Текст книги "Подростки"

Автор книги: Олег Болтогаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Тетрадь Миши

В один из вечеров встретился и поговорил с Наташкой. Чудо в юбке! Видите ли, она больше не хочет со мной встречаться. Баба с воза – кобыле легче. Я едва сдержался, чтоб не сказать ей это. Хотя, сказать честно, я ей был благодарен.

За наши встречи, за любовь, мне все-таки кажется, что мы были влюблены друг в друга. За то, что позволила мне все, что я хотел. Словом, за все, что было.

После разговора, ей-богу, полегчало. Хотя где-то в глубине души остался во мне какой-то чисто спортивный интерес к Наташке. Хотелось бы сделать с нею еще разок, чтобы и ее довести до вершины ощущений. Я даже попытался пойти на контакт. Ей с Тоней выпало убирать в мастерской, я вошел к ним и сказал Тоне, что ее вызывает классуха. Когда она ушла, я подошел к Наташе сзади и обнял ее.

– Убери руки, – сказала она.

Каким тоном она это сказала! Я отодвинулся, словно обжегся. Через пару минут возвратилась возмущенная Тонька и стала укорять меня, что я ее обманул, что сегодня не первое апреля.

– Не бушуй, что ты раскудахталась, – сказал я ей.

– А ты зачем сюда приперся? Мюнхаузен! – она стала махать на меня веником.

– Отвали ты от меня, коза! Сама простая, как пиджак Мао Дзедуна!

– Сам ты пиджак, сейчас будешь подоконники протирать.

– Если ты будешь такой злюкой, то никогда не выйдешь замуж.

– За такого кобеля, как ты, лучше и не выходить вообще.

– Что-то вы увлеклись, давайте приостановим диспут, – вмешалась Наташа.

– Давайте приостановим, – согласился я.

Тонька еще долго бурчала и не могла успокоиться.

Купленные с таким трудом резинотехнические изделия вопреки моим грандиозным планам оказались невостребованными. Катенька, которую я стал кадрить, водила меня за нос и не допускала к заветным рубежам своей невинности. Наташа отпала по вышеописанным причинам, и когда моя мужская действительность, разбуженная последней короткой близостью, стала нестерпимо требовать своего, тогда я, как шанс последней надежды, бросился штурмовать оставленную по весне высоту по имени Лидка, но и тут меня ожидало фиаско.

– Лидочка, – ворковал я, прижимая ее в раздевалке спортзала.

– Да, я Лидочка, – отвечала она, отталкивая мои лапы.

– Давай пообщаемся, когда все уйдут.

– Общайся, у меня нет тайн от одноклассников.

– Ну, что ты, – я понижал голос до шепота, – у нас с тобой есть тайна.

– Какая?

– Ну, ты что, разве все забыла? – я старался говорить тихо.

– Мне просто нечего забывать, – она слегка краснела.

– Неправда, ты покраснела, ты все помнишь. Лид, давай встретимся.

– Отстань! Зачем нам встречаться?

– Ну, побалуемся, – я слегка ущипнул ее за грудь.

– Пошел отсюда, – она больно шлепнула меня по руке.

– Лид, за что? Я же от всей души. Рука сама тянется к красоте.

– Отстань от меня. Любитель красоты. Наташу лапай. Или Катю.

– Лид, какая ты грубая. Что за слово такое «лапай». Нужно говорить: «ласкай».

– Ласкать ты не умеешь, ты только лапаешь. Выпусти меня.

– Я тебя не держу, – я едва сдержался, чтоб не треснуть ее.

– Вот и чудесно, – она ныряла сквозь кольцо моих рук и убегала за подружками.

По тому, как шел наш разговор, наша словесная игра, я сразу понимал, что мне, увы, в очередной раз ничего не светит. Я, как дурень с писаной торбой, носился теперь с этими презервативами и не мог их использовать. Я прятал их в своей школьной сумке, однако, выходя вечером на улицу, я брал с собой один пакетик с сокровенной мыслью – «а вдруг». Безотносительно к кому бы то ни было. На всякий пожарный. Возвращаясь домой, нужно было не забыть переложить пакетик из кармана брюк опять в сумку. И так каждый день.

Словно охотник, я стал осматривать девушек нашего класса. Вообще красота понятие относительное. Наташа красивая. Женя была еще красивее. А взять Людку?

Нос длинный. Вместо сисек два прищика. Попа огурцом. Ножки иксом. Коленки грушевидные. На конкурсе красоты полы мыть не разрешат. Но, поди ж ты, Толян со второго класса вертится вокруг нее. Значит, что-то в ней есть? Надо у него спросить. Интересно, что он скажет? А если попробовать отбить у него Людку?

Вот так, зажмуриться и вперед.

А Катенька, неужели эта крепость поистине неприступна? Ведь все позволяет. Нет такого местечка на ее теле, которое я бы не трогал, не целовал. Иногда мне казалось, все, довел ее до края, не контролирует она себя, стонет, дышит, словно вынырнула с большой глубины. Пора, думал я и бросался на решительный штурм и всегда получал такой отпор, словно и не было этой волшебной любовной игры. Катя будто просыпалась. Трах, бах, я получал по физиономии, ее гневу и возмущению не было предела. Я стал подозревать, что она притворяется, когда будто бы реагирует на мои ласки.

– Катя, ты не любишь меня, – сказал я ей как-то.

– Почему? Может быть, и люблю. – ответила она.

– А отчего ты ведешь себя так?

– Как?

– Ты же понимаешь, чего я хочу.

– Прекрасно понимаю.

– И почему моришь меня голодом?

– Я накормлю тебя, когда мы поженимся.

– Когда это еще будет?

– Если ты захочешь – будет. Но я тебе уже говорила: первым у меня будет муж.

– Ты жестокая. Ты не представляешь, как я хочу.

– Догадываюсь.

– Катя, давай сделаем это. Я умоляю тебя. Я не сплю ночами. Думаю о тебе.

– Не приставай. Я сказала. Ты слышал.

– А как мне быть? Я не хочу идти к другой.

– Насчет другой – сам решай. Будет другая – меня не будет.

– Катя! Я лопну.

– Ха-ха-ха! Мне говорили, что мальчики умеют сами себя обслуживать.

– Я не хочу этим заниматься. Я хочу с тобой. По настоящему.

– Нет. И не мечтай. Ни за что.

Бог мой! На фига ты мне нужна, недотрога недоделанная, подумал я злобно.

Чувства мои обострились до предела. Я хотел женщину. Обоняние мое, всегда отличавшееся какой-то звериной остротой, стало таким, что я боялся только одного – чтоб у меня не вырос собачий нос. Повод для тревоги был. В октябре нас повезли собирать виноград. Автобус, в котором мы ехали, летел по трассе со скоростью не менее семидесяти километров в час. Окна были закрыты, лишь верхние люки обеспечивали минимальную вентиляцию. И вдруг я почувствовал запах арбуза. В автобусе арбуз никто не ел, это я знал. Я вскочил, я понял, откуда этот запах. Я посмотрел в заднее окно автобуса. И успел увидеть.

На шоссе валялся раздавленный арбуз. Мы проехали над ним.

«Зачем мне такой звериный нюх?» – подумал я про себя.

Ныли кончики пальцев. Я знал, отчего это. Я хотел женщину. Еще со времен моей любви с Женей мне были знакомы эти откровенные проявления плотского желания.

Про непрерывный торчок в брюках я уже не говорю.

Это было как бесплатное приложение к букету других проявлений похоти.

Найду себе. Найду, думал я.

Я купил бутылку мадеры и два бублика, на большее не хватило денег. Я пошел на пляж. Там, в дальнем его конце, огромной пирамидой высились лежаки, они были сложены на зиму, и в их лабиринте находили приют влюбленные и алкаши. Обычно я приходил сюда с какой-нибудь подружкой, но сегодня я впервые пришел сюда в качестве выпивохи. Пройдя три или четыре поворота среди хлипких деревянных конструкций, я нашел укромное местечко и уселся. Осенний ветер горестно и сладко выл где-то над головой. Мне показалось, что я остался один на всем белом свете.

Я открыл бутылку и жадно стал пить. Меня мучила жажда, и получилось, что вместо воды я пил вино. Я пил его, как воду. Залпом я высосал большую часть бутылки.

И меня сразу повело. Бублик не лез в горло, да он уже и не мог спасти меня от опьянения.

Я вспоминал Женю. Почему-то только ее. Где ты, моя первая девушка, любовь моя, где ты? Почему ты забыла меня, своего мальчика, почему? Отчего ты не пишешь мне, ведь нам было так хорошо вдвоем, отчего? Зачем ты променяла меня на кого-то другого, зачем? Неужели ты позволяешь ему ласкать свое нежное тело, неужели? Когда же мы увидимся снова, я ведь по-прежнему люблю тебя, когда же?

Я запихивался бубликом и запивал его вином, которое теперь казалось противным.

Удивительно, но я четко, как мне казалось, сознавал, что я пьян. Ноги стали ватными. Хотелось лечь на лежак. Еще минута и я бы, наверное, лег и уснул.

Но я услышал, что в мире есть еще люди. Я прислушался. В нескольких метрах от меня в галерее лежаков кто-то шептался. Похоже, парочка подростков.

Я встал и тихо пошел в направлении источника звука. Пройти не удалось. Но они были рядом, за стеной лежаков. Я стал кружить по лабиринту с целью выйти непосредственно в их галерею. Никак не получалось. Тогда я вышел из пирамиды и зашел с другой стороны. Ага, вот другой вход. Я пошел по нему. Конкретной цели у меня не было. Я шел, ступая осторожно, как кот.

Сначала я услышал их голоса. Совсем юные. Он что-то требовал, она возражала. Я сделал еще два поворота и понял, что они совсем близко, за вот этим рядом лежаков. Теперь я мог разобрать, о чем они говорили. Собственно, песня была стара, как мир.

– Лежи спокойно, что ты вертишься.

– Петя, не надо, я боюсь.

– Не бойся, мы всегда будем вместе.

– Петя, пусти меня, Петенька, давай в другой раз.

– Ты каждый раз так говоришь, а сама водишь меня за нос.

– Перестань, Петя, не надо.

Я придвинулся еще ближе, посмотрел сквозь доски лежаков и узнал их. Это были восьмиклассники нашей школы. Ее, кажется, звали Лина. Редкое имя. Она лежала на пляжном топчане, плащ ее был расстегнут, юбка задрана, ноги в светлых чулках были высоко обнажены. Лица паренька я не видел, он был ко мне спиной.

Но я хорошо видел, что он делал. Торопливо и суетно он стягивал с ее бедер лиловые трусики.

– Петя, перестань, нельзя, я еще ни с кем, – ее голос стал паническим.

– Сейчас, Линочка, потерпи, я сейчас, – он стал расстегивать свои брюки.

– Петя, мы не должны, я боюсь, не надо, – она заплакала.

– Лина, потерпи, я иду, потерпи, – путаясь в штанинах, он двинулся к ней.

И дикая, бессмысленная злоба вдруг затопила меня. Одним прыжком я преодолел разделявшее нас расстояние. Я схватил его за шиворот и рванул к себе.

– Ах ты сволочь! Сейчас я тебе оторву яйца, и ты будешь терпеть всю оставшуюся жизнь! Хрен ты моржовый, ты будешь сейчас жевать песок, и ползать у меня в ногах!

Нет слов, которыми можно было бы описать тот ужас, который застыл на лице паренька. Он оцепенел и неподвижно висел, удерживаемый моей рукой. Словно нашкодивший кот. Девчонка широко открыла рот, хватала воздух, но не могла произнести ни звука.

– Сука, педераст! – непонятная, звериная злоба охватила меня.

Я ударил его головой об стенку из лежаков, потом еще раз и еще. Брызнула кровь. Пацан закрыл лицо руками, а я все бил и бил. Он стал оседать на песок.

– Перестань, ты убьешь его, – услышал я откуда-то издалека.

Я повернулся к ней. Губы ее дрожали, я увидел голое тело. Почему-то в память врезалось то, что между ног у нее почти не было волосиков. Она пыталась надеть трусики.

– Пошел вон отсюда! – рявкнул я на несостоявшегося соблазнителя. – Быстро!

И он побежал. Безропотно и быстро. Он выл и всхлипывал.

Я подошел к ней.

– Не спеши так, – прошептал я и присел рядом с нею на корточки.

Я положил руку на ее ногу. Погладил кверху. Посмотрел в ее лицо. Страх застыл в ее глазах. Она была бледна, как луна.

– Ляг. Зачем тебе этот сосунок, я сделаю все, как надо.

Ответ ее прозвучал, как выстрел. Хотя говорила она очень тихо.

– Если ты это сделаешь, я повешусь.

Я мгновенно протрезвел. Боже! Какая я свинья! Зачем я так поступил?

– Прости, я пьян, – прохрипел я и побежал прочь.

В дальней галерее, ничтожный и жалкий, я блевал и плакал, и хмель медленно выходил из меня, подлого и вонючего скота.

И не было мне оправдания.

Тетрадь Ани

В классе происходят странные вещи. В сентябре Мишка ухлестывал за Наташкой.

Это было видно невооруженным глазом. А в ноябре за той же Наташей стал ходить Игорь. И обоим она, похоже, благоволила. Теперь Мишка перекинулся на Катеньку.

Димочка с новенькой ходят в школу, держась за ручки. Людка с Толяном даже на переменках убегают на черную лестницу. Ленка строит глазки физику.

Сплошной лямур.

Дома проблем не убавилось. Отец уезжал на неделю. Когда вернулся, то первые дни у нас была сплошная идиллия. А потом на работе был аванс, наотмечались, и все стало, как и прежде. По вечерам хожу в Сашке. Наконец зашла к нему в дом.

Ничего, обошлось. Он у меня послушный. «Я ничего не сделаю без твоего согласия». Так он говорит. А на что я согласна? Даже и не знаю. Мне приятны его ласки, его внимание. Он стал делать мне подарки, и теперь у меня проблема, как ими пользоваться. Например, чулки. Красивые, стильные. Но если их надеть, мать сразу заметит. Спросит, где взяла? Что отвечать? Скажу, нашла в туалете.

– Пойдешь за меня замуж? – спрашивает Саша.

Мы лежим на диване. Вроде бы одеты, но на мне почти все расстегнуто. Что отвечать? Замуж, это значит бросить школу. Замуж, это когда мне стукнет шестнадцать. То есть, весной следующего года. А что? Закончу девять классов и хватит. Звезд с неба я не хватаю. Достаточно и такого образования.

– Пойду, – отвечаю я, – только девятый давай закончу.

– Не будешь жалеть?

– Я ты что, уже испугался, что я согласилась?

– Почему?

– Ну, спрашиваешь, не буду ли я жалеть. Не буду.

– Я люблю тебя, Анюта.

Он обнимает меня. Его ладонь скользит по моим ногам вверх, он трогает меня, я инстинктивно сжимаю колени. Саша гладит мою грудь, целует соски, меня это заводит, я обнимаю его за шею.

– Я хочу! Давай как вчера, – хрипло просит он.

– Саша, Саша, я не знаю, хорошо ли то, что мы делаем.

– Я хочу сохранить тебя до свадьбы. То, что мы делаем, не опасно.

– Я знаю, но мне как-то неловко.

– Но тебе ведь приятно?

– Да. А тебе?

– И мне. Приподнимись, я сниму их.

– Порвешь, не спеши так.

– Я подарю тебе новые. Какие ты хочешь?

– Не надо, у меня проблемы.

– Какие?

– Объяснять матери, откуда у меня обновки.

– Давай совсем разденемся.

– Нет, что ты.

– Почему? Ведь ты меня видела и я тебя.

– Нет, я боюсь, мы не сможем сдержаться.

– Ну, что мы, как подростки, лежим наполовину одетые.

– Я и есть подросток. Только наполовину раздетая.

– Ты смешная девочка. Люблю тебя. Не сжимай так ножки.

– Саша, что ты делаешь?

– Ничего. Снимаю брюки. Посмотри на меня. Видишь, какой.

– И смотреть не хочу.

– Почему? Он не нравится тебе? Смотри, как стоит.

– Неприлично.

– Что «неприлично»?

– Торчать так неприлично.

– Он на тебя стоит. Потрогай.

– Нет. Не могу.

– Но вчера же ты трогала.

– То было вчера.

– Тебе не больно, когда я так делаю пальцами?

– Саша, не надо, что ты Саша, Саша…

– Тебе приятно?

– А то ты не знаешь! Ой!

– Не знаю, ты ведь меня отталкиваешь. Какая ты тут…

– Какая?

– Нежная и влажная. Так тебе не больно?

– Нет, милый, нет. Саша, о, Саша! Ой!

– Что? Анюта, что с тобой? Анюта, пусть он побудет здесь, где моя рука.

– Саша, ты же обещал мне.

– Я клянусь, я не буду. Я только вот так, самым кончиком по бороздочке.

– Саша, я не могу, что ты делаешь! Саша, Саша!

– Все хорошо, любимая, все хорошо, я сделаю, как вчера, на твой животик, а?

– Саша, Сашенька, я… Саша, что это со мной, я не могу, я не выдержу!

– Ты кончаешь, милая, ты кончаешь. Это чудесно. Люблю тебя. Аня, ты моя!

– Саша, о боже, я умираю, я умираю.

– Анюта, я с тобой. А вот и я, вот, вот, видишь, я обещал, видишь, как я.

Он падает куда-то вбок, на диван, мы дышим, как загнанные лошади. Украдкой я пытаюсь вытереть живот. Попало и выше, аж на грудь. Саша поднимает голову, видит, чем я занимаюсь и смеется.

– Что смеешься? Залил меня всю.

– Возьми вот это, – он дает мне большой тонкий платок.

– Пахнет как-то…

– Как?

– Не знаю, сыростью, что ли.

– Сама ты сырость. Первосортный продукт.

– Одни проблемы от такого продукта.

– Это какие еще?

– Младенческие!

– А! Ну, а как без этого. Должна же жизнь продолжаться.

– Продолжаться должна. Только девчонки всегда крайние.

– А у вас в классе уже есть девочки, которые стали женщинами?

– Точно я знаю только про одну. Еще про двух догадываюсь.

– А «точно» это как?

– Она сама сказала.

– А остальные что – девственницы?

– Наверное.

– Молодцы. Хороший результат.

– Ты говоришь, как про спортсменов.

– Нет, серьезно, это хорошо, что ваши девочки берегут себя.

– А по-моему – это пережиток.

– Что?

– Ну, трястись над своей невинностью.

– Не скажи. У мужчины совсем другое отношение к девушке, если после близости выясняется, что она отдала ему свою девственность.

– И у тебя такое отношение?

– И у меня.

– А у тебя было, чтобы ты лишал кого-то невинности?

– Нет, не было. Про жену я тебе говорил. На ней пробу ставить было негде.

– Откуда ты знаешь? Нехорошо так говорить.

– Она сама мне потом хвасталась, сколько любовников у нее было до меня.

– И сколько?

– Восемь!

– Я думаю, она придумала это, чтоб насолить тебе.

– В таком случае ей это удалось.

– А у тебя кроме нее кто-нибудь был?

– Была одна, когда уже развелись. Но так, недолго.

– А с ней что же?

– Она просто вернулась к мужу.

– Саш, давай встанем. Мне, наверное, пора.

– Не хочу тебя отпускать.

– И я не хочу уходить.

– Скажи матери, что ты будешь жить у меня.

– Скажу. Летом.

– Хорошо. Я подожду. Аня!

– Что?

– Смотри – опять.

– Вижу. И что теперь?

– Давай снова ляжем.

– Ты с ума сошел. Нельзя так часто.

– Можно. Пока хочется – можно. Вот стану старым, а ты будешь еще в соку, не смогу я тебя удовлетворять. Молодого себе тогда найдешь.

– Ты специально так говоришь, чтоб обидеть меня?

– Нет, это жизнь. Так будет. Вот увидишь.

– Я сейчас заплачу. Ты этого хочешь?

– Нет. Не надо. Прости, мне просто грустно, что между нами столько лет.

– Не бери в голову.

Мы помолчали.

– Саша, я тут нашла книжку такую. «Уголовный кодекс» называется. Поясни мне.

– Что пояснить?

– Есть статья, «скотоложство», это что?

– Господи, зачем тебе это?

– Хочу знать.

– Это когда мужчина использует вместо женщины животное. Например, козу.

– Кошмар! Неужели такое бывает?

– Бывает, раз статья есть.

– А мужеложство?

– Это когда мужчина с мужчиной.

– Ха-ха-ха! А как же они?

– В попку.

– Ха-ха-ха. Ты шутишь. Ха-ха-ха! Вот насмешил! Хи-хи-хи.

– Не веришь – не надо. Их гомосеками называют.

– Нет, ты что, серьезно?

– Да.

– Да как же они… Ха-ха! Клизмочку делают до того, что ли?

– Не знаю.

– Ха-ха-ха! Нет, а вдруг – понос!

– Понос – это у них, как у тебя месячные.

– А вдруг – запор? Ха-ха-ха!

– Ну ты и развеселилась. Лопнешь от смеха.

– Так ты же меня насмешил. Ха-ха-ха. Ой, насмешил.

– Есть еще варианты: женщина с женщиной.

– Кончай заливать!

– Ты еще совсем прозрачная.

– Что это значит?

– Ничего не знаешь.

– Так ты меня учи.

– Чем позже ты это узнаешь, тем лучше.

– Неправда, нужно знать все.

– Но не так сразу.

– Ты очень строг.

– Но справедлив.

– Сашенька, а времени-то сколько?

– К сожалению, пора.

– Застегни мне сзади. Ха-ха-ха!

– Да успокойся ты, я не могу застежку защелкнуть.

– Молчу, молчу. Ха-ха-ха! Получилось?

– Да, вроде.

– Ну, все, я пошла.

– Давай, поцелуемся.

– Давай.

– Люблю тебя.

– И я. Ой, не могу! Понос! Ха-ха-ха! Запор! Ха-ха-ха!

Тетрадь Игоря

Домой мы возвращались вдвоем. Это получилось так естественно и просто. Ну, мне пора, сказала Наташа и взглянула на меня. Я провожу тебя, шепнул я. Проводи, ответила она. Никто нас не задерживал, никто не навязался нам в компанию. Катя с Мишкой проводила нас до дверей, именинница была сама любезность, и прощание было трогательным. Бывай, пробубнил мне Мишка. И мы ушли. Мы медленно шли по опустевшим улочкам нашего городка. Была темная и очень звездная ночь. Я хотел обнять Наташу, но не решился и просто взял ее за руку. У нее была маленькая теплая ладошка. Необъяснимое чувство жалости к ней вдруг охватило меня. Я поглядывал на ее лицо, на ее вязаную шапочку, на всю ее тонкую фигурку в болоньевом плаще, и мне хотелось только одного: защитить и пожалеть. Не знаю от кого, не знаю почему, но именно так: защитить и пожалеть. Мне казалось, что все мое тело слегка звенит после того, что произошло между нами на балконе.

– Смотри, сколько звезд и какие яркие, – сказал я.

– Да, мне так нравится рассматривать звездное небо.

– Когда я смотрю на звезды, то думаю, неужели где-то там тоже есть жизнь?

– А я думаю, неужели ее там нет?

– Помнишь, как хорошо у Лермонтова про кремнистый путь?

– Да, лучше не скажешь.

– Тебе кто из поэтов больше нравится?

– Мне? Мандельштам, Бальмонт.

– Ну, ты эстетка. Где же ты их достаешь?

– Отец принес.

– Ничего себе, тоже мне «моя милиция меня бережет».

– Причем здесь милиция. Это конфискат, с погранзаставы. Антисоветчина.

– Так это вообще антинародный поступок.

– Но ты же нас не выдашь?

– Не выдам. Тем более, что у самого рыльце в пушку.

– В смысле?

– Ну, «Голос Америки» каждый вечер слушаю, «Свободу» ловлю.

– За это не сажают.

– Но мне так хочется быть с вами. В первых рядах борцов.

– Хорошо, примем тебя в наши ряды, – она рассмеялась.

– А что из Мандельштама тебе нравится?

– Ранние стихи хороши. И вот это «И возмужали дождевые черви», смешно, но как точно. Ты замечал, как в мае во время дождя они вдруг выползают из-под земли ужасно длинные и толстые. И впрямь, возмужавшие. Мне кажется, что точность в первую очередь и отличает настоящего поэта.

– А вдохновение, а слог, а музыка стиха, ведь часто поэты жертвуют точностью во имя рифмы.

– Это и плохо. Вот ты любишь Есенина, да?

– Да.

– А как тебе такое?

 
Ах, как много на свете кошек,
Нам с тобой их не счесть никогда.
Сердцу снится зелёный горошек,
И звенит голубая звезда.
 

Ведь набор слов, не более. Что еще за «зеленый горошек»? Столовый или мозговых сортов? А голубая звезда звенит по какому поводу, насчет кошек или ей горошек по душе?

– Ну, так можно всех раскритиковать. И твоего Мандельштама в том числе. А мне, знаешь, нравится еще Ахмадулина, молодая такая. Ты видела фильм «Живет такой парень»? Она там играет корреспондентку, так вот ее строчки:

 
Ты слышишь, как щекочет, как течет
Под мышкой ртуть, она замрет – и тотчас
Определит серебряная точность,
Какой тебе оказывать почет.
 

Это, знаешь, про что? Про градусник у больного. Надо же так написать! Ведь и правда, чем выше температура, тем больше тебе внимания. Видишь, она взяла такую бытовую сценку и четырьмя строчками превратила ее в поэзию, в шедевр.

– Да, это здорово. А ты? Ты ведь раньше писал стихи?

– Писал. Хочешь, напишу для тебя?

– Я не заслуживаю этого.

– А я вот возьму и напишу. А ты напиши мне, а?

– Я не умею.

– А ты постарайся.

– Я не знаю.

– Попробуй. Я напишу тебе, а ты мне.

– А вот и мой дом.

– Я и не заметил, как мы пришли. Посидим на лавочке?

– Видишь в окнах свет? Мунечка и пунечка ждуть меня. С мягким знаком.

– Кто такие?

– Мама и папа! Я в детстве их так называла.

– Давай хоть постоим чуток.

Мы вошли в подъезд. И я сразу обнял ее. Словно ножом резанула мысль о том, что еще полтора месяца назад она стояла здесь с Мишкой, а я был вон там, внизу, и подсматривал за ними. А что, если сейчас кто-то смотрит на нас?

Ужасно. Как я мог!

Наташа пыталась отвернуться, но я сумел поймать ее губы. Ее плащ при каждом движении шуршал так громко, словно был сделан не из нейлона, а из алюминия. Мы целовались. Так классно. Мы целовались. Так здорово. Мы целовались…

Кто-то шел к подъезду, и я отпустил ее. Нет, это мимо. Я снова обнял ее.

– Я завтра приду, хорошо? – спросил я.

– Приходи. Во сколько?

– А прямо с утра. Завтра же первый день каникул.

– Не поняла. И что мы делать будем?

– Давай в лес сходим. Там сейчас так красиво. Давай, а?

– Давай, но не с утра же. Мы ведь не на охоту, чай? Нужно хоть протрезветь.

– Можно подумать, ты пьяная.

– Немножко пьяная. А ты пользуешься этим.

– Когда, где?

– Сам знаешь. Помолчи-ка лучше.

– Но ты ведь не сердишься?

– Сержусь.

– Ну, а завтра не будешь сердиться?

– Посмотрим на твое поведение. Ну, ладно, я побежала.

– Спокойной ночи, пока.

Она поцокала вверх по лестнице.

– Наташа!

– Что?

– Так, во сколько?

– Давай в десять.

Я мчался домой, и в душе моей был праздник.

Без четверти десять я был возле ее дома. А в десять она вышла, и мы решили пойти на Высокий берег, а уже оттуда в лес. Наташа была в красной куртке, брюках и вязаной шапочке. Мы прошли через кладбище и вышли к обрыву. На самом краю старый памятник из черного мрамора – наша достопримечательность. Остался только постамент с надписями и эпитафиями. Предание гласит, что до войны на постаменте стояла женская фигурка. А вообще тут похоронена девица, которая в начале века бросилась со скалы вниз. Из-за несчастной любви. Экскурсоводы любят рассказывать, что ее подвиг (так они говорят – «подвиг») с тех пор повторили то ли тринадцать, то ли двадцать девушек. Только таких красивых памятников никому из них уже не ставили. Мы обошли вокруг, почитали надписи.

Лермонтов, Тютчев. Внизу шумело море. Высота, конечно, кошмарная.

Мы сели на лавочку. Я обнял Наташу за плечи.

– Нигде так не ощущаю бренность жизни, как здесь, на этом старом кладбище.

– Да, еще и море, этот бесконечный горизонт и шум волн, – сказала она.

– Ты не задумывалась, над, казалось бы, странным вопросом: «почему я – это я»?

– Ой, сколько раз! И пришла к выводу, что это самый страшный вопрос, какой может задать себе человек. Ответа нет, только ужас в душе.

– Ну, может, не ужас, а какой-то страх перед непостижимой тайной бытия.

– Да, наверное, так. А ты что, часто задаешь себе этот вопрос?

– Бывает. Ночью, когда смотрю на звездное небо или вот здесь, на этом берегу.

– Не надо. До нас ответа никто не нашел, и мы не отыщем.

– Ну, что значит «не надо»? Он возникает сам по себе, под настроение.

– Советовать легко, вот я и советую.

– Ты моя киска. Дай я тебя поцелую.

– Нельзя, смотри, вон бабуля смотрит.

– Она смотрит на нас и вспоминает, как сама шестьдесят лет назад была здесь.

– Что она тут делала?

– Целовалась со свои мальчиком. Ты не предполагаешь, что она была молодой?

– Предполагаю. Но они, наверное, вели себя очень скромно.

– Ага. Как мы с тобой.

– Пойдем дальше, а?

– Пойдем.

И мы встали и, держась за руки, пошли в сторону леса.

– Смотри, какая редкая, долгая осень, как много золота осталось на деревьях.

– Жаль, что журавли уже пролетели, я так люблю смотреть на их стаи.

– Да! А ты знаешь, что в наших плавнях в теплые годы зимует несколько пар журавлей?

– Неужели?

– Да, я сам видел. И лебеди.

– Ну, лебедей и я видела. Прямо на городском пляже. Народ кормит их хлебом.

Мы вышли на опушку леса. Из-за сильных ветров наши леса такие низкорослые.

Но других у нас нет, поэтому мы рады и таким. Мы уселись на хвойную подушку.

– Представляешь, может, много лет назад та девушка сидела здесь со своим матросом, из-за любви к которому она потом бросилась со скалы вниз?

– Да что у тебя такие грустные мысли? Надо радоваться жизни.

– Я радуюсь, только мы вымираем, и это грустно.

– Кто это «мы»?

– Ну, русские, например.

– Ты пессимист. С чего ты взял?

– Вот я читал статью, там было написано, что если поселить, скажем, на необитаемом острове пятьдесят мужчин и столько же женщин. И пусть живут. Но с условием, чтоб они все переженились, и у каждой пары было по два ребенка. Ни больше и не меньше. Только два. И у всех последующих поколений по два, и у следующих. Но на них будут влиять все природные факторы и так далее. Так вот, наукой доказано, что через триста лет на этом острове не останется ни одного человека. Потому что два ребенка не обеспечивают воспроизводство. А чтоб численность не упала, а осталась такой же, нужно, чтоб было у каждой пары было два и семь десятых ребенка, то есть число e. Помнишь основание натурального логарифма?

– Конечно. А у нас в классе двое детей только у нескольких семей. Троих нет ни у кого. У большинства по одному. Это значит что? Мы вымрем?

– Естественно. Если, к примеру, мы с тобой не наклепаем шестерых.

– Хороши у тебя шуточки.

– А что?

– Подумай сам – шестерых.

– А! Вот то-то и оно! Каждый считает, что кто-то за него обеспечит рост народонаселения или хотя бы его сохранение. А где твой личный вклад в это дело, спросит всевышний на страшном суде?

– Не пугай, а то сейчас побегу в роддом, записываться в очередь.

– Пугай не пугай, а участь так называемых цивилизованных народов решена, их сменят азиатские и африканские расы. Не сразу, постепенно, но, увы, все идет к этому.

Мы помолчали, огорченные участью цивилизованных народов. Потом мы как-то так, совершенно неожиданно, стали целоваться. Я попытался бережно уложить ее на спину, но она уперлась руками позади себя и не позволила мне это сделать.

Да я и не особенно настаивал. Мне и так было хорошо с нею. С моей девушкой.

Имел ли я право так ее называть? Ведь еще совсем недавно она ходила с Мишкой.

Было ли у них что-нибудь? Неужели этот кобель добился своего? Тяжкий вопрос терзал мое сердце, но я не решался что-либо спрашивать.

– Какая у тебя тугая молния на куртке, – прошептал я, потянув вниз замочек.

– Я замерзну, – смеялась Наташа.

– А я тебя согрею, – говорил я, принимаясь за пуговки ее кофточки.

– Я простыну и заболею, – она вяло отталкивала мои ладони.

– Как жаль, что сейчас не лето, я бы тебя уже полностью раздел.

– Ты нахал. Перестань.

– Как у тебя тут красиво, сплошные кружева. Зачем это, если никто не видит?

– Как никто? Ты же вот видишь.

– Так я сколько этого ждал. Сейчас посмотрю минутку, а потом? Для кого это?

– Значит, для меня самой. Игорь, я так и правда замерзну.

– Извини, забыл, я же обещал согреть, – я прижался лицом к ее шее.

– Ой, щекотно, не надо. Порвешь.

Я стал целовать волшебную кожу ее шеи, потом ниже, пальцами я попытался проникнуть под кружево ее комбинации, под чашечку лифчика, но все было так туго, что я понял, что действительно скорее порву всю эту красоту, чем доберусь до соска ее груди. И я трогал ее грудь через эти непреодолимые преграды, и это все равно было приятно и волнительно. Я посмотрел ей в лицо, она улыбалась какой-то странной улыбкой, и я стал вновь целовать ее в губы.

– Наташа, я влюблен в тебя.

– И я в тебя, но, пожалуйста, давай я застегнусь. Я простыну.

– Хорошо. Только пообещай мне.

– Что?

– Что мы будем встречаться. Что ты теперь – моя подружка.

– Хорошо.

– Что «хорошо»?

– Я твоя подружка.

– Я все сам застегну, ладно?

– Попробуй.

Мы шли домой медленно и, пока не вошли в городок, часто останавливались и целовались. Меня распирала любовь к ней. Светлая и радостная. Мать сразу заметила.

– Что-то ты весь светишься, – сказала она.

Что я мог ответить? Сказать: «Мамуля, я втюрился». Нет, невозможно.

А сегодня мы обменялись листиками. Казалось бы, простые тетрадные странички.

Но для кого простые, а для меня золотые. Я написал стихи для Наташи, а она написала мне. Я свое стихотворение написал за пять минут, прямо так, сразу, словно выдохнул. Даже ничего не исправлял. Что значит вдохновение.

Я лечу домой, чтоб прочесть стих Наташи. Я все время держу руку в кармане, а в руке ее конверт. Словно боюсь, что он исчезнет. Никогда не получал стихов от девушек. Честно сказать, и этот-то выклянчил. Но все равно приятно. Даже жарко в груди. Что она написала мне? Я так волнуюсь. И вот я дома.