Текст книги "Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров"

Автор книги: Октавиан Стампас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

ТРЕТИЙ, ПОСЛЕДНИЙ И САМЫЙ КОРОТКИЙ РАССКАЗ ЭДА ДЕ МОРЕЯ, РЫЦАРЯ ОРДЕНА СОЛОМОНОВА ХРАМА, БЫВШЕГО КОМТУРА КОНИЙСКОЙ КАПЕЛЛЫ

В Акре незадолго до ее падения отец однажды сказал мне:

«Вся моя долгая жизнь и все мои бесконечные странствия убедили меня только в одном: нельзя верить ни королям, ни Папе, ни Великим Магистрам. Все они – невольники какой-то страшной тайны, которой лучше не знать никому из нас, простых смертных. Послушай, сын. Я хочу, чтобы ты отправился в Рум, в Конийскую капеллу Ордена и служил ее цели верой и правдой. Мне открыто „Священное предание“.

Он поведал мне это «Священное предание», и оно, конечно же, показалось мне самой неправдоподобной историей из всех, которые мне были известны.

«Отец! – с изумлением обратился я к своему родителю. – Ты только что сказал, что нельзя никому верить. Как же можно верить этой странной истории? Она похожа на явный обман, на явную ловушку».

«Именно поэтому я и предлагаю тебе поверить в нее всей душой, – проникновенно отвечал отец. – Цель, провозглашенная „Священным преданием“ чиста, как луч солнечного света. Ради этой цели можно жить и умереть. Если „Священное предание“ обернется чистым обманом, то грех останется на том, кто сделал его таковым. Ты же честно исполнишь свой долг прежде, чем предстать перед Высшим Судией. Ты будешь давать ответ за твердую веру и честь, за верность истинному пути, а не за ловушки, которые расставлены на нем злыми силами. Уверяю тебя, сын, нужно верить в Бога, Который на небесах, а на грешной земле не остается ничего, во что можно было бы без оглядки поверить, кроме „Священного предания“, которое вовсе не скрывает того, что в него поверить очень трудно. Я не сомневаюсь, сын, что твой путь должен вести тебя в Конью. Здесь же, в Акре, мы скоро станем свидетелями самого чудовищного обмана со времен Иуды Искариотского. Я не желаю, чтобы ты, мой дорогой сын, стал жертвой этого предательства. Ты совершил еще слишком мало в своей жизни. Достигнув Коньи, ты войдешь в число тех рыцарей, которые останутся ближе к Святой Земле, чем все остальные воины Христовы, принявшие обет Креста и сохранившие свои жизни. Дервиши, которым я доверяю, помогут тебе добраться до столицы Рума».

«Дервиши? – и вовсе изумился я. – Ты доверяешь иноверцам?»

«Я привык доверять тем, – отвечал отец, – кто не пытается стать моей тенью, заговаривая со мной на моем языке и укрываясь тамплиерским плащом».

Спустя три года я стал комтуром Конийской капеллы.

Невеста бывшего комтура Конийской капеллы покинула своего жениха только один раз. Случилось это, когда она узнала, что наши собственные с Фьямметтой странствия должны завершиться последней встречей с дервишем Хасаном по прозвищу Добрая Ночь, которому несомненно было известно мое имя и который несомненно владел моей утраченной памятью.

Она вновь надела ассасинскую амету, взяла коня рыцаря Эда, исчезла и появилась на другое утро.

– Ты говорил, брат, что Хасан Добрая Ночь – из братства джибавиев? – переспросила она и, получив утвердительный ответ, сообщила: – В этом году джибавии будут проводить обряд попирания в Иерусалиме. Это должно случиться в середине следующего месяца.

– Святая Земля! – воодушевился я. – Мне суждено наконец обрести себя на Святой Земле! Добрый знак!

– Прости меня, я не смогу поднять меч и облегчить ваш путь, – сказал мне на прощание мой брат, Эд де Морей. – Мне остается только помолиться за тебя нашему Господу.

– Все рыцари из нашего рода жили долго, – отвечал я ему. – Теперь и тебе остается жить долго и счастливо, брат. Я тоже помолюсь за тебя, как умею.

– Я буду молиться о вас и госпоже Буондельвенто, – сказал на прощание добрый приор.

– А у вас, брат приор, в ближайшие дни будет много богоугодных хлопот, – сказал я ему.

– Ассасинам запрещено возносить молитвы, – сказала Акиса, прощаясь с нами последней. – Но я тоже помолюсь за ваши жизни тому Богу, Которому повелит мне молиться мой будущий муж.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЕГИПЕТСКИЙ СУЛТАНАТ МАМЛЮКОВ. ПАЛЕСТИНА

Лето 1314 года

Разогретые жарким солнцем холмы Святой Земли трепетали и переливались, как волны небывалого золотистого моря, и на этих волнах мерно покачивался вдали, подобно ковчегу, благословенный Иерусалим.

Не привыкшая к такому властному зною, моя светловолосая Фьямметта целыми днями пряталась в душном сумраке повозки и обмахивалась страусиным веером, еле шевеля то одной рукой, то другою.

– Только одно воодушевляет меня, – говорила она, так же едва шевеля губами. – То, что мы достигли Святой Земли, где жил и страдал Спаситель. Я надеюсь, что здесь мои молитвы будут услышаны быстрее, и Христос подвигнет вас, мессер, скорее принять таинство крещения. Тогда, наконец, мы сможем стать мужем и женой по закону.

Признаться, еще добрый приор Конийской капеллы уговаривал меня принять крещение, но я оставался упрям: я хотел во что бы то ни стало узнать поначалу свое имя. К тому же, если бы дервиш назвал его мне, то, окажись оно христианским, это имя означало бы, что я уже был крещен в прекрасной Флоренции и потому в повторном, третьем уже по счету рождении, как бы лишающем всякой законной стоимости мою утраченную память, вовсе не нуждаюсь.

Провидение благоволило нам. Еще в Конье, накануне отъезда, мы случайно повстречались со старым знакомым, армянским купцом Варданом. Он как раз собирался в Палестину и с радостью взял нас с собой, хотя, взглянув на мою светловолосую невесту и выразив на ее счет всякие опасения, долго качал головой.

В дороге они часто беседовали между собой, и уже в предместьях Иерусалима, совсем замученная жарой, Фьямметта тихо пожаловалась многомудрому Вардану на мое упрямство в решении самого важного дела.

– Не слишком сетуйте, сударыня, – успокоил ее торговец. – Принять крещение, а затем вступить в законный брак посреди земель, захваченных неверными, – это такой подвиг, который можно вполне приравнять к Крестовому походу.

Его караван остановился у Яффских ворот Святого Города, и он, отправившись в него, вернулся в тревожном расположении духа.

– Обстановка в городе неблагоприятна, – сообщил он нам. – Наместник неделю назад поднял втрое залоги на всех находящихся в плену христиан. Это значит, что всех приезжающих в город иноверцев, в том числе и свободных торговцев, могут ожидать неприятности. Я опасаюсь, что все мои повозки подвергнутся тщательному обыску, и, если эти варвары увидят такую красавицу, которую слишком трудно выдать за татарскую служанку, то я никогда не прощу себе ту опрометчивость, с которой я отозвался на вашу просьбу. Мой старый приятель, купец Сулейман из Басры, стоит сейчас со своим караваном у Ворот Источника. Я поговорю с ним. Он – честный человек и не откажется помочь. Я полагаю, что безопасней всего вам будет проникнуть в город под видом христианских невольников Сулеймана, которого знает наместник.

Так мы с Фьямметтой, сменив одеяния, стали «рабами» Сулеймана из Басры. Однако, едва оказавшись внутри городских стен, торговец Сулейман тоже тревожно нахмурил брови.

– Кто-то напугал наместника ассасинами из Персии, проникшими в Иерусалим вместе с какими-то торговцами, – сообщил он нам, ненадолго отлучаясь. – А я как раз везу оттуда лучшие беширские ковры. Опасаюсь, что все мое имущество будет тщательно обыскано, и вас могут ожидать неприятности. Есть у меня один знакомый, лекарь Авраам, который однажды вылечил меня от язвы на ноге. Он – добрый человек. Его несомненно оставят в покое. Я поговорю с ним, и, полагаю, он не откажется укрыть вас в своем доме хотя бы на один день и одну ночь.

Так мы оказались в доме лекаря Авраама, который, действительно, оказался добрым человеком. Однако и этому доброму человеку мы доставили недобрые хлопоты. Вернувшись под вечер с базара, он долго вздыхал, а потом поведал нам, что всем иудеям предписано три дня не выходить из дома, потому как наместник, подобно царю Ироду, затеял их перепись.

– Мне известен только один человек, который при нынешних обстоятельствах сможет безнаказанно укрыть вас, – сказал лекарь. – Этот человек – иерусалимский патриарх христиан. Мы с ним оба – гонимые люди, патриарх и старый Авраам, потому мы всегда безо всякой корысти оказывали друг другу посильные услуги. Недавно патриарх сумел вернуть мамлюкам нескольких знатных мусульманских пленников, попавших в руки ваших единоверцев, а потому он теперь выгодно пользуется недолговечным расположением наместника. К тому же его храму до конца года дано право неприкосновенности укрывшихся в нем людей. Я поговорю с патриархом.

Незадолго до полуночи мы, долго пропетляв по каким-то тайным улочкам Иерусалима, оказались перед домом патриарха. Высокий человек в черной рясе встретил нас в воротах и сообщил, что патриарх благоволит оказать нам помощь, но сделает это только в том случае, если нежданные гости исповедуют веру Христову.

Впервые за день Фьямметта вздохнула с облегчением. Это случилось, когда я сказал, что готов немедленно принять крещение и при том – вовсе не из страха перед опасностью.

Но едва мы ступили на порог, как я вдруг услышал стук копыт и невольно оглянулся.

Вдали, на перекрестке, слабо освещенном факельным огнем откуда-то со стороны, я вдруг заметил на стене, покрытой известью, темную тень коня, а затем – и самого всадника, появившегося между двумя другими стенами улицы всего на одно мгновение.

Я так и остолбенел.

Я мог поклясться, что увидел на коне не кого иного как самого дервиша Хасана по прозвищу Добрая Ночь.

– Это он! – воскликнул я. – Дервиш Хасан!

– Темно. Вы могли ошибиться, мессер, – затрепетав, вымолвила Фьямметта.

– Это он! – ни на миг не усомнился я. – Любовь моя, ждите меня здесь. Нельзя упустить его. Я вернусь тотчас же.

– Мессер! – донесся до меня полный страдания голос Фьямметты, когда я уже успел достичь перекрестка.

Оттуда, кроме тревожного возгласа Фьямметты, я услышал только удалявшийся стук копыт и бросился за ним вдогонку. Так, на слух, я петлял по улочкам Иерусалима до тех пор, пока в ночном эфире не растаял последний след таинственного всадника. Теперь только громко стучало мое сердце, а сам я, привалившись к ближайшей стене, предался грусти и отчаянию.

Но внезапно над моей головой, подобно гулу ветра в ущелье, раздался гул голосов:

– Алла хайй! Алла хайй!

Я встрепенулся и, оглядевшись, увидел, что над стеной, которая только что служила мне последней опорой, вздымается в ночное небо багровое зарево.

Ящеркой я взлетел на стену – и тогда моему изумленному взору открылась страшная и величественная картина дуса, или попирания. Освещенная факелами площадь была плотно уложена живыми, сально блестевшими телами, и дервиш-джибавия Хасан Добрая Ночь уже неторопливо двигался на своем черном жеребце по спинам своих покорных учеников. Здесь, как догадался я с первого взгляда, еще никто не стал жертвой, раздавленной тяжелым копытом, и черный жеребец, осторожно продвигаясь по кругу, уже приближался к самой сердцевине этого телесного единства ордена джибавиев.

И тогда я, повинуясь неожиданному порыву души, спрыгнул вниз, на площадь, и, легко перескакивая через лежавших последователей суфийского учения, в два мгновения достиг той сердцевины, где оставалось одно неживое место – голые мраморные плиты, предназначенные для последнего шага коня и остановки шейха, которая должна была свидетельствовать об окончании обряда.

Я лег прямо на это место – лицом вверх, в отличие от всех джибавиев. Я увидел полное звезд небо, которое тут же затмилось тяжестью огромного тела. Я увидел лицо дервиша: его мудрые глаза, его полную благости и добродушия улыбку, освещенную багровым светом факелов. И вот я увидел огромное копыто коня, украшенное зловещей железной «омегой».

И тогда я вдруг вспомнил святого отца Угуччоне Лунго и сделал то, что он советовал делать в таких случаях: я призвал того Бога, Которого знал по имени, как простого смертного.

И страшная тяжесть, обрушившаяся на мою грудь, словно бы проломила не только мои ребра, хребет, и всю насквозь мою жизнь, но даже мраморные плиты подо мною. И я рухнул вниз, в бездонный колодец забытья.

СВИТОК СЕДЬМОЙ. НЕВЕДОМОЕ МЕСТО

Неизвестное время

Свет солнца, появившегося из-за горных вершин, так нестерпимо слепил глаза, что я не только опустил веки, но еще и невольно загородил их рукою.

«Вот еще одно затмение», — безо всякой грусти подумал я, с легкой и ничем не объяснимой радостью вдыхая прохладный утренний эфир.

– Какое доброе утро, – раздался позади меня тихий старческий голос, который я не мог не узнать.

– Здравствуй, ведающий все пути, – сказал я, повернувшись спиной к востоку и смело позволив глазам увидеть то, что им видеть было по силам.

Как обычно старый дервиш сидел в десяти шагах от реки, рядом с маленьким, едва теплившимся дорожным камельком и своим медным чайником, блестящий бок которого, как мог, подражал солнцу.

– Здравствуй, славный истребитель драконов, – отвечал шейх джибавиев.

Он сидел неподвижно, плотно закутавшись в свой священный плащ, и, говоря со мною, казалось, продолжал дремать.

– Я исходил весь свет, но нигде так и не пригодилось мое ремесло, – заметил я.

– Как знать, – отвечал старец, так и не поднимая на меня глаз. – Может статься, только потому что ты, мой храбрый эмир тысячи дорог, научился побеждать драконов, они и не появились на земле. Обычно в своем небытие они обладают прекрасным чутьем того, можно ли безнаказанно проявлять свою силу или пора еще не настала.

– Ты всегда говорил загадками, глас мудрости, – не сдерживая своего недовольства, изрек я. – Ключи к дюжине замков мне удалось найти самому. Но сегодня я пришел к тебе, визирь горы аль-Джуди, за ключом, который принадлежит мне по праву и который ты хранил бережней всех прочих, за что и возношу тебе самую искреннюю благодарность.

– Ты пришел за именем, – промолвил дервиш таким голосом, каким более не задают никаких загадок. – Чтобы снять этот ключ со связки, придется долго и внимательно перебирать все остальные. Я думаю, что у меня хватит сил сделать это, если ты поможешь мне, мой настойчивый следопыт Истины. Дай мне питья.

Немедля я подошел к дорожному камельку странника, испускавшему едва приметный дымок, налил в плошку из медного чайника горячего настоя каких-то душистых трав и поднес питье старцу.

Только теперь я заметил, что цвет его лица ничуть не живее окружавшей нас каменистой земли, а щеки так иссохли, что обтягивали скулы, подобно пергаменту.

– Тебе плохо, Учитель? – с сокрушенным сердцем спросил я.

Дервиш с трудом улыбнулся, словно боясь, что пергамент на скулах может порваться, и сказал:

– Ко мне такой вопрос не может теперь относиться. Его следует задавать разным частям и составам по отдельности – душе или телу, печени или желудку. Наступает день, когда все части должны разъединиться, чтобы вскоре соединиться вновь в единстве стихий – земли и воды, воздуха и огня. С каждым мгновением число отдельных частей в моей разъединяющейся целостности становится все больше, и задавать вопросы каждой из них означает потерять слишком много времени, все еще драгоценного для тебя, мой славный ловец звезд на утреннем небе. Итак, вернись к тому, за чем ты пришел. Ищи только там, где светлее. Вопрос, с которого надо начать: кто был настоящим отцом Умара ибн Хамдана аль-Азри. Задай его мне – и ты попадешь прямо в цель.

Руки дервиша были так слабы, что я помог ему поднести плошку к губам. Когда он осилил пару глотков и дал мне понять, что можно оставить плошку, я сел рядом с ним на землю и спросил:

– Кто же был настоящим отцом Умара ибн Хамдана аль-Азри?

Дервиш снова ласково улыбнулся и тихо ответил:

– «Молчащий последователь», доблестный франкский воин Рубур.

– Робер де Ту?! – вскричал я, едва не лишившись чувств.

– Так именовался он у франков, – подтвердил дервиш.

– Как же это могло случиться? – не в силах привести свои мысли в порядок после такого ужасного вихря, вымолвил я.

– Разве так трудно догадаться? – с некой тенью удивления сказал дервиш. – Множество вещих снов дается человеку, лишенному памяти. За полтора десятка лет до похода на столицу греков Рубур был пленником Салах ад-Дина. Он пришел завоевать Палестину вместе с тремя королями полуночных стран. В отличие от королей, ему удалось достичь Иерусалима, но местом его пребывания стала не крепость, некогда воздвигнутая его предшественниками на развалинах Соломонова Храма, а темница аль-Баррак.

– И вскоре в той темнице, согласно вашему замыслу, появилась красавица-аравийка, – не утерпев, продолжил я рассказ дервиша. – Вполне вероятно, что она была глухонемой, и также вполне вероятно, что она носила имя Гюйгуль.

– Не совсем в темнице и не совсем уж по нашему замыслу, – отвечал шейх джибавиев, – но в остальном ты, меткий истребитель теней, с лихвой покрыл свою былую недогадливость. Теперь ты увидел необычайное древо твоего рода. Возьми палочку и начерти на земле расположение всех ветвей и плодов. Тогда твоим глазам откроется еще более удивительное чудо.

Я последовал указанию старца и, вычертив на земле родовой узор, различил скорее не древо, а цитадель:

– Итак, у пяти потомков по мужской линии, – продолжал дервиш, – также всего пять потомков. Для полного соответствия с изначальным планом твоя сестра, мой юный погонщик замыслов, должна была родиться мальчиком, однако, по всей видимости, невольница Гюйгуль чем-то очень напоминала отважному Милону его собственную мать. Тот франк в черном плаще, с которым ты имел беседу на Родосе, недалек от истины: даже рабом, несущим носилки своего господина, могут, двигать вовсе не те причины и силы, которые можно заметить при первом взгляде. Теперь я открою тебе, зодчий вещих сновидений, одну тайну: главных рычагов в этом механизме тоже пять, причем два последующих рычага лишь повторяют действие предыдущих, или наоборот. Теперь попробуй соединить эти рычаги в единый механизм.

И тут я догадался, почему могли умереть все, кроме нас с Тибальдо Сентильей.

Я провел новые линии, и на земле появился узор, магическая сила которого была известна всем посвященным от гор Куньлуня до холодных берегов полуночных царств:

– Ты попал в цель, великий стрелок земли и гор! – казалось, оживившись на одно мгновение, громко изрек дервиш. – Звезда царя Сулеймана, или, как именуют его в полуночных странах, Соломона. Знак и оружие власти над стихиями неба и земли.

– Рыцарь Эд де Морей и Акиса Черная Молния должны были убить друг друга, – проговорил я, разглядывая «рычаги» этой немыслимой ловушки, явно расставленной для каких-то надмирных духов, или, как я подумал вначале, для тех «ангелов», которым поклонялись ассасины. – Я должен был убить Акису. Тибальдо Сентилья должен был убить Эда де Морея. Возможно, Эду де Морею было назначено убийство своего брата Иоанна, родившегося, как и он на земле русов. Кто-то мог подбить его на это злодеяние, опоив каким-нибудь колдовским зельем. В конечном итоге должны были остаться только двое. Может быть, эти ужасные события еще впереди. Вам нужно, чтобы мы стали подобием детей Адама и Евы, подобием Авеля и Каина. Ради чего?

– Ты прозреваешь большую глубину, искатель духовных жемчужин, – проговорил дервиш. – Так могло случиться, и уже случилось бы. Но итог – здесь. Ты сидишь на этом месте, и подаешь мне чашку с живительным питьем. Это – уже полезный итог. Но времена Авеля и Каина миновали. Если бы в твоем роде брат должен был убить брата, убийство произошло бы неотвратимо. Тем не менее, по твоей воле все живы и, как говорится в добрых преданиях, «живут долго и счастливо». Значит, главное действие рычага следует искать в другом. Хотя отчасти ты прав: при первом же взгляде на этот узор легко определить, что механизм мог быть приведен в движение только после смерти брата франкского воина. Этот рус как бы нарушал внешнюю, явленную гармонию узора.

– Мой брат, монах Иоанн, уже умер? – невольно вопросил я.

– Умер, – подтвердил Хасан Добрая Ночь, ничуть не пожурив меня за излишний вопрос. – Умер в своих далеких землях, своей собственной, вполне блаженной смертью, дожив до вполне почтенного возраста. Как легко догадаться, это вполне радостное для него событие произошло в день нашей первой встречи.

– Насколько я способен уразуметь, этот невиданный механизм, изобретенный вашим братством, стоял в бездействии со дня моего рождения до дня смерти моего далекого брата Иоанна, – заметил я, – то есть восемнадцать лет, годом больше или меньше. Однако на его постройку ушло больше столетия. Вы создали франкский Орден Соломонова Храма или его видимость, вы соединили его причудливыми перекладинами с братством ассасинов, вы связали их крепкими веревками флорентийской торговли. О всяких диковинных узлах, крючках и колесах я и говорить не стану, поскольку ничего о них не знаю. И весь этот великий механизм понадобился только для того, чтобы в урочный час я поднес тебе, мой дорогой Учитель, плошку с горячим питьем.

– Ты не растерял по дороге жемчужин своего остроумия, Посланник, – слабо улыбнувшись, проговорил шейх джибавиев. – Но я надеюсь, что ты хорошо знаешь стоимость этих жемчужин и не попросишь за них цену ограненных алмазов. Если бы все великие деяния, о которых ты упомянул, были бы действительно совершены нашим братством, то оно перестало бы таковым быть, совершенно превращаясь в невидимую стихию. Ассасины, стремящиеся к ангелоподобию, несомненно позавидовали бы нам, и все, от шейхов до низших фидаинов, стали бы дожидаться, смиренно стоя на коленях перед нашими вратами, того часа, когда их впустят внутрь. Между тем, зная истинную цену человеческой воле, мы всегда старались оставаться простыми смертными. Могущество подобно змее; всякий заклинатель змей знает, что обладает опасной собственностью. Лучший способ уберечь себя от смертельного укуса собственного могущества – это вырвать из него все ядовитые зубы и, значит, лишить его истинной силы. Даже разбойники, собравшиеся ограбить тебя, будут издали опасаться змеи, лежащей у твоих ног, хотя и начнут успокаивать себя тем, что, возможно, она уже лишена своего оружия.

– Признаюсь, Учитель, я мало что уразумел из твоей многомудрой речи, – вымолвил я, как только дервиш замолк, чтобы перевести дух.

– Это случилось оттого, что ты снова, как и в годы своей юности, торопишься догадаться обо всем сразу, – без гнева отвечал дервиш. – История еще не начиналась. Я только приступаю к ней. Потерпи немного и узнаешь, что позволило тебе сделать вовремя такое доброе дело, как позаботиться о не имеющем крова старике в день его кончины.

И тогда дервиш стал неторопливо раскрывать древние тайны, которые и сложились теперь, в конце моей летописи, в