимые, скоро вся лагерная система рухнет, как эти вышки... Знак-то был, но ждать пришлось еще очень долго. Примерно в то же время у меня появилась нахальная привычка – вышибать окурок из мундштука с оглушительным хлопком, все вздрагивали, и мне это нравилось... Вопрос, куда летит окурок, меня не волновал. Однажды после очередного такого «выстрела» по комнате постепенно стала распространяться омерзительная вонь от горящей тряпки. Все завертели головами, и вскоре обнаружилось, что горит чей-то бушлат, окурок попал в карман и дело свое сделал. Бушлат сорвали с вешалки, залили его водой, но где там – четверть бушлата сгорела начисто. Пришлось открывать все двери и форточки и долго проветривать помещение. Но все получили полное удовлетворение, когда выяснилось, что сгорел именно мой бушлат... Я решил, что моя судьба не дремлет, и шутить мне с ней не следует, и прекратил свою «стрельбу»...

В Филиале проектной конторы я проработал почти год, и год этот не прошел для меня бесследно, я близко узнал муд рых, поразительно сильных людей, которых никакие жизненные катастрофы, никакие падения и взлеты не изменили их человеческой сущности, порядочности, их глубокой интеллигентности. Я тогда уже понял, что никакая подлая и бессовестная сталинская сила не смогла и не сможет поставить их на колени. Это были действительно настоящие мужчины, и не в считаные минуты или даже дни, а в течение многих-многих лет... Ведь большинство из них были приговорены к пожизненному заключению... И в этих условиях, в этой чудовищной, нелепой и жестокой жизни они почти всегда оставались веселы, остроумны, дурачились, что-нибудь изобретали, играли в шахматы, читали стихи, стучали до одури в «козла», выступали в самодеятельности... По вечерам, после поверки, мы устраивались на какой-либо кровати и читали наизусть стихи, кто что помнил, а помнили все-таки много, и прекрасные, как музыка, звучали строки Виктора Гофмана:

 
Видишь, сколько любви в моем нежном взволнованном взоре
Я так долго таил, как тебя я любил и люблю.
У меня для тебя поцелуев дрожащее море, —
Хочешь, в нем я тебя утоплю?
 

За стенами засыпанного снегом до самых крыш закрытого барака лютый мороз, воет пурга, и до любимых женщин тысячи и тысячи километров замерзшей земли, да и помнят ли они еще нас? А в бараке звучат и звучат стихи Блока, Гумилева, Ахматовой, Есенина, Мандельштама, Тютчева, Баратынского, ну и, конечно, других классиков. И несмотря на то что жили, работали, ели и спали все вместе, никто и никогда ни с кем не ссорился и не было даже скрытой антипатии друг к другу. Все были взаимно терпеливы, доброжелательны, всегда приходили на помощь в трудную минуту и готовы были поделиться всем, что имели. Все без конца «стреляли» друг у друга махорку, желающий закурить подходил к «богачу» и вкрадчивым голосом вопрошал:

– Вы благородный человек?

Кроме всего прочего, все работавшие в Проектной конторе были специалистами очень высокой квалификации. В наших учетных карточках, кроме статей и начала и конца срока, были обозначены национальность, образование и специальность. Однако инженеры хорошо знают, что можно окончить три института и остаться полным неумехой в практической работе. Поэтому, когда УРЧ направлял к нам какого-либо специалиста, руководители отделов не спрашивали, что он окончил, а спрашивали, что он умеет, и тут уж никаких поблажек – ему давали карандаш и бумагу и предлагали что-либо рассчитать, например, пролет здания или фундамент, и если это был настоящий инженер-строитель, он выполнял такую работу за какие-нибудь полчаса. Правда, по неписаному закону, его на работу сразу все же не брали, проверяли лагерную биографию, не стукач ли часом или еще что. Делалась эта операция весьма просто, спрашивали, в каком лагере сидел раньше, искали зыков из того лагеря и наводили справки. Иногда получали информацию о новом товарище и через старшего нарядчика – Пашу Эсаулова, который все знал или мог узнать через свою «агентуру». Если вновь прибывший рекомендовался как чертежник-конструктор, его сажали за кульман, предлагали что-либо «нарисовать» и по чертежу сразу определяли – темнит или не темнит товарищ. Всегда шли навстречу тому, кто честно признавался, что чертить или считать не может хорошо, но готов вспомнить позабытое. Прошел такую проверку и я. При первом разговоре я заявил, что до ареста был начальником лаборатории автоматики на турбинном заводе и что чертежник я «не очень».

Они все же дали мне вычертить шахтную вагонетку, ну я, конечно, постарался, и моя работа была принята. И хотя в моей учетной карточке в графе специальность значилось «инженер-электрик», в электротехнический отдел меня не взяли – не оказалось свободного места. И направили меня, как я уже упоминал, в горно-механический отдел к Луциву Ростиславу Ивановичу. Он был не только очень квалифицированным инженеpoм, но и добрым, хорошим человеком. Много пришлось повозиться Луциву со мной, пока я не стал самостоятельно и без ошибок выполнять расчеты подъемных механизмов для бремсбергов и шахтных стволов.

Прошло несколько месяцев моей работы в Проектной конторе, я в общем освоился и «вписался» в коллектив, со всеми у меня сложились хорошие и даже дружеские отношения. Как-то нам принесли два тома проекта вскрытия нижних угольных пластов на одной из шахт комбината. На второй странице тома в недлинном списке исполнителей я с удивлением обнаружил и свою фамилию. Проект был утвержден в Москве, стояла подпись и печать. Конечно, о том, что проект выполнен заключенными, не сказано ни слова...

Была в нашем лагере и художественная самодеятельность. При полном отсутствии каких-либо развлечений цель самодеятельности – заполнять вакуум свободного времени у шахтеров, и, если говорить откровенно, это получалось... В нашей конторе работал инженер-теплотехник из Москвы Александр Сергеевич Любимов. Кроме того что Саша был хорошим и добрым товарищем, он хорошо пел, обожал сцену и театр. В свободное от работы время Саша сумел организовать в рамках культурно-воспитательной части коллектив художественной самодеятельности. Сама КВЧ никого и никогда не воспитывала, ее роль сводилась к вывешиванию в витрине под стеклом единственного на весь лагерь экземпляра газеты «Правда» и содержанию небольшой библиотеки из конфискованных у заключенных книг. Жаль, их было очень мало, и все читаные-перечитаные еще в детстве. Но только через КВЧ можно было что-либо организовать в лагере, будь то шахматный турнир, оркестр или концерт самодеятельности. Какие-либо призывающие или зовущие к сияющим вершинам лозунги, которые так любят наши руководящие товарищи, в лагере начисто отсутствовали, и, конечно, не было портретов вождей и основоположников. Однако, несмотря на объективные трудности, Саша Любимов сумел организовать большой самодеятельный коллектив. В любом скоплении людей всегда можно найти таланты – музыкантов, певцов, танцоров, актеров и вообще людей, любящих сцену и все, что с ней связано. Саша Любимов сумел таких разыскать, сплотить и создать самую настоящую концертную труппу, в которой были и струнный оркестр, и вокалисты, и лихие танцоры, и даже фокусники. Всего в труппе набралось около тридцати человек, которых воодушевляла одна только бескорыстная идея – служение искусству и товарищам по несчастью...

Концерты лагерной самодеятельности, которые устраивали в столовой, пользовались большой популярностью, и по окончании весь актерский коллектив награждался оглушительными и продолжительными аплодисментами. Наши концерты охотно посещало и золотопогонное начальство, для которых отводили два первых ряда скамеек, где они и усаживались вместе с женами и детьми. С большим успехом выступал на концертах Федор Иванович Юдин, в прошлом священник, он обладал совершенно изумительным басом, и как он проникновенно пел:

 
Шумел сурово брянский лес...
 

Нельзя было спокойно, без слез, слушать его... Как-то беседуя с Федором Ивановичем о том о сем, я неожиданно выяснил, что он хорошо знал мою бабушку Софью Васильевну Боровскую, которая почти всю жизнь прожила в Новом Петергофе на улице Аврова, 11, неподалеку от дворцов. А Федор Иванович служил в Большом Петергофском соборе, что расположен в самом центре города. Моя бабушка была очень верующей, часто ходила в церковь. Погибла она в 1941 году, в их дом попала бомба, и погибли все жильцы. Бабушка была очень хорошим, добрым человеком, последним, кого я знал, представителем старой интеллигенции. Федор Иванович не успел удрать из Петергофа и остался служить в соборе, а человеколюбивые деятели НКВД за службу в соборе во время оккупации врезали Юдину пятнадцать лет строгого лагеря. После реабилитации в 1956 году Федор Иванович служил в Загорске, там же в 1976 году его и похоронили. Чудесный был человек Федор Иванович, настоящий русский, душевный и добрый пастырь... Помню, как Федор Иванович советовался со мной, не считаю ли я зазорным для его сана участие в самодеятельности, прилично ли это священнослужителю? Я твердо сказал, что его талант доставляет радость людям, а всякая чистая радость угодна Богу...

Прекрасно играл на баяне слепой от рождения музыкант Николай Кузнецов. За что он умудрился получить двадцать пять лет строгого лагеря, я никогда не спрашивал, но его дружки по оккупации говорили, что Кузнецов услаждал своей игрой слух больших немецких начальников. Ну и конечно, на нашей сцене сиял, красовался и замечательно пел неутомимый организатор и вдохновитель лагерной самодеятельности, дорогой наш Саша Любимов, ко всему прочему, он еще и прекрасно дирижировал струнным оркестром и сам писал для него партитуру.

Как-то «в свободное от каторги время», то есть после вечерней поверки, ко мне подошли Саша Любимов и Юра Шеплетто и предложили мне влиться в добрый коллектив самодеятельности – «ступить на артистическую стезю». Как я сам всегда считал, у меня были некоторые данные, но только чисто внешние – высокий рост, громкий низкий голос, но главного качества – актерского таланта у меня не было... Саша и Юра так настойчиво меня уговаривали, что в конце концов, как девушку, уговорили... Но, памятуя о своих актерских «талантах», я согласился только вести конферанс концерта. К моему удивлению, я на сцене чувствовал себя совершенно свободно, а мой голос гремел на всю столовую оглушительно, и, по общему мнению, я вполне справился с возложенной на меня задачей. К моему участию в самодеятельности друзья отнеслись по-разному. Игорь Березовский, например, сказал, что это занятие не для меня – Боровского, то же примерно сказал и Сережа Шибаев, а Миша Сироткин заявил, что в лагере можно заниматься чем угодно, кроме одного – стучать оперу. Остальные отнеслись, так сказать, философски – Олегу нравится, ну и пусть веселится. Но участие в самодеятельности имело и свои преимущества – по вечерам нас выпускали из закрытых бараков, и мы собирались в КВЧ, где готовили программу к очередному концерту. Там же, в КВЧ нам показывали и кинофильмы без страшной костоломной давки за места, когда кино демонстрировали для всех. Моя жизнь стала чуть-чуть «свободней» в совсем закрытом лагере. Я даже прославился в некотором роде, в масштабах лагеря, конечно, и вохряки не придирались ко мне, если я, зазевавшись, не успевал во время содрать с головы шапку и гаркнуть:

– Здрасте, гражданин начальник!

Окрыленный успехами, Саша Любимов поставил целиком оперетту «Принцесса цирка», где мне пришлось играть графа, а мисс Мабль играл наш Юра Шеплетто, и играл очень хорошо, надо сказать. Потом Саша уговорил нас поставить бессмертную сцену из «Леса» Островского, где я, конечно, играл Несчастливцева, а Аркашку играл полупрофессиональный актер из Москвы Геннадий Дубов. Если говорить откровенно, я в этой сцене себе нравился... И когда я громовым басом ревел на весь зал: «Лев ведь я! Подлости не люблю!..» – я чувствовал себя, по меньшей мере, Качаловым. Геннадий Дубов тоже был на высоте, и зал оглушительно хохотал, когда Аркашка рассказывал, как трагик зашвырнул его в дамскую уборную. Эту сцену мы ставили много раз, и всегда с неизменным успехом. На следующий день после первого концерта около столовой ко мне подошел один из главарей воровской банды, здоровенный такой верзила с тяжелой челюстью, и, хмуро глядя на меня, спросил басом:

– Это ты вчера давал трагика?

– Да, я, – отвечаю с тревогой в душе.

– Ну, ты молодчик! – и пошел себе...

Мира тоже не одобряла моего увлечения самодеятельностью, но я все же убедил ее в конце концов, что ничего предосудительного в этом нет, и она согласилась с моими аргументами...

На одном из концертов отличился старший нарядчик Пашка Эсаулов, который спал в нашей секции. Ну, здоровый был казачина... Представьте себе, на сцену выходят двое богатырей и несут на больших носилках огромную чугунную гирю весом пудов на десять. Несут они гирю с трудом, бугры мышц перекатываются по телу – страшно смотреть... Для пущего эффекта они обнажены до пояса. Осторожно, кряхтя и сопя, ставят они носилки с гирей на пол и, отдуваясь и вытирая пот со лба, медленно уходят со сцены. И вот появляется в спортивном трико могучий Пашка Эсаулов и, играя борцовскими бицепсами, берет гирю двумя руками и, напружинившись всем телом, отрывает гирю от пола и начинает медленно ее раскручивать вокруг себя, постепенно убыстряя темп. Все с замиранием сердца, в полнейшей тишине глядят во все глаза на потрясающую демонстрацию могучей силы... И после четвертого или пятого оборота гиря срывается из Пашкиных рук и, как снаряд, летит в зал... Вот это был рев и визг! Все первые ряды скамеек опрокинулись вместе со зрителями, в воздухе замелькали валенки и сапоги, а ведь в первых рядах сидели в основном офицеры, вохряки и их жены. У меня, ведущего концерт, прямо скажу, сердце оборвалось... Ну, Пашка, ну, задал номер, ведь его непременно расстреляют за такое смертоубийство... Но тут в зале начинается неслыханный, гомерический хохот, который я долго не могу унять, гиря-то была сделана из бумаги и весила не более ста грамм, и я об этом ничего не знал... Но такой «этюд» можно было давать только один раз.

Так, в трудах и развлечениях прошла зима 1949/50 года. Как-то в начале апреля я вошел после работы в свой 11-й барак и вижу в вестибюле шумную толпу зыков, которые обступили стол с какой-то деревянной штуковиной в виде ящика. На верхней крышке ящика был укреплен игрушечный пропеллер. Желающие испытать силу своих легких должны были дуть в резиновую трубку, которая вставлялась в разные отверстия. В зависимости от номера отверстия и силы дутья пропеллер вращался быстрее или медленнее. Когда я вошел в барак, в трубку дул кто-то из каторжан Горнадзора из соседней секции, и, несмотря на то что его физиономия была красной от натуги, а щеки раздуты, как резиновые мячи, пропеллер вращался еле-еле. В этот момент в барак ворвался Бруно Мейснер и с присущим только ему темпераментом, выхватил трубку изо рта слабосильного каторжанина и с возгласом: «Смотрите, как дуют настоящие мужчины!» – дунул в трубку со всей силы. И в тот же миг был обсыпан с головы до ног белой мукой. Это, оказывается, была первоапрельская шутка... Я думал, что барак развалится от оглушительного хохота, действительно, нельзя было без слез смотреть на бедного, белого с ног до головы, обсыпанного мукой Бруно. А как Бруно смачно ругался, как натурально плевался... И весь вечер пришлось ему вычищать муку щеткой и тряпкой из бушлата, телогрейки и ватных штанов, но Бруно был настоящий мужик, и никакой обиды не затаил.

Пришло наконец и лето, солнце светило круглые сутки, и я очень мучился, не мог спать при свете, а окна занавесить было нечем. Как-то в воскресенье мы сидели в бараке и занимались кто чем: кто чинил одежду, кто читал, кто играл в шахматы. Неожиданно в нашу секцию вошел новый заключенный – небольшого росточка седой армянин с большими карими глазами на аскетическом лице. Он остановился у двери и стал внимательно всех оглядывать, потом быстрыми шагами подошел ко мне и сказал:

– Мне велено разыскать Олега Борисовича Боровского.

Это было удивительно... Я представился. Он назвал себя, протягивая руку:

– Саркисян Георгий Аркадьевич, историк из Москвы.

Мы разговорились. Георгий Аркадьевич был коренной москвич, в детстве он жил с родителями в Англии и говорил по-английски, как англичанин, был великолепно образован, эрудирован, очень талантливый рассказчик. Мы могли слушать его часами, забывая про сон и отдых. К нам Саркисян попал из другого лагеря Воркуты, потому что в Москве он работал ученым секретарем Академии архитектуры, и его посчитали архитектором, хотя он не умел ни чертить, ни проектировать. Однако, учитывая его знания, обаяние, культуру, все единогласно решили, что его надо как-то устроить в Проектную контору. Пошли к Рахмелю, провели совещание и определили Саркисяна на должность «заведующего канцелярией». В его обязанности входило смотреть за двумя копировальщицами, выдавать листы ватмана и писчую бумагу, карандаши, резинки и следить за входящими и исходящими документами. Посадили его в комнату рядом с кабинетом Рахмеля, где сидели две копировальщицы, молоденькие комсомолки Маша Буторина и Валя Ларионова. Кто-то из остряков предложил именовать Георгия Аркадьевича «министром». Так эта кличка и осталась, и не только за ним, но и за этой должностью. Девчонок Саркисян как-то сразу невзлюбил, жаловался, что они редко моются, хотя на самом деле девки были отличные, к нам, заключенным, относились с большим уважением, носили письма на волю, приносили разные вкусные вещи домашнего приготовления. Наш шустрый и молодой Юрочка Шеплетто завел пламенный роман с Валей Ларионовой, длившийся не один год, и так и не был «засечен» лагерными стукачами.

В один из вечеров Георгий Аркадьевич поведал нам о своем пути в Речлаг. Посадили Саркисяна, как и меня, в 1948 году, долго морили в тюрьме на Лубянке и старались выколотить из него показания, что он японский шпион. Но, к его удивлению, обращались с ним сносно, не били и не морили голодом. Продержали восемь месяцев в одиночке, но материалы для липового трибунала так и не смогли собрать. Наконец вызвал его для собеседования прокурор и без обиняков заявил:

– Ну что, Саркисян, пора с вами кончать, материалов на вас нет, и я закрываю дело.

Саркисяна вернули в одиночку, и он стал мечтать, как придет завтра домой, отмоется в ванной, пропустит рюмашечку под селедочку, встретится с друзьями, обзвонит всех по телефону, как все удивятся, многие уже, наверно, похоронили его... Но проходит неделя за неделей, а он как сидел в одиночке, так и продолжает сидеть, и никто его не допрашивает, и никуда не вызывают... Наконец как-то днем, его выводят в коридор, где за маленьким столиком сидит молоденький лейтенантик и, протягивая Саркисяну полоску папиросной бумаги, изрекает:

– Вот, гражданин Саркисян, ознакомьтесь и распишитесь.

На этом листочке под копирку было напечатано, что Особое Совещание при МГБ СССР рассмотрело дело по обвинению Г. А. Саркисяна и решило содержать его в лагере строгого режима двадцать лет. И все. Как говорят, можете жаловаться, можете жаловаться... Вот так закрыл дело Саркисяна прокурор – неподкупный страж социалистической законности...

Эту принципиально новую «социалистическую законность» для советских трудящихся разработали два человека: безграмотный недоучившийся грузинский поп-уголовник Джугашвили и бывший начальник полицейской части на Арбате (при Керенском) меньшевик Вышинский. Фундаментом для новой «законности» послужила непреложная истина времен Великой Октябрьской социалистической революции – революционная необходимость и революционное правосознание!