Текст книги "Берег варваров"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Я вспомнил об этом и вновь почувствовал неяркое, но мощное сияние – то самое, которое, по моему мнению, должно было стать источником энергии для неразрешимых противоречий. Тех самых, которые и должны были пережечь спасительный предохранитель. Пролетарий, пробирающийся к бессмертию под брюхом казачьей лошади, мухи в летнем Выборге – все это я увидел вновь и с отчаянием осознал, что ничего не изменилось. Что социальные и экономические отношения между людьми по-прежнему не зависят от воли каждого конкретного человека.

Единственным исключением был я. По крайней мере, на том этапе я имел возможность не вступать ни с кем ни в какие отношения. Пусть все в мире идет своим чередом, а я, по крайней мере до тех пор, пока у меня еще есть деньги, могу ничего не делать и часами предаваться размышлениям, валяясь на кровати. Почему-то от этой мысли мне стало совсем невесело, а одиночество показалось просто невыносимым. Я встал и вышел на лестничную площадку. В дверь Маклеода я постучал с таким видом, словно бы эта ритмичная дробь была тайным заклинанием, которое могло вызвать из небытия любые потусторонние силы. Увы, ответа не последовало, и когда я постучал второй раз, чуть сильнее, дверь слегка подалась под моей рукой.

Я заглянул в образовавшуюся щель и первым делом увидел поставленный посреди комнаты стол, на нем не было ровным счетом ничего – ни единого предмета. С противоположных концов к столу были приставлены два пустых стула. К одному из них был придвинут торшер, причем его плафон зачем-то повернули так, чтобы лампа непременно светила прямо в глаза тому, кто отважился бы сесть по другую сторону стола. Остальные вещи в комнате были расставлены по углам и вдоль стен таким образом, что помещение казалось практически пустым.

Только в этот момент я вдруг понял, что Маклеод, оказывается, уже успел освободить комнату. На кровати не было белья, книжные полки зияли пустотой, нигде не было видно и других принадлежавших Маклеоду вещей. Как и следовало ожидать, переезжая, он вымыл за собой пол. Я стоял в дверном проеме, прислушиваясь к биению собственного сердца. Инстинктивно я понял, что Маклеод, скорее всего, пытался уйти, а быть может, и бежать от серьезных неприятностей или даже опасностей, навалившихся на него. Куда именно он исчез, я сообразил не сразу. Впрочем, пришедший мне на ум ответ был абсолютно логичным и, не будучи опровергнутым, не нуждался в дополнительных вариантах: скорее всего, Маклеод перебрался вниз, на первый этаж, к жене, и теперь они оба были вынуждены мучиться в непосредственной близости друг от друга – в той самой близости, которую оба старались по возможности избегать.

Я закрыл дверь и спустился на улицу. Железная кованая калитка, ведущая к дверям квартирки Гиневры, была, как обычно, заперта. Я позвонил и стал привычно дожидаться, когда за дверью раздастся звук шаркающих шагов. К моему удивлению, Гиневра подошла к двери весьма бодрым шагом. Распахнув ее больше обычного, она широко улыбнулась мне и заявила:

– Бог ты мой, да я же тебя сто лет не видела. Давай-давай, заходи. У меня тут черт знает что творится. Столько проблем навалилось.

Проходя вслед за Гиневрой через прихожую, я почувствовал аромат каких-то крепких духов и заметил, как роскошно и даже не без изящества волочится по полу подол фиолетового бархатного халата Гиневры.

Она проводила меня в гостиную и рухнула в кресло.

– Нет, мне с этим никогда не разобраться.

– Да что же, в конце концов, случилось?

– Посмотри вокруг. – С наигранным отвращением на лице она величавым жестом обвела рукой комнату. Привычный порядок в помещении действительно был нарушен. По всему полу были в беспорядке расставлены и разложены как минимум два десятка коробок и свертков самых разных форм и размеров. Многие из них были открыты или же, наоборот, еще не запакованы, и их содержимое частично предстало моим глазам. Оглядев комнату, я успел заметить два дамских халата – черный и розовый, пару изящных перчаток, демисезонное пальто, два абажура – настолько разные по стилю, что ни в одном гостиничном холле их бы не поставили вместе. Кроме этого, я заметил пару туфель, пятикилограммовую консервную банку с ветчиной, корсет с подвязками для чуток, свитер, штопор с серебряной рукояткой, какую-то брошку, гавайский шарф, картину маслом, изображавшую очередную «Весну в горах», и какой-то небольшой трехтомничек в переплете, выдержанном в пастельных тонах. Какие именно это были книги, мне осталось неизвестно, но готов поклясться, что большинство людей назвали бы их если не порнографическими, то уж по крайней мере вызывающе откровенными. Помимо всего перечисленного, по комнате были разбросаны и другие вещи. Причем предназначение и названия некоторых из них оставались для меня загадкой. В целом это сочетание открытых и закрытых коробок, белой упаковочной ткани и коричневой оберточной бумаги, ленточек и ароматов навеяло мне образ гримерной какого-нибудь женского хора или танцевальной труппы. Еще немного, и обнаженные руки и ноги, неприкрытые животы и едва прикрытые груди начали бы мне мерещиться тут и там, порожденные игрой светотени и пеленой сигаретного дыма.

– Гиневра, – обратился я к собеседнице после некоторой паузы, – что ты собираешься делать со всем этим?

– Сама не знаю, – не то произнесла, не то простонала она. – Господи, во что я ввязалась.

С этими словами она, словно для того чтобы дать мне понять всю неимоверную тяжесть своего положения, запустила руки в коробку, стоявшую у ее ног, и, выудив из ее недр отрез дешевого набивного ситца, раскатала ткань на столе между нами. Со страдальческой гримасой на лице она выдохнула:

– А вот это? Зачем я, спрашивается, купила эту дрянь? Нет-нет, ты посмотри, он же тонкий – насквозь просвечивает. Чертова продавщица, я ведь чувствовала, что она мне это барахло просто впаривает.

– Интересно, как ты собираешься рассчитываться за все эти покупки? Тут никаких денег не хватит.

Гиневра посмотрела на меня с самым невинным видом.

– А я и не собираюсь покупать все это. Большую часть вещей я верну, а оставлю себе только то, что мне действительно очень нужно или просто понравилось.

Наклонившись ко мне поближе, она добавила:

– Вот только знать бы еще, что оставить. Если честно, никак не могу выбрать.

Я откровенно расхохотался:

– Гиневра, если уж ты заранее знала, что большую часть этого барахла все равно придется возвращать, зачем, спрашивается, было покупать и тащить его домой?

Она посмотрела на меня так, словно в моих словах не было не то что логики, но даже и капли здравого смысла.

– Да при чем тут это? Нет, Ловетт, ты не женщина, и тебе меня никогда не понять.

– И все-таки… Ты, когда скупала всю эту., скажем так, коллекцию, уже знала, что будешь возвращать большую часть, или всерьез думала, что сможешь рассчитаться за все это добро?

Гиневра задумалась над моими словами – с явной, надо сказать, неохотой. Скорее всего, никогда раньше она этим вопросом не задавалась.

– Не знаю, Ловетт, честное слово, не знаю. Наверное, я думала, что все это мне просто необходимо. Мне казалось, что вот это будет замечательно смотреться, а вот это окажется очень полезным… – Неожиданно в ее голосе послышалось раздражение, и она напустилась на меня: – Ну что ты ко мне пристал, в конце концов? От тебя вообще никакого толку. Помог бы хоть, что ли. Господи, ну и беспорядок.

С этими словами она изо всех сил пнула коробку, стоявшую около стола, и раздраженно откинулась на спинку стула. Ее злость и недовольство окружающим миром были настолько очевидны, что я, по всей видимости, уставился на нее и рассматривал собеседницу, как ей показалось, достаточно бесцеремонно.

– Ну в чем дело-то? – весьма нелюбезно осведомилась она. – Что уставился-то?

– Да так, просто задумался. С тех пор как мы виделись в последний раз, ты здорово изменилась.

– А, ты об этом… – Гиневра зевнула с преувеличенно наигранным безразличием. – Так это у меня кризис был. Черт, есть же какая-то поговорка, которая точно описывает то, что со мной происходило. Впрочем, неважно, главное, что все это уже позади и я снова твердо стою на ногах. – Эти слова она произнесла лихо и даже щеголевато, но никакие ухищрения не могли скрыть ее беспокойства и неуверенности. – Ума не приложу куда я буду складывать вещи, когда принесут следующую партию.

– Какую еще следующую партию? Господи, сколько же дней ты по магазинам ходила, чтобы скупить все это?

– Да в общем-то недолго, день-другой, и всё. – Гиневра закурила и, не погасив вовремя спичку, обожгла себе пальцы. – Вот черт! – От боли или со злости она швырнула спичку в пепельницу с такой силой, что та отлетела обратно. Следом, не затянувшись ни разу, Гиневра погасила в пепельнице сигарету. – Ничего-ничего, настанет день, когда я смогу оставить себе все, что куплю, – пробормотала она и неожиданно для меня поддала носком корзину с шитьем, стоявшую под столом. Клубки и катушки разлетелись по всей комнате, но Гиневре, похоже, не было до этого никакого дела. Покряхтев, она дотянулась до небольшого свертка, лежавшего на ковре. – Есть одна вещь, которую я ни за что не буду возвращать в магазин, – заявила она мне.

– И что же это такое?

– А вот и не скажу. Не скажу и не покажу.

– Ну и не надо, не больно-то и хотелось.

– В общем-то, конечно, не стоило бы… – С преувеличенно недовольным видом она вскрыла упаковку и выложила на колени свое сокровище. Я удивленно уставился на какую-то странную штуковину, сшитую из плотной ткани цвета хаки.

– Это еще что такое? Новый лифчик? – спросил я.

– Дурак, это пояс для денег.

– Неужели ты думаешь, что у тебя в обозримом будущем окажутся в распоряжении такие суммы, которые придется прятать под одеждой?

Чуть скривив губы, Гиневра многозначительно произнесла:

– Я просто готовлюсь – на всякий случай.

– По-моему, ты всегда готова.

– Ах вот, значит, какое у тебя обо мне сложилось мнение. А я знаешь что о тебе думаю? – похабно хихикнув, поинтересовалась она. – Ты-то как раз не всегда готов. Далеко не всегда, Ловетт.

Вдруг, следуя своему внутреннему ассоциативному ряду, она поинтересовалась:

– А собственно говоря, что тебя сюда вообще принесло?

– Да вот, мужа твоего искал. Он вроде бы перебрался куда-то из той комнаты.

– Его, говоришь, искал. А зачем он тебе?

– Я же говорю: интересно, куда он переехал, где его искать.

– Да здесь где-то. – Господи, даже из такого пустяка она пыталась сделать тайну.

– Здесь, говоришь? Значит, он сегодня не работает.

– Нет, – посмотрев мне в глаза, сказала Гиневра, – он уволился.

– Зачем?

– Ты меня спрашиваешь? Я, между прочим, чужие мысли не читаю. – Она заметно помрачнела. – И что он тебе дался? Знал бы ты, сколько я с этим человеком намучилась. Он же с ума меня сведет. Он – кровоточащая рана в моей судьбе. Ты бы послушал, как он со мной разговаривает. Знаешь, что он постоянно мне твердит?

– И что же?

– Он заладил как попутай: «Времени не осталось, времени совсем не осталось». Как бы тебе такое понравилось? Ощущение такое, что он уже приглашает меня на свои похороны.

– Можно подумать, ты бы очень расстроилась, случись вдруг такое.

– Майки, – уже не раздраженно, а скорее просто грустно сказала она, – были времена, когда я очень за него переживала. Не скрою, когда-то ему удалось произвести на меня впечатление. Ты вон сейчас, между прочим, тоже им очарован, вот и я решила, что он – настоящий джентльмен. Котелок у него варит, ты это и сам заметил. – Фыркнув, она добавила: – Вот только каши в этом котелке не сваришь. – Помассировав одну из своих жировых складок под бархатом халата, она продолжила: – Знаешь, что он со мной сделал? Он украл мою молодость. Вот, собственно говоря, и всё. Но прошлого уже не вернуть, и теперь я сосредоточусь на том, то есть на той, кто для меня важнее всего. Хватит с меня добровольных самопожертвований!

– Не понимаю, по поводу чего ты так возмущаешься.

Она деловито поерзала на стуле, словно бизнесмен, собирающийся подписать бумаги, учреждающие новое предприятие.

– Ловетт, тут дело такое… В подробности посвящать тебя я не могу, постарайся уж поверить мне на слово. Честное слово, думаю я не столько о себе, сколько о благе дочери. Ей суждено покорить Голливуд, в этом я абсолютно уверена. Мне просто нужно обеспечить ей возможность добиться обещанного судьбой успеха. Я знаю, что моя девочка пришлась тебе по душе. Она ведь нравится тебе, правда? Да и я. похоже, тебе небезразлична. В общем, я так подумала и решила, что ты, быть может, согласишься нам помочь.

Я выпустил струю табачного дыма ей в лицо.

– Убей бог, не понимаю, чем мог бы быть вам полезен.

– Ну, ты ведь с ним в друзьях. Можешь дать ему один дружеский совет.

– И что я ему должен по-дружески посоветовать?

Она вновь повернулась ко мне в профиль, представ в неотразимом, по ее мнению, ракурсе, и. бросив на меня испытующий взгляд из-под полуопущенных ресниц, поинтересовалась:

– Майки, ты ведь не окончательно вычеркнул меня из своего сердца?

– Насчет сердца не уверен, но в печенках ты у меня крепко сидишь.

Грубоватая шутка, которую я сам считал практически неприкрытым отказом принимать участие в интригах Гиневры, была интерпретирована ею как раз наоборот. Судя по всему, она твердо вознамерилась посвятить меня в свою тайну, несмотря на явно полученные указания не делиться этой информацией ни с кем. Я понял, что, по крайней мере, выслушать очередную байку Гиневры мне придется.

– Понимаешь, Майки, тут такое дело… Только это между нами. Так вот, у него хранится одна штуковина, ну, в общем, какая-то очень редкая, важная и дорогая вещь, которую он никак не хочет отдать тем, кому этот предмет – или все же назовем его вещью – очень и очень нужен.

– И что же это за вещь?

Гиневра замахала руками.

– Если бы я даже знала, я все равно не сказала бы тебе. А я этого не знаю, честное слово. Можешь себе представить, Майки, я столько лет прожила рядом с этим человеком и так и не знаю, что за секрет он хранит. Но эта вещь, или как ты эту штуку ни назови, – она у него есть, вот только проку ему от этого никакого. Отдай он эту штуковину заинтересованным людям – и у нас жизнь пошла бы по-другому, у нас бы все наладилось, мы оба смогли бы наконец успокоиться, да и вообще… Все ведь так просто. Отдай – и живи спокойно. И что ты после этого скажешь – нормальный он человек?

– А ты никогда не пыталась подумать о том, что у него есть свои причины вести себя именно так и что он, быть может, рассчитывает на твою поддержку в этом деле?

Прямого ответа на мой вопрос я от Гиневры не услышал.

– Майки, я прекрасно понимаю, что просить тебя об этом не совсем честно. В конце концов, мне вовсе не нужно, чтобы ты оказался между мной и ним. Так уж получилось, что ты уже побывал на этом месте, и, как я думаю, тебе это не слишком понравилось. – С этими словами она стала массировать себе руку, словно совершая какой-то ритуал. Скорее всего, ритуал изгнания морщинок с кожи. – В общем, давай договоримся так: я не прошу тебя ни о чем. У заинтересованных лиц свои методы, и скорее всего между ним и заинтересованной стороной будут происходить какие-то переговоры, беседы, может быть, даже дискуссии. Так вот, ты, вполне вероятно, будешь при этом присутствовать, и я прошу тебя лишь об одном: как только тебе покажется, что у него мелькнула хотя бы тень сомнения, а не отдать ли к чертовой матери эту штуковину, – умоляю, просто намекни мне об этом. Пойми ты наконец, мне ведь тоже страшно любопытно, что же он прячет от окружающих все эти годы. – Гиневра подняла перед собой согнутую руку, словно тренируясь держать воображаемую чайную чашку, элегантно отставив при этом мизинец.

– Боюсь, я вряд ли смогу быть полезен в этом деле.

– Слушай, я же не вытягиваю из тебя никаких обещаний, – продолжила тараторить она, – предлагаю оставить этот вопрос открытым. Что скажешь? – Не дождавшись ответа, она снова опустила руку на колени.

Между нами повисло напряженное молчание. Я видел, что Гиневра закипает. Наконец ее прорвало:

– Знаешь, ты кто, Ловетт? Ты просто садист. Самый настоящий садист.

В ответ я лишь рассмеялся.

– Конечно, тебе-то легко, – с горечью в голосе сказала она, – ты ведь даже не представляешь, как мне тяжело. Все, абсолютно все идет не так. Даже Монина, и та настроена против меня. Я подчинила ей всю свою жизнь, а она… Видел бы ты, как она за ним бегает. Ему дела до нее никогда не было, но Монине, похоже, на это наплевать. Видел бы ты эту парочку. Ни дать ни взять – влюбленные голубки. – Покрутив пальцами локон, она привычным движением пристроила его на место с помощью заколки. – Вот и сейчас они где-то шляются.

– Интересно знать где?

– Сначала они погулять ушли, – угрюмо сказала Гиневра, – а сейчас, наверное, уже вернулись и, скорее всего, сидят там, наверху, в его комнате.

– Он же вроде сюда переехал?

– Да, переехал, но все свои деловые встречи он по-прежнему проводит там.

– Деловые встречи?

Нет, действительно, лучшим собеседником для этой женщины был бы попугай.

– Ну, не совсем деловые, ни о каком бизнесе речь не идет. В общем, не знаю, как все это назвать, но у него с заинтересованной стороной есть о чем поговорить.

– И что, у них сейчас там как раз такая встреча?

Скрыть охватившее меня желание присутствовать при таком разговоре было невозможно даже от Гиневры.

– Я думаю, что их беседа начнется с минуты на минуту, ну, может быть, через четверть часа. – Гиневре удалось сыграть подобие безразличия по отношению к той информации, которую она мне предоставляла. – А что, собственно говоря, тебя это так взволновало? Хочешь приобщиться?

– Даже не знаю…

Услышав эту неуклюжую ложь, Гиневра хмыкнула:

– Ну тогда я не знаю, почему ты до сих пор здесь сидишь.

– Может быть, они не хотят, чтобы при их разговоре присутствовал посторонний?

Гиневра пожала плечами:

– Кто их знает. Совсем посторонние – это одно дело, а ты – другое. Что они на это скажут, я понятия не имею.

– А почему ты не там, не с ними?

Гиневра поджала губы.

– Они оба заявили мне, что не хотят, чтобы я присутствовала при их разговорах. Вот я здесь и сижу. – В следующее мгновение ей удалось подавить внешние признаки сжигавшей ее изнутри досады. Впрочем, даже я заметил, что это стоило ей немалого труда. – Господи, ну и сложная же эта штука, наша жизнь, – неожиданно обобщила она сложившуюся ситуацию.

Я встал со стула.

– Пойду поднимусь к ним. Посмотрим, что они скажут.

Гиневра засмеялась:

– Майки…

– Что?

– Веди себя хорошо и не забывай, что именно я посвятила тебя в эту тайну. Нужно уметь платить добром за добро. Ты мне, я тебе… – Ее голос сорвался, она прокашлялась и печально добавила: – Постарайся не забыть о том, о чем я тебя просила.

Глава девятнадцатая

Еще на лестнице я услышал радостный детский визг, доносившийся из комнаты Маклеода. Открыв дверь, я заглянул внутрь и в течение нескольких секунд преспокойно наблюдал за отцом и дочерью, которым до меня не было никакого дела. Монина радостно визжала и то взлетала к самому потолку, то проваливалась почти до самого пола: Маклеод легко и непринужденно подбрасывал ее и ловил в тот самый миг, когда казалось, что ребенок вот-вот упадет и получит травму. Монина при этом делала вид, что вырывается, и от души лупила кулачками и ножками по жилистым сильным рукам отца. Оба они явно были очень довольны тем, как проводят свободное время. Маклеод вдруг перехватил дочку поудобнее и усадил ее к себе на шею. Та с готовностью вцепилась в его шевелюру и заверещала: «В лошадку! В лошадку! Давай играть в лошадку!» Маклеод тот час же изобразил лихой галоп, для чего проскакал по комнате, звучно цокая об пол каблуками. Монина была просто вне себя от счастья.

Затем Маклеод увидел меня, и его веселье мгновенно куда-то улетучилось. Он снял дочь с такого удобного для нее насеста и поставил ее на пол. Затем он поздоровался со мной – не скажу, что очень тепло и приветливо.

– Ну и где вы были? – спросил он меня.

– Да так, заходил вот к вашей жене.

– Ну-ну, – кивнул он, – она сказала вам, что я решил начать новую жизнь?

– Ну, в некотором роде.

Монина вцепилась руками в брючину Маклеода, и он машинально погладил девочку по голове.

– Так вот, я действительно попытался устроить революцию в собственной жизни, а это дело как минимум рискованное.

Я вдруг понял, что Маклеод слегка пьян. В его дыхании чувствовался запах спиртного, а его речь стала чуть более сбивчивой и неразборчивой, чем обычно. Монина тем временем уныло переминалась с ноги на ногу, затем она демонстративно тоскливо зевнула и начала тыкать в матрац пальцем, приговаривая: «Бах, бах, бах».

– Монина, в чем дело? – спросил ее Маклеод.

Девочка упорно смотрела куда-то себе под ноги

и делала вид, что не слышит обращенного к ней вопроса.

– Я в этой комнате два года прожил, – сообщил мне Маклеод.

– Долго.

– Очень долго, особенно если у вас маленький ребенок, который растет практически без отца. Существует некий предельный срок отсутствия, после которого наказание за неучастие в воспитании ребенка уже неизбежно. Знаете, Ловетт, а ведь я, бывало, виделся с дочерью буквально раз-другой в месяц. И вот, видите результат: мы ведь с нею абсолютно чужие друг другу люди. – Взяв Монину за руки, он спросил у нее: – Ты любишь палочку?

Она постаралась вывернуться из его хватки, как рвущаяся на волю дикая птица.

– Нет.

Тем не менее, вновь обретя свободу, она немедленно захихикала.

– Если бы она умела говорить как взрослый человек, то наверняка добавила бы, что не любит никого в этом мире и, кстати, никому не верит. Эти черты характера, как я понимаю, передались ей по наследству. В общем, моя дочь, ничего не скажешь, – мрачно подытожил Маклеод. Со скорбной улыбкой на губах он неожиданно подался вперед и ткнул меня пальцем в колено. – Вы, Ловетт, наверное, решили, что я самый обыкновенный сентиментальный папаша. Но уверяю вас, были в моей жизни и другие времена. Вы можете хотя бы попытаться представить себе ту волну отчаяния и гнева, которая накатывается на мужчину, сидящего в гостиной вместе со своей законной второй половиной и осознающего, что это проклятое свидетельство о браке стало и своего рода свидетельством о разводе – разводе с той страстью и дружбой, которые связывали их вплоть до дня бракосочетания. А с тех пор они так и живут – с ощущением вины, нарастающей ненависти друг к другу и случающихся все реже и реже приступов любви. Ну так вот, и при всем этом перед ними на полу гостиной сидит милейший продукт их взаимной неприязни – хнычущий младенец, весь в соплях и какашках. Мужчина, такой как я например, начинает осознавать, что ему осталось жить не так уж много и что нужно еще успеть что-то сделать, а он, как выясняется, привязан теперь раз и навсегда не только к этой женщине, но и к их общему ребенку. Отчаяние и ужас приводят его в такое исступление, что он готов в самом буквальном смысле слова задушить младенца, а то и вовсе решить проблему в одно мгновение – ударом увесистого кулака, который запросто раскроит ребенку череп. – Палец Маклеода опять воткнулся мне в колено. – Вас, Ловетт, как я понимаю, воротит от обрисованной мной картины? Вы испытываете самый настоящий ужас. А ведь я пересказываю вам то, что происходило не с кем-нибудь, а со мной лично. Вот почему я и сегодня готов подписаться под тем, что убийство собственного ребенка есть, несомненно, преступление, но при этом – наименее тяжкое из всех возможных убийств. Убив незнакомого человека, вы даже не представляете, сколько жизней и судеб исковеркали и скольким людям принесли горе, но занесите топор над собственным отродьем – и платить горькую цену за свой поступок придется только вам самим. Убийство ничто, его последствия – всё. – Маклеод перевел дыхание. – Я готов на все, могу даже отдать на отсечение руку, лишь бы этот ребенок полюбил меня, – неожиданно сменил он тему разговора, – между прочим, это чувство, как барометр, свидетельствует о том, что с годами я становлюсь не сильнее, а слабее, хотя бы эмоционально.

– Она еще вполне может вас полюбить, – предположил я.

Маклеод кивнул. У меня возникло ощущение, что его внутренний маятник дошел до какой-то крайней точки и качнулся в другую сторону: мой собеседник вдруг стал излагать то, что противоречило всему сказанному им раньше.

– Понимаете, Майки, в нашей с Гиневрой совместной жизни еще есть надежда. Я просто слишком долго голодал и теперь с подозрением отношусь к любой еде, которую предлагают мне в изобилии. – Я вдруг заметил проблески каких-то теплых чувств в его обычно бесстрастных глазах. – Она… Ну, я имею в виду жену… В общем, я хочу сказать, что чувства, которые были между нами, еще живы или, по крайней мере, их еще можно оживить. Порой я почти физически ощущаю, что лишь мое присутствие помогает ей держаться. Нет, она, конечно, женщина не без странностей, да вы и сами знаете, но иногда она бывает такой мягкой и нежной… Вот только устала она от такой жизни. Упрекать или обвинять ее в чем бы то ни было я, конечно, не имею права, и должен сказать, что мне и самому не раз и не два приходилось бороться с почти непреодолимым желанием бросить все к чертовой матери и не раздумывая сесть в первый же поезд, который идет куда-нибудь подальше на Запад.

И все же мне почему-то кажется, что у нас с нею еще не все потеряно.

Последний разговор с Гиневрой был слишком свеж в моей памяти, чтобы я мог купиться на эту слезливую чушь.

– Вы просто сентиментальный идиот, – сообщил я ему.

Маклеод закурил и заявил в ответ:

– А вы видите только то, что лежит на поверхности. Да, конечно, я не сомневаюсь в том, что у Гиневры нашлось в мой адрес несколько «теплых» слов.

– Я бы сказал, больше чем несколько.

Маклеод лишь пожал плечами:

– Ловетт, ваше воображение недостаточно развито для того, чтобы понять, как такие разные люди, как мы с Гиневрой, могли хотя бы какое-то время прожить вместе. Это все потому, что для вас любовь – чисто духовная субстанция.

– Тоже мне объяснение. Да я таких сам с десяток сочиню.

Маклеод рассмеялся и пустился в рассуждения:

– Любовь гораздо легче понять, если подходить к ней с позиций разума, а не чувств. На самом деле любовь не что иное, как костыль, подпорка в жизни. А ни одному из нас костыли пока не нужны. Возьмите смесь страсти, взаимного влечения, уважения, некоторого количества эгоизма и хорошенько перемешайте. Полученную субстанцию можно разливать в любую форму – по вкусу. В результате вы получаете тот самый костыль, причем костыль, идеально подходящий для вас. С такой подпоркой легче как отступать, так и идти вперед, глядя в небо, в космос.

– Но ведь такой опорой в жизни другому человеку может стать далеко не каждый. Не все люди подходят друг другу, – попытался возразить я.

– На данном этапе вы правы. Бытие не только определяет, но и коробит сознание. Все свелось к тому, что мы можем уживаться лишь с очень похожими людьми либо с теми, кто подходит нам по принципу притяжения противоположностей. Но в идеале два любых взятых наугад человека могут обнаружить в себе нежность и тягу друг к другу. Это же примитивное, практически первобытное чувство, которое человечество задавило в себе нормами морали. Любовь не обретет свободу, пока во всем мире не восторжествует социализм. Вот оно, чисто человеческое понимание социализма – возможность устанавливать отношения с кем угодно, невзирая там на всякие примочки и припарки в виде брака, семьи и таких абстрактных духовных понятий, как любовь и Бог. – Последние слова он произнес с такой кривой миной, словно ему пришлось глотнуть уксуса. – И между прочим, именно там, где установилась советская власть, восторжествовала и эта свобода отношений между людьми.

Маклеод посмотрел на часы и обратился ко мне уже вполне будничным тоном:

– Ну а теперь, я надеюсь, вы меня простите, но я буду вынужден попросить вас уйти. Да, кстати, вы окажете мне большую услугу, если отведете Монину вниз, к маме.

– Вообще-то, в мои намерения входило остаться здесь, – заявил я.

Во взгляде Маклеода я не заметил ни тени иронии.

– Вы что, серьезно? – уточнил он.

Я кивнул.

Маклеод повернулся к Монине и негромко сказал:

– Девочка моя, тебе пора домой, вниз.

Малышка отрицательно покачала головой.

– Монина, ты идешь домой, – строго повторил Маклеод.

Монина было дернулась, чтобы упасть на пол, закатить истерику или каким-то другим способом выразить свое недовольство, но вдруг, к моему удивлению, согласилась с принятым отцом решением.

– Папа, поиграешь со мной потом? – спросила она.

– Я тебя подкупать не собираюсь, – сказал дочери Маклеод, – мы с тобой поиграем, когда нам обоим этого захочется, договорились?

К еще большему моему изумлению, Монина и на этот раз повиновалась ему. Маклеод закрыл за дочерью дверь, кивком головы предложил мне сесть на стул, а сам сел на угол стола. Таким образом, он теперь смотрел на меня сверху вниз.

– С чего вы взяли, что вам хочется присутствовать при том, что здесь будет происходить? – потребовал он от меня отчета.

– Может быть, мне просто любопытно.

– На любопытство я не куплюсь, сколь бы дешево его мне ни предлагали.

– Разумеется, есть и другие причины.

– Вы думаете, что сможете быть мне полезны? – со смехом произнес Маклеод. – Холлингсворт хочет, чтобы я занялся его политическим образованием – ему это очень любопытно, а судя по нашей с вами беседе там, на мосту… Похоже, вы не из тех, кто разделяет мои взгляды или хотя бы сочувствует им.

– По правде говоря… Я и сам не знаю почему, – пожал я плечами, – но мне кажется, что в тот вечер вы явили себя не то чтобы не в лучшем свете, но уж точно не таким, какой вы есть на самом деле.

Маклеод постучал пальцами по столу, явно взвешивая каждое сказанное мной слово.

– Как знать, как знать… – Помолчав, он, чуть стесняясь, добавил: —Тот факт, что я выпил, еще ничего не значит. – Затем он вновь посмотрел на меня в упор, и при этом на его лице застыло какое-то странное, незнакомое мне выражение.

– Значит, вы собираетесь остаться, невзирая на мои политические взгляды?

– Пожалуй, я отложу вынесение окончательного решения по этому вопросу.

Губы Маклеода искривились в подобии улыбки:

– Я про вас почти ничего не знаю… – Он провел пальцем по столу, словно желая выяснить, много ли пыли успело собраться на его поверхности. – Ловетт, мне кажется, вы не совсем понимаете, что здесь происходит.

– А я и не говорил, что понимаю, – заметил я.

– Если вы останетесь, то окажетесь впутанным в это дело.

– Я уже в курсе.

– Кроме того, оно может иметь для вас определенные последствия. – Маклеод произнес эту фразу совсем тихо, так что мне пришлось даже напрячь слух, чтобы понять, о чем он говорит. Признаюсь, прием сработал: как самими словами, так и интонацией ему удалось посеять в моей душе зерна страха.