Текст книги "Берег варваров"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Мы закурили и некоторое время просидели молча.

– Зачем вы собираетесь тащить ее в Голливуд? – поинтересовался я.

Гиневра вытаращила на меня глаза, а затем сказала низким бархатным голосом, словно лакированным самовлюбленностью:

– Эх, Ловетт, Ловетт… Да что вы понимаете в женской доле. Если бы вы знали, какие испытания выпадают на долю женщины и какие разочарования уготованы ей. Неужели вы думаете, что судьба домохозяйки, связавшейся с мужем-неудачником, это предел моих мечтаний? Может быть, так оно и было бы, не попробуй я другой жизни. Знали бы вы, как я жила!.. Триумф за триумфом, победа за победой, любовники, ночные клубы – вот счастливые были времена. Между прочим, я могла бы выйти замуж даже за одного махараджу, представляете? А уж каким он был любовником… В общем, умел он свой прибор использовать, а уж калибром его природа не обделила… – Гиневра на пару секунд замолчала и, по всей видимости не рассчитывая на мою сообразительность, пояснила: – Я всегда это хозяйство так называю – прибором.

Я уже успел привыкнуть к ее манере разговора, по ходу которого Гиневра то взмывала в облака, по крайней мере эмоционально, то словно падала с небес на землю.

– Ну да, я понял, – кивнул я.

– Он умолял меня выйти за него замуж. Но я его отвергла. Хотите знать почему? Все просто: дело было в цвете его кожи. В общем, пока я решала, становиться ли мне махараджиней или же повременить, привыкая к кое-каким его странностям, поезд ушел. По правде говоря, хороший мне был урок: уверяю вас, довелись мне сейчас встретить другого ниггера с такими бабками, как у того махараджи, я бы своего не упустила. Поймите, Ловетт, мое состояние: я молодая женщина и при этом теряю свои лучшие годы сама не знаю на что. А ведь были времена, когда я крутила и вертела вами, мужиками, как хотела.

– Как же вы поедете в Голливуд? – Этим вопросом я попытался вернуть разговор на интересовавшую меня тему. – А ваш муж?

– Я уеду без него, пускай катится подальше. Да я за этого мудака только из жалости вышла. – Она обвела взглядом комнату, задержавшись на некоторое время на грязной посуде. – Я такая добрая… В этом корень всех моих неприятностей. Если бы вы увидели меня «при параде», одетой и накрашенной, то ни на секунду не усомнились бы в том, что от мужчин у меня отбоя не будет. Да стоит мне пальцем пошевелить, и вы к моим ногам косяками сползаться будете.

– Ой, пошевелите пальчиком ради меня, – глумливым тоном попросил ее я.

– Очень вам это нужно – со старухой связываться. Разве я вам пара. Мне ведь уже, страшно сказать, двадцать восемь. – Гиневра поводила пальцем по столу, словно рисуя какой-то узор на россыпи хлебных крошек. – Эх, если б я сказала вам, кто мой муж, вы бы, наверное, со стула свалились.

– Ну и кто же он?

Она заговорщицки улыбнулась:

– Ну да, так я вам все и скажу.

С улицы в комнату через открытое окно теплым ветром тянуло запахом листвы и дегтя. Мое тело вздрогнуло от неясного предчувствия. Где-то там, за стенами нашего дома, люди занимались любовью, и в вязкой летней жаре их тела покрывались потом. Эта влага, этот бальзам лета делал счастливым их существование в такой томный час. Забывшись, я уже протянул было руку, чтобы ласково прикоснуться к Гиневре.

– Ловетт, можно попросить вас об одном одолжении?

– О каком именно?

Она притворно доверчиво положила свою руку поверх моей ладони.

– Видите ли, я с большим удовольствием выпила бы сейчас рутбира[2]2
  Пиво из корнеплодов: газированный напиток из корнеплодов с добавлением сахара, мускатного масла, аниса, экстракта африканского лавра.


[Закрыть]. Давайте вы, как воспитанный юноша, сходите в магазин и принесете мне бутылочку, а заодно я отдам вам накопившиеся у меня пустые бутылки, чтобы вы их сдали.

– Я вам вроде бы не нанимался бутылки сдавать, – раздраженно ответил я, недовольный тем, как она разрушила мое благостное и даже романтическое настроение.

– Ах, бросьте! Ладно, давайте поступим так: сдадите бутылки, принесете мне рутбира, а я вам выдам за это пятачок. – Деловую часть этого предложения она произнесла с трудом, явно преодолевая большое внутреннее сопротивление.

В ответ я только рассмеялся:

– Как вы думаете, сколько мне лет?

Гиневра покачала головой с самым серьезным

видом.

– А что, по-моему, все честно, – рассудительно сказала она. – Вы идете по жаре в магазин и честно зарабатываете свое вознаграждение.

– Да не нужны мне ваши пять центов!

– Ну и что, принесите мне тогда пива просто так и сдайте все-таки бутылки.

Это был уже какой-то детский сад.

– Ну хорошо-хорошо, иду – Я взял протянутый мне четвертак и вышел из комнаты – прямо скажу, далеко не в лучшем настроении. Я был зол на себя за то, что согласился быть у нее на посылках. На кой черт сдалась мне эта сумасбродная, растолстевшая баба, практически похоронившая всю свою привлекательность под бесконечными стенаниями о своей тяжкой доле и похвальбами себе любимой. И все же я хотел ее. С моей точки зрения, нам с Гиневрой ничто не мешало время от времени уединяться в моей чердачной комнатушке и превратить это лето в цепь таких приятных свиданий.

Я купил две бутылки рутбира, большую карамельную конфету и поспешил домой.

– Вот, забирайте свой четвертак, – сказал я Гиневре с порога. – Все остальное – подарок.

– Ах, как это любезно с вашей стороны.

Она схватила протянутую монету – жадно, как неожиданно свалившееся на нее сокровище. – Видите, я, между прочим, ради вас переоделась.

Уж что-то, а это я заметил, как только перешагнул порог ее квартиры. Сердце мое учащенно забилось. На Гиневре была легкая блузка на бретельках и короткие бриджи. Ее пышное тело с трудом умещалось в таком небольшом количестве ткани.

– Говорите, для меня переоделись? Ну-ну.

Гиневра глупо расхохоталась:

– А что такого? Ну не могу я укутывать себя кучей одежек в такую жару. Не будь рядом людей, я бы вообще с удовольствием голой ходила. – Она замолчала, словно призадумавшись над тем, что только что произнесла. – Знаете, а ведь нудисты, похоже, не дураки. Что-то в этом есть.

Пока меня не было, Монина успела спуститься с детского кресла и теперь ходила по комнате. Пару раз она открыто и бесхитростно пыталась поймать мой взгляд, а кроме того, я время от времени замечал, что она исподтишка рассматривает меня.

– Тятя Лафет касивый, – сообщила она матери.

– Это она о чем?

– Она говорит, что вы – дядя Ловетт – красивый, – рассмеялась Гиневра. – А знаете, Ловетт, она, наверное, не так уж и неправа.

Теперь и ребенок и мать уже вдвоем смотрели на меня в упор. Я, по правде сказать, чувствовал себя под этими взглядами не слишком уютно. А Монина и вовсе стала меня раздражать. Мне даже показалось, что у девочки какие-то проблемы с развитием – слишком уж невнятно и примитивно даже для этого возраста излагала она свои мысли.

– А когда, кстати, у нее тихий час? – как бы невзначай поинтересовался я.

– Какой там тихий час, она вообще днем не спит. Я таких детей в своей жизни не видела. Точь-в-точь такой же режим, как у меня. Нет, честное слово, она и спать ложиться за полночь. Ну, может быть, не ежедневно, но через день это точно. – Гиневра сделала большой глоток рутбира и протянула бутылку Монине. Та, не то подражая маме, не то кривляясь и пародируя ее, запрокинула голову и поднесла бутылку к тубам. К сожалению, хорошей координацией движений девочка похвастаться не могла и, промахнувшись, расплескала часть напитка – по полу, по подбородку и по сорочке.

– Неряха! – завопила на нее мать.

Монина захихикала и вновь сообщила нам с Гиневрой:

– Тятя Лафет касивый.

– Слушайте, Гиневра, давайте посидим где-нибудь в другой комнате, – предложил я. – А Монина пусть поиграет, например, в спальне. – Монина, ты же хочешь поиграть в спальне?

– Нет!

– Она все время за мной ходит, – объяснила мне Гиневра. – Ни на шаг не отстает. Монина просто не может без меня. – Зевнув, она добавила: – Предлагаю перейти в гостиную.

Судя по всему, слово «гостиная» было своего рода паролем для переключения регистра ее настроения. Сменив непринужденный тон, которым она говорила со мной последние полчаса, на уморительно жалкие светские интонации, она, словно смилостивившись, сказала:

– Можете взять с собой это. – Для большей наглядности она комично царственным жестом показала на пепельницу. – Если считаете нужным, мистер Ловетт. – После фразы, произнесенной таким тоном, мы как минимум должны были оказаться в особняке, где вышколенные слуги подавали бы нам сигары и коньяк.

К моему немалому удивлению, гостиная Гиневры не произвела на меня отталкивающего впечатления. Мебель здесь была более чем скромной, но хозяйке каким-то чудом удалось создать в комнате такую атмосферу, которая обычно описывается как «бедненько, но с достоинством». Пружинная кровать была закрыта матрасом и темно-зеленым покрывалом и вполне могла сойти за диван. Стояли в комнате и несколько потертых кресел, судя по всему, не так давно заново перетянутых. Несколько мрачный – в коричневой гамме – ковер висел на одной из стен, оклеенной обоями цвета томатного соуса. Зеркал в комнате было, пожалуй, больше, чем требуется даже любящей поглазеть на себя хозяйке; потертые светильники лишь подчеркивали общую бедность обстановки. На каждом столике, полочке и просто на всех горизонтальных поверхностях были расставлены какие-то сувенирчики-безделушечки, которые, впрочем, и придавали комнате некое подобие цельности оформления. У меня возникло ощущение, что, как и все люди, которые вынуждены заниматься домом, хотя заслуживают, по своему собственному мнению, прижизненного памятника, Гиневра не часто заходила в эту обитель сравнительной чистоты и некоторого уюта.

Гиневра нервно походила по гостиной и наконец опустилась на один из стульев.

– Милая комната, – заметил я.

– Да, мне и самой нравится, – с удрученным видом кивнула Гиневра. – Признаюсь, пришлось повозиться. Эх, будь у меня побольше денег, я, наверное, сумела бы неплохо обставить и оформить всю квартиру. – На некоторое время она замолчала и, поддавшись накатившей волне уныния, осталась сидеть на стуле, глядя на ковер перед собой. – Господи, сколько же сил на все это было положено, – пробормотала она чуть слышно. Машинально она засунула руку в карман бриджей и зачем-то вывернула его наизнанку. – Вот только… Не ценит он всего этого, не ценит. – Она откинулась на спинку стула, и ее бюст тяжело колыхнулся, слегка прикрытый тканью блузки. Пальцы Гиневры тем временем машинально ощупывали жировую складку, опоясывающую ее тело по линии талии.

Гиневра продолжала сидеть молча и даже словно задремала, но ее внутреннее беспокойство явно передалось девочке, беспорядочно перемещавшейся по комнате. Я стал наблюдать за Мониной. Она остановилась перед одним из зеркал и, внимательно оглядев свое отражение, вдруг поцеловала собственное запястье, увлеченно копируя при этом самовлюбленный взгляд и выражение лица, которое она подсмотрела у своей матери. «Пепеница, – прошептала она, – возьмите пепеницу». При этом маленькая девочка грациозно взмахивала руками, наклоняла голову и так увлеченно разыгрывала пантомиму приглашения перейти в гостиную, что в какой-то момент, довольная увиденным в зеркале, сама рассмеялась над собственной серьезностью. Отойдя в сторону, она остановилась у одного из невысоких столиков, на котором выстроилась целая вереница каких-то фарфоровых фигурок и сувенирной посуды. Взгляд Монины задержался на маленькой сувенирной чашечке. Внимательно изучив орнамент, которым был украшен край чашки, она вдруг забормотала: «Мама, Монина, мама, Монина». На лице ребенка заиграла улыбка, Монина подошла ко мне и, как заклинание, повторила несколько раз эту пару созвучных слов. Только теперь я разглядел, что на чашечке, которую она держала в руках, были запечатлены в качестве основного декоративного элемента два купидончика.

Гиневра вздрогнула и села на стуле прямо.

– Монина, убери руки от чашки! – прикрикнула она на дочку и слишком поздно поняла, насколько двусмысленной для простодушного и в то же время смышленого ребенка была эта команда. Какой смысл должна была вложить Монина в слова матери?

Монина, естественно, выбрала буквальный вариант и, «убрав руки от чашки», уронила ее на пол.

– Ах ты, маленькая стерва! – заорала на дочку Гиневра. – А ну марш в спальню!

– Нет, – застонала Монина.

– Вставай в угол!

– Нет.

Гиневра с грозным видом поднялась со стула.

– Я сейчас ремень возьму! – крикнула она.

Монина недовольно поджала губы и не по-детски озлобленно посмотрела на мать.

– Ну ладно, – согласилась она в конце концов и стала медленно, с явной неохотой пятиться к двери. Уже на пороге она задержалась и со сравнительно безопасного расстояния в полный голос предала маму анафеме:

– Мама – дура, мама – дура.

– Я сейчас ремень принесу!

Монина исчезла за дверью.

Гиневра простонала:

– Нет, этот ребенок с ума меня сведет. – Закрыв глаза, она вдруг рассмеялась, да так, что ее живот столь же весело заходил ходуном. – Умереть не встать. – Через пару секунд она наклонилась и стала собирать осколки фарфора с пола. При этом она находилась буквально в ярде от меня, в такой позе, что не пялиться на ее грудь было попросту невозможно. Гиневра тем временем хихикала, явно не слишком огорченная поведением дочери.

– Ох уж мне эта девчонка, – бормотала она себе под нос.

Она посмотрела вверх – на меня, и на ее губах заиграла двусмысленная улыбка.

– Ну что ж, Ловетт, вот мы и остались одни, – сказала она.

– Да, я добился своего, – подчеркнуто медленно произнес я.

– Ах, проказник.

Она сложила осколки фарфора в пепельницу, стоявшую рядом со мной, и вернулась на свое место. На этот раз она уселась, расставив довольно широко ноги и подперев сложенными крест-накрест руками пышную грудь. Промычав что-то невразумительное, но явно довольным тоном, она стала медленно тереться голыми плечами о ткань на спинке стула, словно массируя кожу. Судя по выражению ее лица, этот процесс доставлял ей немалое удовольствие.

– Никогда не чесались спиной о бархат?

– Да как-то не приходилось, – хрипло ответил я.

– Ой, а мне так нравится. – И Гиневра снова не то застонала, не то замурлыкала от удовольствия. – Какая жалость, что это не бархат. Хлопок, он и есть хлопок. Приятно, но все-таки немного царапает. – Она довольно зевнула. – Я вот что скажу, Ловетт… Сама не знаю, с чего это на меня нашло. Раньше я никогда никому об этом не рассказывала. В общем, признаюсь вам, что, оставаясь одна, я люблю раздеться догола и поваляться на бархатном покрывале.

Что это было – признание в тайном пороке или просто намек, нацеленный на то, чтобы обострить ситуацию, в которой мы с ней оказались?

– Занятно, – пробормотал я, просто для того, чтобы выиграть время. На самом деле я не знал, что сказать и как вести себя в этот момент.

– Да, были в моей жизни времена и получше, – сообщила мне Гиневра. – Страсть и ярость.

Я встал с кресла и подошел к ней. Мой поцелуй она пробовала на вкус несколько секунд, а затем оттолкнула меня и, удовлетворенно выдохнув, с улыбкой на лице сказала:

– А ничего, мне понравилось.

Я потянулся к ней, но она перехватила мою руку.

– Э нет, на сегодня хватит.

Во мне к тому времени проснулись все звериные инстинкты: как бык на корриде, который, озверев от ярости, почувствовал, что его рога вонзились в беззащитный бок лошади, я забыл обо всем и чувствовал, что мне в жизни нужно только одно – бодать, бодать, поднимать на рога и втаптывать противника в землю. Мои руки словно сами собой оказывались то здесь, то там – на самых соблазнительных и пышных частях ее тела.

– Ишь ты… – сказала Гиневра, уже гораздо сильнее отталкивая меня прочь от себя, при этом она в ту же секунду сумела встать на ноги.

Так мы и стояли лицом к лицу, а я при этом обнимал ее за талию.

– Это еще что такое творится! – напустилась она на меня в притворном, сдобренном удовольствием гневе. – Нет мне спасения от вас, мужиков.

– От меня точно не будет, – пробубнил я.

Она тяжело вздохнула и сделала шаг назад.

– Уверяю вас, молодой человек, мужчин у меня было более чем достаточно, и близкая встреча со мной ни для кого из них не проходила безнаказанно и безболезненно. Все они как один поголовно влюблялись в меня. Есть, наверное, во мне что-то такое, особенное, буквально на химическом уровне проявляется. – Она огляделась и вновь пристально посмотрела на меня: – Знаете, Ловетт, а вы ничего, молодой, симпатичный… Я бы вполне могла вами увлечься и даже пуститься в небольшое любовное приключение, но больше я в такие игрушки не играю. Сама не знаю почему. По крайней мере, муж здесь точно ни при чем, но как-то так я сама для себя решила, что больше – ни-ни. – Эти слова она произнесла с явной внутренней гордостью за себя. – Сами посудите, взять, например, вас и меня, ну могли бы мы с вами закрутить что-то вроде романа, но скажите на милость, мне-то какая от этого польза? Нет-нет, вы мне скажите.

– Да откуда я знаю, к черту всякую пользу.

С этими словами я подался вперед и снова припал к Гиневре с поцелуем. Она неохотно прикрыла глаза и вдруг прижала свои губы к моим. Двигались они так, словно Гиневра с упоением сосала карамель.

– А я видела, что мама делает. Видела, что мама делает.

Монина стояла в дверном проеме и осуждающе тыкала в нашу сторону пальчиком.

К моему удивлению, Гиневра передразнила дочку.

– Что мама делает, – комично имитируя интонацию и произношение Монины, повторила она. – А вот я сейчас ремень возьму. Ну-ка марш в кровать.

– Мама плохая, мама дура!

Какие чувства обуревали в тот момент ребенка, мне оставалось только догадываться. Монина дрожала, а в ее глазах стояли слезы. Отчего она плачет, подумал я. От боли, ревности или же бессильной ярости? Неожиданно Монина стала кокетничать со мной.

– Поцелуй Монину, теперь поцелуй Монину, – потребовала она от меня.

Гиневра слегка шлепнула дочку по попе.

– Иди спать, а то я ремень принесу.

Заклинание с упоминанием ремня, похоже, подействовало. Девочка вновь, как и в прошлый раз, без большой охоты, но все же послушалась маму и вышла за дверь.

– Видите, что вы наделали, – заворчала на меня Гиневра. – Я из-за вас с собственным ребенком поссорилась. Вот подождите, она мне еще это припомнит.

– Извините.

– Толку-то мне от ваших извинений, – не унималась Гиневра. – Как же я от вас, мужиков, устала. – Она отвернулась, закурила сигарету и вдруг засмеялась. – Хочешь, значит? – огорошила она меня прямотой постановки вопроса. – Хочешь ведь потрогать мою грудь? Ну давай, трогай, лапай.

С этими словами она взяла мою руку в свои и положила себе на грудь. Я снова поцеловал ее, и Гиневра медленно, явно с неохотой, подняла руку, в которой держала сигарету, и обняла меня.

Я бы не сказал, что она была бесстрастна и безответна. Наш поцелуй продолжался, наверное, больше минуты, а мои руки все более активно и суетливо-жадно плясали по ее телу. К тому моменту как наши губы разомкнулись, ее дыхание стало таким же неровным, как и мое.

– Ну все, хватит, – пробормотала она.

– Перестань, давай, давай. – Ничто на свете не могло остановить меня в тот миг. – Ну давай же.

– Нет, нельзя.

– Давай прямо здесь.

– Ну пойми ты, – прошептала она, – тут ведь ребенок рядом. Совсем с ума сошел?

Сбить меня с взятого курса было не так-то просто.

– Пойдем в мою комнату.

– Ну я прямо даже не знаю.

– Пойдем, говорю тебе.

Неожиданно она вдруг ущипнула меня и согласилась.

– Хорошо, приду.

– Обещаешь?

– Я же сказала, сейчас я к тебе поднимусь. —

Ее голос все больше походил на стон. – Господи, вечно я из-за вас, мужиков, во что-то впутываюсь.

– Точно придешь?

– Да. приду, я же сказала, поднимусь через десять минут. А ты пока иди к себе. Я постараюсь уложить Монину спать.

Измученный, истерзанный, опьяненный похотью, я поковылял в свою комнату.

Глава седьмая

Гиневра так и не пришла.

Я был вне себя от ярости. После того как мы расстались, я, наверное, целый час пролежал на своем топчане, поджариваясь, как в духовке, под раскаленной солнцем крышей и глядя в стену перед собой. Послеобеденная жара окончательно вогнала меня в ступор. Я попытался было почитать и даже подумал о том, не сесть ли за работу, но вскоре понял, что толку от этого не будет. В конце концов я решил просто выйти из дома и прогуляться.

Я пробродил по улицам несколько часов и в результате забрел в порт, где еще долго сидел на пустынной набережной, бросая камешки в покрытую маслянистой пленкой воду, плескавшуюся о портовые сваи. Стало смеркаться, и в окнах небоскребов, стоявших по другую сторону пролива, как в зеркалах, отразилось красное предзакатное солнце. Привычно по-холостяцки поужинав в столовой, я вернулся домой и сел за письменный стол в надежде поработать.

Ничего толкового я в тот вечер не написал. Промучившись несколько часов, я снова вышел из дома и отправился гулять по темным улицам. Пребывая в отнюдь не веселом настроении, я мысленно принимал решение за решением. Так, я, например, решил, что работаю недостаточно много и эффективно. Из этого следовало, что мне необходимо пересмотреть режим дня и расписание работы. Я решил, что буду вставать с утра пораньше и работать до самого вечера – день за днем. Гиневру я твердо решил выбросить из головы. Не хочет – не надо. Пока сама не позовет, я к ней и не сунусь.

И все-таки есть даже в самых извращенных желаниях некое здравое зерно. В какой-то момент я вдруг понял, что, взойдя на ложе из обид и злости, я все же почувствовал где-то там далеко внизу горошину облегчения от того факта, что Гиневра не сдержала слово и не пришла ко мне. Я вдруг представил себе такую картину: мы с Гиневрой одни в моей комнате, дверь заперта, моя голова лежит на пышной груди Гиневры, теплый летний воздух ласкает наши обнаженные тела. Мы счастливы и довольны жизнью. Нам хорошо, мы в безопасности. Вдруг – стук в дверь. Мы вздрагиваем, с ужасом смотрим друг на друга и пытаемся найти выход, хоть какой-нибудь путь к отступлению. Все бесполезно, дверь в комнате одна, а окно находится на высоте едва ли не сотни футов над землей. Мы замираем на месте и непроизвольно подтягиваем простыни к самому подбородку. На некоторое время за дверью устанавливается полная тишина. Затем мы с ужасом слышим, как кто-то вставляет ключ в замочную скважину и поворачивает его, раз-два. Мы в ужасе ждем, что будет дальше. Вот дверь открывается, и на пороге появляется незнакомый мне человек. Он не то хочет обвинить нас в чем-то, не то просто заносит руку для удара. Я закрываю глаза и утыкаюсь лицом в подушку.

Эту картину я нарисовал себе сам – не во сне, а в полном сознании. Не могу не признаться в том, что образ получился настолько живым и убедительным, что в какой-то момент я задрожал, а моя спина покрылась холодным потом. Лишь через несколько минут я пришел в себя настолько, что смог остановиться под очередным уличным фонарем и достать из кармана сигареты и спички.

Вернувшись домой, я взял со стола рукопись и перечитал все, что было мною написано за эти недели. В мой творческий замысел входило создание объемного прозаического произведения, герои которого состояли в одной многочисленной и очень могущественной организации. Описывать эту структуру более точно не входило в мои планы. Естественно, в центре повествования лежали судьбы людей, состоявших в этой организации. Главный герой и, разумеется, героиня никак не могли встретиться друг с другом, пока работали на этого гигантского спрута. Лишь когда им – каждому своим путем и независимо от другого – удалось выйти из огромной структуры, они обрели способность любить, благодаря чему наконец поняли, что созданы друг для друга.

Раньше я боялся признаться себе в этом прямо, но, отложив роман на этот раз, понял, что придуманная мною история – это чушь собачья. Данное открытие на некоторое время повергло меня в уныние. Нет, некоторые куски из моего текста мне самому показались очень даже ничего. Но я прекрасно понимал, что сам замысел в целом излишне слащав и сентиментален, а главное – я никак не мог прочувствовать, куда в конце концов заведет меня этот еще не продуманный до конца сюжет. В общем, та ночь обернулась для меня форменным кошмаром. Наутро я решил отказаться от исполнения принятых накануне решений и взял непродолжительный тайм-аут: я не торопясь позавтракал, спокойно почитал газету, после чего решил еще на некоторое время отложить работу. Позже в тот день я написал пару страниц, но разорвал черновики сразу же по прочтении. Тем не менее я понимал, что вчерашние переживания в итоге пойдут мне на пользу: в голове моей бродили новые мысли, и оставалось только ждать, когда полученная эмоциональная встряска сработает как закваска, инициирующая брожение творчества. Следующие несколько дней я работал упорно и методично, несмотря на то, что настроение мое менялось резко и непредсказуемо – от восторга и воодушевления до глубокой депрессии. Не в силах подняться на сверкающую вершину я шаг за шагом вгрызался в чрево этой необъятной горы. Гиневру я вспоминал достаточно часто, но мои плотские желания в полной мере уравновешивались чувством обиды и оскорбленного достоинства. В общем, эта патовая ситуация лишь помогла мне собраться с мыслями и углубиться в работу.

В конце концов белый флаг был выброшен, причем не мной. Как-то раз поутру я вернулся домой после завтрака и обнаружил под дверью записку. Мелким аккуратным почерком Гиневра написала мне следующее:

Дорогой друг,

где же Вы пропадаете? Мне нужно сказать Вам кое-что важное. Загляните ко мне. Уверяю Вас, нам есть о чем поговорить.

Г.

Такое послание я не мог оставить без внимания. Переодевшись и причесавшись, я спустился на первый этаж.

Гиневра открыла мне дверь с робкой улыбкой на лице. «Здравствуйте», – сказала она. Голос ее был тих, а дыхание сбивчиво. Вид у нее был как у скромной, воспитанной девицы, встречающей на пороге своего первого возлюбленного: глазки потуплены, тело не то рвется навстречу любимому, не то норовит отшатнуться назад. В общем, в тот момент я бы не удивился, промурлыкай она мне что-то вроде: «Не знаю, как мне теперь смотреть вам в глаза».

Несколько секунд Гиневра старательно изображала пай-девочку, но, поняв, что я не поддаюсь на эту уловку, в мгновение ока сбросила с себя маску.

– Какого черта? Где вы пропадали? – напустилась она на меня.

– Наверху, у себя. Между прочим, ждал вас. Ждал трое суток. – По правде говоря, эту обвинительную речь я заготовил заранее.

На лице Гиневры промелькнуло выражение полной удовлетворенности своей персоной, и в следующую секунду она пустилась в объяснения, вскоре перешедшие в протесты и едва ли не обвинения.

– Знали бы вы, что за день у меня тогда выдался. Я столько нервов потратила… Как только вы ушли, я стала укладывать Монину и вдруг поняла, что девочка заболела. Представляете себе, двух врачей вызывать пришлось. Обошлось мне это ни много ни мало в двадцать пять долларов. Про то, как я волновалась и переживала за дочку, я уж и не говорю. Сначала вы довели меня до ручки, – эти слова она произнесла едва ли не с нежностью в голосе, ни дать ни взять мамаша, журящая любимого, но непослушного сына, – а потом Монина со своими детскими болячками. В общем, вечером мужу пришлось искать для меня успокоительное.

– А что с Мониной случилось?

– Нервы, – вздохнула Гиневра. – Ладно, что на пороге-то стоять. Пойдемте на кухню, я как раз пила кофе.

Я покачал головой:

– С удовольствием выпил бы с вами кофе, но предлагаю перебраться с кухни в гостиную.

Предложение было принято. Гиневра вела себя как кошка: она вздрагивала и оборачивалась

на каждый звук и ходила по комнате как будто бесцельно – то в одну, то в другую сторону, никак не решаясь занять какое-то одно место. Чуть спокойнее она стала, когда между нами наконец оказался довольно большой круглый стол, накрытый скатертью, на которую она поставила серебряный подносик с кофе. Наливала она его изящным, как ей, наверное, казалось, движением, манерно отставив мизинец руки, в которой она держала кофейник. При этом на ее лице то и дело мелькала задорная улыбка. Одета она была вновь в домашний халат, из-под которого неизбежно торчала какая-то бретелька. Некоторое время мы пили кофе молча, затем Гиневра, откинувшись на спинку стула, двусмысленно улыбнулась:

– Понимаешь… Майкл, ты не совсем правильно вел себя тогда. Повернись все иначе, и я сама бы пришла к тебе.

– Как я понимаю, мы окончательно перешли на «ты». Ну, раз уж я Майкл, то хотелось бы знать, как и к тебе обращаться.

– Ты же знаешь, что меня зовут Гиневра.

– Ну а если официально, по фамилии?

– Смит. Смит – это по мужу.

Звучало это более чем подозрительно, но мне ничего не оставалось, как согласно кивнуть. Гиневра чуть подалась в мою сторону:

– Все объясню. Раньше меня звали Беверли Гиневра, но, выступая на сцене, я привыкла представляться перед публикой Гиневрой. Это имя практически стало моим псевдонимом, ну, знаешь, эти броские имена у артистов, Марго, например, или Зорина. Я, собственно говоря, ничего не имела против, это имя мне всегда нравилось. Оно какое-то особенное, не такое, как другие.

– Говоришь, ты на сцене выступала?

Гиневра кивнула мне с гордым видом.

– И в каких же спектаклях? – поинтересовался я.

– Это были эстрадные шоу – мой коронный жанр. Господи, сколько же у меня было поклонников!.. – С презрением посмотрев на собственное тело, она продолжила: – Я была тогда стройнее. Нет, конечно, костлявой вешалкой меня никогда нельзя было назвать. Легкая умеренная упитанность свойственна мне с юности. В общем, как говорится, есть за что подержаться. Тем не менее это не мешало людям считать меня стройной. Меня так обычно и объявляли: «А теперь представляем почтенной публике нашу почетную гостью – стройную сирену Гиневру». – Вздохнув, она машинально ласково погладила себя ладонью по руке. – Как же они все за мной бегали!.. Был у меня один случай… В общем, один старый чудак – ему уже тогда шестьдесят два было, – так он предлагал мне тысячу долларов за то, чтобы я переспала с ним.

В этот момент на пороге комнаты появилась Монина. Гиневра недовольно посмотрела на нее. Мне тоже стало как-то неуютно. Девочка была абсолютно голой.

– Вот, кстати, посмотри на Монину, – сказала мне Гиневра. – Видишь, как она сложена? Вот такой и я была, но, увы, выйдя замуж, я довольно скоро совсем перестала заботиться о фигуре.

Вдруг, словно очнувшись, она прикрикнула на дочь:

– Монина, немедленно оденься!

Монина же продолжала кокетничать с нами. Она подняла руки и игриво заложила их за голову.

Было в этом зрелище что-то противоестественное. Я не сразу понял, в чем тут дело. Чувство неловкости вызывало несоответствие между возрастом девочки, пропорциями ее тела и обводами фигуры. Опущение было такое, что передо мной не ребенок, а уменьшенная копия восемнадцатилетней девушки: округлые руки и ноги, изящные линии от плеч до талии и бедер… Образ дополняли светлые волосы и бледная, почти прозрачная кожа.