Текст книги "Шеломянь"

Автор книги: Олег Аксеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

А вокруг шатра с упокоившимся внутри него телом погибшего хана продолжал кружиться хоровод всадников. Проехавшие семь ритуальных кругов сворачивали в сторону, освобождая дорогу дожидавшимся своей очереди. Скакали с востока на запад, по направлению к миру мертвых, и каждый, кто во время тризны проделывал этот путь, отправлял своего духа сопровождать покойного к престолу Тэнгри. У Кобяка будет большой эскорт, и душа хана удовлетворится.

Так наступил рассвет. Время, когда священный огонь должен очистить тело погибшего от земной скверны, а дух мертвеца по первым лучам рассветного солнца начнет путешествие в верхний или нижний мир – как решат боги.

Конюшие Кончака привели к месту тризны лучшего жеребца из ханских табунов. Негоже Кобяку предстать перед ликом Тэнгри на плохой лошади. Хороший воин должен владеть добрым скакуном, и не вина Кобяка, что перед смертью он лишился всего. Лукоморский шаман ритуальным серебряным ножом вскрыл вену на шее у коня и отступил, дав возможность наследнику Кобяка, хану Товлыю, отделить сабельным ударом голову жеребца от тела.

Серебряный клинок погнулся при ударе о толстую конскую шкуру, и шаман ждал откровения от духов, как толковать знамение.

Товлый был весь покрыт конской кровью, дымящейся на морозе. Вскоре холод начал стягивать окровавленные одежды, но новый повелитель лукоморцев старался этого не замечать. Выверенными движениями Товлый начал обдирать шкуру. У границы будущего кургана для нее уже было приготовлено место. Там стоял высокий осиновый кол с закрепленной в верхней части перекладиной. Ольстин Олексич подумал, что сооружение напоминает христианский крест, и порадовался, что поблизости нет ни одного монаха, никогда бы не потерпевшего подобного кощунства. На заостренную вершину кола после окончания погребальной церемонии насадят лошадиный череп, а на поперечную перекладину, как на привычные для нас и неизвестные половцам портновские плечики, набросят выделанную к этому времени шкуру.

Черниговский посол заметил рядом с местом для конской шкуры еще два кола высотой в человеческий рост, врытых явно с большим трудом в мерзлую землю. На заостренных бревнах лоснился свиной жир. На морозе он уже утратил свою прозрачность, став мутным, подобно слизи.

– Зачем это? – тихо поинтересовался боярин у Кончака. Он не слышал ни о чем подобном в погребальной обрядности половцев.

– Необычная смерть требует особой тризны, – неопределенно ответил хан. – Тебе лучше не видеть этого, посол. Честь соблюдена, пора обратно, в Шарукань!

– Я хотел бы быть здесь до конца, – сказал Ольстин Олексич. – Если, конечно, это не оскорбит твоих подданных, великий хан.

– Скорее это оскорбит тебя, боярин, – невесело усмехнулся Кончак. – Гляди же, я предупреждал!

Вскоре Ольстин Олексич понял, для кого предназначались колья. Половцы притащили и бросили к подножию деревянного помоста, где стоял шатер с телом Кобяка, двоих русских дружинников. По характерному переплетению колец на оставленных пленникам кольчугах черниговец опознал киевлян. Скорее всего, они были захвачены близ одной из приграничных с Половецким полем небольших крепостей.

Теперь их готовились принести в жертву миру мертвых.

– Может быть, все-таки ты уедешь? – поинтересовался Кончак. – Для русича здесь зрелище будет не самое приятное.

– Я не славянин, а ковуй, – пояснил Ольстин Олексич. – Касожской и половецкой крови во мне много больше, чем русской. Кроме того, мои предки пошли служить не Киеву, а Чернигову, поэтому не беспокойся о моих чувствах, великий хан. Если уж покопаться сейчас в моей душе, то, кажется, сильнейшим из чувств там окажется любопытство. Признаться, еще не разу не видел, как человека сажают на кол…

Кончак хотел что-то сказать черниговскому боярину, но передумал.

Уже век половцы не приносили покойникам человеческих жертв. Но вероломство киевлян было так велико, что и ответ требовался соответственный. Убийца должен был обязательно последовать за жертвой, но поскольку самого Святослава Киевского было не достать, то на замену ему отловили приграничную сторожу, повинную только в том, что служила не тому городу.

Завидев заостренные колья, киевляне забились в руках стражников, не проронив при этом ни единого звука. Правда, дело было не в мужестве или гордости пленников, просто их рты были надежно забиты кляпами и перетянуты лентами из плотной материи.

Жертвы не раздевали. Здесь не было гуманизма. Напротив, расчет строился на том, что в верхней одежде человек дольше сможет протянуть на колу, следовательно, и больше помучиться. Каждое мгновение боли и страданий жертв облегчит душе хана дорогу в мир мертвых, и какое значение имело то, что несчастные дружинники, возможно, никогда не видели Кобяка при жизни. Теперь, после смерти, они станут его проводниками к становищам духов, но для этого им надо терпеть муку снова и снова.

У каждого из кольев был закреплен шест. К нему дружинников привязали на случай, если жертва вдруг утратит равновесие и начнет заваливаться с орудия казни. Веревки были достаточно длинными для того, чтобы оседающее книзу тело не встретило сопротивления от натянувшихся сверх меры пут.

Черниговский боярин Ольстин Олексич смотрел за казнью с нездоровым любопытством, и Кончак был готов поклясться, что зрелище доставило тому чувственное удовольствие. Губы боярина вздрагивали, а глаза приняли бессмысленное выражение, словно под черниговцем был не жеребец, а наложница.

Начало казни стало завершением похоронного обряда. Хан Товлый на правах наследника поднес факел со священным огнем к деревянному настилу, на котором стоял шатер с телом Кобяка. Затрещали сухие бревна, для верности переложенные пуками соломы, и над останками погибшего хана выросло дерево, стволом которого было пламя божественного очага, а кроной – потянувшийся к облакам дым, такой же серый, как и само небо.

Огонь был воистину чист. Останки Кобяка истлели настолько, что смрад разложения не смог пробиться через благоуханный березовый дух погребального костра.

Кончак спешился и склонился в поклоне перед покидавшим наш мир ханом Кобяком.

– Доброй охоты в свите Тэнгри, – пожелал Кончак тому, кто был при жизни ему то союзником, то соперником. – Доброй охоты и сладкой мести!

– Могущества и удачи! – добавил Ольстин Олексич, подражая Кончаку.

– Тэнгри больше не забудет своего верного слугу, – заметил Кончак, снова усаживаясь на коня. – Достаточно и одной ошибки Бога.

Ольстин Олексич, христианин в третьем поколении, недоуменно покосился на хана. О какой ошибке Бога идет речь? И как человек может осмелиться критиковать высшие по отношению к нему силы?

– Тэнгри на время забыл о Кобяке, – пояснил Кончак, отвечая на безмолвные вопросы посла. – И из-за этого хан попал в плен и был предательски убит. Бог однажды ошибся, и теперь Кобяк будет окружен в мире духов особым вниманием.

– Бог может ошибаться? – решился переспросить Ольстин Олексич.

– Конечно, – ответил Кончак, с некоторым недоумением глядя на черниговца. – Разве прав был ваш Бог, сотворив жизнь, а затем попытавшись убить ее в водах всемирного потопа? Где-то здесь ошибка: или в сотворении мира, или в попытке его уничтожения.

Кончак не ждал ответа, успев убедиться на опыте, что среди христиан на религиозные темы любят поговорить только священнослужители, да и то не все. Хан развернул коня и поскакал в сторону видневшихся на фоне пепельного неба обледеневших стен Шарукани. Телохранители отправились за ним, и никто не удосужился пригласить следом черниговского посла.

Неужели и так не понятно, что нельзя вести переговоры на кладбище?

* * *

Побывавшему несколько лет назад в Константинополе Ольстину Олексичу дом Кончака в Шарукани напомнил загородные виллы знатных византийских патрикиев. Те же беленые стены с небольшими окошками, сонно выглядывающими из-под карнизов, открытые веранды, условно огражденные коваными решетками, даже красная черепица на покатых склонах крыши такая же. Только скрывавший детали снег показывал, что черниговец прибыл на переговоры не к ромеям, а к половецкому хану.

Византийская хитрость вошла в поговорки, но Ольстин Олексич предпочел бы терпеть змеиные улыбки ромейских вельмож, чем угождать степной прямоте хана Кончака.

Представляете, как сложно лгать, когда собеседник честен?

Но инструкции Ярослава Черниговского были точны и подробны, и Ольстин Олексич обязан был отработать все милости, которыми осыпал его хозяин.

Кончак пригласил черниговского боярина во внутренние покои своего дворца. Обычно приемы проводились в центральной зале, подражавшей в убранстве знаменитой Золотой Палате византийских басилевсов. Но для Ольстина Олексича было сделано исключение, Кончак собирался разговаривать с ним в менее официальной обстановке, предполагавшей большее доверие.

А может, он просто хотел помочь черниговскому боярину говорить не по лжи?

– Что ж, боярин, – сказал Кончак, жестом приглашая Ольстина Олексича присоединяться к трапезе, собранной молчаливыми слугами по-ромейски, на низком инкрустированном столе. – Говори, с чем тебя прислал Ярослав Черниговский.

Ольстин Олексич не первый год работал с половцами, но никак не мог привыкнуть к тому, что переговоры с ними начинались без долгих вступлений и недомолвок, как вошло в обычай в Константинополе.

– Как христианин, – осторожно начал ковуй, – князь Ярослав Всеволодич осуждает месть. Но, как мужчина и воин, он понимает твои чувства, хан… В Чернигове тоже много недовольных тем, как в Киеве поступили с плененным Кобяком, считая подобное уроном княжеской чести всего рода Рюриковичей. Особо печально, что клеймо бесчестия коснулось Ольговича, да еще старшего в роду.

Кончак молча слушал боярина, понимая, что гладко текущая речь была заготовлена еще в Чернигове и каждое слово в ней тщательно продумано и взвешено.

– Князь Ярослав, – продолжал Ольстин Олексич, – не может открыто выступить против брата и старшего князя. Надеюсь, что хан понимает это…

– Разумеется, – подтвердил Кончак.

– Но Ярослав не считает возможным препятствовать той каре, которой половцы считают нужным подвергнуть Киев. Наши сторожи получили приказ на время ослепнуть, половецкое войско может пройти в виду наших границ, не провожаемое дымами сигнальных костров.

Ольстин Олексич говорил бесстрастно, а Кончак представлял, как в черниговских хоромах князь Ярослав Всеволодич протягивает боярину лист пергамена, требуя выучить текст и донести его до хана без искажений. Уж больно неживыми были слова, сказанные ковуем.

– Господь рассудит, кто прав, – сказал Ольстин Олексич. – Князь черниговский не смеет препятствовать промыслу Божьему и будет молиться о милости к враждующим.

– Кто речь писал? – спросил, улыбнувшись, Кончак.

– Какую речь? – растерялся черниговец, не ожидавший подобного вопроса.

– Тобой сказанную, – уточнил хан, не забывая потчевать гостя и пододвигая ближе к нему блюда со снедью.

Ольстин Олексич хохотнул.

– Не понравилось?

– Отчего же? Понравилось. Красиво.

– Благодарю. Князь Ярослав будет доволен похвалой, – сказал Ольстин Олексич, попробовав антиохийское вино из серебряного кубка.

– Очень красиво, – уточнил Кончак. – Только верить в это не хочется.

Ольстин Олексич вскинул голову. На его лице мышцы на мгновение окаменели.

– Не беспокойся, боярин, – сказал Кончак. – Я знаю, что ты приехал с добром. Иначе никогда тебе не позволили бы проводить хана Кобяка в путь, ведущий в мир духов. Только вижу я, что на Руси все больше растекается яд, источаемый Византией. Ты, боярин, говорил по писаному, с пергамена, а Степь ценит, когда речь идет изнутри, от духа. Слова обдуманные не внушают доверия, правда не нуждается в осторожности.

– А это не написано ли заранее? – прищурился боярин.

– Написано, – ответил Кончак, наливая из амфоры сдобренное пряностями густое антиохийское. – Древним мудрецом из Срединной Империи.

– Вопрос можно? – поинтересовался Ольстин Олексич, и даже интонация его изменилась. Боярин вышел из роли посла и собирался провести завершение разговора просто как светский человек.

– Конечно.

Кончаку не требовалось менять маску, поскольку ее просто не было. В византийской дипломатии, которой учились на Руси, честность считалась слабостью, но половецкий хан обратил кажущийся недостаток в его противоположность. Лучший способ вызвать неуверенность у того, с кем ведешь переговоры, – заставить его нервничать; предположить, что у тебя есть петух в рукаве, способный неожиданно клюнуть в темечко. А что есть честность на переговорах, если не глупость? Верх коварства, наверное…

– Не понимаю, хан, почему ты так привязан к невзрачной посуде? Меня потчуешь на золоте и серебре, а сам ешь и пьешь из чаш, словно вымазанных в тине?

– Это очень редкий фарфор, – сказал Кончак, поднимая неглубокую зеленоватую чашечку и любуясь ею в лучах рассветного солнца. – Говорят, что глазурь на нем не выносит отравы, покрываясь от яда трещинами. Но не в этом для меня главная ценность этой посуды. Взгляни, боярин, как проста, но тем не менее изысканна форма сосудов и блюд! Они кажутся мне овеществлением степной души… Понимаешь?

Ольстин Олексич мало что понял, но согласно кивнул. Ясно было, что хан говорил от сердца, и опытный посланник не мог себе позволить вызвать неудовольствие Кончака.

– Как же ремесленник из столь далекой страны смог понять душу Степи?

– Как сказать… Знаем ли мы, кто водит рукой Творца?..

* * *

Вскоре Кончак проводил Ольстина Олексича в опочивальню. Сон давно требовал признания своих прав, боярин бодрствовал уже вторые сутки.

Проспав весь день и вечер, Ольстин Олексич прямо в постели вяло пожевал кусок холодного мяса и снова откинулся на пуховую подушку.

Ранним утром следующего дня черниговский посол засобирался домой. Небольшой отряд дружинников Ярослава Всеволодича, отправленный сопровождать Ольстина Олексича, с явным облегчением выбрался на улицу. Дружинники старались не дышать на своих коней, не переносивших запаха перегара изо рта. На выстланные медвежьими шкурами сани половцы погрузили подарки от Кончака черниговскому князю, и наконец из покрытых затейливой резьбой ворот ханского дворца появился сам боярин. Лицо ковуя помялось от долгого сна, и Ольстин Олексич растирал щеки снегом, собранным с перил лестницы.

Кончак выглядел свежим, словно не было ни ночного погребения, ни разговора после скачки в Шарукань. А ведь черниговский боярин знал, что Кончак должен был еще раз съездить к месту сожжения тела Кобяка. Наутро, после того как остыл пепел погребального костра, половцы стали насыпать могильный курган, и долг хана состоял в том, чтобы лично опрокинуть первый шлем земли в основу рукотворной горы.

Кончак был одет для верховой езды.

– Решил проводить тебя до нового кургана, – сказал Кончак. – Это самое меньшее, что я могу сделать в ответ на любезность черниговского князя, приславшего нам целое посольство.

И снова Ольстин Олексич не смог понять, посмеивается хан или он серьезен.

Утро выдалось тихое, и из-под конских копыт легко поднимались, тотчас рассыпаясь в неподвижном воздухе, облачка снежной пыли. Утоптанная дорога глушила все звуки, и небольшой отряд ехал почти бесшумно.

Там, где сутки назад горело священное пламя погребального костра, многое переменилось. Вороненым шлемом среди белых клобуков высился курган, хранивший внутри себя прах хана Кобяка. Киевские дружинники, насаженные на колья, уже умерли и окаменели на морозе, застыв с покорно склоненными головами, словно и после смерти стыдясь предательства, сотворенного Святославом Всеволодичем. Наклонившиеся друг к другу трупы казались символическими вратами в мир смерти, открытыми для успокоившейся души убитого хана.

Поодаль от места казни на деревянном остове была растянута шкура жертвенного коня, поверх которой закрепили его отрубленную голову. В утренней тишине Ольстин Олексич услышал, как перезваниваются, сталкиваясь на поднимающемся ветерке, сосульки на конской гриве – так застыли струйки крови, хлынувшей при ударе сабли хана Товлыя.

Лицом на восток на вершине кургана стояла неведомо когда высеченная из камня статуя хана Кобяка. Хан был изображен скульптором в момент перед посадкой на коня, в пластинчатом доспехе, так любимом при жизни, с изогнутой саблей и кинжалом на поясе.

Единственное, что напоминало о смерти, – это ритуальный рог в левой руке статуи. Изображение не может ожить без пищи, и хан Кобяк получил посуду, в которую теперь до бесконечности или до времени, когда ветер сотрет последние следы резца с камня, будет литься кумыс бессмертия.

Серый известняк статуи терялся на фоне низких зимних туч, и только обведенные углем глаза каменного хана выделялись, словно следя за проезжающими.

– Он долго будет провожать вас взглядом, – сказал Кончак, заметив, куда посмотрел Ольстин Олексич. – Мне же пора возвращаться. До встречи, боярин, надеюсь, что расстаемся друзьями.

Черниговский боярин поклонился, его сопровождающие отсалютовали хану копьями, и посольство двинулось по затянувшейся снегом дороге в направлении далекого Чернигова.

Кончак остался один. Усиливающийся ветер бросал в лицо хану пригоршни снега, торопя к возвращению.

Но Кончак еще долго стоял, подняв лицо к каменной статуе на вершине обледеневшего за день кургана. Мерзлая земля поблескивала, словно насыщенная самоцветами, а грубо раскрашенный идол мертвенной серостью известняка напоминал труп, побывавший в руках сирийских бальзамировщиков.

Кончак думал о чем-то, но мысли эти остались для нас неведомы.

* * *

В Шарукани Кончака ждали гости. По столпившимся у конюшен воинам хан понял, что пожаловал кто-то из диких половцев, как с некоторой долей презрения называли тех, кто держался за обычаи старины и кочевал на границах Половецкого поля. Иногда они нападали на соседние русские крепости, но в последнее время это стало небезопасно. Молодой курский князь Всеволод, почтительно прозванный половцами Буй-Тур, Большой Господин, со своими пограничниками-кметями уже не раз устраивал облавы на беспокойных соседей, и дикие половцы всерьез подумывали откочевать в более гостеприимные места.

В приемной зале Кончака ждал Гзак, провозгласивший себя ханом диких половцев. Он, как и всегда, был в шапке, закрывавшей темные волосы, говорившие о нечистоте крови. Светловолосый и голубоглазый Кончак выглядел выходцем из другого мира рядом со смуглым Гзаком, карие раскосые глаза которого выдавали тюркских предков.

– Ты опоздал на похороны и тризну, Гзак, – с порога заявил Кончак.

Фраза содержала намеренное оскорбление, и не одно. Кроме серьезного упрека в пренебрежении одним из главных обычаев, Кончак позволил себе назвать Гзака без титула.

– К нам поздно доходят вести, хан Кончак. – Гзак выделил слово «хан», но Кончак пропустил намек мимо ушей. – А гонцы не добираются вообще. Или, возможно, их и не было?

– Гонцов направили ко всем признанным ханам. – Голос Кончака был бесстрастен.

– Значит, – стараясь не давать воли гневу, сказал Гзак, – я для тебя не хан?

– Ты – вождь, – ответил хан Кончак. – Вождей избирают люди. Титул хана дается от богов, и не нам спорить с их волей.

– Я – хан! – гордо сказал Гзак. – Боги покарали бы меня за присвоение титула, не принадлежавшего мне по праву.

– Боги не должны карать за любое прегрешение. Это излишне. Ты ведь не оплодотворяешь сам всех женщин своего племени, хотя, возможно, и физическая сила позволяет, и желание тоже есть. Но, согласись, есть занятия важнее, не так ли, вождь? Возможно, так и с богами…

– Возможно, – Гзак не рискнул втягиваться в спор с Кончаком. – Но я приехал сюда не для разговора о богах. Мои подданные собрали дары хану Кобяку. Надеюсь, ты разрешишь отвезти их к кургану?

– Это мой долг. – Весь разговор Кончак простоял, опираясь плечом о дверную притолоку. Теперь же он подошел поближе к стоявшему в центре приемной залы Гзаку. – Вам немедленно будут предоставлены провожатые. Я распоряжусь, чтобы нашли и проводников, которые выведут затем тебя и твоих людей к границе ханства кратчайшим путем.

Кончак немного склонил голову, одновременно недвусмысленно указывая Гзаку рукой на открытую дверь.

Вождь диких половцев вышел, пестуя в душе месть. Кончак не пожелал даже пригласить Гзака разделить еду. Диким дали ясно понять, что они здесь нежеланные гости, которых терпят только по обязанности.

Гзаку указали его место. По мнению урожденного хана, это конюшня или хлев, но сам Гзак надеялся в будущем доказать Кончаку обратное.

Побыть в одиночестве Кончаку было пока не суждено. Не успев выпроводить одного нежеланного гостя, хан вынужден был общаться с другим.

Во внутреннем дворе дворца, засунув зябнущий нос в меховой воротник тулупа, хана Кончака ждал долговязый человек со смуглой кожей. При появлении хана человек засуетился и быстро заговорил, с заметным акцентом произнося тюркские слова.

– Прошу благосклонного внимания досточтимого хана, – торопился гость. – Да не прогневается величайший на дерзость жалкого разоренного купца!

– Слушаю тебя, купец, – сказал заинтересованный Кончак. Слуги успели доложить, что странный с виду посетитель пришел не просто просить. У купца, по его словам, было приготовлено для продажи могучее оружие, способное облегчить штурм любого города.

– Меня зовут Абдул Аль-Хазред, – частил купец. – Меня знают многие достойные люди в Тмутаракани и Суроже. У меня есть хороший товар и надежда продать его.

– Где же он, твой товар? – с недоверием в голосе спросил Кончак, начинавший уже раздражаться от частого употребления купцом слова «меня».

– Он всегда при мне, – купец несколько фамильярно, с точки зрения половецкого хана, подмигнул при ответе. – Я сам – товар!

Кончак фыркнул, демонстративно разглядывая тщедушное худое тело арабского торговца.

– Если по весу, то больше стоимости барана рассчитывать тебе не на что, – заявил хан. – Не томи загадками, показывай, что у тебя есть!

– Здесь небезопасно, – забормотал араб. – Прикажи, великий хан, указать безлюдное место, там и увидишь, на что я способен! И хорошо бы еще, – голос Аль-Хазреда обогатился просительными интонациями, – чтобы при этом присутствовало поменьше свидетелей. Я опасаюсь киевских шпионов…

– Среди половцев? – обиделся хан Кончак.

– Золото может лишить чести даже гордого степного воина, – склонился в поклоне арабский купец.

Гримаса на его лице могла означать что угодно, от кривой усмешки до выражения сострадания.

– Предположим. – Кончак провел рукой по лицу, стряхивая снежинки, запутавшиеся в вислых рыжеватых усах. – Но ответь мне сначала, что ты хочешь мне показать? Пойми, я вышел из возраста, когда тратят время и силы на погоню за пустыми обещаниями.

– Я хочу показать то, против чего бессильна любая крепость! – заносчиво заявил араб. – Ничто не спасет ее защитников – ни стены, ни доспехи! Я хочу показать тебе, великий хан, духов огня, покорных моей воле и готовых броситься в любом направлении, которое ты пожелаешь указать!

Кончак внимательно посмотрел на купца. Видно было, что араб искренне верит в то, что говорит. Но это еще не означало осуществимости обещанного. Прирученные духи огня, скажите на милость…

– Взгляни-ка! – Кончак показал на небольшой сруб в глубине двора. – Могут твои духи прямо сейчас сжечь его?

– Будет большой пожар, – неуверенно сказал Аль-Хазред.

– Вот и прекрасно, – заметил Кончак. – Погреем Тэнгри-Небо, а то он совсем замерз, бедный. Прикажи своим духам сжечь сруб, араб, и я поверю тебе! А пожар большим не получится, все на отшибе…

– Хорошо! – араб сглотнул и зашептал что-то себе под нос, часто оглядываясь на хана, словно опасаясь, не подслушает ли тот слова заклинания.

Кончак скучал. После тяжелого разговора с Гзаком – все-таки этот дикарь обнаглел сверх меры! – хан надеялся, что странный араб развлечет его, но веселья не получалось. Сложенные ковшиком ладони Аль-Хазреда покрылись инеем от пара, вырывавшегося изо рта заклинателя, и Кончаку вдруг сильно захотелось в тепло изложницы.

Иней на подставленных морозу ладонях араба поблескивал в лучах слабого зимнего солнца. Некоторые искорки были так ярки, что Кончак невольно прищурился.

Откуда свет?

Небо над Шаруканью было затянуто низкими серыми облаками, так что Аль-Хазред не мог получить свет извне. Не мог он и спрятать светильник в рукав тулупа, дым и копоть сразу же выдали бы дешевый трюк.

Откуда свет?

Он разгорался все ярче, и Кончак видел, как от араба к нему тянутся по снегу две или три тени, причудливо изгибавшиеся в отблеске сияния, вырывавшегося из сложенных ладоней заклинателя. В руках араба неведомым путем оказался небольшой шар, на котором изредка поблескивали фиолетовые искорки. Шедшее от шара свечение окрасило ладони и лицо Аль-Хазреда в сине-серый цвет, и арабский купец стал походить на выкопанный из-под снега труп.

Шар оторвался от своей опоры и поднялся в морозный воздух, словно был невесомым. Но все же какой-то массой он обладал и вскоре стал клониться книзу, а затем тихо лег в снег у ног Аль-Хазреда.

Араб наклонился и подтолкнул шар, напоминая Кончаку ребенка, вышедшего во двор для того, чтобы слепить снежную бабу. Шар легко покатился в сторону деревянного сруба, не оставляя за собой следов. Хана заинтересовало даже не то, что шар был так легок и не проминал только что выпавший снег. Непонятно было другое. Кончак был готов поклясться, что температура шара достаточно высока для того, чтобы растопить хотя бы верхний слой снегового покрова. Но оказалось, что идущий от шара свет был холодным и безвредным для молодых снежинок.

Шар быстро докатился до стены сруба, ударился об нее и рассыпался на множество искр, на мгновение осветивших потемневшее дерево и угасших.

– Это все? – разочарованно спросил Кончак. Признаться, он уже настроился на невиданное до этого зрелище.

– Это только начало, – ответил Аль-Хазред, не отрывая взгляд от сарая.

Это действительно было только начало.

Как-то сразу, без знака или звука, начал таять снег на месте, где рассыпался фиолетовый шар. По бесстыдно обнажившейся земле потекли ручейки, вызывая оторопь у сильного мороза, от которого потрескивали бревна ханского дворца. С покатой крыши сруба зачастила капель, подпитывая влагой и без того раскисшую землю.

Серые бревна зашевелились, будто постройка, просыпаясь после зимнего сна, потягивалась в истоме. Кончаку показалось, что его глаза перестали четко различать предметы, блестевшая даже в зимних сумерках наледь на срубе потускнела, словно за миг на стене выросли мох или паутина.

Глаза не подвели хана, ошибся мозг, неправильно оценивший увиденное. Не мох и не паутина, пепел шевелился на стене сарая.

Подул слабый ветер, и сруб исчез. На том месте, где только что стояла добротная постройка из толстых бревен, темнела плешь лишенной снега земли, на глазах покрывавшаяся коркой льда. И лишь небольшая взвесь из крохотных частиц пепла напоминала о том, что только что здесь было.

– Интересно, – сказал Кончак. – Я готов купить твой товар, купец. Давай обговорим цену.

Нас не должны удивлять равнодушие и прагматизм, с которыми Кончак воспринял чудо, произошедшее на его глазах. Чудом в то время считали только то, что заведомо совершалось волей сверхъестественных существ. Кончак же видел только действия арабского купца, хотя тот и утверждал, что ему помогали духи…

Но мало ли что и когда мы говорим, особенно если чувствуем близкую поживу?

– Назови цену, купец, – повторил Кончак, тормоша еще не вышедшего из магического транса Аль-Хазреда.

– Ты позволишь мне забрать из покоев киевского князя все, что я смогу вынести.

Аль-Хазред на этот раз постарался не упоминать пресловутый «Некрономикон». Какое-то чувство подсказывало арабу, что частое упоминание этой книги может привлечь к ней совсем не нужное внимание.

– Неплохо. – Кончак с некоторым уважением оглядел купца. – Гривен сто ты при желании утащишь, а этого хватит и на веселую зрелость, и на спокойную старость. Видит Небо, неплохо! Но я готов пойти на сделку, если твои духи смогут расчистить дорогу моим воинам через киевские стены.

– Они смогут, – заверил Аль-Хазред, искривив лицо в гримасе то ли улыбки, то ли сильной боли. – Но – не посчитай себя оскорбленным, величайший из ханов! – я хотел бы получить документ о сделке. Сожалею, но на Руси меня отучили верить на слово.

– Здесь не Русь. Тем не менее я признаю справедливость твоей просьбы. Иди в приемную, я распоряжусь, чтобы приготовили пергамен.

– Не стоит торопиться, великий хан, – склонился в поклоне Абдул Аль-Хазред. – Пока, – араб выделил это слово, – пока мне достаточно и обещания. Теперь же я должен покинуть твой город, для этого, поверь, есть серьезные причины. Но к началу похода на Киев я вернусь, тогда и уладим все формальности.

– Как ты узнаешь о начале похода? – насторожился Кончак.

Аль-Хазред взмахнул рукой, словно отмахнувшись от чего-то невидимого.

– Кроме духов огня, – сказал он, – есть и духи воздуха. Они слышат все на свете. И они болтливы…

На мгновение Кончак увидел, как у скрывавшегося в высоком меховом воротнике правого уха арабского торговца появились огромные, в руку человека, шевелящиеся губы, и тотчас видение исчезло. Хан так и не понял, было ли это реальностью или мороком.

– Договорились, – решил Кончак. – Я предупрежу охрану, чтобы тебя пропустили ко мне в тот же час, как только ты появишься в расположении войска.

– Хорошо бы так, – заметил Аль-Хазред. – А то я три дня добиваюсь у дворцовой челяди встречи с тобой.

Часто кланяясь, араб задом попятился в сторону конюшен. Кончак вдруг снова почувствовал холод и, быстро повернувшись, заспешил во дворец, к теплу.

Сделка, заключенная им, была странной, но, с точки зрения Кончака, необычного в ней было не больше, чем в поведении Святослава Киевского, приказавшего убить пленника.

В то время как хан Кончак уже грелся у очага, Абдул Аль-Хазред ехал на жеребце, отдохнувшем за три дня, проведенных в шаруканских конюшнях. Его путь шел на юг, к купеческим факториям на берегу Меотиды. Выйти на южную дорогу можно было только в одном месте, где грузинские фортификаторы оставили проход в засеках, хранивших столицу Кончака от неожиданного нападения соседей. Давно известно, что лучшая гарантия дружбы в Степи – мощная оборона и мобильное войско.

Узкая дорога была пустынна. На таком морозе половцы предпочитали отсиживаться дома, греться у огня и приглядывать за скотом. Срубленные на высоте конской груди деревья, верхнюю часть которых так и оставили лежать на высоких пнях, были покрыты снегом и казались крышами заброшенных землянок, словно мороз или враг заставили вдруг тысячи людей покинуть насиженные места.

Дорога резко свернула влево, и Аль-Хазред увидел нескольких всадников. Их копья недвусмысленно были направлены на арабского торговца. Сзади тоже послышалось лошадиное фырканье, и со стороны засеки выехали еще несколько человек. Аль-Хазред пожалел, что невнимательно смотрел по сторонам: на глубоком снегу невозможно хорошо спрятать следы засады.