Текст книги "Берег варваров"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

– Здесь я просто могу быть таким, какой я есть, и не пытаться сойти за другого человека.

Маклеод продолжал говорить, не обращая внимания на мои слова.

– В молодости решиться поселиться в этакой монашеской келье может лишь человек, который либо уже успел привыкнуть к одиночеству, либо по тем или иным причинам потерял все связи и контакты в окружающем мире. Впрочем, возможен и другой вариант. – Сделав паузу, Маклеод затянулся и выпустил дым изо рта. – Ну, например, вы или другой человек, подобный вам, живете здесь и ведете со мной долгие разговоры просто потому, что это ваша работа и вам за нее платят. – Он проникновенно заглянул мне в глаза, по всей видимости ожидая, что я вздрогну или хотя бы заморгаю от неожиданности.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сказал я.

– Не понимаете, что ж, вполне возможно, мой юный друг, вполне возможно, что вы действительно этого не понимаете. Вы ведь вообще не такой человек, по крайней мере, я на это надеюсь, – загадочным тоном произнес Маклеод. – Вам ведь проще жить по-другому. Если что, разойдетесь как в море корабли. – После этого он надолго замолчал.

Такие беседы вряд ли можно было назвать душеспасительными или хотя бы успокаивающими. Распрощавшись в очередной раз с Маклеодом, я уходил к себе и потом часами раздумывал над теми вопросами, которые он задавал так легко и ответы на которые найти было ой как непросто. Время от времени я настолько уставал от этих разговоров и раздумий, что просто старался избегать встреч с Маклеодом.

Спустя довольно продолжительное время после переезда я вдруг поймал себя на том, что по-прежнему думаю о Гиневре. А ведь она очень даже ничего, повторял я про себя, вспоминая ее призывно покачивающиеся бедра. Эта женщина была рядом, в пределах досягаемости, казалась такой доступной. Вспоминая об этом позднее, я вдруг понял, что в первый раз заглянул к Маклеоду с намерением постараться построить разговор так, чтобы рано или поздно кто-нибудь из нас случайно произнес имя нашей домохозяйки. Увы, речь о ней так и не зашла, а потом я понял, что мне остается только ждать, пока Маклеод сам случайно или намеренно не вспомнит о Гиневре. Я прекрасно понимал, что, как бы искусно я ни маскировал свой интерес к ней, Маклеод без труда просчитает меня, вычислив истинные причины моего любопытства.

Долгие часы сидения за письменным столом я чередовал с не менее продолжительными прогулками по раскаленным улицам Бруклина, методично распределяя при этом имевшиеся в моем распоряжении шестнадцать долларов в неделю на обеды и ужины в ближайшей столовой, стараясь выгадать какие-то гроши на пару-другую рюмок и на поход в кино. Жизнь моя текла размеренно, тихо и одиноко. В последние дни я стал замечать, что, наблюдая за влюбленными парочками, прогуливающимися по садам в окрестностях Бруклин-Хейте, испытываю если не ревность, то, по крайней мере, какое-то щемящее беспокойство. Я уходил далеко по усыпанным попкорном улицам, порой добираясь до роскошного, никогда не унывающего и в то же время обшарпанного и грязного Кони-Айленда, путь к которому становился, впрочем, все труднее и труднее. Со временем летняя жара, не спадавшая даже по ночам, заставила меня изрядно сократить маршрут ежедневной прогулки.

Глава четвертая

Примерно через неделю после того, как я обосновался на новом месте, Гиневра заглянула ко мне в комнату, чтобы поменять белье. В тот раз она вновь была одета более чем странно. Дело было часов в девять вечера, а она при этом выглядела так, словно ее только что разбудили, причем с утра пораньше. На ней была ночная сорочка поверх еще какого-то белья. Целая сетка из всяческих бретелек, ленточек, ремешков и подвязок вырисовывалась у нее на плечах сквозь ткань короткого в цветочек халата, запахнутого не настолько плотно, чтобы полностью прикрыть ее впечатляющий бюст.

– А это… Здрасьте, – сказал я и на некоторое время замолчал, не зная, как продолжить разговор. Гиневра оторвала меня от работы, и я не без труда вновь возвращался к реальности. – Я так понимаю, что с меня четыре доллара, – выдавил я наконец из себя.

– Ну, вроде так, – сказала Гиневра таким тоном, словно деньги ее интересовали меньше всего.

Я покопался в ящике письменного стола, выудил из него бумажник и рассчитался с хозяйкой. Она тем временем сняла с моей кровати старое белье и бросила на угол моей лежанки свежую простыню и полотенце. Закончив эту тяжкую работу, она вздохнула – глубоко, громко и явно намеренно.

– Как дела? – только и оставалось спросить мне у нее.

– Да так себе.

Глядя на нее, я бы этого не подумал.

– Я смотрю, вы устали, – заботливо заметил я. – Присядьте, отдохните немного.

Гиневра посмотрела на пачку свернутых простыней, переброшенных через ее руку, и пожала плечами:

– Ах да, пожалуй, я так и поступлю. Учитывая, что дверь в комнату открыта, я, наверное, могу себе это позволить. – Эти слова Гиневры были насквозь пропитаны вульгарной благопристойностью, пошлой и фальшивой.

Подсев ко мне на краешек кровати, она вновь тяжело вздохнула. Я закурил сигарету и заметил при этом, что руки у меня дрожат, причем дрожат сильно. Этой женщине удалось не на шутку взволновать меня.

– Может быть, и мне сигаретку дадите? – попросила она.

Внутри меня все просто колотилось, и чтобы не рисковать тем, что она заметит мое волнение, я, к удивлению Гиневры, не помог ей прикурить, а просто положил пачку сигарет и спички ей на колени – и это при том, что сидели мы буквально в одном футе друг от друга. Она выразительно вскинула брови, удивленно посмотрела на меня и поднесла спичку к сигарете. Убей бог, в тот момент я не представлял, о чем с ней говорить дальше.

По крайней мере, эту проблему Гиневра решила за меня.

– Ну и денек сегодня выдался, – со вздохом сказала она. – Просто кошмар какой-то.

– Белье?

– Нет, – с театральной сокрушенностью произнесла она и, покачав головой, посмотрела мне в глаза. – Нервы… Нервы что-то шалят в последнее время.

На этот раз ее губы были подкрашены иначе, какая-то новая синевато-розовая помада была наложена так, что не меняла естественную форму губ Гиневры, а, наоборот, подчеркивала ее. По правде говоря, так она выглядела менее привлекательно.

– А что у вас с нервами-то? – спросил я.

Накручивая кудряшки волос на палец, Гиневра ответила:

– Да ничего, просто я слишком нервная. Нервная и впечатлительная.

Ее взгляд остановился на моей пишущей машинке, и у меня возникло ощущение, что, даже пробыв у меня в комнате некоторое время, она лишь в этот момент вспомнила, когда и где ей доводилось встречаться со мной раньше.

– Вы ведь у нас писатель, если не ошибаюсь?

Я кивнул, и в следующую секунду она произнесла те самые слова, которых я от нее, в общем-то, уже ждал.

– А ведь я, между прочим, тоже могла бы стать писательницей. Уверяю вас, у меня бы получилось, особенно если учесть, сколько жизненных драм я повидала на своем веку, – в ее голосе послышались интонации радиодиктора. – Да и самой мне жизненного опыта не занимать. Жизнь у меня была яркой и насыщенной событиями, хотя я прекрасно понимаю, что, глядя на меня сейчас, этого, наверное, не скажешь. Если честно, я могла бы заработать целое состояние, просто изложив на бумаге хотя бы часть своей жизни.

Контакт между нами все не устанавливался – мы не чувствовали, не понимали друг друга. Печальная и задумчивая, Гиневра говорила так, словно вещала по радио, обращаясь к невидимой и незнакомой аудитории. Я кашлянул и заметил:

– Ну, сели бы и написали все, что считаете нужным.

– Ой нет, что вы, я бы не смогла. Я просто не могу сосредоточиться на такой работе. – Гиневра нервно теребила стопку простыней. Поймав мой взгляд, она решила привести наглядный пример. – Вот сегодня у нас смена белья, а я за целый день так и не собралась взяться за дело. Сидела и смотрела на груду простыней и полотенец до тех пор, пока муж не вернулся домой с работы. Ему самому пришлось готовить ужин – для меня и для себя… Ах, что мне пришлось пережить вчера вечером, это просто ужас.

– Что же случилось?

– Ой нет, я даже говорить об этом не хочу.

– Нет-нет, что вы, обязательно расскажите!

Гиневра провела ладонями по животу, привычным движением поправила бюстгальтер, добившись того, что ложбинка на ее груди оказалась приоткрытой для посторонних взглядов едва ли не на целую четверть дюйма больше.

– Ну, вы ведь знаете, что наша с мужем квартира находится внизу, на первом этаже. В такую погоду окна у нас, сами понимаете, открыты. Так вот, вы представляете себе, что произошло. В окно с улицы запрыгнула какая-то кошка и легла на кровать у меня в ногах. Было это часа в четыре утра. Я проснулась и увидела, что кошка смотрит мне прямо в глаза. – Гиневра опять вздохнула, еще более тяжело и болезненно. – Странно еще, что я не раскричалась на весь дом. Вполне могла бы всех вас перебудить. Мужу пришлось успокаивать меня, наверное, целый час, если не дольше. Но это еще полбеды. Сегодня утром открываю я кухонный буфет, а кошка – та же самая, черная вся такая и здоровенная, – как прыгнет прямо на меня! Вот, даже лицо мне расцарапала. Смотрите. – Гиневра показала пальцем на едва заметную красную черточку на своей щеке.

– Ладно вам, что было, то было, но теперь-то это все в прошлом, – сказал я.

Гиневра поморгала, глядя прямо на не прикрытую абажуром голую лампочку, одиноко свисавшую с потолка прямо над моим письменным столом.

– Ничего подобного, – произнесла она театральным шепотом. – Надеюсь, вы понимаете, что это была не просто кошка. – Еще чуть понизив голос, она произнесла: – Это был сам Дьявол!

Я никак не мог решить, рассмеяться мне в полный голос над этой чушью или промолчать, и пошел на компромисс, ограничившись ироничной улыбкой и выражением недоверия на лице.

– А вы не смейтесь, не смейтесь, – с убежденностью в голосе продолжала Гиневра. – Вы, может быть, по молодости этого и не знаете, но черная кошка всегда считалась одним из земных воплощений дьявольского начала. Да-да, именно черная кошка. Даже в Священном Писании сказано, что Дьявол – падший брат Бога – появляется на земле в образе кота, черного кота. Между прочим, именно поэтому черные кошки приносят несчастье.

Я всерьез задумался, не шутит ли она. Последние слова Гиневра произнесла смиренно и с почтительным придыханием. Этот голос никак не связывался в моем сознании с голосом той женщины, которая, стоя руки в боки, вульгарно улыбалась Динсмору и говорила: «Ох уж мне эти писатели».

– Почему вы так в этом уверены? – поинтересовался я.

– Все дело в вере, – ответила Гиневра. – Я принадлежу к церкви Свидетелей Иеговы, то есть мы с мужем оба – Свидетели. И я точно знаю, что Дьявол приходил ко мне, чтобы еще раз попытаться заполучить мою душу. Как видите, я хорошо в этом подкована. А чем больше человек знает, тем меньше у Дьявола шансов завладеть его душой. Вот он и подбрасывает нам искушения на каждом шагу.

На этот раз я не выдержал, и моя физиономия расплылась в улыбке.

– Ну да, конечно, вы мне не верите, но если бы вы знали, каким искушениям я подвергалась всю эту неделю. – Подумав, она, по всей видимости, решила перейти к наглядным примерам свалившихся на ее бедную душу испытаний. – Честное слово, стоит мне оказаться в чьем-либо доме или на улице, как откуда ни возьмись появляется очередной мужчина, который тотчас же начинает делать мне нескромные предложения.

Пухлая ручка Гиневры скользнула в ложбинку на груди и вроде бы изо всех сил подтянула бюстгальтер кверху. Тот немедленно съехал еще дальше вниз, чему я, собственно говоря, уже не удивился. Не могу не признаться в том, что не пялиться на эти шикарные формы было попросту невозможно.

– Если мужчины рискуют обращаться к вам со столь нескромными предложениями, то, по всей видимости, у них есть на это какие-то причины, – вкрадчивым голосом предположил я.

– Что? – хрипло взвизгнула она. – Да вам, кобелям, не то что причины – повода никакого не нужно. Вы готовы за нами бегать высунув языки, от зари до зари.

Тут Гиневра почувствовала, что сбилась со взятой высокопарной тональности, и вновь заговорила негромко и печально:

– Не знаю даже, как жить дальше. Этот мир погряз в грехе. Никто не любит своего ближнего, а ведь придет день Страшного суда, и, как учат Свидетели, Иисус вернется, призовет всех нас, и нам придется держать ответ за свою греховную жизнь.

– Боюсь, очень немногие сдадут этот экзамен.

– Вы абсолютно правы. Я мужу всегда так говорю. Вы ведь человек не глупый. Уж я-то понимаю. Мне стоило только посмотреть на вас, и я сразу же сказала себе: «А ведь у этого парня с котелком все в порядке». – Чуть откинувшись на кровати, она выпустила изо рта дым и так и осталась сидеть, слегка вытянув, но не сомкнув губы.

Я даже забеспокоился: уж не ждет ли она, что я ее поцелую. Впрочем, не дав мне времени прийти к какому-либо определенному выводу, Гиневра продолжила:

– Нет, в политике я, конечно, не слишком хорошо разбираюсь. Но из того, что мне понятно, я делаю один вывод: в наше время все идет не так, как предписано Богом. Люди наплевали на все законы и заповеди. Путь наш лежит в Гефсиманский сад, вот ведь в чем дело. И это испытание окажется нам не под силу.

Я поймал себя на том, что внимательно прислушиваюсь к шуму двигателя машины, припарковавшейся прямо у нашего дома. Глушитель этого автомобиля, судя по всему, прогорел, и выхлопные газы с ревом вырывались из мотора, заставляя вздрагивать воздух даже здесь, в комнате под самой крышей. При этом, глядя в окно, я видел, как ярко-голубое при свете дня небо на глазах становится вечерним – густым и темно-синим. Одновременно я отчаянно пытался вспомнить, какое символическое значение имеет в библейской традиции Гефсиманский сад.

– Да, – печально продолжила Гиневра, – вы все – потерянные души, ибо вы свернули с пути истинного. Помяните мои слова, очень скоро разразится катастрофа, и этот мир рухнет. – Тем же самым тоном, безо всякого перехода, она, неожиданно для меня, поинтересовалась: – Какую религию вы исповедуете?

– Никакую, – заверил ее я.

– Тогда вы обречены.

– Увы, похоже, что так.

Покачав головой, Гиневра сказала:

– Видите ли, юноша, раньше я была такой же, как вы, но в какой-то момент я осознала, что нас в будущем ждут войны, эпидемии и голод. Спасутся же только Свидетели, ибо им одним ведом истинный, праведный путь, заповеданный нам Господом Богом. И они, то есть мы, мы не поклоняемся лже-богам и не творим себе кумиров. Я, например, никогда не встаю при поднятии государственного флага, никогда ему не салютую, и никто не заставит меня поступить иначе. Такова моя вера.

– Значит, в день Страшного суда спасутся только Свидетели? – на всякий случай решил уточнить я.

Похоже, этот прямой и, в общем-то, вполне логичный вопрос, застал ее врасплох.

– По правде говоря, я в этом не совсем уверена. – Гиневра произнесла эти слова с видом посетительницы женского клуба, обсуждающей с подружками, как лучше вложить полученную по акциям прибыль. – Скорее всего, среди спасенных окажутся в основном те, кто принадлежит к нашей церкви. Ну, может быть, к ним будут присоединены и те, кто исповедует те же взгляды, но принадлежит к другим, близким нам по духу организациям. Наконец, вполне возможно, что среди спасенных окажутся представители нескольких близких церквей и те, кто им непосредственно сочувствует и разделяет их взгляды хотя бы в главном.

Чтобы выиграть время и сменить тему разговора, Гиневра взяла из моей пачки еще одну сигарету и закурила.

– Забавно, что вы оказались здесь, – ни с того ни с сего заявила она. – Я имею в виду, что вы решили снять эту комнату.

– Жить где-то нужно, вот и все, – несколько сбитый с толку, пробормотал я.

– Ну да, – задумчиво произнесла Гиневра, явно взвешивая мои слова. – Странный вы народ, писатели. Никогда не знаешь, чего от вас ждать. – Договорив, она, неожиданно для меня, хлопнула ладонью по стопке простыней и встала с кровати. – Ну все, пойду я, – сообщила она мне. – Было приятно побеседовать.

Я попытался задержать ее.

– Что вы скажете, если я предложу вам взять на себя труд по уборке комнаты? – предложил я ей.

– Убирать вашу комнату? – без большого энтузиазма переспросила она.

– Я прекрасно понимаю, что вы вовсе не обязаны делать это. Я просто поинтересовался… Естественно, не бесплатно. Не знаю даже, устроит ли вас доллар в неделю. – Едва договорив эту фразу, я пришел в ужас. Этот доллар пришлось бы отрывать от тех денег, что были выделены на еду.

– Дело не в деньгах, у меня просто дел невпроворот, – заявила Гиневра. – Дом, может быть, на первый взгляд и небольшой, но, уверяю вас, для одного человека тут и без вашей комнаты работы более чем достаточно.

– Ну найдите для меня еще немного времени. – Почувствовав, что хозяйка действительно не в восторге от моего предложения, я в тот же миг перестал жалеть столь не лишний для меня доллар в неделю.

– Ну я прямо не знаю. Вот что, Ловетт, мне нужно будет подумать над вашим предложением.

Назвав меня по имени, она буквально в одно мгновение перевернула с ног на голову всю атмосферу, в которой протекал наш разговор. У меня в памяти вновь всплыли уже подзабытые предположения о ее, вполне возможно, близких отношениях с Динсмором.

– Нет, вы, мужчины, действительно какие-то странные. Вам, например, не приходило в голову убраться в комнате самому и сэкономить таким образом доллар?

– Я думаю, мы еще об этом поговорим, – примирительным тоном сказал я. – Надеюсь, что через денек-другой мы с вами увидимся, вот тогда и обсудим мое предложение. Надеюсь, вы к этому времени…

Гиневра, не дослушав меня, безучастно закивала:

– Где меня найти, вам известно. Я почти все время дома.

Поддав ногой открытую дверь, она вышла на площадку, бормоча себе под нос: «Работа, работа, целыми днями, с утра до вечера…»

Она обернулась уже с лестницы и достаточно решительным тоном сказала:

– И все-таки, я думаю, будет лучше, если вы начнете сами убирать у себя в комнате.

Я сидел на кровати и слышал, как шаркают по ступенькам шлепанцы Гиневры.

Глава пятая

Мои дружеские отношения с Маклеодом развивались достаточно необычно. В какой-то момент я вдруг осознал, что этот человек пришелся мне по душе и что мне с ним интересно. В то же время о нем самом я и спустя много месяцев знал не больше, чем он рассказал мне при первой нашей встрече. Я знал, где он работает, и полагал, что знаю, откуда он родом. Умело удерживая нить наших разговоров в своих руках, Маклеод так и держал меня на голодном информационном пайке относительно своей биографии. Как-то так получилось, что мы вроде бы все время говорили только обо мне. В один прекрасный день, к своему изумлению, я вдруг поймал себя на том, что рассказываю Маклеоду о той странной особенности своей психики, которую я ценой немыслимых усилий старался скрыть от всех знакомых. Маклеод внимательно выслушал рассказ о настигшей меня амнезии, покивал, постучал носком об пол и, когда я замолчал, негромко произнес:

– Должен признаться, что я уже давно подозревал что-то в этом роде.

Следующее его замечание просто поразило меня. Осторожно втянув носом воздух, словно намереваясь взять образец атмосферы для анализа, он вдруг негромко сказал:

– А ведь у вас благодаря этой редкой особенности есть одно неоспоримое и, между прочим, весьма значительное преимущество.

– Вы о чем?

– Вам нет необходимости придумывать себе биографию и обставлять ее, как мебелью, множеством подробностей. И если вы полагаете, что это не является преимуществом в некоторых профессиях… – Эта оборванная, недосказанная фраза так и повисла в воздухе, пропитанном созданным самим Маклеодом молчанием. Ни он, ни я больше не задавали друг друга вопросов на эту тему.

При этом он зачастую уделял большое, я бы даже сказал излишне большое, внимание совершенно пустяковым, на мой взгляд, событиям. По вечерам он часто куда-то уходил и старался обставить все так, чтобы я не слишком интересовался причинами его продолжительного отсутствия. Объяснения порой звучали самые неожиданные. «Я тут вчера вечером на такую вечеринку попал, – мог неожиданно заявить он, – одни девчонки». Привычно искривив губы в ироничной ухмылке, он вдруг ни с того ни с сего начинал хохотать, предоставляя мне возможность молча стоять или сидеть рядом с ним с неловкой, если не сказать прямо – дурацкой улыбкой на физиономии, озадаченно почесывая в затылке.

Человеком он был, несомненно, очень интересным. Через какое-то время после нашего знакомства я стал понимать, что высшего образования как такового он скорее всего не получил. Тем не менее в остроте ума Маклеоду было не отказать. Судя по его замечаниям и комментариям по поводу тех или иных событий, можно было сделать вывод, что он за свою жизнь успел прочитать, а главное, усвоить и переварить немалое количество книг. Со временем я пришел к выводу, что Маклеод скорее всего учился самостоятельно и приступил к систематическим занятиям достаточно поздно. Я с трудом мог представить его себе читающим просто для удовольствия, какую-нибудь несерьезную книгу, а не величайший шедевр в той или иной области. Подборка книг в его шкафу поражала своей хрестоматийностью и свидетельствовала об отсутствии сколько-нибудь явно выраженного индивидуального вкуса у хозяина этой библиотечки. Я, было дело, как-то раз обратил на это его внимание и в ответ услышал произнесенные мрачным голосом слова: «Личный вкус, мой мальчик, это роскошь. У меня нет ни денег, ни времени на то, чтобы позволять себе интересоваться то тем, то этим, причем просто по моей прихоти». Я сделал вывод, что Маклеод, по всей видимости, откладывает примерно доллар в неделю, буквально выкраивая эти деньги ценой множества мелких урезаний личного бюджета и самого разного рода самоограничений. Когда накапливалась нужная ему сумма, он шел в книжный магазин и покупал именно то издание, которое ему было нужно в этот момент. Такое самопожертвование не могло быть безболезненным, но он не подавал виду, что испытывает какие-то трудности. Он вообще всегда поворачивался к миру своей неизменно надменной ухмылкой и при этом делал вид. что его вообще мало что интересует в той части вселенной, которая находится за стенами нашего мрачного, пыльного, провонявшего протухшей капустой дома.

Во всем, что он делал, угадывались элементы совершенно особого – требовательного, даже в чем-то монашеского отношения к жизни. Причем понять этого человека, раскусить его было решительно невозможно. Одевался он так, как обычно одеваются люди, старающиеся тратить на одежду как можно меньше денег. Тем не менее брюки его всегда были свежевыглаженны, да так, что казалось, о складки на них можно было порезаться. Кроме того, Маклеод всегда был аккуратно причесан и чисто выбрит. А его комната, чистая и всегда убранная – почему бы такой чистотой не сверкать и остальным кельям в нашем особнячке? – была, судя по всему, полем нескончаемой битвы с потолком, потевшим водой в ненастную погоду, и полом, притягивавшим к себе пыль и грязь.

Я часто думал о Маклеоде и никак не мог понять, что движет им в жизни. По всей видимости, в универмаге, где он работал, платили ему очень немного, и я удивлялся, как такой человек может довольствоваться столь скромной должностью и столь незамысловатым занятием. Мне он казался человеком умным и явно умеющим вкладывать свои знания в то дело, которым он стал бы заниматься. В конце концов я разработал гипотезу, объяснявшую его поведение и основанную на впечатлении от комнаты Маклеода, его манере одеваться и выбирать себе книги. Он просто очень робок и неуверен в себе, решил я. Было похоже, что он едва ли не сознательно сузил свой горизонт до мечты о собственном домике где-нибудь в не слишком живописном пригороде и ради этого закопал свои неотточенные и не получившие должной огранки таланты, променяв их на постоянную работу и какую-никакую стабильность существования. «Всего остального не существует, – услышал я от него как-то раз, – я никто, просто очередной винтик в огромном механизме общества, надеющийся найти для себя местечко поспокойнее».

Следует отметить, что во время наших разговоров он нередко затрагивал тему политики. Мне в те годы это было не слишком интересно. Порой его слова звучали как пародия на речи Динсмора, то есть говорил он почти то же самое, но расставлял акценты более чем странно. А учитывая его ироничную манеру разговора, понять, шутит он или говорит всерьез, было попросту невозможно. Как-то раз я заметил ему:

– Вы говорите, как какой-нибудь агитатор.

Маклеод сурово нахмурился и, глядя мне в глаза, сказал:

– Интересными словами вы, Ловетт, порой разбрасываетесь. Это слово характерно скорее для Старого Света. У нас подобных людей обычно называют смутьянами. Знать бы, где вы таких терминов набрались. Их использование свидетельствует, по крайней мере косвенно, о немалом политическом опыте и, вполне вероятно, об активном участии в политической жизни.

В ответ на это я просто рассмеялся и, может быть, с излишней прямотой заявил:

– Из всех бессмысленностей, которые люди используют для самовыражения, я считаю политическую деятельность едва ли не самой жалкой и убогой.

– Убогой, говорите… – Маклеод испытующе посмотрел на меня. – Что ж, в некотором роде, наверное, вы правы. Что же касается ваших замечаний, то смею вас заверить, что я, убей бог, никакой не агитатор. Между прочим, мы уже не раз говорили на эту тему, и я объяснял вам, молодой человек, что общественная деятельность – не мой конек. – Кисло усмехнувшись, он добавил: – Ну а если уж вам так хочется записать меня в какой-то политический подкласс, то можете считать мою персону вольноопределяющимся марксистом.

Что ж, эта преамбула, пожалуй, также получилась излишне пространной. Но как Динсмор сбил меня с толку относительно Гиневры, так и Маклеод навел меня на ложный след в том, что касалось Холлингсворта, нашего третьего соседа по площадке на третьем этаже. В то утро, когда мы впервые встретились с Маклеодом в нашей ванной, он невзначай, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщил мне, что Холлингсворт ленив. Впоследствии мне предстояло узнать, что эта характеристика не имеет к нашему соседу ни малейшего отношения. Впрочем, во время наших последующих разговоров Маклеод высказывался по поводу соседа более определенно.

Как-то раз он сам, явно намеренно, завел разговор о Холлингсворте:

– Ну что, уже познакомились с нашим соседом?

Я отрицательно покачал головой, и Маклеод, привычно поджав губы, заметил:

– Было бы интересно понаблюдать за вашей реакцией при этой встрече.

– Это еще почему?

Ответ Маклеода, по обыкновению, не отличался прямотой:

– Вы, как начинающий писатель, наверняка стремитесь познать человеческую натуру.

Я вздохнул и молча опустился на предложенный мне стул.

– Редкий экземпляр, – продолжил Маклеод, – я имею в виду Холлингсворта. Странный… Нет, не странный, а попросту больной человек.

– Как-то подустал я от больных людей.

Что-то в моих словах явно рассмешило Маклеода. Губы его привычно искривились, но от приступа смеха он все же удержался. Я спокойно ждал, пока схлынет накатившая на него волна веселья. Маклеод тем временем снял очки – строгие, в серебристой оправе – и стал неторопливо протирать их носовым платком.

– Ну вы, Ловетт, даете, – проговорил он наконец. – Как скажете – так хоть стой, хоть падай.

Любите вы дурака повалять. У меня ощущение, что за все время нашего знакомства вы не произнесли и десяти слов всерьез, а не с приколом.

– Да мне просто сказать нечего… Я имею в виду – всерьез.

– Вот-вот, и нашему соседу Холлингсворту тоже, по всей видимости, сказать нечего, – вновь широко улыбнувшись, поспешил согласиться Маклеод. – У него в голове полный бардак, я бы даже сказал – не голова, а мусорная куча. В общем, если бы меня попросили коротко охарактеризовать его, то я назвал бы нашего соседа просто психом.

После этого разговор как-то незаметно перешел на другие темы, но когда я уходил к себе, Маклеод вновь вспомнил о Холлингсворте:

– Когда познакомитесь с ним, расскажете, какое он произвел на вас впечатление.

Встретился же я с Холлингсвортом – когда пришло время – совершенно случайно. На следующий день, ближе к вечеру я решил заглянуть к Маклеоду. К сожалению, его не оказалось дома, и я, развернувшись, на несколько секунд замер на месте, не торопясь пересечь лестничную площадку и зайти к себе. Дело в том, что мне очень не хотелось работать, но за отсутствием возможности скоротать вечер за разговором с соседом мне, по всей видимости, все же предстояло провести этот вечер за письменным столом. Скорее по инерции, чем ожидая ответа, я снова повернулся к двери Маклеода и постучал еще раз.

Совершенно неожиданно для меня в следующую секунду открылась третья дверь, выходившая на нашу лестничную площадку. На пороге появился молодой человек – судя по всему, тот самый Холлингсворт. Я кивнул ему:

– Прошу прощения, я, наверное, слишком громко барабанил в дверь, пытаясь выяснить, сидит ли Маклеод в своей норе или куда-нибудь делся.

– Нет-нет, вы меня ничуть не побеспокоили. – Холлингсворт внимательно разглядывал меня в тусклом свете висевшей под потолком лампочки. – Вы, как я понимаю, наш новый сосед?

Я подтвердил правоту его предположения, и Холлингсворт вежливо улыбнулся в ответ. Затем в разговоре возникла пауза, которую прервал Холлингсворт, причем сделал он это, с одной стороны, легко, с другой – явно со всей серьезностью и ответственностью за дело поддержания разговора.

– Что-то жарко в последнее время, вы не находите?

– Уж не без этого.

– Но мне все-таки кажется, что скоро станет легче, – мягким, я бы даже сказал, робким голосом заметил он. – По-моему, дело идет к дождю, а после дождя всегда легче становится. Я имею в виду – не так душно.

В ответ я пробурчал что-то невразумительное.

Судя по всему, Холлингсворт посчитал знакомство состоявшимся и решил, что мы с ним уже не чужие друг другу люди. Без долгих переходов и предисловий он сообщил мне:

– Я тут по случаю духоты пива решил выпить. Вот думаю, может быть, и вы не откажетесь, если я вас к себе приглашу.

Причин для того, чтобы отказаться, у меня не было, и я прошел за Холлингсвортом в его комнату, где он сразу же протянул мне банку пива. Его комната была несколько больше, чем моя или та, которую занимал Маклеод. Впрочем, толку от этого было мало: в помещении было так же тесно, как и у нас. Просто в большую по размерам комнату впихнули широченную кровать и громоздкий письменный стол. Вместе эти два предмета мебели занимали немалую часть пространства. Чтобы присесть на край кровати, я был вынужден освободить себе место, отложив в сторону груду грязных рубашек. Повторю, не несвежих, а именно грязных. Я даже непроизвольно потер пальцы, которыми брался за ткань, – мне казалось, что на их подушечках осталась жирная пленка. Я огляделся и спустя какое-то время заметил, что комната выглядит как-то необычно, даже странно. Далеко не сразу я понял, в чем тут дело.