Текст книги "Мужская сила. Рассказы американских писателей"

Автор книги: Норман Мейлер

Соавторы: Меррилл Джоан Гербер,Делмор Шварц,Синтия Озик,Стэнли Элкин,Норма Розен,Грейс Пейли,Герберт Голд,Бернард Маламуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– По правде говоря, так я сказать не могу.

– Что ж, очень жаль, – вздохнул Фогель. – Однако я польщен тем, что вы сочли возможным разоблачиться в моем присутствии.

Она натянула валявшееся у ее ног платье и испарилась. Фогель об этом искренне сожалел, поскольку единственная женщина, с которой он переспал за лето, юная горничная из отеля в Буффало, где он останавливался в июне, нанесла ему жестокий удар.

– Мистер Фогель, вы о чем-то задумались? – спросил его Гэри.

– Так, пустяки, – ответил Фогель.

– Наверняка придумали тему для рассказа.

– Может, что и выйдет.

Когда семинар закончился, Гэри, ждавший Фогеля у павильона, где проходили лекции, чтобы отвезти его на вокзал, спросил:

– Мистер Фогель, как вы думаете, из меня выйдет настоящий писатель?

– Все зависит от вас. От того, как вы себя проявите.

– Буду стараться, но мне очень важно, чтобы вы в меня верили.

– Даже если я не буду в вас верить… В конце концов, кто такой Эли Фогель – всего лишь человек, пытающийся найти свою дорогу.

Фогель улыбнулся юноше и – сам не понимая почему – не смог подавить порыва и сказал:

– Надо укреплять свой дух.

Юноша жмурился на ярком солнце.

– Я счастлив, что мы с вами оба писатели, мистер Фогель.

Следующей весной, весной дождливой, Фогель, проходя в насквозь промокшем плаще и шляпе по залу периодики Нью-Йоркской публичной библиотеки, случайно снял с полки какой-то университетский журнал и в оглавлении увидел имя Гэри Симеона, он опубликовал там рассказ под названием «Муки творчества». Он удивился: они с Гэри переписывались, но тот ни словом не обмолвился о своей первой публикации. Может, рассказ был не из лучших? Проглядев его, Фогель убедился: да, не из лучших; впрочем, не упоминал о нем Гэри не поэтому. Истинная причина повергла Фогеля в уныние.

Героем рассказа был некий мистер Л.Е. Вогель, язвительный и эгоцентричный, впрочем, не законченный мизантроп, писатель средних лет, с изуродованной ногой, носивший летом изо дня в день белый костюм с длинноватыми брюками, старомодную соломенную шляпу и один и тот же желтый вязаный галстук. Это был невысокий человек с громким смехом, которого он сам смущался, любивший, несмотря на хромоту, пешие прогулки. Как-то летом он преподавал на писательском семинаре в Сиракузах, штат Нью-Йорк. Там писатель влюбился в молоденькую студентку, работавшую в гостинице, где он жил две недели, пока читал лекции. Она переспала с ним – ей льстило то, что он автор двух романов. Одного раза ей, однако, хватило, но Вогеля, отведавшего юной плоти, зацепило всерьез. Он влюбился в эту девицу, двадцатилетнюю шлюховатую блондинку, и постоянно донимал ее торжественными предложениями руки и сердца, пока не надоел ей окончательно. Чтобы избавиться от него, она подговорила своего дружка открыть отмычкой номер Вогеля и устроить ему какую-нибудь гадость. Вогель принимал, как обычно, ванну перед ужином, когда кто-то заорал: «Пожар! Все на улицу!» Он выскочил из ванны, дружок схватил его за руку и вытолкнул в коридор, после чего захлопнул дверь номера и скрылся. Голый писатель бродил – ни дать ни взять мокрый зверек – по огромному коридору гостиницы, стучался во все двери, которые тут же захлопывались у него перед носом, пока наконец некая пожилая дама не дала ему покрывало, замотавшись в которое он позвонил управляющему и попросил ключ от своего номера. Вогель, чье сердце было разбито – он понял, что все подстроила девица, и догадался почему, – собрал вещи и покинул Сиракузы за неделю до окончания работы семинара.

«Бедняга Вогель дал зарок больше не влюбляться, а продолжать писать».

Так заканчивался рассказ «Муки творчества».

Придя домой, Эли Фогель шваркнул вазочку с нарциссами о кухонный пол и растоптал осколки увечной ногой.

– Свинья! Разве этому я тебя учил?

Злой, униженный (рассказ пробудил воспоминания, и он страдал по двум причинам), Фогель в приступе бешенства проклинал Гэри, призывал на его голову все самые страшные кары. Но здравый смысл все-таки победил, и он ограничился язвительным письмом.

Откуда Гэри узнал подробности? Может, просто наслушался сплетен? Он представил себе девицу и ее кавалера, забавляющих этим рассказом всех, кто проявлял хоть малейший интерес, и визжащих от восторга, когда доходило до описания сатира с волосатой грудью, мокрого и дрожащего, мечущегося по гостиничному коридору. Гэри вполне мог услышать эту историю от них самих или от их друзей. А может, он переспал с девицей и она ему во всем призналась. Господи, неужто это он ее подговорил? Да нет, вряд ли.

Тогда зачем он такое написал? Почему не пощадил Фогеля, зачем напомнил об этом унижении? Впрочем, он явно не рассчитывал, что тот наткнется на рассказ. Суть не в этом, суть в том, что их дружба его не остановила. Так вот какая цена этой дружбе. Сама мысль о том, что Гэри все лето к нему подлизывался для того, чтобы собрать побольше фактов для своего опуса, была Фогелю омерзительна. А что, утешал себя Фогель, если он услышал об этой истории после семинара в Уайт-Маунтинс и просто не смог устоять? Возможно, он вынашивал «идею» еще летом, но написать решился, когда уже вернулся в Сан-Франциско и в свой колледж. Всего-то и надо было добавить описание его внешности, привести пару-тройку его фразочек, и все – рассказ состряпан и готов для публикации в ежеквартальном университетском альманахе. Быть может, Гэри выразил таким образом свое к нему уважение: отличный писатель, с которым я знаком, предстает перед вами как простой человек. Он не сумел устоять против искушения. Все лето он вел столько бесед о тайнах писательского мастерства, что испытывал острую необходимость немедленно опубликовать что-нибудь свое, не важно что, но свое. Он получил практически готовый сюжет и перенес его на бумагу почти без изменений. Никакой игры воображения, по сути дела, почти что мемуаристика.

Когда Фогель решил, что способность к объективной оценке к нему вернулась, он уселся за стол, откуда был виден садик его хозяйки, окунул перо в чернильницу и начал письмо к Гэри: «Поздравляю вас с публикацией первого рассказа, однако не могу сказать, что это событие меня обрадовало».

Лист порвал, а на новом написал:

В вашем рассказе так мало смысла, что остается только удивляться, зачем он был написан. Он свидетельствует о том, на какой отчаянный шаг готов человек, желающий опубликоваться во что бы то ни стало, к чему ведет попытка сотворить из сплетен произведение искусства и походя предать друга. Если этот убогий опус отражает всю силу и глубину вашего воображения, мой вам совет – бросайте писать.

Л.E. Вогель, как бы не так! Искренне ваш, Эли Фогель.

P.S. Посмотрите в словаре значение словосочетания «муки творчества». Понять это дано не каждому.

Письмо он запечатал, но отсылать не стал. Все мы порой поддаемся дурным чувствам, думал Фогель. И жизнь так коротка. Поэтому он порвал письмо и вместо него отправил открытку с репродукцией картины Пикассо, с шестиликой женщиной, сидящей на ночном горшке.

Дорогой Гэри, я прочел ваше произведение в «СФ Юникорн». Хотел бы похвалить рассказ, но, увы, не могу – он значительно уступает тем, которые я читал прошлым летом и которые вам опубликовать не удалось. Жаль, что мне не представилось возможности написать об Л.E. Вогеле, уж я бы сумел воздать ему должное.

От Гэри он получил письмо авиапочтой, четыре страницы на машинке через один интервал.

Честно говоря, я немного беспокоился за этот рассказ. С семинара в Уайт-Маунтинс прошло несколько месяцев, а я все никак не мог ничего написать, поэтому, отринув сомнения, пошел по наиболее легкому пути. Могу сказать только, что надеюсь – вы меня простите и забудете об этом. Как только я перечел рассказ в «Юникорне», я понял, что отдал бы все, лишь бы он не попался вам на глаза. Если вы порвете со мной отношения – искренне надеюсь, что этого не произойдет, – я приложу все силы, чтобы писать лучше, а вас прошу потерпеть. Я постараюсь стать вам настоящим другом.

Недавно я прочел в статье о Томасе Вулфе, что он говорил так: можно писать о людях, которых вы знаете, не следует только называть их адреса и номера телефонов. Как вам, мистер Фогель, известно, мне еще многое предстоит узнать о писательстве, и что есть, то есть. По поводу того, что вы могли бы сделать с тем же самым материалом, отвечу одно: прошу вас, не сравнивайте свой великолепный талант с моими жалкими способностями.

Посылаю вам свою фотографию и фотографию моей нынешней невесты.

В конверт был вложен недодержанный любительский снимок: длинноволосая брюнетка в крохотном бикини сидит на калифорнийском пляже рядом с желтой гитарой Гэри. Откинувшись назад, она смотрит с отрешенным и точно уж несчастливым видом на птицу; время для нее словно остановилось. Вид у нее изможденный и унылый, словно ее уже раз обманули и она решила, что больше на удочку не попадется. Похоже, она отлично усвоила уроки, преподанные ей жизнью. Фогелю она показалась такой непосредственной, милой, доступной, идеально сложенной, что он подумал: вот оно, подлинное произведение искусства, и шумно вздохнул.

Гэри предстал на втором снимке – цветном и передержанном, возможно сделанном самой разочарованной дамой, – в белых плавках, подчеркивавших его солидные гениталии, с мускулистым загорелым торсом; подтянутый, загорелый, стройнее, чем раньше. Он смотрел прямо в объектив, и выражение его глаз плохо сочеталось с улыбкой. Похоже, он смотрел не на несчастную даму, а сквозь нее. В лучах яркого солнца он виделся зрителю темной фигурой. А может, в Фогеле говорило предубеждение?

На обороте фотографии было небрежно нацарапано: «Наверное, вы меня и не узнали. Я изменился, похудел».

«Что вы подразумеваете под словом „невеста“? – писал Фогель в постскриптуме письма, в котором даровал Гэри прощение. – Торопящих время оно торопит само. С ним не совладать».

– К браку это отношения не имеет, – объяснил Гэри, когда лично явился на квартиру Фогеля в штормовке и туристических ботинках, с шестидневной щетиной, отросшей, пока он ехал, практически без остановок, через всю страну на своем недавно приобретенном подержанном пикапе – так он проводил зимние каникулы. Он привез с собой гитару и сыграл Фогелю «Очи черные».

Поначалу оба держались напряженно. Фогель пытался настроиться доброжелательно, но никак не мог справиться с отвращением, которое вызывал в нем юноша, однако постепенно оттаял, и они углубились в беседу. В воображении старшего то и дело возникала картинка: он, мокрый и жалкий, мечется по коридору гостиницы; в конце концов он справился с наваждением, и добрые чувства к Гэри постепенно возобладали. Помогла гитара. Его пение часто трогало Фогеля до слез. О голос человеческий, что лучше тебя воспоет либо оплачет нашу жизнь? Должно быть, я недооценил его способность излагать факты, или он научился делать это лучше. Я и сам совершаю ошибки, мне ли ему пенять?

Беседы, в сравнении с летними, стали раскованнее, как бывает между равными, и темы интереснее, чем раньше, когда Гэри все записывал, дабы сохранить для человечества. И все же, когда среди разговора Фогель касался писательства, юноша двигал рукой, словно заносил в невидимый блокнот замечания старшего товарища, отчего тот и сказал потом:

– Гэри, не переживайте, если не все запомните слово в слово. Вы Пруста читали? Он ведь, даже вспоминая, фантазирует.

– Пока не читал, но он у меня в плане.

В чем-то он был по-прежнему наивен, хотя вполне умен, и производил впечатление человека более опытного, чем его сверстники. Так казалось из-за его внушительной фигуры, которая словно бы являлась для этого опыта вместительным хранилищем. Фогель чуть было не спросил, что для него значат женщины, однако счел вопрос глупым и сдержался; Гэри молод, пусть сам разбирается. Не хотел бы Фогель вновь оказаться таким молодым.

Юноша прожил три дня в небольшой гостевой спальне в квартирке Фогеля, которую он снимал по фиксированной цене в трехэтажном кирпичном доме на Девятой Западной. В один из вечеров Гэри пригласил нескольких своих друзей, Фогель тоже позвал двух-трех своих бывших учеников, в том числе и мисс Рудель. Шумная и многолюдная вечеринка удалась, Фогелю больше всего понравилось, как пел, бренча на гитаре, Гэри, а молодой человек с жидкой бородкой и волосами до плеч подыгрывал ему на флейте. Чудесные сочетания звуков, инвенции, вот оно – поколение мечты. Гости ставили пластинки, которые принесли с собой, и танцевали. Девушка, насквозь пропахшая марихуаной и плясавшая босиком, поцеловала Фогеля и вовлекла его в свой танец. Движения несложные, да, собственно, это и не движения, решил он, поэтому сбросил туфли и танцевал в черных носках, и хромота вписывалась в узор танца. Во всяком случае, похоже, никто на это не обращал внимания, и Фогель чудесно провел время. Он снова был благодарен юноше за то, что тот вытащил его, почти насильно, из одиночества.

Утром перед отъездом Гэри, вымытый, выбритый и благоухающий лосьоном, одетый в белую футболку и чистые вельветовые брюки, запихнул свой рюкзак в пикап и, поднявшись на нижнюю ступеньку крыльца, беседовал с Фогелем, вышедшим его проводить. Писатель понимал, что Гэри не просто прощается, но хочет сказать что-то еще. Пробормотав несколько вежливых фраз и извинившись, что заговорил «об этом», молодой человек признался, что хотел бы, если Фогель не против, кое о чем его попросить. Фогель поколебался какое-то мгновение, но возражать не стал. Гэри поведал ему, что разослал запросы в несколько университетов на Западном побережье и рассчитывает, что Фогель напишет рекомендательное письмо. Или два.

– Не вижу причин вам отказывать.

– Громадное вам спасибо, мистер Фогель, не хочу вас утруждать, но, надеюсь, вы не будете возражать, если я иногда буду ссылаться на вас и в других анкетах?

– Зачем, Гэри? Не забывайте, я ведь всего лишь писатель. – Ему стало не по себе – словно его попросили о кредите, предварительно выбрав лимит.

– Обещаю этим не злоупотреблять. Если только буду подавать на стипендию или еще что-нибудь – нужна же финансовая поддержка.

– Ну что ж, я не против. Но я хотел бы каждый запрос рассматривать отдельно.

– Именно это я и имел в виду, мистер Фогель.

Когда юноша уже собрался уезжать, Фогель не сдержался и спросил, почему он, собственно, решил стать писателем.

– Чтобы иметь возможность выразить себя, а еще – чтобы создавать произведения искусства, – незамедлительно ответил Гэри. – Хочу делиться своим опытом так, чтобы читатели воспринимали его как свой собственный. Тогда мы все, как вы бы сказали, спасемся от одиночества.

Фогель кивнул:

– А вы почему пишете?

– Потому что это сидит во мне. Потому что не могу не писать, – смущенно усмехнулся Фогель.

– Это не противоречит сказанному мной.

– А я и не собирался с этим спорить. – Он не стал говорить о том, что Гэри, похоже, помнит свои летние записи лучше, чем думает.

Юноша с жаром протянул ему руку:

– Мистер Фогель, я благодарен вам за вашу дружбу и гостеприимство.

– Если хотите, можете звать меня Эли.

– Обязательно попробую, – хрипло сказал Гэри.

Несколько месяцев спустя он писал с Западного побережья: «Необходима ли в большой литературе нравственность? Я хочу сказать, обязательная ли это составляющая? Девушка, с которой я здесь встречаюсь, говорит, что да. Хотелось бы узнать ваше мнение. Искренне ваш, Гэри».

«Необходима, когда становится частью эстетики, – отвечал Фогель, которому очень хотелось знать, что это за девушка – та брюнетка в бикини или другая. – Можно выразиться иначе: искусство не сводится к одной только нравственности».

«Точнее, я хотел спросить, – написал Гэри, – обязан ли художник быть нравственным?»

«Не обязан. И его творчество – тоже».

«Спасибо за откровенность, мистер Фогель».

Перечитывая эти письма, прежде чем положить их в папку, Фогель отметил, что Гэри по-прежнему обращается к нему по фамилии.

Пожалуй, оно и к лучшему.

За два года Фогель похудел на два килограмма и написал еще семьдесят страниц романа. Он предполагал написать сто пятьдесят, но сбавил темпы. Совершенство трудно дается тому, кто от него далек. Его мучили предчувствия – он боялся, что умрет до того, как книга будет закончена. Видения эти были ужасны: Фогель сидит за столом, уставившись в рукопись, с пером в руке, а в конце страницы расползается клякса. Осенью и зимой он несколько месяцев вообще не мог работать, но постепенно расписался. После этого его отношения с миром слегка улучшились.

Все это время они с Гэри не встречались, хотя и переписывались. Письма Гэри месяцами валялись нераспечатанными, пока Фогель не решался наконец ответить. В ноябре юноша написал, что перед Рождеством отправляется на восток, и попросил разрешения заглянуть к Фогелю. Тот ответил: лучше попозже, когда он снова начнет писать в полную силу. Тогда Гэри написал: «Наверное, у нас с вами одинаковое экстрасенсорное восприятие, потому что со мной происходит то же самое. У меня все это оттого, что я озабочен грядущими проблемами, в основном финансовыми, с которыми я непременно столкнусь в июне, когда закончу курс. Что до остального, то в прошлом году, как вы знаете, были напечатаны два моих рассказа». (Оба они обеспокоили Фогеля – пироги ни с чем. Гэри писал, что они «целиком и полностью плод его творческой фантазии». Один был о сексуально озабоченном мужчине, второй – о сексуально озабоченной женщине.) «Меня беспокоит будущее, я ведь собираюсь засесть за роман. Не могли бы вы дать мне рекомендацию для Общества Макдоуэлла? Я бы пожил в их пансионате месяцев шесть, начал работу».

Фогель ответил: «Гэри, я и так рекомендовал вас всюду, куда только мог, считая, что вам нужно дать шанс. Но я бы солгал, если бы не признался, что последние раз или два делал это через силу – вы подвергаете мою доброжелательность слишком серьезным испытаниям. Если вы пришлете что-нибудь действительно стоящее – новый рассказ, пару глав вашего романа, я подумаю, чем смогу вам помочь».

Вместо ответа Гэри явился сам, причем незамедлительно, через несколько дней, – Фогель как раз шел в винный магазин на углу. Он услышал вой клаксона, к тротуару подъехал темно-зеленый микроавтобус, из которого выпрыгнул Гэри Симеон и кинулся пожимать писателю руку.

– Я привез новый рассказ. – Он помахал черной папкой.

Он хоть и улыбался во весь рот, было заметно, что не спал по меньшей мере неделю. Лицо усталое, глаза напряженные – словно он стал человеком более зрелым. Он на грани отчаяния, подумал Фогель.

– Простите, что не предупредил вас, – я уехал из Калифорнии внезапно, а у вас, как вам известно, телефона нет. – Он замолчал – пытался преодолеть скованность, которая всегда его мучила поначалу, хоть Фогель и улыбался ему в ответ.

– Вы ужинали, Гэри?

– Пока нет.

– Пойдемте наверх, перекусим.

– Великолепно! – сказал Гэри. – Так приятно снова вас видеть. Отлично выглядите, разве что чуточку похудели и вид у вас бледный.

– Превратности судьбы, Гэри. Да и тружусь я не покладая рук – похоже, это для меня единственный способ выжить. Ответственное это занятие – строить свою жизнь.

Он хотел было предложить позвать кого-нибудь и устроить вечеринку, но решил, что пока не время.

Ужин был незамысловатый. Фогель приготовил неплохой омлет. К нему салат, итальянский хлеб, вино. Оба ели с жадностью, а за кофе курили сигары Гэри.

В кабинете Фогеля юноша открыл папку, замком которой до этого играл, жаль только, что это была не гитара, и оба вдруг стали друг к другу настороженно внимательны. Фогелю послышался запах пота, и действительно, Гэри утер носовым платком лицо и побагровевшую шею.

– Это черновой вариант, я написал его на днях, впервые за многие месяцы сел за стол. Как вы знаете, я некоторое время не работал вообще. Я это придумал позавчера ночью. Собирался к вам нагрянуть вчера, но вместо этого сидел в комнате той девушки и, пока она была на работе, выпил чашек двадцать кофе и добил рассказ. По-моему, получилось. Вы не послушаете, мистер Фогель?

– Черновой вариант? – протянул Фогель разочарованно. – Лучше дайте почитать, когда закончите.

– Я бы так и сделал, но сроки поджимают – последний день подачи документов в следующий понедельник. Надо бы поработать над ним с недельку, и я хотел прочитать его сейчас, чтобы вы хоть приблизительно поняли, что я уже успел из него сделать.

– Ну, тогда дайте, я сам прочту, – сказал Фогель. – Так мне будет проще.

– Сами знаете, печатаю я не очень, вы запутаетесь в моей правке. Лучше я вам вслух почитаю.

Фогель кивнул и снял туфли, чтобы дать отдых ногам. Гэри последовал его примеру. Он сидел со своими бумагами на кушетке, скрестив ноги в белых спортивных носках. Фогель качался в кресле-качалке и с тоской поглядывал на собственную рукопись, лежавшую на столе. Он хорошо помнил собственные юношеские амбиции и искренне надеялся, что рассказ у Гэри получился.

Молодой человек, послюнив палец, провел им по пересохшим губам.

– Насчет названия я пока не уверен, есть вариант «Считаю до трех».

Он начал читать, и Фогель перестал скрипеть креслом.

Рассказ шел от лица некоего Джорджа, аспиранта Станфордского университета, приехавшего весной в Нью-Йорк и от нечего делать разыскавшего Конни, девушку, с которой прошлым летом у него был роман. Жила она в Уэст-Виллидж, снимала квартиру вместе с двумя подружками, Грейс и Баффи, очень симпатичными девушками; за ужином Джордж узнал, что вечером они никуда не собираются, и решил переспать со всеми тремя по очереди. Ему захотелось устроить себе проверку. С Конни, прикинул он, ходы-выходы известны. Грейс, поймав на себе его взгляд, слегка смутилась, и Джордж решил, что это ему на руку. Баффи, самая хорошенькая, показалась ему недотрогой, держалась отчужденно, а может, только прикидывалась, не исключено, что с ней ничего и не получится, и ее он решил отложить напоследок. Вечер только начинался, спешить было некуда.

Джордж предложил Конни прогуляться, в баре на Салливан-стрит купил ей выпить. Сидя за столиком, сказал, что не забыл прошлое лето в Блумингтоне, штат Индиана. Едва он об этом заговорил, Конни назвала его подонком. Джордж, выдержав паузу, сказал, что это было лучшее лето в его жизни. После чего снова погрузился в молчание. Они выпили еще, и на улице она, сменив гнев на милость, шла, прижавшись к нему.

Был чудесный теплый вечер, они бродили по улицам Уэст-Виллидж. Джордж сказал, что Баффи, похоже, балуется марихуаной, а Конни возмущенно ответила, что это полная чушь. Баффи из них троих самая ответственная. Работает в какой-то молодежной организации, там все на ней. Отец у нее погиб на войне в Корее, и она заботится об овдовевшей матери и двух младших сестренках, которые живут в Спокане.

– А что за человек Грейс?

Конни призналась, что у нее, в отличие от Баффи, на Грейс терпения не хватает. У нее, Конни, нет ни малейшего желания решать за Грейс ее проблемы, впрочем, какие именно, она не уточняла.

– Даже когда у нее все вроде ничего, она приходит домой мрачная, садится перед зеркалом и ну ресницы выщипывать.

Потом Джордж сказал Конни, что прошлым летом полюбил ее, но боялся себе в этом признаться. Его отцу пришлось рано жениться, и он не хотел повторить его судьбу – старик всю жизнь об этом жалел. Конни снова назвала его подонком, но с первой же попытки позволила себя поцеловать.

Когда она сказала, что согласна с ним переспать, Джордж ответил, что у него в автобусе есть матрац, так что наверх подниматься незачем. Конни засмеялась и сказала, что никогда не занималась любовью в микроавтобусе, но с удовольствием попробует, надо только припарковаться в каком-нибудь тихом, уединенном месте.

В автобусе он делал все так, как, по его воспоминаниям, ей нравилось.

Конни ушла спать с головной болью. Она сказала, что он может переночевать в гостиной, но утром пусть уходит.

– Таковы наши правила, и Баффи терпеть не может, когда их нарушают.

Джордж посидел на диване, почитал журнал, а потом заглянул в комнату Грейс. Дверь была открыта, и он зашел без стука. Ресниц у Грейс уже почти не осталось. На ней был махровый халат, и она сказала, что поболтает с Джорджем, но только при условии, что он не будет распускать руки. Халат на ней был запахнут неплотно, и он видел ее налитые груди, все в синяках, просвечивающие сквозь ночную рубашку.

Так вот на что она подсела, подумал Джордж.

Он завел разговор о сексе, рассказывал о своих калифорнийских подружках и о том, как они разнообразят это дело. Она слушала его, раскрыв рот и пряча глаза, и все вытирала мокрые волосы полотенцем.

Джордж спросил, где джин, – хотел приготовить коктейли. Она сказала, что пить не будет. Он спросил, не хочет ли она раскурить косячок.

– Этим не увлекаюсь, – ответила Грейс.

– А чем увлекаешься? – спросил Джордж.

– Держу пари, ты переспал с Конни.

– Пойди спроси у нее.

Потом Джордж сказал, что знает, чем она увлекается. Он встал и, несмотря на ее попытку схватить его за руки, одну руку все-таки выдернул, взял Грейс за подбородок и поцеловал взасос. Она его оттолкнула, халат распахнулся. Джордж повел себя как профессиональный боксер – сгруппировался, пригнул голову и сделал обманный выпад левой. А правой рукой стиснул ее грудь. Грейс судорожно вздохнула и собралась было заорать. Но видно, передумала и, бросив на него призывный взгляд, припала к нему. Глаза ее затуманились, по лицу блуждала улыбка. Целуясь, она кусала ему губы. Джордж ударил ее кулаком между ног. Грейс, тихо застонав, прижалась к нему еще крепче. Он стал стаскивать с нее халат, но она удержала его руку и закрыла дверь.

– Не здесь, – шепнула Грейс.

– Надевай платье и спускайся вниз.

Она вышла в зеленом платье, под которым ничего, кроме синяков, не было.

– Я люблю тебя, – сказала Грейс, забравшись в автобус.

Джордж протянул ей свой ремень и сказал, что она может его несколько раз хлестнуть, только не слишком сильно.

Баффи читала, лежа в постели. Когда он постучался, она сказала «войдите», но, увидев, кто это, подтянула ноги к подбородку и заявила, что сейчас уже очень поздно, а ей завтра с утра на работу. Джордж предложил ей косячок – ими снабдила Грейс, но Баффи сказала, чтобы он отвалил. Он спросил, не будет ли она возражать, если он с ней поболтает пару минут, а потом уйдет. Она сказала, что будет. Тогда Джордж сказал, что утром уезжает на войну.

Она спросила, почему это, ведь призывников почти не посылают.

– Призывная комиссия приберегла подарочек специально для меня. Им осточертели мои просьбы об отсрочке.

– А почему ты не откажешься служить?

Он сказал, что всю жизнь был трусом и пора наконец это преодолеть. Она назвала эту войну бессмысленной и несправедливой, на что Джордж сказал: двум смертям не бывать. Он снова предложил ей косячок, и она затянулась. Несколько минут курила, а потом сказала, что ее не забирает.

– Меня тоже, – признался Джордж. – Может, оденешься и пойдем погуляем? Ночь чудесная.

Она спросила, разве он не нагулялся с Конни и Грейс, а он ответил, что на самом деле запал на нее.

– Я не хотел уезжать, не сказав тебе этого.

– Я старше тебя лет на пять, не меньше.

– Это на мои чувства не влияет.

– Кончай трепаться, – сказала она.

Джордж начал прощаться. Он поблагодарил ее за ужин и за то, что она согласилась с ним поболтать.

– Увидимся после войны.

– Конни говорила, ты будешь здесь ночевать.

Он сказал, что поспит в микроавтобусе, тот стоит внизу. В семь он должен быть в Форт-Диксе, но сначала надо заехать к приятелю, который отвезет его в Джерси и возьмет себе автобус, пока его не будет. Так что выезжать ему в пять утра, и незачем их всех будить.

– Ты боишься смерти? – спросила его Баффи.

– Кто не боится?

Джордж закрыл за собой дверь и спустился вниз. В автобусе он включил бритву, начал бриться. Тут в дверь постучали. Это была Баффи, в юбке и свитере, готовая к прогулке. Перевитые жгутом волосы спускались на грудь. На руке, повыше запястья, поблескивал золотой браслет.

Когда они вернулись, дул легкий ветерок, но было тепло. Они еще немного поболтали вполголоса и забрались в автобус. Джордж пропахал ее трижды, и на третий раз она таки кончила.

Они лежали на узком матраце и курили, и она спросила, имел ли он этой ночью Конни и Грейс. Джордж не стал ничего отрицать.

– Считаю до трех.

Такой вот рассказ.

«Кого я выпестовал?» – подумал Фогель.

– Ох, – вздохнул писатель, больная нога подрагивала. Он нашарил шлепанцы, хотел налить себе выпить и, увидев, что бутылка бурбона пуста, разозлился. Пришлось довольствоваться стаканом воды.

Гэри, выдохшийся на финише, сидел на краю кушетки, подвернув под себя ноги. Он рассматривал свои белые носки, изредка поглядывая на Фогеля.

– Вам понравилось? – был вынужден спросить он. – Хотите критиковать – пожалуйста, если, конечно, за дело.

– Как я понял, Конни была права, когда назвала Джорджа подонком, не так ли?

– До некоторой степени так, антигерой – это антигерой, – занял оборону Гэри. – Смысл рассказа – вот как оно бывает и тому подобное. Другими словами, c’est la vie. А мне интересно, понравилось вам или нет.

Фогель замер в своем кресле-качалке.

– Жаль, Гэри, что вы так и остались ходячим диктофоном, записывающим истории из собственной жизни.

Обвинять Гэри в том, что, прежде чем зафиксировать такой опыт, он его приобрел, Фогель не стал, хотя эта мысль омерзительно засела у него в голове.

Гэри зашнуровал ботинки, видно было, что он раздражен.

– Не понимаю, что в этом плохого. Вы сами как-то раз сказали, что не важно, из чего рождается сюжет. Важно, как с ним работает писатель.

– Верно, – согласился Фогель. – Честно говоря, должен признать, что этот рассказ в целом превосходит два предыдущих. Захватывающая история.

– Спасибо и на этом, мистер Фогель.

– Что касается рекомендации, я бы хотел еще немного подумать. У меня есть сомнения.

Гэри вскочил и замахал руками:

– Господи! Мистер Фогель, дайте же мне шанс! На что мне жить весь следующий год? Мне отец не оставил в наследство пять тысяч годового дохода, как вам!

– Вы слышали, что я сказал. – Фогель поднялся из кресла. – Мне нужно что-нибудь выпить. Когда вы подъехали, я как раз шел в винный магазин.

Гэри хотел сам сходить за бутылкой, но Фогель отказался наотрез.

Писатель, прихрамывая, спустился вниз в шлепанцах. У тротуара стоял зеленый микроавтобус. При виде его Фогеля чуть не вырвало.

Он мне никакой не друг.

Он дошел до угла и вдруг неожиданно вернулся к автобусу и подергал за ручку. Дверца оказалась не заперта. Задние сиденья были убраны, на полу лежал потрепанный матрац в серо-розовую полоску.

В винном Фогель купил кварту виски. Забравшись в автобус Гэри, он прикрыл за собой дверь. Занавески были задернуты. Света он не зажигал.