Текст книги "Воин огня"
Автор книги: Оксана Демченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– А камень? Вот этот, гляди.
– Вообще не понимаю, почему он важен. В углу валялся, его вождь подобрал и унес вместе с огнивом.
Банвас закончил записывать, старательно поставил жирную, похожую на кляксу, точку. Точнее, сперва он уронил кляксу, а после скруглил ее для красоты. И вызвался нести сумку: точка никак не желала сохнуть, так что спрятать листы бумаги не представлялось возможным.
Сменив пожароопасный факел на маленькую тусклую лампу, вся группа миновала грубо взломанную дверь и затопала по темной лестнице. Ичивари хмурился, нащупывал пальцами края ступеней и пытался вспомнить, какие именно книги хранились в выгоревших комнатах. Было бы ужасно утратить даже малую часть записей, собранных дедом. Того бледного старика, что начал собирать библиотеку, не стало весной. Хоронили его всем поселком, даже вождь пришел и положил перо и плетеный знак духов, тем признав: не всегда оттенок кожи решает, велико ли уважение к человеку. Малышня еще и теперь иногда хлюпает носами, вспоминая любимого учителя письма и счета, и на его холме всегда есть цветы… Нет, те записи хранятся на первом этаже, в дальних комнатах. На втором книги стали расставлять не так давно, когда нехотя признали: дед Магур всерьез ушел и в дом не вернется. Три стены сплошь закрыли полками. Свалили на них неразобранное и не самое важное: старые, неточные карты, первые из составленных махигами, – есть более новые, и прежние хороши лишь для примера, мол, раньше мы вон как делали. Что еще было в комнате? Тонкие стопочки листков, грубо и неумело сшитых ремешками и нитками: их приносили ученики малого университета. Раз дед ценит слова старых, каждый счел необходимым расспросить своих и записать для общего блага их слова. В коробках на полу, возле полок, лежали такие же каракули детворы дальних поселков. Возле стола копилась всякая всячина, что находилась в работе. Сам Ичивари и еще семь учеников большого университета хотя бы час в день уделяли сортировке завалов. Вносили записи в единый каталог – это слово вспомнил кто-то из бледных, на новой земле оно сохранило прежний смысл.
– Каталог уцелел? – спросил Ичивари, входя в комнату и с огорчением изучая следы пожара.
– Я спас его первым делом, – отозвался Банвас. – Шкуру на брюхе спалил, руку вон попортил, но со стола забрал. Цел, только уголки потемнели. Добротный переплет на нем. Полный.
Ичивари согласно кивнул. Полным переплетом привыкли называть кожаные футляры с застежками, прячущие листки так, что даже вода их не враз промочит, упади книга в лужу или ручей. Если каталог цел, можно наверняка узнать, какие записи были в работе вчера и позавчера и что именно утрачено. Пока же сын вождя забрал у одного из пажей лампу, начал без спешки обходить комнату и диктовать Банвасу, смирившемуся с участью писаря. Видимо, клякса сделала его совестливым…
Причиненные огнем разрушения были относительно невелики. Глядя с улицы на закопченные стены и черные провалы окон, Ичивари ожидал худшего. Плотно стоявшие на полках книги пажи выбрасывали в окна, цепляя за тлеющие переплеты, а внизу, на улице, поливали водой и накрывали плотной тканью. И, как сами они гордо заверили, у большей части записей пострадали именно переплеты и края страниц. Утраты текста невелики и восстановимы. Сильнее всего пожар попортил новые полки, которыми решили разгородить большую комнату на две части. Их не успели доделать и тем более – плотно заполнить книгами. Ичивари двигался медленно, хмурясь и осторожно обходя взломанные полы. Слушал пажей и недоумевал. Он совершенно запутался.
– По всему получается: разбили окно и пролезли в эту комнату, раз дверь внизу была заперта на замок. Так? И если все так, зачем было бить окно? Стекла в переплете мелкие, значит, только чтобы открыть защелку… Но у деда в доме все окна без запоров. Толкни – и вперед, в комнату… Шума меньше!
– Камнем разбили, ну и мудр наш вождь, – восторженно охнул младший паж. – Он сразу стал смотреть по углам, как сюда прибежал. Вон там лежал камень.
– Камнем, а как иначе, – хмыкнул Ичивари, бросая на болтуна уничижительный взгляд. – Важно не чем, а когда. Это ясно?
Ичивари добыл камень из свертка с вещами. Вручил притихшему ненадолго полукровке и велел идти на улицу и бросать оттуда в окно. Открытое, само собой. С пятой попытки камень лег примерно туда, где его подобрал вождь. Теперь уже все заинтересованно пожимали плечами: зачем было бить стекло? Горело в другом месте, камень лежал в наименее пострадавшей части комнаты…
– Пока оставим это. Где было огниво? – попробовал задействовать вторую вещь Ичивари.
Пажи дружно указали на пол почти у самой двери. Ичивари тяжело вздохнул, отказываясь понимать поведение бледных. Если, конечно, дом деда подожгли именно они. Дверь внизу заперта. Огниво лежит в стороне от пожарища: словно специально положено на видное место… Даже допустив, что вор имел ключ и ушел по лестнице, заперев затем замок снаружи, к разгадке приблизиться не удастся. Зачем рыться в сумке или карманах, уже пройдя всю комнату? А если не рыться, то как еще получится выронить вещь? И как можно не слышать, что она упала? Отчаявшись разобраться, сын вождя решил попробовать понять иное: где вспыхнула первая искра пожара? Пажи усердно вспоминали, вздыхая и косясь на Банваса, который говорил меньше прочих: ведь ему доверили запись! Оказывается, это удобно, это делает тебя важным и даже дает право иногда задавать собственные вопросы.
– Значит, здоровенная дыра в столе, тут и тут доски, которые пришлось выламывать из пола, – завершил опрос свидетелей Ичивари. – То есть подожгли бумаги на столе, а вы прибежали так быстро, что на ближний короб огонь и не перекинулся толком, он пошел по этой вот дорожке, выложенной для него злодеями, вмиг добрался до недоделанной средней полки. Выходит, она была важна? Не задай некто огню направление смятыми листками бумаги или чем-либо еще, первой бы занялась иная полка, ближняя, у стены… Банвас, отряди того, кому доверяешь: надо изучить большой каталог наших книг и понять, что хранилось на полке, что удалось спасти и не пропали ли некие книги до пожара.
Рослый махиг сразу же выделил среди пажей самого младшего, наиболее шумного и суетливого, и отослал его. Задумался и указал еще одному взглядом на дверь: ночь неспокойная, нельзя без присмотра бегать и расспрашивать, тем более – недорослю со светлой кожей, смутным происхождением и явной склонностью лезть в чужие дела слишком уж рьяно…
Ичивари не оспорил решение. Вернул себе листки – плотно исписанных накопилось уже пять – разложил на подоконнике и просмотрел. Пощупал белые перья в волосах, улыбнулся на миг, снова припомнив, кем подарены… На душе стало сразу и тепло и тревожно. Если в поселке такое творится, мавиви может и в лесу оказаться в опасности. Хорошо, что с ней дед. И плохо. Вдвоем они возьмутся за то, что каждому по отдельности казалось непосильным. Как-то оно поддастся теперь?.. Так, если вернуться к поиску поджигателей. Что настораживает в записях? Ведь мелькнуло на самом донышке души сомнение. Короткое и стремительное, как тень орла в вышине… Он не успел перевести взгляд разума и не проследил полет. Но если попробовать его угадать?
– Банвас, ты помнишь этого Томаса, бледного? – нащупал след сомнений Ичивари.
– Вроде… старый, горбатый, прикашливал все время и шаркал ногами. – Махиг сердито потер затылок. – Обычный он. Жил на окраине, занимался невесть чем и никому на глаза не лез… Ничего особенного и все привычно для бледного, помнящего войну.
– Все необычно! Я не помню его лица, я не могу сообразить, чем он занимался. Мне совсем не ясно, почему бледный, помнящий войну, живет в нашей столице и кто ему разрешил? Сюда допускали только тех, кто заслужил такое право, доказав полноту своей души. Я, сын вождя, ровно ничего не могу вспомнить о заслугах Томаса. Попробую иначе, как у них там… фамилия, да. Это я обязан помнить. Томас Виччи. Никто, не занятый ничем… Нет, погоди! Он же сводный брат нашего профессора, Маттио Виччи.
– Большой университет, отделение горного дела, – сразу согласился Банвас. – Теперь и я получше вспомнил Томаса. Он живет в поселке из милости, за него просил старый Маттио. Сказал: «Брат плох, память его подводит, в лесу плутает и троп не находит, знакомых не узнает».
– Именно, – оживился Ичивари. – Три года этот Томас живет в нашей столице, он помнит войну, и он никому не знаком, он неприметный. Но сам-то…
Сын вождя осекся и замолчал. Нельзя назвать человека злодеем только потому, что он своей внешностью и загадочностью вдруг показался похожим на злодея. Слишком просто. Или в самый раз? Сколько еще людей опросить, чтобы узнать наверняка?
– Он делал вид, что выжил из ума и утратил остроту зрения, притворялся почти слепым, – поддержал Банвас. – Кто бы догадался свалить на него вину в поджоге библиотеки, зная, что бледный уже не способен читать? Зато сам бы он уронил огниво, не заметил и не поднял: глаза у него слабые…
– Погоди. Если он обманщик, то его глаза в порядке, а значит, он бы нашел огниво, – возразил Ичивари, теряя надежду закончить записи немедленно и ни в чем больше не сомневаться. – К тому же у профессора Маттио тоже слабое зрение, он совсем слепнет, это известно каждому. Значит, недуг у них с братом схожий, это понятно…
– Пошли к старому Маттио. Потом к его соседям, а дальше к тем, кто видел вечером Томаса. Так, наверное, – предложил Банвас.
Младшие пажи дружно закивали, с обычным для них восторгом внимая речам рослого махига: он старший, умный и во всяком деле лучший. Он учится в большом университете, сам пришел из дальнего северного поселения и его приняли…
– Сначала мы сходим к старому гратио, – осторожно высказался Ичивари.
– К нелепому недоумку, который обольщает бледных речами о чаше света? – презрительно скривился Банвас. – Думаешь, он поджег библиотеку? Так он же во вторую войну руки лишился и растерял здоровье, ему по лестнице не вползти сюда, задохнется и скиснет на полпути! Опять же зачем однорукому такое огниво?
– Он не обольщает, он правда верит в эту их чашу света, в Дарующего и весы деяний, – покачал головой Ичивари. – Я тоже его презирал, но Магур мне напомнил: Джанори ходил разговаривать к бледным на корабль вместе с махигом и закрыл старика, когда люди моря стали стрелять… Поэтому он и живет в столице, его признали обладающим правой душой, родным лесу.
– Ну да, – буркнул Банвас, не желая принимать сказанное. – Мой дед твердил, что бледный просто оказался за спиной у того махига и все приключилось само собой… И что люди моря не добили его специально, отправили к нам подсылом. Ты сам обозвал его в лицо бездушным. Помнишь – по весне?
Ичивари ощутил, как сказанное однажды в гневе – дед обещал, что так и будет, – давит на плечи тяжестью неизбывной вины. Он весной много кому говорил грубые слова. Банваса высмеял – мол, ничтожный род и занимается жалкой возней с пажами-малышами. Полукровку, младшего из пажей, в беседе с отцом предлагал изгнать из поселка и еще назвал его мать грязной, предавшей память погибшего мужа-махига. О том разговоре никто не знает… отец выслушал, не перебивая, а затем наказал. И велел никогда больше не затевать неумных речей. Глаза у вождя в тот вечер казались особенно темными и утомленными… а на следующий день он впервые с осени спросил у матери, не передавал ли вестей Магур. Надо полагать, заметил, как сильно изменился сын, как его душа корчится и сохнет, пожираемая силой знака огня. Теперь все в прошлом, душа расправилась и впитала полноту ночи в долине Ив. И страшно стало вспоминать свои слова и дела – такие чужие, мерзкие, мертвые, принадлежащие настоящему пню горелому, не зря его так назвала Шеула.
Листки Ичивари убрал в сумку недрогнувшей рукой. Прошлое создает боль и строит стену отчуждения между ним и многими людьми. Значит, надо эту стену ломать. Не жалеть себя и не прятаться. У него хорошая память, он молод, и он знает, что говорил и кому именно. И как сильно этим обижал. Лицо Джанори тоже помнит, потому что и тогда было больно: он назвал гратио в полный голос бездушным, тот обернулся на хлесткий окрик… Пожилой однорукий бледный был слаб, и оскорблять его – означало ронять свою честь в грязь, а он ронял и еще топтался сверху…
«Тебе очень плохо, Ичи?» – спросил гратио, обернувшись, и на лице его появилось немыслимое для того момента выражение сочувствия. «Сходи к деду, обязательно». Это Джанори добавил уже вслед сыну вождя, резко развернувшемуся и молча шагающему, а потом и бегущему прочь во весь дух…
Выбравшись на улицу, Ичивари припустился к дому гратио молча и почти так же быстро, как в тот день, когда убегал от себя и от этого дома. Бранд-пажи вздыхали за спиной: двое из них слышали, как сын вождя обозвал бледного, и, кажется, понимали, что теперь происходит. Трудно идти к неуважаемому никчемному человеку ради большого дела, вот как они полагали. И от их сочувствия Ичивари делалось еще горше.
Домик гратио, покосившийся и убогий, жался к боку холма у самой опушки леса. Огня в единственном оконце не видно: гратио редко разводит очаг, это всем известно. Хотя, пожалуй, мало кто из махигов интересовался тем, не мерз ли бледный зимой и кто помогал ему заготовить дрова. Джанори сидел на пороге своего дома, глядел в небо, огороженное частоколом черного леса. И похоже, не интересовался приближением незваных гостей.
– Я устал носить вину, она тяжела, – громко начал Ичивари еще от угла соседнего дома. – Джанори, накажи меня и тем сними ее, я тебя… Ох, как там положено у бледных? Я вас жестоко и незаслуженно обидел.
– Только что? – Гратио отвернулся от леса и улыбнулся, указав рукой на луг, приглашая гостей рассаживаться по своему усмотрению. – Полагаю, именно так… Ты не передал мне ни единого слова привета от Магура. А ведь ты видел деда, и ты знаешь, как я уважаю его.
– Накажите дважды, – упрямо и почти зло предложил Ичивари, не думая садиться. – За тот раз и за этот. Только дед никому ничего не передавал… он был очень занят. Он нашел то, что… Как бы сказать-то? Что уже и не искал, вот так, пожалуй! Ушел утром без единого слова и не оглянувшись.
– Значит, ему есть за кем приглядеть, помимо тебя, – осторожно предположил гратио. – Добрая весть. Садись, ты же знаешь, что я не накажу тебя. Вера в Дарующего учит нас прощать. Вера в зеленый мир требует того же, но иными словами. Если выполот сорняк из души брата твоего, дай место росту дерева и не уродуй лес костром мести…
– Этого я еще не слышал, – удивился Ичивари, ощущая легкость и радость, словно и правда выполол сорняк из души. – Так написано в книге взвешивания душ бледных?
Джанори рассмеялся, покачал головой и глянул на гостя с новым интересом. Ичивари в свою очередь с болью отметил: за зиму гратио здорово осунулся, ему трудно пришлось в поселке без Магура…
– Весной ты говорил много разного, твоя душа искала помощи и изливала свое отчаяние в крике, – сказал гратио. – Но кое-что ты сказал стоящее, ты меня порадовал. Назвал меня на «ты», намереваясь быть невежливым и все же… все же с помощью ошибки выстраивая нужную тропу понимания. Не сходи с нее теперь. Ты знаешь, я сам придумал звать себя гратио, я почти не помню первой войны, в которой сгорели все наши книги, а с ними и неискаженная вера в Дарующего. Я толком и сам не ведаю, что теперь истина, а что ересь… Только я не сомневаюсь: людям надо верить, чтобы их души не погибли в пожаре злобы.
– Так твой Дарующий, – почти нехотя нарушил молчание Банвас, – он что, уже не бог людей моря? Ха… Ты хочешь нас запутать и протянуть время. Только зачем?
– Мой бог и имя-то свое не всегда признает своим, – огорчился Джанори. – Я неопытный гратио, и вера моя слаба… Однако же ты прав, сегодня не о ней следует говорить. Чем я могу помочь, Ичи?
Ичивари уселся поудобнее и передал гратио листки с записями, прекрасно осознавая странность своих действий, – вон как пажи глаза округлили, заодно онемев от изумления! Читал однорукий столь быстро, что глаза бранд-команды еще чуток увеличились в размерах. Разве можно понять написанное, тратя на это единый миг? Гратио вернул последний лист прежде, чем Банвас выдохнул свое изумленное «о-ох ты-ы», смешанное с завистью…
– Кому-то не нравятся махиги, знающие грамоту и помнящие прошлое, – насторожился Джанори. – Знаешь, Ичи, я обычно не делаю опрометчивых и быстрых выводов. И все же… Мне видится очень дурное в этой истории. Некто стремился либо скрыть содержащееся в записях и опасное для себя, либо заполучить полезное и недоступное. Может статься, то и другое происходило сразу. Одно понятно: этот некто был вынужден торопиться и действовал вопреки своему исходному хитрому плану. Что-то его вынудило спешить, так еще точнее… Огниво брошено глупо и неуместно, вы сразу отметили это. Не придумав ничего толкового, злодей оставил для махигов готовое имя того, кто должен оказаться виновным во всем. Скорее всего, перо, похожее на украшение из волос Ичивари, подбросили в дом Маттио после пожара, действуя еще более спешно. Что еще? Огонь зажжен так, чтобы дать злодею время уйти далеко и даже, может быть, попасться на глаза кому-то, а то и в числе первых прибежать на пожар… Их – злодеев – было по крайней мере двое, вы и в этом правы. Один оставался внизу и бросил камень в окно, едва услышал шумно спешащих к библиотеке бранд-пажей. Планы оказались повторно нарушены, поджигатель покинул комнаты, как трус. Он просто швырнул огниво в сторону у двери, утратив всякую выдержку. Видимо, то, что он сжигал, и то, что уносил с собой, изобличало врагов нашего зеленого мира в тяжких и непростительных деяниях…
Банвас повторно выдохнул свое «о-ох», на сей раз восторженное. Притаившаяся в прищуре настороженность к однорукому бледному иноверцу отступила, оттесненная уважением к его умению видеть скрытое.
– Мы и половины приписанного нам ума не вычерпали из колодца мудрости, – признал этот плечистый сторонник честности. – Их было двое? И Томас…
– Я не называл имен, их пока никто из нас не знает, – мягко возразил гратио. – Но я пойду с вами. Бледные скажут мне, пожалуй, куда больше, чем вам. Может статься, что-то они изложат мне наедине и без права оглашения. Но это не помешает мне сделать выводы и сообщить вам их уже готовые. Идемте. Начнем с дома старого Маттио.
– Ходишь-то ты, как я знаю, не быстро и тяжело, – начал Банвас, с сомнением крякнув. – Эх… Коня бы нам. Беготни-то до утра и моим ногам с избытком будет, это уже очевидно. Хоть обопрись, что ли…
Ичивари смущенно свел брови. Кроме Шагари, свободных коней в поселке нет. Две жеребые кобылы не в счет, а третья целый день провела на вспашке, об этом сын вождя уже наслышан… Как-то отец примет то, что священного коня подведут гратио, иноверцу и сомнительному для многих человеку? Накажет в третий раз за вечер? Интересно, как на сей раз? Пошлет разговаривать со стариками… От осознания угрозы по шее скользнул холодок. До полудня придется сидеть с прямой спиной на шкуре ягуара, вдыхать дым ачира, пить воду очищения, освобождать помыслы и терпеть иные глупости, которые Шеула здраво назвала суевериями. И зачем ему это надо? Джанори сам решил идти говорить с людьми, пусть сам и хромает. Сын вождя проследил, как гратио тяжело поднимается на ноги, как один из пажей подает ему палку, а Банвас подставляет плечо. Вот и пошли, вполне даже быстро. И не надо городить новых глупостей…
– Полагаю, трудно добраться до правды, если дорогу не избирает конь с белым копытом. – Злясь на себя, Ичивари вслух выговорил невозвратное и обрекающее на наказание. – Без Шагари мы просто не справимся…
Один из пажей кивнул и сгинул. Банвас заржал не хуже коня – басовито и шумно, так, что лес притих от опушки и дальше, насколько можно его ощутить. Гратио хватило ума промолчать и не донимать сына вождя благодарностью, окончательно изобличая в поистине женской слабости – неумении отворачиваться и отстраняться от того, что малозначимо для главного дела.
До самого дома Виччи шли молча. Джанори старался не хромать и не просил об отдыхе, зато Банвас дважды останавливался и принимался озираться, хмурясь и всем видом показывая: он что-то услышал. Догадливый паж бегал, заглядывал за кусты и за заборы, хмурился точно так же, как обожаемый старший приятель… и чуть погодя возвращался, виновато разводя руками, – никого не удалось обнаружить. Задержки позволяли гратио отдышаться, в том и был их единственный смысл, это понимали все, но напрямую никто не признал явного. Разве можно потакать слабостям бледных? Почти каждый старик из махигов, помнящий войну, упрямо числил врагами и нынешних бледных. Пусть и неосознанно, пусть не высказывая своих воззрений вслух. Зато каждый по вечерам у очага рассказывал о былых битвах и своем мужестве, о том, как оттесняли бледных к морю и как хоронили лучших воинов. Обвинения, пусть и подспудные, достигали сознания молодых. Так думал Ичивари и удивлялся: «Каково было деду Магуру исполнять просьбу своего друга Ичивы?»
Великий воин умер в бою, оставив невнятно высказанную последнюю волю: пусть настанет мир и пусть не омрачит его пролитие крови безоружных… Выполнять волю погибшего, остужать жажду мести тех, кто утратил близких, и принимать первые, пусть временные и ненадежные, законы нового времени пришлось именно Магуру. Он принял из рук умирающего знак власти, а с ним и обязанность вырастить как своего сына Ичивы, оставшегося сиротой. И конечно, дед пообещал вернуть Даргушу знак в тот день, когда старики признают его взрослым, впустят в круг большого совета, позволят деревьям вырастить два сезонных кольца, присматриваясь к сыну Ичивы, а затем пригласят его занять место на шкуре ягуара.
– Пришли, – с явным облегчением сообщил Банвас.
Он налег плечом на дверь, зарычал от возмущения и принялся проверять прочность досок своим тяжеленным кулаком. Всякому известно: старый Виччи глуховат, если он отдыхает, достучаться до него непросто. Ичивари вздрогнул – нить размышлений лопнула, оставив сознание спутанным и каким-то слоящимся… Прежде прошлое казалось иным, жизнь расстилалась впереди, как солнечная равнина большой степи. Лес за спиной прятал минувшее, и оглядываться не приходило в голову: там, в родном лесу, самые тайные тропы знакомы… После встречи с мавиви что-то сломалось в его понимании мира. Ничего простого не осталось! В каждом, прежде незыблемом и однозначном знании вдруг стал чудиться иной смысл. Возникло пугающее, кружащее голову ощущение, словно он, сын леса, заблудился и не знает более, где начало пути и куда выведет надежная тропа. Прошлое не позади – оно караулит за каждым деревом, как притаившийся враг. Или нечаянный друг? Прошлое врывается в настоящее и меняет будущее. Как? Да взять хоть гратио Джанори, устало привалившегося плечом к бревнам дома. Он враг или друг? Он мудр или лукав? И есть ли смысл называть его бледным, если он потерял руку, воюя на стороне людей леса? Если он родился тут, на этом берегу, и никогда не видел иного… Но судьба его гнет и уродует, обрекая нести бремя чужих давних грехов, вся причастность к которым для него – в одном цвете кожи с людьми моря.
– Джанори, у меня нет сил врать. Я этого не умею, – сообщил Банвас, продолжая при каждом выдохе молотить в несчастную дверь. – Я зверски зол. На себя. На тебя и на вождя даже. На Чара, на всех! Я пришел в столицу три сезонных круга назад. За три года – теперь я научился называть время так, коротко и удобно – я ни разу не бывал у тебя и не задумался даже, как ты выживаешь в зиму. Один, больной и без руки… Я чувствую себя злодеем. Это противно… очень. Я виновен, я ошибался и не желал слушать правую душу, довольствуясь сплетнями о тебе.
– Вряд ли стоит наказывать за свои ошибки дверь, – отметил гратио и, когда Банвас наконец-то опустил руки, добавил в тишине: – Впервые вижу столь яростное раскаяние. Причин для него немного, я пережил зиму, и это оказалось не так уж сложно. Но я буду рад видеть вас всех снова. Пока же мы должны сосредоточить свое внимание на важном деле, доверенном Ичивари самим вождем. Постарайтесь больше не создавать столько шума. Полагаю, сегодня люди и без того не спят и ожидают худшего. Особенно бледные.
Джанори негромко стукнул в дверь костяшками пальцев. Чуть подождал и сказал в полный голос:
– Маттио, это я, Джанори. Открывай, ничего дурного не происходит, мы всего лишь пытаемся тебя разбудить.
За досками, попорченными кулаком раскаявшегося махига, послышался шорох, кто-то судорожно вздохнул. Донеслись невнятные причитания и возня. Лязгнул засов, дверь приоткрылась. Дрожащий свет лампы, зажатой в дрожащей руке, озарил бранд-пажей, гратио, Ичивари – и хозяина дома, воистину бледного, до синевы… Банвас виновато повел плечами. Ему и в голову не пришло, что в поселке могут бояться стука в дверь.
– Моего брата нет здесь, и я ничего не знаю, – начал старик задыхающимся шепотом. – Ничего, понимаете?
– Давай присядем, – предложил Джанори, опускаясь на бревно невысокого порога и медленно выпрямляя ноги. – Как я устал… Но не прийти не мог, я переживаю за Томаса. Все мы переживаем. Он ведь пропал. Его ищут, и пока нет вестей. Ужасно. Я просил за него Дарующего изо всех моих малых сил, но потом осознал: надо молиться вместе.
Ноги Маттио подкосились, он сел на порог и уронил лампу, подхваченную Банвасом. Старик закрыл ладонями лицо. Его плечи задрожали.
– Как страшно жить, гратио! Как страшно… Я говорил им: я не профессор, я всего лишь сын горного мастера и мало что помню. Но я не смел возражать, когда они потребовали и приказали, я всегда боялся. С того дня, как они пришли на ферму с факелами и согнали нас к сараям. Я все помню, я вижу это каждую ночь, сорок лет… И то, что было, и то, чего не допустил Дарующий. Они ведь пришли нас сжечь, да! И вот опять ночь, опять стук в дверь. И мой брат объявлен злодеем.
– Скорее жертвой, – осторожно поправил Джанори. Старик затих, не разгибаясь и почти не дыша, и гратио продолжил: – Томас не мог причинить вред, это все понимают. Он стар и болен. Надо разобраться, кто его видел, где, когда. Его все разыскивают, он ведь еле ходит и пропадет в лесу. Один… ночью. Ты отослал его, все так? Ты попросил кого-то из своих учеников, и его проводили в надежное место.
– Кто мог сказать? – испуганно шепнул старик. Покосился на сидящего рядом и почти с вызовом добавил: – Ты ведь назвал себя гратио. Гратио не разглашают доверенного им наедине.
– Мне никто не говорил, но это слишком очевидно, – улыбнулся Джанори. – У тебя есть ученики, махиги. Тебя уважают. Когда загорелась библиотека и многие сгоряча стали кричать невесть что о Томасе, мальчики сами пришли и сами предложили помощь… Так?
Старик сокрушенно кивнул, снова сжался и заплакал, уже не пытаясь скрыть слезы. Теперь он не молчал. Торопливо и путано бормотал, будто старался избавиться от бремени тайны и заодно от груза одинокого бессловесного отчаяния. Да, Томас был дома. Он, Маттио, припозднился, занимаясь с учениками в университете, и сам видел пожар, слышал крики и угрозы брату. Поспешил домой. У дверей, в прихожей, нашел сверток с окровавленным пером и понял: худшее еще впереди. Кто-то решил извести брата и подстроил столь явные улики, что надежды на спасение нет… А он даже не успел перепрятать сверток, когда пришли махиги.
– Значит, Гух и Эчети увели старика Томаса, – прищурился Банвас. – Как я сразу не сообразил? Они на горном деле совсем помешались, полсарая за университетом завалили кусками особо ценного камня. Этой… породой. Образцами. И за своего профессора кому угодно шею свернут. Тогда яснее ясного, куда они упрятали Томаса. В пещеры у ручья. Вроде близко, но, не зная коридоров, там невозможно найти и целую толпу Томасов.
Ичивари уже скрипел пером, кивая и торопясь. Он не надеялся, что первый же бледный так много расскажет и прояснит. И что Джанори столь умен! Уловил то, что не пришло в голову им всем, знавшим «похитителей» бледного Томаса много лет.
– Надо осмотреть дом, – мягко и негромко подумал вслух гратио. – Эти злодеи могли еще что-то подбросить твоему брату. Лучше уж выяснить все сразу. Он слишком стар, чтобы повторно страдать из-за твоих извечных страхов и снова хромать в лес, ночевать в холодных пещерах. Наверняка без огня…
– Что я могу увидеть в доме? – отмахнулся Маттио. – Я почти слеп! Если бы я осмелился, попросил бы вас, славный сын вождя, дать мне во временное пользование лупу. Так я хотя бы мог уверенно читать… Смотрите сами, вот дом, идите и смотрите. Заодно поищите, будьте так любезны, мой компас. Старый, из вещей с того берега. Я хотел передать его университету, но не могу обнаружить нигде… ищу с весны.
Ичивари кивнул и жестом предложил пажам начать осмотр дома. Банвас важно увел младшего, прихватив лист бумаги и перо – для записей. Ичивари остался на улице. Сел и закинул голову, изучая рисунок звездного неба и широко улыбаясь удаче с первым свидетелем.
– Тебе еще рано думать о смерти, – нахмурился Джанори, с тревогой глядя на старика. – Что это за глупости – «подарить»? Словно дни истекают и чаша жизни пустеет…
– Я устал бояться и ждать худшего, гратио, – пожаловался старик. – Не надо меня утешать, я знаю все твои слова. Но я не умею верить смуглым, как не верю и бледным. Мы разные, рано или поздно все закончится плохо. Если бы не мои мальчики, я давно бы…
– Твои мальчики, – рассмеялся Джанори. – Ученики, которые дороже родных сыновей. Не гневи Дарующего, твое счастье велико, но ты ослеп и не желаешь его видеть. Тебя любят и уважают, за тебя переживают, о тебе заботятся. Прими это и оставь пустые страхи прошлому. Жаль, нет времени поговорить… Ичи, ты записал все важное?
Сына вождя кивнул, вслушиваясь в неспешно приближающийся перебор копыт. Вышел на середину улицы – все верно: паж, отправленный за Шагари, привел пегого. Истратил на это простое дело куда больше времени, чем ожидалось. Потому что он, Ичивари, пока не умеет глядеть в души людей и видеть то, что так явно и зримо для гратио или деда. Да и для отца, пожалуй… Намерения. Мысли. Порывы и желания. Паж прибежал на конюшню, бросил на спину Шагари шерстяной потник, затянул широкий ремень, удерживающий это «седло»… и попытался прокатиться на священном жеребце. Иначе и быть не могло! Дальше тоже все видно отчетливо: Шагари терпит на своей спине только тех, кого уважает и признает. Или тех, кого просит везти его друг Ичивари.
– Сильно он тебя? – посочувствовал сын вождя пажу, хромающему и с трудом сдерживающему недопустимые для мужчины слезы. – Укусил или копытом достал? О, да ты дважды пробовал сесть в седло… мужественный поступок. Хоть и глупый.
