Текст книги "Странный Джон (ЛП)"

Автор книги: Олаф Стэплдон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Джон какое-то время молча меня разглядывал. Встряхнувшись, он произнес голосом, который как будто доносился через огромное расстояние: «Нет. У него нет крыльев». После чего добавил уже нормальным тоном: «А механизмы… Если бы он только понимал, как их использовать, то сумел бы взобраться на пару шагов выше. Но он даже понятия не имеет, что это такое. Видишь ли, у каждого создания есть лимит возможности развития, который включен в саму его природу. Homo Sapiens достиг своего предела миллион лет назад, но только теперь он начал использовать свои способности так, что они стали представлять опасность для него самого. Придумав науку и механические устройства, он достиг того уровня, где его развития уже не достаточно для безопасности. Разумеется, он может еще немного продержаться. Может кое-как преодолеть этот конкретный кризис. Но если так, то в итоге он достигнет застоя, а не полета, о котором так мечтает. Механические приспособления, конечно же, нужны для полнейшего развития человеческого духа. Но недочеловеку они несут гибель».

«Откуда такая уверенность? Не слишком ли смелые выводы ты делаешь?»

Джон сжал губы, а потом изогнул их в подобие улыбки. «Да, ты прав, – сказал он. Есть одна возможность, о которой я забыл. Если бы на весь вид, или хотя бы на большую часть его представителей, снизошло чудесное вдохновение, и они внезапно сделались бы настоящими людьми, вскоре положение исправилось».

Я воспринял эту тираду как ироничное замечание, но Джон добавил: «О нет, я говорю всерьез. Если под «чудесным вдохновением» понимать неожиданное и стихийное проявление внутренней силы, заложенной в ваших жалких недоразвитых душонках, которое поднимет вас над обычной мелочной возней. С отдельными людьми это случается довольно часто. Когда появилось христианство, это происходило повсеместно. Но относительно целого, этого было мало, и энергия иссякла. И если не произойдет нечто, подобное раннему христианству, но гораздо мощнее и в большем объеме, надежды нет. Видишь ли, и ранние христиане, и ранние буддисты, и все им подобные оставались на нижнем уровне того, состояния, что я называю недочеловеком, несмотря на все чудеса. Их умственный уровень оставался таким же, как и прежде, их воля претерпевала серьезные изменения под действием новых сил, но в целом изменение было непостоянным. Или, скорее, новое в них не могло достаточно гармонично встроиться в их прежнюю жизнь и превратиться во что-то гармоничное и естественное. Его влияние оставалось шатким. Можно сказать, что новый компонент был необычайно нестабильным. Или, если иначе, они сумели стать святыми – но не ангелами. Человеческое и животное находилось в них в вечном противостоянии. Поэтому они так носились со всякими идеями вроде греховности и спасения души вместо того, чтобы начать новую жизнь, полную свободы и радости, которая изменила бы мир к лучшему».

Он замолчал. Я снова набил трубку и зажег ее. Наконец, Джон заметил: «Уже девятая спичка. Смешное ты создание!» И правда. Передо мной лежало восемь сгоревших спичек, хотя я не мог вспомнить, чтобы зажигал их. Джон со своего места не мог видеть пепельницу. Должно быть, он замечал каждый раз, когда я заново зажигал трубку. Кажется, он был способен видеть все, что происходило вокруг него, как бы ни был поглощен своими мыслями. «Ты создание еще смешнее!» – парировал я.

Наконец, Джон продолжил говорить. Смотрел он на меня, но у меня было чувство, что разговаривал он скорее про себя, чем со мной. «Сначала я подумал, что мне надо просто взять правление миром в свои руки и помочь Homo Sapiens сделать из себя что-то более человекоподобное. Но потом понял, что на это была способна только та сила, которую люди называли «богом». Или, может быть, какое-нибудь высшее существо с другой планеты или из другого измерения. Но не думаю, что они стали бы тратить свое время и силы. Скорее всего, они бы обратили землян в скот, музейные диковинки, домашних зверушек или просто паразитов. В общем, мне кажется, только они могли бы сделать что-то для Hom. Sap. если бы захотели. Я не мог бы. Я уверен, что сумел бы получить власть над человечеством, если захотел. И, оказавшись у власти, сумел бы сделать этот мир гораздо уютнее и счастливее. Но мне все равно приходилось бы неизменно иметь в виду ограниченные способности вашего вида. Пытаться заставить вас жить по слишком сложным правилам – это все равно, что пытаться создать цивилизацию в стае мартышек. Получился бы еще больший хаос, чем прежде, они объединились бы все против меня и, в конце концов, неминуемо уничтожили. Так что мне пришлось бы принимать вас такими, какие вы есть, со всеми вашими недостатками. А это было бы ужасной тратой моих талантов. С тем же успехом я могу провести жизнь, разводя цыплят».

«Ах ты, надменный щенок! – возмутился я. – Никогда не поверю, что мы так плохи, как ты описываешь».

«Ну конечно ты не веришь! Ты же тоже один из стаи, – невозмутимо ответил он. – Ну, что же. Я потратил какое-то время и уйму сил, таскаясь по Европе. Что же я увидел? По наивности своей я думал, что наверх выбираются лучшие умы. Что лидерами окажутся существа, хотя бы близкие к настоящим людям: разумные, рациональные, работоспособные, лишенные всякого эгоизма и посвящающие все свои силы служению всему лучшему, что есть в человеке. Ничего подобного! По большей части, они не дотягивают даже до среднего уровня. Их умственных способностей просто недостаточно для занимаемых позиций. Взять, например, старика Я. (он назвал одного члена кабинета министров). Ты бы поразился, если бы видел его так же, как я. Он просто не способен воспринимать четко и ясно что-либо, не касающееся его маленького драгоценного самомнения. Любая идея, чтобы достигнуть его, должна пробить окутывающий его кокон предвзятых мнений, клише и дипломатичных фразочек. В вопросах современной политики он ориентируется не больше, чем поденка – в рыбе, обитающей в ручейке, куда она только что упала. Он говорит много громких слов, которые могут что-то для кого-то значить, но остаются для него пустым звуком. Они для него просто фишки, которые используются при игре в политику. Он даже не представляет себе, что есть что-то еще. Вот в чем его беда.

Или вот Ю., медиа-магнат. На самом деле он всего лишь туповатый беспризорник, который нашел способ облапошивать людей, заставляя давать ему деньги и власть. Попробуй говорить с ним о чем-то по-настоящему ценном – и он просто не поймет, о чем ты толкуешь. Но больше, чем подобные типы, сочетающие власть и пустоголовость, меня пугают другие. Вроде молодого Э. Его революционные идеи еще долго будут оказывать влияние на общественную мысль. У него есть мозги, он знает, как ими пользоваться, и в нем есть храбрость. Но… я достаточно долго изучал его и не мог не заметить его истинного мотива. Неизвестного, разумеется, ему самому. В прошлом ему пришлось пережить непростые времена, и теперь он хочет отыграться, хочет, чтобы притеснители его боялись. Он собирается использовать неимущих для того, чтобы сломить богатеев, для собственного удовольствия. Ну что же, пусть отыгрывается, удачи ему. Но что это за цель в жизни, пусть и не осознанная? Она заставила его сделать много хорошего, но она также покалечила его.

Или Ш., философ, высмеявший старую школу с ее наивной верой в слова. Он на самом деле, такой же, как Э. Я достаточно хорошо его изучил. И поэтому вижу, что главной движущей силой всех его гениальных работ является он сам, не склоняющийся ни перед человеком, ни перед богом, очистившийся от предрассудков и сантиментов, верный только разуму, но даже ему не доверяющий слепо. Все это достойно восхищения. Но образ настолько захватил его, что искажает его способность логично рассуждать. Невозможно быть настоящим философом, если ты захвачен какой-то идеей.

С другой стороны, есть Ч. Он знает все от электронов до галактики он первоклассный специалист в своей отрасли. Кроме того, он не чужд духовного опыта. В чем же заковырка на этот раз? Он – добрейшее существо, полное сочувствия. Он предпочитает думать, что вселенная вполне себе ничего, с точки зрения человека. Отсюда берут начало все его исследования и догадки. Да, пока он остается в рамках науки, то достаточно уверенно держится на ногах. Но его духовный опыт говорит ему, что наука все же очень поверхностна. И в этом он прав. Но его духовный опыт путается с его добротой, и он начинает рассказывать нам о Вселенной вещи, которые в чистом виде являются выдумкой его доброты».

Он на секунду умолк и со вздохом закончил: «Нет толку продолжать в том же духе. Вывод и так достаточно очевиден: Homo Sapiens находится в конце своего пути, и я не собираюсь тратить свою жизнь на возню с обреченным видом».

«Ты совершенно уверен в себе», – заметил я. «Да, – ответил Джон. – В каком-то смысле я совершенно в себе уверен, и одновременно совсем не уверен в других смыслах, которых не могу объяснить. Но одно мне ясно. Если я получу власть над Hom. Sap., я вымерзну внутри и не буду способен делать свою настоящую работу. В чем она заключается, я пока и сам не уверен и не могу объяснить. Но она начинается с чего-то во мне. Разумеется, я не собираюсь просто «спасать» свою «душу». Я, один единственный человек, с тем же успехом могу быть проклят, но мир от этого не изменится. Возможно даже, что, будь я проклят, мир бы от этого только выиграл. Сам по себе я не имею значения, но я несу в себе возможность сделать что-то значимое. В этом я уверен. И так же я уверен в том, с чего мне следует начать – с внутреннего изыскания объективной реальности для того, чтобы подготовиться к объективному творению. Ты можешь что-нибудь из этого понять?»

«Не очень много, – ответил я. – Но продолжай».

«Нет, – ответил он. – Эту тему я развивать не собираюсь. Но могу сказать вот что: недавно мне пришлось здорово испугаться. Я не так легко пугаюсь. И это был всего второй раз в моей жизни. На прошлой неделе я ходил на финал футбольного матча, чтобы посмотреть на зрителей. На поле шла серьезная схватка (и вся игра была очень неплоха от начала до конца), а за три минуты до конца случилась неприятность из-за нарушения. Мяч попал в ворота до свистка судьи, игрок получил замечание, и гол, который решил бы итог состязания, не был засчитан. Толпа ужасно завелась из-за этого, ты наверное слышал. И это напугало меня. И я не имею в виду, что я боялся пострадать в толпе. Нет, знай я, на чьей я стороне, и какова цель возможного столкновения, я бы с удовольствием поучаствовал в небольшой потасовке. Но целей и сторон не было. Нарушение однозначно было. И «чувство игры» должно было удержать болельщиков в рамках. Но на этот раз оно не сработало. Все просто потеряли головы, эмоции перехлестнули через все границы. И напугало меня ощущение, что я совершенно чужой в этой толпе. Единственный человек в огромном стаде скота. Передо мной была прекрасная выборка представителей рода человеческого, из шестнадцати сотен миллионов особей Homo Sapiens. И эта прекрасная подборка выражала свои эмоции в совершенно обычной для себя манере, с помощью нечленораздельного рева и воя. И я стоял среди них в одиночестве: неоформившееся, невежественное, неуклюжее создание – единственный настоящий человек. Может быть, единственный на всем свете. И потому, что я был человеком с заложенной во мне возможности какого-то нового, превосходящего все былое духовного достижения, я был важнее, чем все шестнадцать сотен миллионов вместе взятые. Ужасная мысль сама по себе. И завывающая толпа только усиливала мой ужас. Я боялся не ее, а того, что она представляла. Не то, чтобы меня пугали отдельные люди. Они меня скорее веселили. И, если бы они обратились против меня, я бы дал достойный отпор. Ужасала же меня мысль об огромной ответственности, и огромных шансах против того, что мне удастся осуществить мои планы».

Джон снова умолк. Я сидел, настолько пораженный его уверенностью в собственной огромной важности, что не мог ничего ответить. Наконец, он сказал:

«Тебе, мой верный Фидо, все это должно казаться совершенно невероятным. Но, возможно, уточнив всего одну вещь, я сделаю идею в целом понятнее для тебя. Уже почти точно известно, что вскоре начнется новая мировая война, и что она может стать концом цивилизации. Но я знаю кое-что, из-за чего ситуация выглядит еще хуже. Я не знаю точно, что случится с вашим видом в далеком будущем, но уверен, что если не произойдет чуда, уже очень скоро начнется ужасный беспорядок, исключительно из-за вашей психологии. Я тщательно изучал умы великие и мелкие, и мне стало совершенно ясно, что в крупных вопросах Homo Sapiens проявляет себя плохо обучаемым животным. Вы не вынесли никаких уроков из первой войны. Практической смекалки у вас не более, чем у мотылька, который, однажды влетев в пламя свечи, бросается в него, едва лишь оправится от шока. Снова и снова, пока не сожжет крылья. Умом многие осознают опасность. Но вы не привыкли следовать доводам разума. Как если бы мотылек знал, что пламя для него означает смерть, но не мог приказать своим крыльям не нести его к свече. Так же и с этой зарождающейся безумной религией национализма, которая понемногу становится все лучше в деле разрушения. Бедствие уже неизбежно, если только не случится чудо – а оно может случиться. Еще возможен скачок вперед, к более человечному мышлению и, следовательно, к социальному и религиозному перевороту. Но если чуда не случится, то лет через пятнадцать-двадцать болезнь охватит все общество. Несколько великих держав нападут друг на друга и – пуф! От цивилизации ничего не останется в считанные недели. Конечно, если бы сейчас я взял управление в свои руки, я, скорее всего, сумел бы предотвратить удар. Но, как я уже сказал, это означало бы забросить то действительно животворное дело, которым мне предстоит заниматься. Разведение кур не стоит таких жертв. А в результате, Фидо, я увяз вместе с вашим ужасным видом. Я должен вырваться на свободу и, если это возможно, не попасть в гущу надвигающегося бедствия».

Глава XI
Странные встречи

Мрачный прогноз судьбы Homo Sapiens появился в то же время, когда собственное развитие Джона привело к его глубокому духовному кризису. Через несколько недель после описанного мной разговора он, казалось, окончательно погрузился в себя и избегал общения даже с теми, кто считал себя его друзьями. Былой интерес к окружающим его странным существам пропал. Его ответы на любой вопрос были необычайно краткими, за исключением редких случаев, когда он внезапно становился враждебным и высокомерным. Иногда он, казалось, жаждал понимания, которого не в состоянии был найти. Порой он убеждал меня отправиться с ним на дневную прогулку по холмам, или на вечерний поход в театр, но после нескольких отчаянных попыток изобразить нормальный разговор, впадал в молчаливое отчаяние, едва ли слыша мои попытки вести беседу. Или подолгу ходил по пятам за матерью, так и не находя, что ей сказать. Пакс была крайней обеспокоена его состоянием, и из-за этого печального безмолвия начала даже опасаться, что «его мозг начал сдавать». Она рассказала мне, как однажды ночью услышала в его комнате какой-то шум и заглянула к нему в комнату, чтобы узнать, в чем дело. По ее словам, Джон «плакал как ребенок, который не может оправиться после кошмара». Она долго гладила его по голове и упрашивала рассказать, что его тревожит. Не переставая всхлипывать, он ответил: «О, Пакс, мне так одиноко!»

Джон находился в таком плачевном состоянии долгие недели, и, в конце концов, пропал из дома. Его родители, привыкшие к его долгим отлучкам, на этот раз получили открытку с почтовым штемпелем Шотландии, в которой было написано, что Джон решил устроить себе каникулы, и не планирует возвращаться домой «еще некоторое время».

Спустя месяц после его исчезновения, когда мы все уде начали беспокоиться за Джона, мой знакомый, Тед Бринстон, который знал, что Джон пропал, рассказал мне, что его друг по фамилии МакУист, увлекавшийся скалолазанием, повстречал в горах северной Шотландии «странного дикого ребенка». Он предложил познакомить меня с этим МакУистом.

Через какое-то время Бринстон пригласил меня отобедать с ним, обещая, что МакУист и еще один его приятель-скалолаз, Нортон, тоже будут присутствовать. Когда мы собрались вместе, я с неудовольствием обнаружил, что они не желали рассказывать о случае, который стал причиной нашей встречи. В конце концов, алкоголь и, возможно, мое беспокойство за Джона переломили это нежелание.

Они исследовали редко посещаемую гряду скал в Росс-энд-Кромарти[34]34
  Росс-энд-Кромарти – область на севере Шотландии.


[Закрыть], устанавливая палатки на несколько дней у подходящих ручьев или озер. В один очень жаркий день они взбирались по травянистому склону одной из гор (название которой они наотрез отказались сообщить) и тут услышали странные звуки, раздававшиеся, по всей видимости, с противоположного конца узкого ущелья, находившегося справа от них. Их так заинтересовал этот наполовину животный, наполовину человеческий голос, что они решили узнать, чей он. Спустившись вниз, к текущему по дну ущелья потоку, они увидели совершенно голого мальчика, сидевшего у небольшого водопада, и то ли певшего, то ли завывавшего. Эта картина выглядела так странно, что у обоих «мурашки по коже поползли», как признался МакУист. Увидев их, существо бросилось прочь и исчезло среди березовой поросли. Они искали его какое-то время, то так ничего и не обнаружили.

Спустя несколько дней они рассказали об этом происшествии в небольшой таверне. Один из местных жителей, рыжебородый детина, который употребил немало алкоголя, сразу припомнил еще несколько упоминаний о встречах со странным ребенком – если он и впрямь был ребенком, а не каким-нибудь кельпи[35]35
  Кельпи – водный дух в кельтской мифологии. Принимая облик человека или лошади, они заманивают людей в озера и топят их.


[Закрыть]. Один из племянников собственной его невестки как-то погнался за этим созданием и видел, как оно прекратилось в клок тумана. А другой столкнулся с ним лицом к лицу, и говорил, что глаза у того – что пушечные ядра и черные как пропасть!

Позднее на той же неделе скалолазы вновь повстречали этого одичавшего ребенка. Они взбирались по достаточно сложному разлому, и достигли места, где дальнейший подъем уже казался невозможным. МакУист, находившийся во главе, втянул своего товарища и готовился преодолеть большой выступ в поисках подходящего пути. В следующий момент из-за выступа показалось загорелое плечо, а потом появилось лицо, какого прежде скалолазу не приходилось видеть. С его слов я уверенно заключил, что это был Джон. Меня порядком обеспокоило то, как МакУист описал его. Щеки впали, и казалось, что кожа обтягивает его череп, глаза странно блестели. Едва Джон заметил людей, лицо его приобрело выражение отвращения, почти переходящего в ужас, и он снова скрылся за выступом. МакУист преодолел уступ, стараясь не потерять мальчика из вида. Джон уже преодолел полпути вниз по гладкой скале, на которой ранее днем скалолазы пытались отыскать путь наверх, но отказались от своих попыток, сочтя маршрут слишком сложным и выбрав вместо этого разлом. Вспоминая об этом случае, МакУист воскликнул: «Господи! Этот мальчишка – знатный скалолаз! Он буквально стекал от опоры к опоре». Достигнув небольшого козырька, Джон нырнул куда-то влево и пропал.

Последняя их встреча была достаточно продолжительной. Поздно вечером скалолазы пытались отыскать спуск и попали в бурю. Оба промокли насквозь. Ветер был таким сильным, что им с трудом удавалось идти против него. Наконец, они поняли, что в облаке сбились с дороги и вышли не на тот отрог горы. Вокруг них были одни пропасти, но они сумели, обвязавшись веревками, спуститься в ущелье или большой разлом, частично забитый упавшими камнями. Примерно на полпути вниз они с удивлением почувствовали запах дыма, а затем увидели, как его тонкая струйка сочится из-за громадной плиты, стоящей под углом к скале вблизи их маршрута. Только с огромным трудом, отыскав всего несколько ненадежных опор, МакУист сумел пробраться до небольшого выступа. Нортон последовал за ним. Из-за плиты просачивался свет. Еще пара неуверенных шагов – и они вступили в освещенное пространство перед плитой. Три стороны плиты из четырех были засыпаны мелкими осколками породы, приподнятая часть удерживалась на месте краями разлома. Скорчившись, они сумели заглянуть в отверстие и увидели небольшую пещеру, освещенную костром из торфа и вереска. Внутри, на ложе из сухой травы и того же вереска, вытянулся Джон. Он неотрывно смотрел в огонь, и по его лицу струились слезы. Он был голый, но неподалеку лежала груда оленьих шкур. У огня на плоском камне лежали остатки приготовленной птицы.

Необычайно смущенные слезами странного ребенка, скалолазы тихо отступили. Посовещавшись шепотом, они решили, однако, что обязаны что-то предпринять. Поэтому, шумя по камням сапогами, как будто только подходили к пещере, они остановились перед плитой, и МакУист громко спросил: «Есть здесь кто?» Ответа не последовало. Они снова заглянули внутрь через небольшое отверстие входа. Джон лежал как прежде и не обращал на них никакого внимания. Рядом с птицей лежал толстый костяной нож или кортик, очевидно, «ручной работы», но тщательно заостренный и заточенный. Другие орудия из кости или рога были разбросаны вокруг. Некоторые из них были украшены вырезанными узорами. Было здесь и что-то вроде свирели из камыша, а так же пара сандалий или мокасин из оленьей шкуры. Скалолазов поразило то, что нигде не было никаких следов цивилизации, например, ни одного предмета, сделанного из металла.

Они снова осторожно попытались заговорить с ним, но Джон не подал вида, что замечает их. МакУист нарочито шумно пробравшись в пещеру, положил руку на босую ступню мальчика и осторожно его встряхнул. Джон медленно оглянулся и растерянно посмотрел на незваного гостя, а потом вдруг вся его фигура взвилась, выражая однозначную враждебность. Вскочив со своего ложа, он припал к земле, держа в руке что-то вроде стилета, вырезанного из крупного оленьего рога. МакУист был так поражен огромными горящими глазами и нечеловеческим рычанием, что буквально вывалился из пещеры наружу.

«А потом случилась престранная вещь, – сказал МакУист. – В следующее мгновение гнев ребенка бесследно исчез, и он стал пристально меня изучать, как странное животное, какого он до сих пор не встречал. Потом он как будто подумал о чем-то другом. Бросив оружие, он снова уставился в костер с выражением глубочайшего горя на лице. В его глазах появились слезы, а губы скривились в безрадостную улыбку».

После этого МакУист надолго замолк, яростно раскуривая трубку с расстроенным и одновременно смущенным видом. Наконец, он продолжил.

«Понятно, что мы не могли оставить ребенка в таком состоянии. Поэтому я спросил, как мы могли бы ему помочь. Но он не ответил. Я снова пролез внутрь и сел рядом, ожидая какой-нибудь реакции. Так осторожно, как только мог, я коснулся его колена. Он испуганно содрогнулся и посмотрел на меня, нахмурившись, как будто пытался собраться с мыслями, метнулся было к стилету, но тут же одернул себя и, в конце концов, сказал с кривой ухмылкой: «О, прошу вас, входите. Стучать не надо, это же проходная!» Потом добавил: «Что вы все никак от меня не отвяжитесь?» Я заверил его, что мы наткнулись на его укрытие совершенно случайно, и не могли им не заинтересоваться. Я заметил, что его способности к скалолазанию нас просто поразили. И что мне кажется, что для него не слишком полезно оставаться в подобном месте. После этого я предложил ему отправиться с нами. Он покачал головой, улыбнулся и заверил меня, что он чувствует себя вполне комфортно. Мол, у него выдались непростые каникулы, и он теперь он хотел бы немного поразмыслить. Поначалу ему было сложно прокормиться, но теперь он получил кое-какие навыки, и у него было достаточно времени на размышления. Потом он рассмеялся. От этого сухого резкого звука у меня волосы на голове стали дыбом».

Тут вмешался Нортон. «Я к тому времени тоже забрался в пещеру, – сказал он, – и ужаснулся, увидев, насколько этот ребенок худ. На его теле не было ни капли жира, мышцы были похожи на связки бечевы под кожей, которая вся была покрыта шрамами и синяками. Но самым тревожным было выражение его лица. Что-то подобное я встречал у людей, только отходивших от анестезии после тяжелой операции. Как будто он прошел очищение. Бедному ребенку приходилось не сладко, но отчего?»

«Поначалу, – продолжил МакУист, – мы решили, что он сошел с ума. Но теперь я готов поклясться, что это не так. Он был одержим. С ним происходило что-то, совершенно непонятное нам. И было ли это хорошо, или плохо, я не могу знать. От самого вида этого мальчишки у меня по коже начинали ползать мурашки, а тут еще гроза и мерцающий огонь костра, и дым, который то и дело окутывал нас, когда его ветром вдувало обратно в дымовое отверстие, которое было проделано в своде. К тому же, у нас обоих слегка кружились головы от недостатка еды. Мальчик, кстати, предложил нам остатки птицы и немного черники, но мы не хотели оставить его совсем без припасов. Мы снова спросили, можем ли мы как-нибудь ему помочь, и он ответил, что да, мы можем сделать ему одолжение и никому не рассказывать о нашей встрече. Я предложил доставить весточку его родным. Он очень серьезно и подчеркнуто строго проговорил: «Нет, не говорите никому, ни единой живой душе». И добавил холодно: «Если обо мне пронюхают газетчики, мне останется только покончить с собой». Мы оказались в затруднительном положении. С одной стороны, мы должны были как-то ему помочь, с другой стороны чувствовали, что обязаны дать ему обещание».

МакУист вздохнул и проворчал: «И мы пообещали. А потом убрались оттуда и ползали туда-сюда в темноте, пока не добрались до палатки. Мы спускались со сказы в обвязке, а мальчишка шел перед нами, без всякой страховки, и показывал дорогу». Он вновь умолк, потом добавил: «Недавно я услышал от Бринстона, что у вас пропал ребенок, и нарушил обещание. И теперь чувствую себя по-настоящему скверно».

«Ничего страшного, – со смехом заверил его я. – Уж я-то не стану сообщать о нем прессе».

Тут снова вмешался Нортон. «Все не так просто. Есть еще кое-что, чего МакУист не упомянул. Расскажи им, Мак».

«Сам рассказывай, – отрезал МакУист. – А я не стану».

Снова наступила тишина. Наконец, Нортон неловко рассмеялся и признался: «Когда пытаешься рассказывать обо все этом вот так, за чашечкой кофе, все кажется просто сумасшествием. Но, черт побери, если это не произошло, значит, что-то крайне странное случилось с нами, потому что мы оба видело это так же ясно, как видим сейчас вас».

Он смолк. МакУист поднялся со своего места и принялся изучать корешки книг на полках позади нас.

«Парень сказал что-то про то, чтобы заставить нас осознать, что мы находимся перед лицом того, что не можем понять, – продолжил Нортон. – Сказал, что покажет нам кое-что, чтобы помочь нам помнить об обещании и сдержать его. Его голос стал очень странным, низким, тихим и музыкальным. Он протянул одну худую руку к своду и сказал: «Эта плита весит, наверное, тонн пятьдесят. А над ней только гроза. Отсюда видно, какой снаружи дождь», – и он указал другой рукой на выход из пещеры. Потом добавил с холодной надменностью: «Ну и что? Давайте посмотрим на звезды». И, боже мой… Вы, конечно же, не поверите, но мальчик поднял этот треклятый камень кончиками пальцев, как будто это была дверь подвала. Внутрь ворвался ужасный вихрь воды и ветра и тут же пропал. Поднимая камень все выше, он поднялся на ноги. У нас над головами было ясное звездное небо, без единого облака! Дым от костра поднимался вверх неровной колонной и рассеивался высоко над нами, заслоняя темным пятном несколько звезд. Мальчишка толкнул камень, так чтобы он стал вертикально и выпрямился, придерживая его одной рукой, а другою уперев в бедро. «Вот так!» В свете звезд и отблесках костра я видел его обращенное вверх лицо. Просветлевшее, живое, умиротворенное. Я бы даже сказал, преображенное.

Он стоял так, наверное, полминуты, в полной тишине. Потом оглянулся на нас, улыбнулся и сказал: «На забудьте. Мы вместе смотрели на звезды». Потом аккуратно опустил камень на место и продолжил: «Думаю, вам пора идти. Я покажу вам спуск с утеса. Ночью он может быть опасен». И, так как мы были совершенно парализованы от потрясения и не сделали ни единого движения, он мягко и ободряюще рассмеялся и сказал то, что я до сих пор не могу выбросить из головы (не знаю насчет МакУиста). Он сказал: «Это чудо было детской забавой. Но ведь я и есть ребенок. И пока дух в агонии пытается перерасти свое ребячество, он может утешать себя, время от времени возвращаясь к детским играм, понимая их простоту». Мы выползли из пещеры наружу, под дождь».

Наступила тишина. МакУист повернулся к нам и посмотрел на Нортона каким-то безумным взглядом. «Нам был дарован великий знак! – сказал он. – А оказались его недостойны».

«Возможно, вы не верны букве, но не духу данного обещания, – попытался я его утешить. – Уверен, что Джон не имеет ничего против того, что вы рассказали все мне. Что же до чуда, то я бы не слишком о нем беспокоился, – добавил я с большей уверенностью, чем чувствовал на самом деле. – Он, скорее всего, как-то вас загипнотизировал. Джон – очень странный ребенок».

Ближе к концу лета Пакс получила открытку. «Вернусь завтра поздно. Пожалуйста, подготовь горячую ванну. Джон», – было написано на ней.

При первой же возможности я подробно расспросил Джона о его каникулах. И с большим удивлением обнаружил, что он преодолел стадию молчаливого отчуждения, которая так всех взволновала до его побега из дома, и готов был рассказывать обо всем совершенно честно. Сомневаюсь, что я сумел понять все то, что Джон мне рассказал, и уверен, что еще многое он не стал мне рассказывать, потому что знал, что я все равно не пойму. И все время у меня было ощущение, что он изо всех сил старался перевести свои мысли на знакомый мне язык, и получившийся перевод казался ему чудовищно грубым. Я же могу только записать весь его рассказ, как я его понял.