Текст книги "Уролога. net"

Автор книги: Оганес Диланян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

МИКРОБ, КОТОРЫЙ НЕ ЖИВЕТ НА КРЫШЕ

Некий андролог, назовем его, к примеру, Вазгеном Андрониковичем, сидел при бороде и с синими мешками под глазами. И то и другое образовалось у него из-за дум тяжких и тотального изучения мировой литературы, которая не дала ответа на вопрос…

– Доктор, можно? – робко постучался к нему в кабинет очередной страждущий. – Я тут вот результат посева спермы принес…

– Если там у тебя бета-гемолитический стрептококк, то иди ты на х… и там погибни, – лишенным всяких эмоций голосом произнес Вазген Андроникович. – Этого просто не может быть.

Вазген Андроникович слыл человеком эксцентричным, но чтоб посылать пациента… Это было чересчур. Однако пациент понимал, что перед ним, при бороде и очках, сидит зе бест. И ежели не он, то никто.

– Я трижды проверял! – чуть не плача, протянул он бумаги. – Вот фотографии чашки Петри! Там лаборант тоже сказал, что впервые такое видит!

– Невозможно. Мистификация. Галлюцинация. Схоластический экзистенциализм! – сорвался на крик доктор. – Пошел вон из моего кабинета! Взял свои чашки Петри и бегом ВОН!

На крик в кабинет вошел главный врач. Вот уже несколько недель один из действительно лучших андрологов маленькой, но очень гордой республики вел себя странно, периодически срывался на пациентов, отчего страдала касса лечебно-профилактического учреждения.

– Вазген, дорогой мой, объясни, что происходит? – участливо спросил главврач. – Отчего ты кричишь на больных? Отчего шашлык не кушаешь, вино не пьешь, девушкам на улице на ягодицы не смотришь?

– Вот, – с абсолютно отрешенным видом достал из ящика кипу бумаг Вазген. – Двадцать пятого пациента отправляю на посев спермы в лучшую лабораторию города с тотальным контролем европейского уровня, и вот…

Главврач давно уже забыл, чем отличается посев спермы от посева голосемянных. Но зная, что Вазген в приступе злобы способен оторвать тот орган, который обычно лечит, очень аккуратно поинтересовался:

– И чем тебя не удовлетворяют результаты?

– Бета-гемолитический стрептококк не может жить в сперме, – голосом робота ответил Вазген. – Это возбудитель ангины. А в лаборатории… Там внешний контроль всего, понимаешь? Лаборатория не лажает больше ни в чем! И они клянутся, что никто с ангиной и близко не подходит к чашкам Петри! Не чихают на них! Не кашляют! Не плюют в них… Не плюют? НЕ ПЛЮЮТ?

– Вазген, ты куда? – спросил в спину доктора главврач. – Что происходит? Ты куда бежишь?!

– Здравствуйте. Мне необходимо сдать посев спермы, – нарочито громко сказал Вазген Андроникович, зайдя в лабораторию.

Молодая администраторша покраснела и, бешено вращая глазами, показала на двух беззубых старух, которые в страхе от услышанного прижались друг к другу и молча дрожали.

– Пройдите туда, там специальная комната есть, – прошептала она.

Вазген Андроникович прошел. Вот он уже открывал дверь. Вот уже входил в обитую красными обоями комнату, когда к его плечу прикоснулась… медсестра. Ну, или женщина, одетая в сестринскую форму, ибо бейджика на ней не было.

– Вам помочь сдать сперму? – буднично спросила она. – Всего тридцать долларов.

Вазген Андроникович перевел дух. Долгим взглядом посмотрел на эту несчастную, в общем-то, женщину. И тихо сказал:

– Милочка… Горло ваше кишит стрептококками. Если вы не будете лечиться, то эта штука дойдет до сердца… А при пороках сердца нарушается дыхание. Будет сложно делать минет с нарушенным дыханием…

Говорят, он ее все-таки уговорил посетить ЛОР-врача. Но лично я в это не верю.

«ОНИ ВСЕ НА ОДНО ЛИЦО…»

Случай из практики.

Григорий Карапетович, старший врач-ординатор отделения челюстно-лицевой хирургии, работал вторые сутки подряд. Раздробленные челюсти, сломанные орбиты, перекошенные носы все поступали и поступали…

Городская больница. Отказать в приеме права не имеют. Даже таджикам, да спасет Аллах их грешную душу…

– Ты русский язык понимаешь? – Григорий Карапетович не имел национальных предрассудков, но стремящийся в операционную таджик его раздражал. – Сейчас там помоют, я тебя позову, ясно?

– Да, да, – Фузмият не хотел злить врача, он просто не знал, как сказать, что у него болит нос. – Мне нос бил. Нога бил.

– Да вижу я, – чуть не выругался матом Григорий Карапетович, – не слепой!

Расквашенный нос Фузмията был виден даже через неумело наложенную повязку, а рентгеновский снимок уже висел в операционной.

И вот наступает долгожданная минута. Операционная готова, Фузмияту торжественно выпрямляют нос… Ничего особенного, две турунды, щелчок… Кожа не повреждена, повязка не нужна…

– Льда побольше. Час льда, пятнадцать минут без. – Григорий Карапетович мечтал о чашечке кофе.

Когда он, скривившись от вкуса отвратительной бурды, в очередной раз зашел в предоперационную, его чуть инфаркт не хватил.

– Слушай, ты тупой, да? – прошипел он сидящему в предоперационной таджику. – Я же тебе сказал, мать твою так, чтобы ты пошел в палату и наложил лед! Что ты тут грязь наводишь! Ну что за люди!

– Григорий Карапетович, – взял его за локоть ординатор, – успокойтесь… Это другой таджик…

«БЫЛИ ЛИ У ВАС ГОМОСЕКСУЛЬНЫЕ КОНТАКТЫ?»

Этот вопрос задается с завидной регулярностью на любом приеме у уролога. Многие объясняют это болезненным интересом врачей к данной проблематике, однако на деле это связано с поразительными ответами пациентов. Вот некоторые из них.

– Здравствуйте, заходите, пожалуйста.

– Здравствуйте.

– На что жалуетесь?

– На выделения.

– Анализы на инфекции сдавали?

– Да. Вот ответы.

– Так, обнаружена микоплазма гениталиум… Скажите, у вас контакт с гомосексуалистами был?

– Да. Сегодня. Ваш охранник-педераст не пускал меня в клинику.

* * *

– Здравству-у-у-уйте, доктор, – в кабинет стучится гротескного вида гомосексуалист.

– Здравствуйте, заходите.

Заходит, садится… Левую ногу оборачивает в три оборота вокруг правой, принимает позу «Пра-а-а-ативный! Сделай со мной что-нибудь…»

– Что беспокоит?

– Да вот, зу-у-уд и ж-ж-е-ен-н-ние… Сильно беспокоят, – обиженно надувает губки субъект.

– Анализы на инфекции сдавали?

– Да, доктор, ну конечно!

– Так… Обнаружена микоплазма гениталиум, вирусы папилломы. У вас были контакты с гомосексуалистами?

– Не-е-ет.

– Пойдемте простату посмотрим.

Смотрю. Анальное отверстие усеяно практически розой кондилом.

– Точно не было контактов с гомосексуалистами?

– Ну… У меня есть мужчина… Но я не знаю, он гомосексуалист или нет.

* * *

– У вас были гомосексуальные контакты?

– Ну… Как сказать…

– Как есть.

– Ну… У меня с девушкой были гомосексуальные контакты…

– Это как?

– Ну… Я ее в зад… того… Короче, как у гомиков принято, да.

СЕГОДНЯ Я ТЕБЯ ВЫПИСАЛ…

Конец мая. За окном кабинета буйствует бесстыжая девка-весна. Лучик солнца пробивается через жалюзи, вносит в комнату беззаботную атмосферу счастья, отвлекает меня от убийственных, жестоких строк. «Рак предстательной железы. Аденокарцинома низкой степени дифференцировки. Глисон – 5+4». Пациент, которому не дашь семидесяти пяти лет, чуть щурится, явно наслаждаясь солнечным зайчиком на своем лице. Но голос дрожит и обрывается.

– Они… Они сказали, что я по возрасту не подхожу для операции. Предлагают «Касодекс» и «Флутамид»…

– Александр Тимофеевич… – Я не в силах сохранять присущий докторам важный вид, снимаю очки, тру ладонями лицо. Надо найти какие-то слова, иначе это выражение глаз меня просто добьет. – Александр Тимофеевич, я хочу быть с вами честным и откровенным….

В такие моменты ненавидишь свою работу. В очередной раз надо разбить броню человека, надо вбить ему прямо в центр мозга, что он не один. Что он может позвонить посередине ночи, если ему не спится. Как и что делать – здесь вопросов не возникает, для этого есть доказательная медицина, есть исследования. Но надо, чтобы человек ни в коей мере не поверил в возможность болезни убить его. А как это сделать, если ты сам отлично знаешь, что гарантий нет?

– …Гарантий нет. Оперироваться в вашем возрасте, несомненно, риск. Но!

Человек цепляется за это «но», явно видно выражение лица тонущего, когда ему протянули соломинку. И это хорошо.

– Но я в ваших глазах не вижу противопоказаний к операции.

Я позволяю улыбке чуть-чуть тронуть мои губы. Я могу математически достоверно доказать, что его можно и нужно оперировать. Но здесь требуется иной подход. Мне надо, чтобы человек верил: смерть еще очень далека от него.

Осталась еще одна сложная задача: убедить консилиум, чтобы он не пришел к «Касодексу» и «Флутамиду».

– Пациент семидесяти пяти лет, при диспансерном обследовании обнаружен плотный участок в правой доле предстательной железы, ПСА – 3,5 нанограмма на миллилитр… Произведена секстантная биопсия, обнаружена аденокарцинома низкой степени дифференцировки, оценка по Глисону – 5+4. При МРТ в малом тазу метастазы не выявлены, остеосцинтиграфия не выявила очагов накопления радиофармпрепарата в костях. – Вдох, выдох, пауза. – Из анамнеза известно, что пациент живет половой жизнью, ведет здоровый образ жизни, катается на велосипеде. – На лицах участников консилиума появляются улыбки, Диланян, мол, волнуется. – Обследован всеми специалистами, противопоказаний к операции не выявлено.

– К какой операции? – встает Клирашев. – Вы с ума сошли? Ему семьдесят пять лет!

Это плохо. Это очень плохо. Бодаться с Клирашевым – это примерно как попытка Моськи укусить слона. Абсолютно не к месту в голову лезет мысль: как звали слона – не помнит никто, Моську знает весь мир. Но бодаться с Клирашевым бесполезно. На все мои доводы, что пациент, несмотря на возраст, здоров, он ответит контрдоводами, которые легко можно обнаружить в любой истории болезни.

– …У него сахар – пять и девять! – продолжает Клирашев. – У него дивертикулез прямой кишки! У него была язва желудка.

Можно сказать, что его смотрел эндокринолог, диабета нет. Можно парировать, что дивертикулез не противопоказание. Вполне резонно можно возразить, что язва желудка в ремиссии, двадцать лет назад зарубцевалась и никогда не беспокоила пациента… Можно, наконец, сослаться на новый европейский гайдлайн, в котором увеличен пороговый возраст… Но… Интересная штука – мышление. Оно вдруг без моего участия выкидывает в зал вопрос. Вежливо выкидывает, надо отметить.

– Скажите, пожалуйста, Митяй Алеханович, а сколько вам лет? – Некорректность вопроса доходит до сознания, я краснею и умолкаю.

Пауза.

– Оперируйте, – вдруг зло и резко бросает Клирашев, встает и выходит.

– Диланян, это было подло, – уже в ординаторской говорит Слава. – Этот пациент что, твой родственник?

– Нет. А почему подло?

– Потому что Клирашеву семьдесят два и у него повышение ПСА, – тихо отвечает Слава. – И ты об этом отлично знал.

– У него, Слав, всего лишь обострение хронического простатита и аденома. Раком и не пахнет. Я сам делал биопсию, – кидаю на стол ответ гистологии. – Так что, перед тем как сказать про подлость в следующий раз, ты подумай.

Операция. Лапароскопическая радикальная простатэктомия. Острый послеоперационный панкреатит. Три подряд бессонные ночи, постоянный контроль амилазы. «Октреотид», лекарство, от которого пациента мутит. Острый пиелонефрит, антибиотики. Александр Тимофеевич упорно не хочет вставать с постели: слабость, нежелание жить.

Нервы. Собрать их в кулак, сжать. Побриться, помыться холодной водой. От кофе уже тошнит.

В палату.

– Александр Тимофеевич, здоровый мужчина не должен днем лежать в постели! – Несмотря на справедливость этих слов, я бы сейчас лег рядом с ним и уснул до его выписки. – Стул был?

– Был.

– Температура?

– Нет.

– Улыбнись мне, Александр Тимофеевич. – Не знаю, почему, но сейчас «вы» прозвучало бы нелепо. – Улыбнись, все у тебя хорошо.

– Слаб я…

– Встаньте, походите, начинайте питаться – все пройдет. Ну-ка! Встали!

Куда там старому, немощному человеку сопротивляться веселому задору молодого доктора?

Сегодня я тебя выписал, Александр Тимофеевич. Выписал здоровым. И завтра я получу гистологию послеоперационного материала, где будет сказано, что все удалено чисто, а в лимфоузлах метастазов не обнаружено.

Я в это твердо верю. А ты, Александр Тимофеевич, готовься. Через двадцать лет, на твое девяностопятилетие я собираюсь выпить водки.

* * *

– …Бюрократию на потом. Пожалуйста. – Грузный мужчина изо всех сил старается не кричать. Он натурально воет сквозь сжатые зубы. Скулы выступают, кажется, сейчас раскрошит себе зубы.

– Одну вашу подпись. Пожалуйста, это ваше согласие на обследование и лечение. Я потом заполню…

За час до…

Душно. Открыты нараспашку все окна, но это, скорее, добавляет духоты. Душа ноет в предчувствии неспокойной ночи в относительно спокойном, практически неэкстренном госпитале. Ну, что может к нам поступить? Почечная колика? Справлюсь. Аппендицит? Холецистит? Панкреатит? Справлюсь. Ножевую сюда не привезут, а если и случится, что местные солдаты друг друга… Тогда пугаться не будет времени. Как не было времени пугаться в районной больничке с иглодержателем без бранш, когда привезли солдата с двумя литрами гноя за почкой… Анестезиолог не хотел давать наркоз, пусть умрет без нас, говорил… Умрет же сейчас… Вот сейчас и умрет… Выжил, но я до сих пор подозреваю, что выжил он скорее вопреки моим действиям… Язву с кровотечением не привезли бы… Роды – это точно не к нам, у нас из всего акушерского оборудования – одна щипца. Нет, нет, не оговорился. Просто не знаю, как назвать щипцы с одной браншей. Зато есть литература по теме. Фотография обложки книги под названием «Искусство повивания, или Наука о бабьем деле». Этой обложкой начмед бравирует, когда в госпитале некие темные личности пытаются провести тендерные сборища. «Бабы, повивайтесь! – рычит он. – Бабьим делом займитесь!» Бабье дело, по его глубокому убеждению, состоит в поминутном угадывании и исполнений желаний мужчины.

За 45 минут до…

– Алло, Оганес, привет, Лаффиулин беспокоит.

– И тебе салям алейкум и аллах акбар, Бекмухаммед Арифмамеджанович, – бурчу я в трубку, понимая, что этот человек, внешне – абсолютно русский, полковник Российской армии, звонит, только когда случается форменный хабах.

– Не издевайся, – добреет Арифмамеджанович. – Тебе щас привезут острую задержку мочи. Я, правда, не разобрался, что там, из страховой звонили… В общем, разобраться и доложить!

– Не приказывай, Бек. Я как-никак гражданский, – скалюсь я счастливо, ибо острая задержка – это хорошо.

Ну, или я тогда так считал. Ведь острая задержка в типичном случае – это аденома или простатит, это катетер, обильно смазанный «Катеджелем» (гель с лидокаином), вскрик мужчины преклонного возраста и его счастливый смех.

Но это – в типичном случае…

«Бюрократию на потом. Пожалуйста….»

Диагноз. (Это я писал уже потом, благодаря бога за то, что дал ему подписать информированное согласие.)

Основной: Рак предстательной железы T4N2M1. Состояние после орхэктомии, комбинированной химиолучевой, антигормональной терапии; нефростомия по поводу нарастающего гидронефроза, вызванного метастатическим поражением регионарных лимфоузлов; острая задержка мочи.

Сопутствующий: ишемическая болезнь сердца: стенокардия напряжения II функционального класса; пароксизмальная мерцательная аритмия, состояние после проведенной антикоагуляционной терапии («Варфарин», последняя доза – 36 часов до поступления), осложненная гематурией 48 часов назад; сахарный диабет второго типа, компенсация; язвенная болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки, ремиссия; варикозная болезнь вен нижних конечностей; гипотиреоидный зоб, состояние после тотальной тиреоидэктомии, лекарственный эутиреоз.

Все вышесказанное означает: рак простаты дал метастазы, несмотря на удаление яичек, проведенную тяжелую терапию. Просто, когда он впервые пришел к врачу, он был уже неоперабелен. Какая операция, если ПСА при первом обращении – выше ста? Выше ста – это прибор зашкаливает, такие значения не уточняют, нет нужды. Норма ПСА – до четырех. Больше – тревога, УЗИ, биопсия. Когда он пришел впервые к врачу, тот вынужденно развел руками и сделал ему в боку дырочку, проведя в почку трубочку – нефростому. И повесил мешок с другого конца, без перспективы когда-нибудь вынуть этот мешок. Потому что мочеточник был перекрыт массой лимфоузлов, где сидели презлые метастазы.

У человека – мерцалка. То есть сердце периодически начинает шалить. Предсердия, вместо того чтобы сокращаться, асинхронно трепещут. Ну и что, зачем человеку в такой ситуации разжижать кровь? Да еще и «Варфарином», от которого он закровил в нефростомический мешок? Просто у человеческого сердца есть ушки. Смешно, правда? Ушки у сердца. Не любят их кардиологи, предпочли бы, наверное, обходиться без них, потому что в них при мерцалке образуются тромбы. Которые потом летят в легочные артерии, застревают где-то там и вызывают тромбоэмболию легочных артерий. А вот это уже смерть. И мат-перемат дежурного реаниматолога, когда он слышит выражение «ТЭЛА поступает».

Остальную часть его диагноза можно пропустить. Сейчас важно ему катетером выпустить мочу…

Катетер не проходит. Я малость злюсь, надеваю катетер на металлический проводник. Не проходит. Я понимаю, что надо готовить троакарную цистостомию, операцию, при которой в мочевой пузырь вставляют трубку. Но я беру цистоскоп и пытаюсь провести хотя бы мочеточниковый, самый тонкий катетер. Цистоскоп упирается в непреодолимое препятствие. Я глазом вижу, что мочеиспускательный канал заканчивается слепо, некуда уткнуться. Рак превратил простату в камень и не пропускает ничего… Гидроудар идет обратно, то есть не проникает даже вода… Ладно, где наша не пропадала, готовлю троакарную цистостомию. Новокаином обезболиваем зону, где должен пройти троакар (это такая полая трубочка с заостренным концом), выполняем маленький разрез, вводим троакар, толкаем поглубже трубочку, вынимаем троакар, фиксируем трубочку к коже. Вот и все… А в центрах по типу наших делаются еще рентген и УЗИ-контроль. Делаю. Все нормально.

До трех часов ночи наблюдаю больного в отделении. Не кровит.

На следующее утро

Телефонный звонок:

– Доктор, срочно! Больному плохо!

Бегу.

Ноги в кеды, взгляд на часы – шесть тридцать. Чувство сожаления по поводу потерянного часа сна, бег.

Больной сидит… В цистостомическом мешке – кровь. Чистая кровь, с умеренными сгустками… Бледный, холодный пот, пульс част и сбивается… Давление падает… Не к месту вспоминается пост коллеги, где был такой окрик: «Ответственный дежурный, в шоковый зал реанимации!» Но нет у нас шокового зала реанимации, мы – плановое учреждение… Да и звать самого себя к больному как-то глупо.

– Анестов сюда. Дежурного терапевта. Срочно готовьте плазму, совместите четыре единицы крови. Операционную!

– Четыре?

– Да, он литр потерял.

– Тогда единицы хватит…

– Он еще потеряет, ДВС в ходу… – В нефростомическом мешке те же сгустки. ДВС – синдром диссеминированного внутрисосудистого свертывания – это хабах. Это хуже, чем хабах. Это… Впрочем, не будем ругаться, больница этого не любит. Больница – как татами, ее уважать надо.

В это время появляется зав. отделением. Ну, слава богу.

Реанимация, промывание пузыря, одномоментно работают анесты (анестезиологи-реаниматологи): подогревается плазма, струйно вводится эритроцитарная масса…

Консилиум. Экстренный

– Надо оперировать.

– ДВС в ходу… Он будет кровить, а мы не остановим.

– Откуда он кровит-то? – это я задаю малость истеричный вопрос, потому что трубка стоит правильно, потому что сразу после цистостомии он не кровил, клянусь бородой моего отца!

– Диланян, это ДВС. Он так кровит не из большого сосуда. Нефростома стоит правильно, – говорит Клирашев как-то тихо, мол, не психуй.

– В общем, я восстанавливаю ОЦК, налаживаю систему промывки, там посмотрим, – Лаффиуллин безуспешно пытается запихнуть-таки катетер.

– Давай. Пока общий анализ крови, биохимию, коагулограмму, анализ из стом…

– Твою мать! – ругается Лаффиуллин. – Ложный ход сделал!

– Ничего. Вынимай проводник, смотри, хоть в пузырь попал?

– В пузырь, – облегченно улыбается Лаффиуллин. – Можно систему наладить.

– Езжай домой, Диланян. Нормально все будет. – Клирашев смотрит на меня, молча берет меня за плечо и выпроваживает в курилку. – Дай сигаретку.

– Вы же не курите?

– Дай, тебе говорю… – Закуривает.

– Диланян. Ты врач. Ты печатаешься в Европе, делаешь хорошие операции. Но запомни на всю оставшуюся жизнь: ты будешь их оперировать, а они будут умирать. Ты будешь все делать правильно, а они будут кровить. Ты назначишь все правильно, по протоколам, а они не среагируют на твое лечение. В одном случае из тысячи ты ничего не сможешь сделать. Учись отпускать их.

– Но…

– Диланян. У него заболевания, не совместимые с жизнью. Он протянет максимум месяц. Это терминальный рак. Не трогай его, слышишь? Дай ему умереть.

– Не моими руками. – Тушу сигарету, выхожу.

– Поезжай домой…

– Нет.

Вечер того же дня

Реанимация. Гемоглобин падает… Промывная система не работает… Он так же кровит… Дежурный хирург принимает очередной аппендицит, со скучным лицом заказывает операционную…

Я слоняюсь поблизости от реанимации. Пациент еще в сознании. В очередной раз подхожу к нему.

– Вот видите, Оганес Эдуардович, до чего меня довели простым катетером? – улыбается он. Говорит с трудом, уже началась одышка. Крови мало, кислорода не хватает, мозг отдает приказ дышать чаще…

Я стою и понимаю, что на моих глазах умирает человек. Умирает с улыбкой, он смирился с этой мыслью… Но ему все равно чертовски хочется жить…

– Скажите, пусть мне снотворное сделают, – просит он. – А то до утра не засну…

«Милый, ты до утра не…» – Хорошо, что мысль остается невысказанной.

Сейчас, вот сейчас начнут пищать датчики. Начнут закрываться глаза… Будет белесая пленка на них, будут хрипы… Датчики начнут сходить с ума. Потом остановится сердце и загорится желто-красная лампа с противным, переходящим в чуть слышный ультразвук воем… Сейчас, сейчас… Анест толкнет меня, для порядку пару раз долбанет его током, потом пойдет покурить. И откроется счет в моем личном кладбище. Ведь он после моей операции закровил…

Анест толкает:

– Диланян, гемоглобин держится.

– Сколько?

– Семьдесят. Уже час.

– Но мне же запретили трогать его…

– Оперблок! Готовьтесь, ревизия мочевого пузыря!

– Через полчаса, – равнодушно зевает медсестра.

– Я через пять минут начну делать операцию на каталке.

– Поняла…

Ревизия мочевого пузыря. Разрез, открывается пузырь. Ни одной крупной ветки… Моя цистостома наложена правильно, классически, ход ее прямой… Диффузно кровит стенка мочевого пузыря рядом с точкой прохождения троакара…

Грубый, очень грубый шов. Остановить во что бы то ни стало! Иначе… Иначе он умрет.

Останавливаю. Сверху в пузырь устанавливаю еще одну, гораздо более толстую трубку. Контролирую кровотечение. Выхожу сухим настолько, насколько я не выхожу из плановых операций.

– Эй, что ты там сделал? – Анест шокировано смотрит на меня.

– Что такое?

– Гемоглобин растет! Через полчаса после того, как ты закончил!

– Ну, льете же кровь?

– Да хрен с гемоглобином! ДВС прекратился!

– Так быстро?

– Ага…

Сон. Несмотря на усталость – беспокойный и поверхностный больничный сон.

Утро, конференция

– …Известного конференции пациента ночью экстренно прооперировали, произвели ревизию мочевого пузыря, ушили стенки, остановили кровотечение. К утру состояние тяжелое, с положительной динамикой крови. ДВС прекратился.

В зале наступает гробовая тишина.

– Кто прооперировал? – тихо, как бы нехотя, роняет слова Клирашев.

– Диланян.

– Сделал-таки, – хмыкает Клирашев.

Я обреченно жду расстрела.

– Молодец. А теперь встал и пошел на хер отсюда. Через час я позвоню тебе домой. Чтоб сам взял трубку.

Я улыбаюсь. В конференц-зале смешки.

– Чего сидишь? Пошел на хер отсюда, тебе сказали…

С Клирашевым шутить нельзя, расстреляет. Я встаю и… домой… Дома хорошо…

Я тебя сегодня выписал, острая задержка. Я выписал тебя, как мы пишем, «с улучшением». После всей эпопеи я тебя стабилизировал и выписал. Ты ходишь сам, хоть и с двумя мешками. Онкологи говорят, что пойдут на вторую лучевую. Что будут продолжать твою терапию. А они так говорят, только если видят, что ты проживешь еще хотя бы полгода.

Ты не умер от моей руки. Я тебя выписал…