Текст книги "Странный Джон (ЛП)"

Автор книги: Олаф Стэплдон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Джон же продолжал резвиться в воде у нее на виду, ныряя и плавая. Он изобрел собственный стиль плавания, сильно отличавшийся от «треджена», в отдаленных северных провинциях все еще считавшийся единственным достойным способом плавания. Лежа в воде на животе и попеременно ударяя обеими ногами и одновременно гребя руками в манере «треджена» Джон обгонял многих умелых пловцов старше себя. Кое-кто говорил, что если бы он выучил более «достойный» стиль, то мог бы стать по-настоящему хорошим пловцом. Мало кто в нашей провинции знал, что экстравагантный стиль Джона, или очень похожий на него, зародившийся в Полинезии, в профессиональных кругах Европы, Америки и даже Англии постепенно вытеснял «треджен»[24]24
  Стиль «треджен», привнесенный в сообщество профессиональных пловцов английским пловцом Джонот Тредженом в 1880-х годах. Ноги пловца в этом стиле движения ногами в горизонтальной плоскости, при этом попеременно совершая гребки руками. На тот момент стиль оказался самым быстрым. Примерно в 1910-х был вытеснен кролем, который австралийские пловцы переняли у некоего Алика Викхама с Соломнонвых островов. Изначально новый стиль не был принят в британском сообществе так как его посчитали «не по-джентльменски шумным и производящим много брызг».


[Закрыть].

Эта экстравагантная демонстрация ловкости и силы притягивала взгляд Европы помимо ее воли. После этого Джон вышел из воды и принялся вместе со своими приятелями играть в мяч, бегая, прыгая и изгибаясь с той неуловимой грацией, которая совершенно покоряла тех немногих, кто способен был ее распознать. Болтавшая с обожателями Европа наблюдала за ним и определенно была заинтригована.

В процессе игры Джон как бы случайно бросил мяч так, что он выбил сигарету у нее из руки. Подскочив к девушке, Джон пал на одно колено, взял пострадавшие пальцы и поцеловал их с насмешливой галантностью и намеком на искреннюю нежность. Все засмеялись. Не выпуская ее руки, Джон поднял свои огромные глаза и в упор взглянул на Европу. Гордая девица рассмеялась, невольно зарделась и отняла руку.

Так начались их отношения. Я не стану перечислять все способы, какими маленький разбойник завоевал принцессу. Достаточно задержаться на секунду на их отношениях в тот момент, когда роман достиг пика своего развития. Не представляя, чем это обернется для нее, Европа поощряла юного волокиту, не только заигрывая с ним во время купания, когда они вместе прыгали с вышки, но так же устраивая совместные прогулки на ее автомобиле. Джон же, нужно заметить, был слишком благоразумным и, кроме того, был занят другими предметами, чтобы сделаться слишком доступным. Поэтому встречи их не были частыми – но достаточными, чтобы он мог надежно удерживать свою добычу.

Сравнение, возможно, неоправданное. Я не пытаюсь утверждать, что способен анализировать поступки Джона, даже в юности, когда его мотивы были относительно просты. И хотя я практически уверен в том, что изначально причиной его посягательства на Европу было желание понравится женщине в расцвете лет, я вполне могу поверить, что, с развитием их отношений, он стал рассматривать их как нечто более сложное. Порой он смотрел на нее с выражением, в котором отчуждение смешивалось не только с презрением, но так же с искренним восхищением. Его удовольствие от ее прикосновений, без сомнения, происходило от возраставшего полового влечения. Но, хотя он и способен был мысленно оценить ее с точки зрения самца ее собственного вида, он всегда, как мне кажется, помнил о том, что биологически и духовно она находится ниже него. Удовольствие от завоевания и наслаждение от прикосновений с полной жизни и чувственной женщиной были отравлены пониманием, что он сближался с животным, с кем-то, кто никогда не сможет удовлетворить более глубокую его нужду и способен принизить его самого.

В Европе их отношения произвели поразительные изменения. Поклонники были отосланы прочь. Ядовитые насмешки были забыты. Все говорили, что она «поддалась ребенку, да еще и уродцу». Она же разрывалась между необходимостью сохранять достоинство и чувством, которое было наполовину половым влечением, наполовину – материнским инстинктом. Ужас ее положения и непреодолимая странность поработившего ее существа лишь усугубляли страдания. Однажды она сказала мне кое-что, раскрывшее напряжение, существовавшее в ее отношении к Джону. Мы собрались небольшой компанией для игры в теннис. На несколько минут мы с ней оказались в одиночестве. И она, изучая свою ракетку, неожиданно спросила: «А вы вините меня, в том, что происходит с Джоном?» И пока я искал подходящий ответ, добавила: «Я полагаю, что вы-то знаете, какой властью он обладает. Он как… бог, принявший обличие обезьяны. И если он обратил внимание на какого-то человека, тот уже не может думать о простых смертных».

Развязка этого странного романа, должно быть, наступила вскоре после нашего разговора. Джон сам рассказал мне, как все было, несколько лет спустя. Он в шутку пригрозил, что однажды ночью проникнет в спальню Европы через окно. Ей такой подвиг казался невероятным, и она с вызовом предложила ему попытаться. А на следующее утро, в самый ранний час, ее разбудило легкое прикосновение к шее. Кто-то целовал ее. Прежде чем девушка сумела закричать, знакомый мальчишеский голос пояснил, что «злодеем», вторгшимся в ее комнату, был Джон. Пораженная его смелостью и одолеваемая сексуально-материнскими чувствами Европа лишь для виду оказала сопротивление ухаживаниям мальчишки. В прикосновении его детских рук она, должно быть, ощущала хмельную смесь невинности и зрелости. После недолгих протестов и игривой борьбы, она отбросила всякое благоразумие, и страстно ответила ему. Но когда Европа уже приникла к нему, Джона охватили отвращение и ужас. Заклятие было разрушено.

Нежные прикосновения, которые, как ему казалось прежде, обещали открыть новый мир взаимной близости, привязанности, доверия, отношений с равным ему существом, обратились в ласки получеловека. «Как будто рядом со мной находилась собака или обезьяна». Ощущение было столь сильным, что он выпрыгнул из постели и скрылся через окно, оставив рубашку и шорты. Бегство было столь поспешным, что он спустился необычайно неуклюже, тяжело приземлился прямо в клумбу, и вынужден был хромать до дому, так как вывихнул лодыжку.

Несколько недель Джон разрывался между привязанностью и отвращением, но больше никогда не пытался влезть к Европе через окно. Она же, очевидно, была шокирована собственным поведением и старательно избегала встречи с малолетним поклонником, а если сталкивалась с ним на людях, вела себя холодно, хоть и вежливо. Со временем, тем не менее, она поняла, что страсть Джона остыла и уступила место спокойной и отстраненной бережности.

Когда Джон посвятил меня в подробности этой истории, он сказал, насколько я помню, примерно следующее: «Эта ночь была для меня первым настоящим потрясением. До того я был уверен в себе. И внезапно меня унесло в сторону течениями, которые я не мог ни остановить, ни понять. Той ночью я действовал с глубокой уверенностью, что именно это я и должен делать, но все мои действия были какими-то неправильными. Следующие несколько недель я раз за разом я искал Европу, чтобы заняться с ней любовью, но когда находил, ничего не случалось. До того, как я видел ее, я был полон воспоминаний о том, какой она была той ночью, о ее чувственности и так называемой красоте. Но стоило мне ее увидеть… я чувствовал себя как Титания, которая обнаружила, что ткач Основа на самом деле – осел[25]25
  В пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь» (перевод H. M. Сатина) королева фей Титания, околдованная обозлившимся на нее мужем, королем эльфов Обероном, влюбляется в первого, кого видит – в ткача Основу (в оригинале – Bottom), у которого из-за проказы эльфа Пака вырастает ослиная голова вместо человеческой.


[Закрыть]. Милая Европа казалась всего лишь старым добрым осликом, самым прекрасным из своего рода, но при этом все равно смешным и жалким из-за полной своей бездуховности. Я не чувствовал к ней отвращения, лишь нежность и ответственность. Один раз я, эксперимента ради, изобразил влюбленность, и бедное создание обрадовалось как обласканная собака. Но это никуда не годилось. Во мне поднялось какое-то яростное чувство, которое родило во мне тревожное желание распороть ей грудь ножом и разбить ей лицо. Потом возникло другое ощущение, как будто я рассматривал все происходившее с большой высоты, чувствуя невыразимую жалость к нам обоим. И при этом считал, что мне надо устроить хорошую трепку».

После этого он надолго умолк. А потом поведал мне нечто, о чем я лучше не стану здесь рассказывать. Тогда я, разумеется, написал подробный отчет об этом крайне возмутительном происшествии. И, должен сознаться, что в то время я находился под таким влиянием личности Джона, что не видел, что его деяние было откровенно подлым. Я понимал, разумеется, что такое поведение выходило за рамки приличий. Но я чувствовал такую глубокую привязанность и уважение к обеим персонам, замешанным в этих отношениях, что с радостью воспринял их связь именно так, как хотел того Джон. Годами позже я без всякого умысла показал мою рукопись нескольким представителям моего вида, и они указали на то, что опубликовав подобные подробности, я бы шокировал многих чувствительных читателей и был бы обвинен в поощрении бесстыдной распущенности.

Я являюсь обычным представителем британского среднего класса и делаю таковым оставаться. Все, что я могу – это попытаться объяснить мотивы подобного поведения, которые, как признался сам Джон, были двоякими. Во-первых, после злополучной связи с Европой он нуждался в успокоении и потому искал связи с близким существом, чья чувствительность и понимание не были слишком далеки от его собственных. С человеком, которого он любил и, более того, который обожал его настолько, что готов был зайти как угодно далеко ради него. Во-вторых, он хотел подтвердить свою независимость от Homo Sapiens, освободиться от глубокого подсознательного подчинения всем недоговоренностям и условностям вида, который вырастил его. То есть, он должен был нарушить один из самых лелеемых табу этого вида.

Глава IX
Юный антрополог и его методы

Джон был погружен в исследование окружавшего его мира с самого первого дня своей жизни, но с четырнадцати до шестнадцати лет оно стало куда более беспристрастным и методичным, чем когда либо, и приняло форму тщательного изучения вида, его природы, достижений и нынешнего состояния.

Это обширное исследование следовало проводить в тайне. Джон старался не привлекать к себе внимания. Он считал, что ему следует действовать как натуралисту, изучающему некое опасное животное с помощью полевого бинокля и фотоаппарата, а потом проникающему прямо в гущу стада, скрывшись под чужими шкурой и запахом.

К сожалению, я не могу полностью описать эту часть жизни Джона, ибо играл в ней лишь незначительную роль. Его маской неизменно был образ необычайно умного, но наивного «школьника», а подход к новому образцу был зачастую развитием его старого трюка «заблудившегося ребенка». Этот метод сочетался с поистине дьявольски продуманным соблазнением. И каждый раз сочетание это было аккуратно рассчитано в соответствии с качествами конкретной добычи. Я приведу лишь несколько примеров, чтобы читатель мог составить представление о порядке действий Джона. Затем я перейду к отчетам о нескольких самых безжалостных выводах, которые он сделал из своего исследования.

Он познакомился с членом кабинета министров, упав без сознания перед воротами его великолепной частной резиденции как раз в тот момент, когда его супруга входила в дом. Не следует забывать, что Джон имел поразительный контроль над своим телом, и мог управлять работой внутренних желез, температурой тела, пищеварительными процессами, частотой сердцебиения, распределением крови по сосудам и так далее. С помощью тщательного изменения этих свойств, он сумел изобразить заболевание, симптомы которого были достаточно тревожными, а последствия, при этом, не слишком серьезными. Бледный и беспомощный, он возлежал на диване, опекаемый супругой министра, в то время как тот разговаривал по телефону с семейным врачом. Еще до того, как прибыл доктор, Джон уже начал удивительным образом выздоравливать и вовсю вовлекал министра в разговор, создавая прочные связи, основанные на сочувствие и заинтересованности. Прибывший наконец лекарь едва сумел скрыть свое изумление и порекомендовал мальчику оставаться в доме и отдыхать до тех пор, пока не найдутся его родители. Но Джон завыл, что его родители уехали на весь день, и дом будет заперт до вечера. Можно ему остаться до вечера, а потом поехать домой на такси? К тому времени, как он покинул дом министра, Джон уже имел некоторое представление о том, как работал мозг хозяина, и заручился приглашением зайти как-нибудь еще.

Фокус с болезнью оказался настолько успешным, что скоро стал его любимым методом. Именно его Джон использовал, например, чтобы втереться в доверие в лидеру коммунистического движения, приправив ужасными подробностями о том, что якобы происходило у него дома с тех пор, как его отца «вытурили за организацию забастовки». Вариация из той же выдуманной болезни и соответственного добавления на религиозную тематику были использованы для поимки епископа, католического священника[26]26
  В Англии преобладает англиканство, разделение церквей произошло в 1534 по воле Генриха VIII.


[Закрыть] и еще нескольких других духовных особ. Она оказалась столь же эффективна и в случае с женщиной – членом Парламента[27]27
  Первой женщиной, вошедшей в Парламент (в Палату общин) в 1919 году была Нэнси Астор. Первой женщиной в Палате лордов стала баронесса Барбара Вутон только в 1958 году. См. так же.


[Закрыть].

В качестве примера иного подходя я могу сказать, что Джон «добыл» одного видного физика-астронома, написав ему письмо от имени гениального, но наивного мальчишки, умолявшего показать ему обсерваторию. Получив разрешение, он явился на назначенную встречу в школьной фуражке и с карманным телескопом. Благодаря этому знакомству, у него появились и другие связи среди физиков, биологов и физиологов.

Эпистолярный метод так же отлично сработал в случае с известным философом и писателем, занимавшимся социальными проблемами. На этот раз Джон изменил стиль письма, а на встречу пришел с выкрашенными волосами, в темных очках и с сильным акцентом кокни. Он намеревался сделать все возможное, чтобы философ не опознал в нем человека, с которым встречался астроном, поэтому намеревался изобразить совершенно другого персонажа.

Письмо, с помощью которого он завлек данный экземпляр, было тщательно адаптировано для этой цели. В нем сочетался корявый почерк, орфографические ошибки, ненависть к религии, обрывки поразительно точного, но несколько грубоватого философского анализа и восторженные отзывы о книгах нужного писателя. Вот один абзац из письма для примера:

«Мой отец побил меня за то что я сказал что если бог сделал этот мир то он здорово напартачил. Тогда я сказал что вы сказали, что бить детей глупо и тогда он побил меня снова за то что я знаю что вы это сказали. Я сказал что если он можит побить меня не значит что он прав. Он сказал что я воплащенное зло потому что спорю с отцом. А я сказал что ниважно что такое добро и что такое зло а только что мне нравица или ненравица. Он сказал что это богохультство. Пожалуйста можно мне прити и спросить вас вопросы про то как работает разум и что это такое?»

Джон успел несколько раз посетить философа в Кембридже, когда пришла записка от астронома. (Некий молодой учитель в пригороде Лондона позволял Джону использовать его почтовый адрес.) Астроном приглашал его приехать и встретиться с «другим таким же развитым юношей», который жил в Кембридже и был другом философа. Джон проявил необычайную изобретательность и остроумие чтобы свести на нет многочисленные попытки двух ученых мужей устроить эту встречу. Наблюдая за ним, я открыл для себя новые черты в его характере, но в этой книге недостанет места, чтобы описать этот случай подробно.

Так же с помощью письма было начато знакомство с известным поэтом. И почерк, и сам образ, который Джон использовал в данном случае, во всем отличались от тех, что были использованы для встреч с астрономом и философом. Кроме того, на этот раз персонаж был создан не на основе известной его читателям и ему самому личности поэта, но на настроениях и отношении к миру, которые он выражал в своих произведениях. Я процитирую самый яркий отрывок из письма:

«Находясь в ужасном душевном расстройстве, дома ли, в школе ли, в моих путаных поисках понимания в современном мире, я нахожу величайшее утешение и источник новых сил в Вашей поэзии. Просто поразительно, как простое описание измученной и вырождающейся цивилизации, кажется, возвращает ей часть утраченного достоинства и значимости, как бы обозначая, что вся она – не просто разочарование, но необходимое зло, тьма, что наступает прежде некоего блистательного рассвета».

Внимание Джона было обращено не только на представителей «интеллигенции» и лидеров социальных и политических движений. Используя подходящие методы, он сближался с инженерами, ремесленниками, клерками и рабочими в доках, лично исследовал различия в сознании угольных шахтеров южного Уэльса и Дарема[28]28
  Графство Дарем находится на севере Англии.


[Закрыть] и пробирался на встречи профсоюзов. Его душу спасали в баптистской часовне. Он получал сообщения от вымышленной умершей сестры во время спиритических сеансов. Он провел несколько недель с цыганским табором, путешествовавшим по южным графствам, куда сумел проникнуть, очевидно, продемонстрировав свои умения в области мелких краж и ремонта горшков и кастрюль.

К одному виду деятельности Джон возвращался снова и снова, уделяя ему количество времени и сил, которое казалось непропорционально большим по сравнению с его важностью. Он сдружился с жившим неподалеку владельцем рыболовного баркаса, и часто целыми днями пропадал в компании рыболовов, работавших в устье реки или в открытом море. Когда я спросил, почему он уделял столько внимания рыбной ловле и этим людям, он пояснил: «Эти ребята чертовски хороши в своем деле, особенно Эйб и Марк. Видишь ли, пока перед Homo Sapiens стоят задачи, не превосходящие его способности, он неплохо справляется с ними. Только когда цивилизация ставит его перед проблемой, которая слишком велика для его интеллекта или воображения, он проигрывает. И поражение отравляет его». Лишь значительно позже я смог понять истинные причины, заставившие его уделять столько внимания морю и мореплаванию. В какой-то момент он подружился с капитаном каботажной шхуны[29]29
  Каботаж – плавание в пределах внутренних вод страны, без выхода в открытое море. Шхуна – тип парусного судна.


[Закрыть] и совершил несколько плаваний по Ла-Маншу. Уже тогда я должен был догадаться, что целью всех этих приключений было научиться управлять судном.

Здесь следует упомянуть еще один факт. Изучение Джоном вида Homo Sapiens распространилось теперь и на европейский континент. На меня, как на семейного благодетеля, ложилась задача по убеждению Дока и Пакс сопровождать меня в поездках во Францию, Германию, Италию, Скандинавию. Джон непременно отправлялся с нами, иногда вместе с братом и сестрой, а часто – без них. Так как Док не мог слишком часто и подолгу оставлять свою практику, редкие совместные поездки дополнялись путешествиями, в которых родители не участвовали. Я объявлял, например, что «должен вылететь в Париж на журналистскую конференцию», или в Берлин, для встречи с владельцем газеты, или в Прагу, чтобы освещать съезд философов, или в Москву, писать репортаж о том, как проходит их реформа образования. Потом я предлагал Доку и Пакс позволить Джону поехать со мной. Они, разумеется, позволяли, так что зачастую мы в подробностях планировали нашу поездку заранее. Таким образом, Джон мог проводить за границей те же исследования, какие он уже давно вел на Британских островах.

Поездки за рубеж в компании Джона неизменно были для меня предприятием достаточно унизительным. Он не только невероятно скоро изучал новый язык и начинал на нем говорить в манере, совершенно неотличимой от говора местных жителей, но так же поразительно легко усваивал местные обычаи и умонастроения. Таким образом, я чувствовал себя отодвинутым на задний план уже через несколько дней после приезда, даже в странах, где мне уже приходилось бывать.

В случае если речь шла о совершенно новом для него языке, Джон просто брал учебник грамматики и словарь, и читал их от корки до корки, интенсивно работал над произношением, занимаясь с носителем или слушая запись на пластинке, и отправлялся в поездку. После этого его принимали за местного ребенка, который провел некоторое время за границей и подзабыл родной выговор. Уже примерно к концу недели, если речь шла о каком-либо из европейских языков, ни один человек не мог догадаться, что Джон вообще когда-либо был за границей. Позднее, когда ему довелось забраться еще дальше в своих путешествиях, он обнаружил, что даже какой-нибудь из языков Азии, например, японский, он может изучить за каких-то две недели после того, как окажется в этой стране.

Путешествуя с Джоном по Европе, я часто задавался вопросом, почему я позволяю этому странному существу считать меня своим рабом. У меня было много времени на размышления, так как Джон часто отсутствовал, охотясь на какого-нибудь писателя, ученого или священника, политика или общественного деятеля. Или знакомился с пролетариатом, путешествуя в поезде третьим или четвертым классом и болтая с чернорабочими. И в такие моменты он предпочитал обходиться без моей компании. Иногда, впрочем, мне доставалась роль опекуна или путешествующего с ребенком учителя. Порой же, когда Джону было совсем не с руки раскрывать свою особую природу, он тщательно натаскивал меня перед встречей, подсказывая, какие вопросы надо задать, и какие замечания сделать.

Однажды, например, он заставил меня отвести его на прием к известному психиатру. Джон при этом изображал отсталого невротичного ребенка, в то время как я обсуждал его случай с ученым мужем. За этим последовал курс лечения, во время которого мы с психиатром периодически встречались, чтобы обсудить прогресс. Бедняга при этом и не подозревал, что его маленький пациент, казавшийся полностью погруженным в свои безумные фантазии, в это время проводил эксперименты на нем самом, а все мои умные и порой провокационные вопросы были им придуманы для этой цели.

Почему я позволял Джону использовать меня в своих целях? Почему он мог всецело претендовать на мое время и внимание, вмешивался в мои дела и мою журналистскую карьеру? Едва ли его можно было назвать милым. Разумеется, он был уникальным материалом для журналиста и биографа – а уже тогда я решил, что однажды расскажу миру все, что знаю о Джоне сам. Даже еще не полностью сформировавшийся разум Джона определенно оказывал на меня влияние куда более сложное, чем могла бы произвести какая-то новая диковина. Возможно, уже тогда я чувствовал, что он двигается к некоему духовному перерождению, которое придаст новый смысл всему сущему. И надеялся, что мне перепадет хоть лучик от его сияния. Лишь гораздо позднее я осознал, что его видение находилось далеко за пределами способностей человеческого воображения.

Но на описываемый момент единственным «просветлением», которое исходило от Джона, была ужасная убежденность в бессмысленности существования нашего вида. На это открытие он реагировал порой с раздражением, иногда – с ужасом перед той судьбой, что ожидала человеческий мир, и перед тем, насколько он сам впутался в нее. В иных случаях в нем просыпалась жалость, порой – злобная радость, а иногда – какое-то тихое чувство, в котором странно переплетались сострадание, ужас и мрачное предвкушение.